Самый счастливый день

Утро, как всегда, началось с ласковых рук. Сегодня это были руки мамки Аграфены. Даже не открывая глаз, Ваня узнавал их. Мать любила лохматить волосы, и быстрые пальцы ее щекотали кожу, а мамка осторожно оглаживала щеки и подбородок теплыми бархатными ладонями.

— Вставай, княжич, вставай! Уж матушка-государыня будила-будила, да так и не добудилась. Смотри, на дворе уже Гнедка вывели погулять, а ты все дремлешь.

Одного упоминания о любимом коне было достаточно, чтоб дрема ушла. Ваня вскочил и, наступая на подол ночной рубашки, бросился к окну, да мамка перехватила.

— Ишь, каков пострел! Годится ли будущему великому князю, наследнику всея Руси, в исподнем народу показываться? Давай-ка сначала оденемся, причешемся, помолимся, теплого молочка попьем, а уж тогда с Божьей помощью…

Мамка приговаривала, а ее ловкие руки делали привычное дело. Скоро лицо загорелось от родниковой воды, которой Аграфена омыла Ваню из серебряного рукомойника. Еще несколько минут — и он уже стоял перед киотом в синем кафтанчике, обшитом золотым галуном, в голубых шелковых шароварах и желтых сафьяновых сапожках.

— Давай помолимся, княжич, за здоровье батюшки-государя и матушки-государыни, за Русь нашу. Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое…

Аграфена осенила себя широким крестом, земно поклонилась. Ваня повторял вслед за ней позы, жесты и слова, а закончив молитву, прибавил еще от себя, но так, чтобы мамка не слышала:

— И дозволь мне, Боженька, покататься на Гнедке.

В дверях показалось красивое, светящееся радостью лицо князя Ивана Федоровича Овчины-Телепнева-Оболенского, которого за доброту и искренность великий князь Василий Иванович и великая княгиня Елена Васильевна часто за глаза называли просто Овчиной, а Ваня — дядей Овчинкой. Именно он вчера покатал его на Гнедке.

Обычно без доклада в спальню княжича никто не заглядывал, но любимому слуге, родному брату Аграфены Челядниной, сделали исключение. Недавно отец Вани, великий князь Василий пожаловал Овчине боярский сан, а также титул конюшего, обязанности которого многие годы исполнял его покойный отец. Пожаловал за несомненные заслуги в военных походах, как командующему передового полка.

Сейчас появление дяди Овчинки в покоях наследника было прямым ответом на тайную просьбу Вани, и он, удивив мамку, счастливо крикнул:

— Да будет воля Твоя! Дядя Овчинка, покатай меня на Гнедке!

— Покатаю, княжич, всему свое время. А сейчас мне велено передать, что матушка-государыня уже в столовой палате!

Узкими тесными переходами повела Аграфена своего питомца на женскую половину. В горнице на длинном столе, устланном узорчатой скатертью, были расставлены золотые и серебряные блюда с разными печениями, вазы с вареньями, а над большим чаном с горячем сбитнем клубился пар.

При виде сына великая княгиня Елена отставила свою чашку и, откинув рукава легкого кружевного летника, поцеловала его в лоб, усадила рядом с собою на обитую бархатом скамью и налила в чашу душистого напитка.

— Ешь, сынок мой ненаглядный!

Но Ваня выскочил из-за стола и подбежал к окну, чтобы удостовериться, ждет ли его любимая лошадь. Разноцветные слюдяные кружочки, вставленные в оловянные кольца оконного переплета, превращали двор в огромный цветник. Сейчас по цветнику бегали люди и собаки, но лошади не было, и княжич заплакал от огорчения: кто посмел увести Гнедка, если ему пообещал его сам Боженька?

Мамка сразу поняла, в чем дело, и утешила:

— Дядя Овчинка увел его завтракать, и тебе пора! А пока ты поешь, я доскажу тебе вчерашнюю сказку. Помнишь, про Кощея Бессмертного?

Сказки Ваня любил, особенно те, в которых совершал подвиги его тезка царевич Иван, и слушал их, стараясь не пропускать ни слова, чтобы самому стать таким же, когда подрастет.

— … И увидел царевич Иван, — протяжно, растягивая слова, говорила Аграфена, — на вершине дерева, на железных цепях висит кованый сундук. А в нем в яйце спрятана Кощеева смерть. Царевич натянул тетиву, и стрела разбила цепь. Упал сундук на землю и разбился, а из сундука выпало…

Что выпало из сундука, Ване так и не удалось узнать, потому что дверь в горницу распахнулась. Вошел ванин отец, и будто ветром смело со скамей у стен ближних боярынь и служанок, в окружении которых завтракали царственные мать с сыном. Все женщины вскочили, склонились в земном поклоне и тут же, почтительно обходя государя, скрылись за дверью. В столовой остались только великая княгиня с Ваней да Аграфена.

Так было всегда, когда приходил отец. В мамины покои не разрешалось заходить ни одному мужчине, но и здесь, как и в Боярской Думе, он был самым главным. Ване он казался былинным богатырем, и даже более могучим, потому что побеждал не оружием, не меткой стрелой и не в рукопашном бою, а какой-то таинственной невидимой силой, которая исходила от него. Одного жеста или взгляда, или даже одного его появления среди людей было достаточно, чтобы все, как один, сделали то, что он желал.

Вот сейчас он захотел остаться один на один с мамой и Ваней, и тут же это произошло. Мамка Аграфена не в счет — она всегда рядом, насколько помнит себя Ваня. Ну, нельзя же представить себе плечо без его продолжения — руки. А мама и тятя — это как дыхание, его не замечаешь, а попробуй не дышать…

Ваня не мог бы выразить это словами, но примерно так чувствовал. Отец поднял его на руки, как былинку, и поцеловал. Потом, не выпуская сына из рук, обнял и поцеловал маму, и во взгляде его было столько обожания, что мама вспыхнула. Зарделись даже маленькие уши в кольцах черных волос, выбившихся из-под усыпанной изумрудами кики. Ваня обнял одной рукой мамину шею, другой — отцовскую, так что головы всех троих соединились. Они как будто стали единым целым, и от этого Ваня ощутил огромное счастье.

Наконец они сели за стол, и мама нацедила тяте самую большую чашку сбитня. Тут великий князь обратил внимание и на мамку:

— Что-то не те сказки ты, Аграфена, рассказываешь наследнику, — сказал он. — Мой сын должен стать воином и побеждать врага. У Руси-матушки много недругов, их надо крушить силой и смекалкой. А какой соперник — яйцо? Пусть даже в нем Кощеева смерть! Яйцо разбить — не велика задача. Надо сразить ворога в честном открытом бою!

Аграфена в знак согласия молча поклонилась и вышла, уловив едва заметное движение княгининой головы.

В горнице остались лишь мама с тятей и Ваня. И еще — зайчики от солнечных лучей, дробившихся в разноцветных оконцах. Они прыгали по стенам, по столу и полу, покрытому ярким персидским ковром, зажигали искорки в глазах Ваниных родителей и превращали их в сказочных царя и царицу, самых прекрасных на свете.

— Тятя, а можно сегодня дяде Овчинке покатать меня на Гнедке? — попросил Ваня. Он был уверен, что отец разрешит: он все позволял наследнику. Ваня попросил только потому, что хотел еще раз встретить взгляд отца, почувствовать его любовь.

— Ты не только покатаешься на Гнедке. Ты сегодня со мной и мамой поедешь на охоту, — ответил отец. — Если, конечно, вы с мамой согласитесь.

— Да, да! — закричал Ваня. — Маменька, соглашайся!

Радость переполняла Ваню. Сколько он слышал об охоте! О вершниках, которые скачут по полям и лесам. О собаках, которые мчатся по следу добычи. О соколах, на лету поражающих зазевавшихся пташек. И вот он сам теперь будет охотником. Помчится рядом с отцом, а мать станет смотреть вслед и гордиться сыном.

Никогда не забудет Ваня этот миг. Горницу в солнечных зайчиках, мать и отца, их любящие глаза и предвкушение счастья, которому никогда не суждено уже сбыться.

 

Страшная охота

Вот уже много дней движется царский поезд к Волоку Ламскому, вотчине великого князя и месту будущей охоты. Путь долог и не прям: сделали большой крюк в Сергиеву лавру, к Живоначальной Троице, помолились преподобному Чудотворцу. Три года назад игумен Иоасаф Скрыпицын окрестил и положил Ваню на раку великого святого старца.

Заезжали и в другие монастыри, останавливались на отдых. Кибитки, брички, тарантасы и телеги со скарбом и дворцовой челядью тянулись по дороге, то взбираясь на угоры, то пропадая в перелесках, то змеей, точно в нору, заползая в мрачный ельник.

Бабье лето стояло в разгаре. В золотых и багряных окладах увядающих листьев белые березы глядели торжественно, будто лики угодников. Да и вся природа вокруг словно храм божий, в котором вместо расписных сводов — синь неба, не тронутая еще кистью иконописца.

По бокам поезда на сытых скакунах гарцевали вершники, звонким лаем заливались породистые гончие, псари еле сдерживали их: охота еще впереди.

Большая вместительная крытая повозка с великокняжеской семьей — в центре поезда. В ней так просторно, что с удобством разместилась не только великая княгиня Елена с сыновьями, но и ближняя свита: мамка Аграфена Челяднина, бабушка Анна, мать Елены, да еще несколько ближних боярынь. Они веселы — рады вырваться на простор из душных женских покоев, без конца тараторят и тетешкают младшего брата Юрия, восхищаются его голыми ручками и ножками, на сгибах будто перетянутыми ниточками.

Ване это непонятно: брат такой скучный, только ест, пьет и молчит. И глаза пустые, как кукольные гляделки. Чем тут восхищаться? На ванин охотничий костюмчик и новое ружье никто не обращает внимания, но мальчик не в обиде, даже рад: чем меньше за ним следят, тем больше дают свободы наблюдать и участвовать в незнакомой, но такой интересной взрослой жизни, которая разворачивается перед ним.

Вот тятя прогарцевал мимо. На голове у него круглая шапочка с козырьком по бокам, увенчанная пучком тоненьких золотых пластинок, трепещущих на ветру. Шелковый терлик простеган золотой нитью. На поясе два длинных ножа и кинжал в дорогих оправах, золотой кистень. Сапоги расшиты золотом, серебром и жемчугом, медные подковки блестят на солнце.

Под тятей — белый конь с гривой, переплетенной яркими лентами и колокольцами, с драгоценным ожерельем на груди и пучком длинных переливчатых перьев над головой. Наверно, во время охоты тятя выдернул их из хвоста жар-птицы, как Иван-царевич из мамкиной сказки. Уздечка, седло, конская попона усеяны драгоценными каменьями, на солнце они горят, как живые глаза, а цепочки и колокольцы приятно позванивают.

Сердце Вани переполняется гордостью: этот самый красивый и самый уважаемый на всем белом свете мужчина — его тятя!

Очень эффектно выглядят и другие охотники из тятиной свиты. У них длинные бороды и усы, как маска, закрывают половину лица, и от этого неясно, добрые они или злые, старые или молодые. А тятя бреет усы и бороду и выглядит совсем юным, почти как сам Ваня и его сверстники, с которыми ему разрешают играть в саду. Тятя заглядывает в повозку, переговаривается с мамой, и в этот миг улыбка милая и какая-то беззащитная освещает его лицо. Мамка Аграфена считает, что тятя сбрил бороду и усы в угоду маме. Потому что мама не простая царевна, а чужеземная, из другого царства-государства Литвы, где мужчины всегда бреются. И маме приятно видеть бритое лицо, а не заросшее. Этот обычай очень нравится Ване, и еще ему нравится, что литовские красавицы никогда не малюются.

Мамино лицо всегда чистое и гладкое, где бы она ни была, — в женских покоях или, как сейчас, в поездке. И Аграфене она не велит краситься. А вот боярыни так намазались, что кажутся все на один ряд. Поверх толстого слоя белил, как на штукатурку, наложены румяна; свои брови сбриты, а новые насурьмлены одинаковой дугой. Мамка говорит, что ненакрашенными замужним женщинам на Руси не положено показываться на людях. Таков обычай.

Да Бог с ними, с боярынями, главное, мама и мамка всегда похожи на самих себя, их уж ни с кем не спутаешь…

На мужчин смотреть, конечно, куда приятнее, даже на бородатых. Всего ближе к тяте скачут два его брата: старший — дядя Юра и младший — дядя Андрей. Один владеет Дмитровским уделом, а другой — Старицким, но оба приезжают в Москву по первому зову Ваниного отца: хоть и братья они великого князя, но слуги во всем и должны ему подчиняться; даже жениться без его разрешения не могут. Дядя Юра высокий, худой, неразговорчивый, Ваня его чуточку побаивается. А дядя Андрей пониже ростом, веселый и часто подмигивает племяннику. Он любит детей, у него есть и свой сын Володя, а дяде Юре тятя долго не позволял жениться, теперь ему уже пятьдесят лет, и детей у него нет. Недавно дядя Андрей подарил Ване белого деревянного коня, на котором можно качаться как на качелях. Ваня часто верхом на нем бьется с татарами и рубит им головы острой деревянной саблей.

Позади тятиных братьев скачут мамины братья, совсем еще юные, голоусые и смешливые. На них приятно смотреть, так они ловко сидят в седле.

А вот мамин дядя Михайло Львович Глинский вершник плохой: узкоплечий, худой, вцепился в гриву коня, вот-вот вырвет ее с корнем. Глаза у него круглые, злые и горят, как у сокола. Но бабушка Анна очень любит брата своего покойного мужа и говорит о нем так, будто он богатырь из былины.

Вот и сейчас посадила Ваню на колени и начала рассказывать о его подвигах: дядя превзошел все науки, выучился на доктора, но медицина — не его призвание. Это прирожденный воин, сражался в войсках саксонского князя, воевал в Испании, с ним дружили государи многих великих стран. Князь литовский и король польский Александр даже доверил ему управлять Литвой. Но Александр умер, а новый правитель Сигизмунд возненавидел Глинского. И пришлось Михайле Львовичу бежать на Русь, стать подданным Ваниного отца.

Он отвоевал для русских у княжества Литовского Смоленскую землю, но завистники оговорили героя перед великим князем Руси, обвинили в измене и чуть не казнили, хотя за него ходатайствовал сам германский император. Но тут мама Елена, которую дядя Михайло воспитывал с двух лет, вышла замуж за Ваниного тятю и вызволила дядю из тюрьмы. И тятя даже сделал его своим главным слугой.

Ваня не прочь был подружиться с таким храбрым воином, но Михаил Львович редко смотрел на Ваню, а если и смотрел, то словно сквозь него или на пустое место.

Бабушка Анна рассказывает долго, смакуя подробности, но Ваня многого не понимает, и глаза его начинают слипаться. Он засыпает.

На свежем воздухе, настоенном на травах, княжич спит часто и подолгу, и каждый раз, просыпаясь, удивляется тому, что вместо солнца вдруг светит луна или наоборот.

Пробудившись на этот раз, он удивился другому: рядом с ним сидела не мама, а мамка, а бабушка Анна спала.

— А где мама? — спросил Ваня, уловив тревогу в глазах Аграфены.

— Тятенька занедужил и мама едет с ним. А мы в другом возке. Правда, здесь хорошо? Я вот для тебя сундучок прихватила с войском и конями. Хочешь поиграть?

Но Ваня отказался. Он смотрел в слюдяные окошки, вставленные в полог, на темнеющее небо и первые неяркие звезды и с печалью думал о тятином недуге: как объяснила мамка, он натер о седло болячку на ноге и теперь не мог скакать.

Возок заскрипел и остановился вместе со всем поездом. В небольшом придорожном монастыре предстоял ночлег, последний перед Волоком Ламским. Распрягли лошадей. Кибитки с поднятыми оглоблями напоминали Ване великанов, молящихся со вздетыми к небу руками.

Разожгли костры, на них готовили пищу. Ржали уведенные в ночное кони, от невидимой речки тянуло холодом.

Аграфена потеплее одела питомца и повела за руку между кострами — «поразмять ножки». Простой люд отдыхал после долгого и трудного пути: кто пел, кто бренчал на домбре или выводил на свистульке неказистую мелодию, а кто просто отводил душу в дружеской беседе. Один разговор вдруг привлек внимание мальчика.

— Я так мыслю: в болезни государя — перст божий. Двадцать лет прожил с великой княгиней Соломонией и после этого обрек ее на постриг! Видишь ли, детей нет — так на то божья воля! Не бывало еще на Руси, чтобы из-за этого князья расторгали брак, освященный православной церковью! Верно говорят: седина в бороду, бес в ребро! Вот и женился на молоденькой, вопреки запрету православной церкви и даже папы римского! Один митрополит Даниил пошел у него на поводу и освятил новый брак. Большой это грех! Вот и расплачивается за него: младшенький-то убогим растет!

— В монастыре, бают, куда прежнюю великую княгиню Соломонию сослали, у нее сынок родился. Растит тайно!

Аграфена схватила Ваню на руки и понесла к монастырским воротам. Она почти бежала, будто испугалась чего-то.

— Мамка, разве кроме мамы есть еще другая великая княгиня? — спросил Ваня.

— Нет, Ванюша, нет другой. Только мама твоя! — трудно дыша, зачастила Аграфена.

— Со-ло-мо-ни-я, дядя сказал. Я тятю спрошу.

Ваня только это и уловил из разговора, но видя испуг мамки, тоже испугался, сам не зная чего.

— Нет-нет, только не спрашивай, а то твою мамку накажут, — в отчаянии шептала Аграфена. — И тятя еще сильнее занедужит. Поклянись вот на этом крестике, что не скажешь маме и тяте!

Мамка заплакала, вытащила из-зи ворота свой нательный крест и дала поцеловать Ване, а тот лишь жалобно твердил:

— Не буду, не буду, не плачь, мамка!

Если б не испуг мамки, мальчик быстро забыл бы разговор у костра. А теперь имя Соломония надолго врезалось ему в память. Но понял и то, что называть его нельзя, иначе тяте будет хуже и, прощаясь с матерью и отцом перед сном, сдержал данное мамке слово, а утром почти забыл о происшедшем: предстоял приезд в отчину Волок Ламский, а там и долгожданная охота!

В Волоке Ламском поезд остановился у ворот дворца ближнего советника великого князя Ивана Юрьевича Шигоны-Поджогина. От высокого крыльца до самых ворот челядь раскатала красную ковровую дорожку. Хозяин дворца Иван Шигона, низенький, тщедушный, но с большим животом, выпирающим из расшитого кафтана, выбежал навстречу и кланялся так низко, что его длинная окладистая борода два раза подмела ковер, что очень насмешило Ваню.

Знатных гостей сразу повели в столовую палату, — в честь великого гостя боярин хотел устроить пир на весь мир, — но князь совсем занемог, все яства подавали ему в спальные покои.

Ване с мамкой тоже отвели отдельную горницу. Княжич в ней только спал, а все остальное время проводил с дядей Овчинкой, который водил его в конюшню, на псарню и много рассказывал о предстоящей охоте. Тятя никого не принимал, но все ждали его выздоровления, потому что на другой же день он попарился в шигониной мыльне, и у всех на душе прояснело: хороший пар — что божий дар, теперь обязательно полегчает!

И вот наступил долгожданный день охоты. Он выдался поистине чудным: тихим, без единого облачка, золотым от яркого солнца и багряной листвы, которая причудливым шуршащим ковром покрывала землю. Далекие прозрачные перелески и золотоствольные боры манили к себе и словно хоровод водили на горизонте. Воздух сухой, свежий наполнял грудь бодростью. И когда великий князь в сопровождении бояр вышел на крыльцо и с улыбкой стал прощаться с великой княгиней и сыновьями, у всех вырвался вздох облегчения — таким молодцом он выглядел. У ворот с одного краю уже ждала его пестрая толпа сокольников с соколами, пока что смирно сидящими под колпачками на рукавицах. А с другого краю псари с трудом сдерживали рвущихся в поле гончих.

Тятя одним махом вскочил в седло, и едва лишь царственный конь вырвался вперед, веселая нарядная кавалькада вершников поскакала ему вслед. И сразу на дворе стало тихо, пусто и скучно. Ваня совсем бы приуныл, кабы не выздоровление отца и его обещание по возвращении непременно взять наследника на ближнюю охоту.

Но была все же и радость: ожидание отца с богатой добычей — перепелками, тетеревами, зайцами, лисицами и еще Бог знает какими тварями, которых дядя Шигона обещал освежевать и поджарить на вертелах прямо на дворе.

Прошло несколько дней. Уже начали готовить хворост для костров, и котлы засияли начищенными боками возле березовых полениц. С утра Ваня вышел в большой зал, у открытого окна стояла мама и смотрела, как на дворе копают ямы для будущих костров, вбивают развилки для вертелов — готовятся к скорому пиру. Значит, тятя сегодня приедет! Ваня представил себя охотником и стал носиться из горницы в горницу, размахивая игрушечной саблей и подражая то лаю собак, то ржанию лошадей.

Громкий стонущий крик враз сломал его игру. Кричала мама. Это был будто не ее голос, всегда ровный и ласковый, и все-таки ее: Ваня понял это по округлившимся в ужасе глазам матери и странно, некрасиво распахнутому рту. Она взмахнула руками, как раненая птица крыльями, и ринулась по ступенькам лестницы во двор. За ней — толпа боярынь, причитая и всхлипывая.

Ваня со сжавшимся сердцем, с трудом переводя дыхание, едва поспевал за ними. Сквозь толпу нельзя было пробиться, но вдруг она расступилась сама, и он увидел отца. Дети боярские и княжата несли его на самодельных носилках, устланных мягкими попонами. Голенище высокого охотничьего сапога было распорото, оттуда выглядывало вспухшее бедро с черной язвой посредине. Запавшие глаза были закрыты, бледные губы сжаты, гримаса боли так искривила лицо, что сделала его почти неузнаваемым.

Великая княгиня упала на колени и забилась в рыданиях. Кика и волосник съехали на сторону, распустившаяся коса рассыпалась по плечам. Елену тут же подхватили и понесли вслед за носилками.

Ваню поднял на руки дядя Овчинка. В детской заплаканная мамка и еще какие-то незнакомые женщины что-то говорили княжичу ласковыми голосами, предлагали теплого молока, протягивали ему любимые потешки, но Ваня понимал только одно: что-то страшное случилось на охоте, и тяте очень худо.

 

Последний путь

Потянулась череда мрачных унылых дней. Дожди непрерывно, и серый сумрак, казалось, уже с рассветом вползал в покои. Непогода вконец расхлябала дороги, они напоминали теперь узкие грязные речки, в которых увязали повозки.

К тяте никого не пускали, мама приходила в детскую очень редко, и Ваня при виде ее измученного лица, жалея ее, ни о чем не спрашивал, только обнимал крепко.

У дверей больного государя то и дело толпились бояре, ждали выхода лекарей Николая Люева и Феофила, но их появление вносило еще большую сумятицу: они лишь разводили руками, вздыхали и качали головами. Их насупленные лица не обещали ничего доброго. Привезли гетмана Яна, исцелившего в Москве многих своими мазями, но и он не помог.

Наконец, ударил первый долгожданный морозец, выпал снежок, и в тот же день по первопутку великий князь со свитой и семьей отправился в дорогу.

Ехали в том же составе, что когда-то в сентябре из Москвы. Государыня, мамка Аграфена, ближние боярыни с Юрой на руках. Только теперь все молчали. Скрип колес да ветер, временами отбрасывающий плохо пристегнутый полог, лишь подчеркивали это молчание. Храп коней сливался со стонами больного, который от толчков испытывал невыразимые мучения. Приходилось сдерживать лошадей, делать частые остановки. От этого весь поезд продвигался поистине черепашьим шагом.

Иосифов монастырь был последней стоянкой перед долгой дорогой. Здесь в храме Пречистой государь решил вместе с женой и детьми поклониться праху игумена Иосифа и отстоять молебен. Князья Шкурлятев и Палецкий, неотлучно дежурившие при больном, под руки провели его ближе к церковным вратам. Тускло мерцали свечи пред темными ликами угодников, дьякон прерывающимся от волнения голосом читал ектенью по великому князю, игумен с братией вели службу, клирос заливался слезами.

Вдруг тяжкий стон заставил всех замолчать. Ваня увидел, как молодые князья Шкурлятев и Палецкий, подставив плечи тяте подмышки, поволокли его к выходу, так что голова больного безжизненно болталась из стороны в сторону, и на паперти положили на носилки.

Служба возобновилась, но Ваня, чувствуя боль отца, как свою собственную, тихонько выпростал руку из ладони мамки и, пробравшись к выходу, склонился над ним. Мертвые провалившиеся щеки, темные глазницы ничем не напоминали живого и доброго тяти. Это было совсем незнакомое лицо. Но еще страшней поразил его запах: непереносимое зловоние источало тело, распростертое на носилках.

— Нет, нет, — закричал Ваня, — это не тятя, это чужой дядя!

Он упал навзничь на железные плиты и потерял сознание…

Государь приказал выделить свиту из лучших коней для своей семьи и, не дожидаясь его, днями и ночами без остановки везти ее в столицу. Сытых породистых жеребцов, запряженных цугом, часто меняли на коротких стоянках, и они домчали возок вовремя: Москва-река еще не стала и великая княгиня с сыновьями скоро вернулась во дворец. В дороге Елена и мамка Аграфена всячески старались развлечь Ваню сказками, потешками и, одев княжича потеплее, разрешили даже посидеть рядом с кучером на облучке и подержаться за вожжи. Новые впечатления скоро вытеснили воспоминания об ударе, пережитом на паперти.

А сразу по приезде в Москву выпал глубокий снег, в саду для Вани соорудили высокую гору, облили водой, и к утру она заблестела льдом. Дядя Овчинка катал княжича на салазках, так что дух захватывало. Ваня даже поздоровел за эти дни, яркий румянец заиграл на щеках. Временами он спрашивал об отце, и ему отвечали, что великому князю лучше, но сейчас по Москва-реке идет шуга, переправа для нее опасна, и придется ждать, когда лед станет.

* * *

На самом же деле все обстояло много хуже: каптанка с великим князем только к декабрю, на праздник Введения Пречистой Богородицы прибыла на Воробьевы горы, откуда предстояла переправа.

По дороге больной часто впадал в беспамятство, сопровождающие его молодые князья то и дело меняли ему подстилку, переворачивали с боку на бок, чтобы хоть как-то облегчить его страдания.

В забытьи к великому князю Василию часто приходила Соломония, в иноческой мантии, без прекрасных русых кос. Глаза затравленные, губы искусаны в кровь.

— И что ты схоронил меня заживо? Разве плохо мы жили? Смотри, как твой раб Ванька Шигона плетью исхлестал меня, он сделал это по твоему приказу. — Соломония обнажила руки, покрытые кровавыми полосами. — И это за то, что сбросила я с головы, затоптала монашеский куколь. А бояре-предатели, которых я не раз спасала от твоего гнева, молча наблюдали, как надо мной глумятся!

— Люба моя, прости! Сколько сил я потратил ради укрепления Руси, и теперь все завоеванное братьям отдать, племянникам? Да погубят они государство, своих-то уделов не могут устроить! Пойми, мне надобен наследник!

А это разве не наследник твой? — в ее руках появился запеленутый младенец. — Когда ты уехал на богомолье, впервые не взяв меня с собой, узнала я, что Бог смилостивился и дал нам дитя. С тех пор ты не пожелал меня видеть. Разве не сказали тебе женки казначея Юрия Малого и постельничего Якова Мансурова, что непраздная я?

— Не сказали, за это я строго наказал их.

— За что ж было наказывать? Все боялись тебя: знали, что я в опале, что сослана в дальний Покровский монастырь на Суздале. Там и родила я тайно сыночка. Разве не доложили о том твои старатели, дьяки Третьяк Раков и Григорий Меньшой Путятин, которых на разведку посылал?

— Доложили, да не показала ты им младенца, даже когда хоронили его.

— А покажи я, так не быть бы ему в живых, ведь родственники твоей новой жены сжили бы его со свету.

— Как же я мог поверить!

— А молодой иноземке поверил?! Ведомо мне: ездил с ней по монастырям, по святым местам, к ворожеям ночью пробирался. Три года вымаливал наследника, а он уже был и хоронился от отца, как тать!

— Прости, я тоже приму постриг! Если не суждено во здравии, так перед смертью.

— Поздно, нет прощенья тебе, — Соломония заплакала. — Не меня, совесть свою ты растоптал, великий князь! Проклятье на тебе, твоих детях и внуках вовеки…

Только в родовом имении Воробьево Василий пришел в себя. И сразу потребовал, чтобы скорее наводили мост через реку. Началась лихорадочная работа: вбивали сваи в речное дно, сколачивали настил.

А в это время Иван Шуйский, Михаил Воронцов, казначей Головин и другие бояре кружным путем добрались из Москвы до Воробьева, чтобы держать с государем совет: как нарочно, в столицу съехались послы от разных государств для переговоров и заключения мирных договоров — сидят на посольских подворьях и ждут приезда великого князя с охоты! Заросшее, истончившееся от страданий лицо Василия поразило бояр, и они замолчали: до послов ли теперь?..

Однако больной выслушал всех, а болезнь велел держать в строгой тайне: стоит врагам учуять близкую кончину русского государя, вороньем слетятся к границам — в трудную пору урвать лакомый кус! Может, еще даст Бог пожить хоть немного… Митрополит Даниил, любимец государя владыка Коломенский Вассиан, владыка Крутицкий Досифей и архимандриты днем и ночью молились, просили господа продлить елико возможно жизнь Василия Третьего.

Наутро мастера доложили: настил готов. Но видно уж очень торопились: наведенный надо льдом мост не выдержал и, если бы не дюжие молодцы, которые обрезали гужи и почти на руках вынесли каптанку из полыньи, ушел бы возок под лед вместе с конями. Великий князь приказал никого не наказывать, наоборот, поблагодарил своих спасителей. Пришлось везти больного до Дорогомилова и там переправлять на другой берег паромом.

Наконец, в глухую полночь, когда Москва спала, скрытно от всех донесли умирающего до кремлевских палат.

 

Смерть отца

Десять дней в борьбе со смертью мучился великий князь. Лекари снова и снова пытались спасти его. Язву резали, прижигали каленым железом и кислотами, но время было упущено: по телу пошли темные пятна, началось заражение крови. Конец был близок, и сам Василий Иванович понимал это. Делал последние распоряжения о земском строении, о правлении государством.

Но наследник был главной его заботой. Еще в Волоке Ламском заставил братьев Юрия и Андрея, а также ближних бояр целовать крест на верность малолетнему Ивану и сейчас вновь приказал повторить клятву на кресте всем собравшимся в его покоях.

К встрече с сыном готовился, как невеста к венцу, и видно боялся этой встречи: помнил, как в лесной церквушке на паперти сын упал навзничь при виде его немощи.

— Нельзя ли приложить к ране что-то такое, от чего бы тяжелый дух пропал? — спросил он у лекарей и Михайлы Глинского.

— Можно водки пустить, но только, когда полегчает, — подал совет Михаил Юрьевич Захарьин, осанистый, лобастый, с добрым умным лицом боярин, один из самых приближенных к великому князю.

— Нет, ждать больше нельзя, — сказал государь и, несмотря на жгучий мороз, распорядился настежь раскрыть окна, чтобы смрад, исходивший от заживо гниющего тела, не испугал мальчика. Велел Шигоне расчесать отросшую бороду, умастить себя благовонными мазями. В тяжкой улыбке раздвинул бескровные губы:

— Не хочу, чтобы у сына осталась обо мне плохая память.

Только после этого велел привести наследника, чтобы дать ему родительское благословение.

Ваню тоже готовили к встрече с отцом, хотя никто заранее не знал, когда она состоится. Как-то, катая ребенка с горки, Овчина сказал ему, что тятя очень сильно болен.

— А мамка сказала — выздоровеет тятя…

— Как Господу будет угодно. Может статься, возьмет его Боженька к себе на небо, в сады райские.

Ваня помнил сказку о Кощее Бессмертном, чья смерть была в яйце: яйцо разбилось — и от Кощея следа не осталось.

— Значит, тятя не умрет, а просто уйдет к Боженьке?

— Да, умрет только тело, а душу твоего тятеньки ангел перенесет на небо.

Мальчик поднял голову, посмотрел на летящие сверху снежинки.

— А я увижу его на небе?

— Твой тятя будет смотреть на тебя сверху и помогать тебе, когда ты станешь великим князем всея Руси.

— Значит, это не настоящая смерть, не Кощеева, — облегченно вздохнул Ваня.

В тот вечер он и уснул с улыбкой.

А глубокой ночью пришел в детскую мамин брат Михаил Глинский и разбудил племянника:

— Вставай, Ваня, твой тятя умирает и зовет тебя проститься.

Княжич понимающе кивнул и позволил плачущей Аграфене одеть себя. Дядя принес его в переполненные людьми покои и, держа на руках, приблизил ребенка к умирающему. Боясь его напугать, несчастный с трудом выдавил на лице улыбку и жестом приказал служкам подложить под спину подушки. Слабеющими руками подняв крест Петра Чудотворца и крест Мономаха, он поочередно благословил ими старшего сына и прижал их к его губам.

— Дорогое и долгожданное мое чадо! Да будет тебе защитой благословение Петра Чудотворца… Еще благословляю тебя мономашьим честным крестом от самого животворящего древа. На нем Христос, сын Божий, вольное распятие претерпел нашего ради спасения. Сейчас, чадо мое, ты юн, но когда благодатью Всесильного Бога подрастешь, царствуй самодержавно вместо меня, отца твоего… Буди на тебе и детях, и внуках твоих милость Божия из рода в род. И да принесут тебе святые эти кресты на врагов Руси одоление…

Все атрибуты великокняжеской власти передал умирающий слугам для сына и, обливаясь слезами, поцеловал наследника.

Было очень холодно. Морозный ветер из распахнутых окон студил лысины государственных советников, перебирал волосы на обнаженной голове ребенка. Толпа плачущих навзрыд бояр замерла, глядя на это прощание.

Всем на удивление не плакал только Ваня. Даже когда отец больно прижал к его губам обжигающе холодный металл креста, он только шире раскрыл глаза, но не издал ни звука.

Больной совсем обессилел, откинулся на подушки и движением бровей дал понять, чтобы унесли наследника. Аграфена, пошедшая было вслед, замерла в низком поклоне, услышав свое имя на устах умирающего:

— Аграфена, запомни: от сына моего не отступать ни на пядь…

В коридоре Ваня увидел, как мимо него под руки провели к отцу рыдающую в голос мать, но и тут не заплакал. Он помнил, что тяте хорошо будет у Боженьки, что тятя будет смотреть на него с небес и помогать ему.

По просьбе жены к умирающему принесли и младшего сына Георгия.

— На кого ты нас оставляешь?! — причитала Елена. — Кому детей приказываешь?

— Ивана благословил великим княжением, Георгию завещал Углич, Поле и другие города. А тебе отписал, как в своих духовных грамотах отписывали великим княгиням мои прародители.

С последним целованием отпустив жену, умирающий закрыл глаза и тут же увидел Соломонию. Она теперь постоянно посещала его в забытьи. Смотрела по-прежнему непримиримо.

— Святой отец, мирские дела позади, — прошептал Василий. — Теперь Богу отдаю душу. Постригите меня, да глаз с меня не сводите: как буду испускать дух, читайте отходную.

Даниил распорядился принести иноческое одеяние, но в спешке мантию обронили по дороге из Троицкого монастыря. Тогда сняли ее с келаря Иллариона Курцова и передали игумену Иоасафу, но брат великого князя Андрей Старицкий, Михаил Воронцов и Шигона стали вырывать черную рясу из его рук: они еще надеялись на то, что великий князь выздоровеет.

— Владыко, негоже Василия Ивановича постригать, — уговаривали они митрополита. — Многие князья, даже сам Владимир Киевский, не в чернецах умерли, а все же сподобились праведного покоя. Почто же великого князя, столько сделавшего для Руси, на постриг обрекать?

— Не благословляю вас ни в сем веке, ни в будущем! — багровея лицом от гнева, ответил Даниил и разом пресек распрю. — Никто не отымет у меня души его! Добр сосуд серебряный, но позлащенный лучше.

Умирающего нарядили и бороду расчесали, как полагается по иноческому сану. Службу вел отец Иоасаф Троицкий, а постригал сам Даниил. Имя иноку нарекли Варлаам.

И тут увидели святые старцы дух его, отошедший, как малый дымок.

 

Арест князя Юрия

Утром Ваню разбудил заунывный звон колоколов. Траурно гудел басовитый царь-колокол, слезно вторили ему малые колокола.

Великая княгиня Елена и мамка Аграфена Челяднина, одетые в траур, усадили Ваню рядом с возвышением, на котором покоился усопший Василий Третий. Он лежал на черной тафтяной постели в черном иноческом одеянии со строгим отрешенным лицом.

Текла людская река: москвичи прощались с почившим государем и, проходя мимо опухшей от слез, каменно застывшей вдовы, любопытно поглядывали на бледного княжича — неужели этот малыш заменит умершего? Или его родные братья потеснят малолетку, невзирая на клятву? Таких примеров на святой Руси сколько угодно!

Старики еще помнили, как его прадед великий князь Василий Второй, после ослепления прозванный Темным, в Угличе дал клятву на кресте и Евангелии, что не будет претендовать на московский престол, а игумен Трифон на богомолье в Кирилло-Белозерском монастыре объявил, что клятва та незаконна, потому как была следствием принуждения и страха: ведь его двоюродный брат Дмитрий Шемяка взял в полон малолетних детей Василия, а самого ослепил! Игумен снова благословил Василия на великое княжение, а Шемяка получил по заслугам: преданный союзниками, бежал в Новгород, где и был отравлен по распоряжению Василия Темного.

А разве дед малолетки Иван Третий не нарушил седой, издревле исполняемый обычай — сажать на престол наследников только по старшей линии? У Ивана Третьего умер старший сын, а его место на престоле законно наследовал единственный отпрыск умершего Дмитрий Угличский. Иван Третий еще при жизни признал это и пышно отпраздновал. А потом из-за козней хитрой второй жены византийской царевны Софьи Палеолог отменил свое решение и завещал престол ее сыну Василию Третьему.

Не лучше поступил и сам ныне покойный Василий. Пострижением он признал вину перед первой женой Соломонией, но не раскаялся в своей ненависти к племяннику Дмитрию, ни в чем не повинному отроку, заживо сгнившему в оковах.

Так кто же помешает завистливому кичливому Юрию нарушить клятву, которую он дал дважды: сначала государю в Волоке Дамском, а потом у еще неостывшего тела митрополиту Даниилу. Скажет: клятва подневольная — не в счет, и сбросит Ванюшу с престола, а то еще и умертвит в заточении!

Сердце вдовы сжалось, в порыве страха за сына она так сильно прижала его к себе, что Ваня чуть не задохнулся и с удивлением посмотрел на мать: глаза ее потемнели и мрачно горели; так раненое животное из последних сил защищает свое детище.

«Зачем же испытывать судьбу?» — думала Елена, виновато целуя сына за невольно причиненную боль и снова погружаясь в свои мысли.

Покойный муж не любил брата Юрия, который был всего на два года моложе его, и долго не позволял ему жениться, чтоб не было наследников: имея детей, он вел бы себя еще агрессивнее. И Юрий платил Василию той же монетой. Он выступил против развода с Соломонией, и понятно — почему: случись что с бездетным великим князем — именно Юрию по закону достанется престол.

Сегодня на рассвете, когда готовили Василия к погребению, пришли ко вдове бояре с соболезнованиями и между делом дали понять: ее деверь, по всему видать, задумал что-то недоброе. Ходят слухи — да и есть свидетели тому! — вербует сторонников. К князю Андрею Шуйскому послал своего дьяка Третьяка Тишкова и велел сказать: мол, целовать крест на верность его, Юрия, принудили! А что ждать от несмышленыша? Только разора себе и государству! Так что иди мне служить.

От таких слов до дела шаг ступить. После похорон вернется князь Юрий в свой удел, соберет недовольных, с войском пойдет на Москву, силой возьмет власть. Нельзя князя отпускать в Дмитров!

— Ах, делайте, что хотите! — в слезах обронила Елена. — Видите, хороню я супруга, не надрывайте мне сердца!

Вроде жалоба беспомощной вдовы, но в то же время и согласие великой княгини, которой государь перед смертью велел боярам служить верой и правдой. А такое согласие равносильно приказу.

… Повела Елена орлиным взором вокруг. Вот они, бояре, поникнув головами, собрались у смертного ложа. В изголовье, рядом со вдовой и наследником, — младший брат Андрей с женой Ефросиньей и малым сыном Владимиром. По всему видать, скорбит искренно. Любил его великий князь, доверял ему, потому и позволил жениться. Не зарился слабохарактерный Андрей на великокняжескую власть и племянника баловал, как собственного сына. Вот и сейчас поглаживает княжича по плечу, утешает.

А князя Юрия Дмитровского нет. Елена еще раз обежала глазами ряды советников, дальних и ближних бояр, боярских детей: нет, нище нет Юрия, а уйти по собственной воле он не мог, обычай обязывал бдеть возле тела брата вплоть до погребения. А если ушел не по собственной воле, то значит… сидит где-то по приказу бояр, закованный в железа, в палате для высокородных узников.

Слава Богу, преграда на пути сына к престолу сметена и, можно сказать, без ее, Елены, участия, что очень важно для ее доброго имени. Теперь нужно как можно скорее провозгласить сына великим князем.

 

Ваня вступает на престол

Едва отголосили плакальщицы по покойному Василию Третьему, а над Москвою опять колокольный перезвон.

На этот раз не траурный — праздничный.

На Кремлевской площади перед дворцом выстроились полки и словно застыли в торжественном ожидании. У каждого полка свое одеяние: лазоревое, пурпурное, изумрудное. Такого же цвета и хоругви. На хоругвях искусно расшитые лики, драконы, чудища. Подходят все новые и новые полки, прибавляя цвета радуги к выстроившимся рядам.

По ступенькам дворцового крыльца спускаются великая княгиня Елена и боярыня Аграфена Челяднина. Обе в праздничных светлых одеждах, а между ними семенит разодетый в пурпур и золото, похожий на диковинный заморский цветок, княжич. Ваня любопытно вертит головкой: дивно ему все это великолепие.

— Сейчас, Ванюша, ты станешь великим князем и будешь командовать этим войском.

— Всеми полками?! — переспрашивает Ваня, и глаза его загораются восторгом: до сих пор у него были только потешные воины, а эти — настоящие. Да какие красивые!

Особенно нравится Ване передовой полк в белоснежных кафтанах, с белым знаменем и белой хоругвью. Но и лазоревый хорош.

— А вон хоругвь с орлом о двух головах, — говорит мама. — Это приданое твоей бабушки Софьи Палеолог. Она приехала сюда из Византии, и ты наследник не только русских великих князей, но и византийских царей. Вон видишь герб нашей Московии — Елена показала на хоругвь передового полка — раньше на нем был только Георгий Победоносец, поражающий копьем дракона, а теперь над ним простер крылья и двуглавый орел…

Но надо поспешать в Успенский собор, где наследника ждет Митрополит Даниил. С матерью и мамкой Ваня прошел сквозь узкий коридор рослых красавцев рынд. Их сверкающие парчовые кафтаны и остро отточенные топорики на длинных древках соперничают в блеске со снегом на крышах и деревьях.

В соборе Ваню провели мимо клира, сияющего золотом парчовых одежд, на обитое малиновым бархатом возвышение с троном — еще недавно его занимал отец. Оглянулся Ваня — а на него устремлены сотни глаз бояр и боярских детей, дворян, служилого люда, торговцев и ремесленников. Видимо-невидимо народу набилось в собор, а тех, кому не посчастливилось, извещают с паперти о происходящем глашатаи. Их зычные голоса слышны даже Ване и митрополиту на амвоне.

Самые близкие родственники обступили трон, нет среди них только дяди Юрия. Его худого ястребиного лица в кольцах черных кудрей не видно даже в дальних рядах — он очень высокий, выше самых долговязых великокняжеских рынд, которых специально подбирают по росту и могучему телосложению. Значит, уехал дядя в свой Дмитровский удел.

«Вот и хорошо, — думает Ваня, который всегда робеет под его суровым и пронзительным взглядом, — только бы мама и мамка были рядом».

С самого утра, обряжая наследника, они обе твердили ему, чтобы он стоял в соборе тихо, терпеливо и ни в коем случае не плакал, потому что сегодня его сделают великим князем всея Руси.

И Ваня изо всех сил крепился, молчал и не плакал, только побледнел и поглядывал на них то и дело широко открытыми глазами, ища поддержки. Чувствуя его волнение, великая княгиня Елена и боярыня Аграфена улыбаются и кивают ему ободряюще головой. Аграфена даже показала из-под рукава вырезанного из дерева и раскрашенного мишку: дескать, знай, и любимец с тобой рядом.

С амвона к трону подошел и митрополит Даниил, осенил княжича крестом. В притихшем переполненном соборе громогласно зазвучали торжественные слова:

— Бог Вседержитель благословляет своей милостью тебя по воле усопшего твоего родителя Василия Ивановича Третьего. Государь, великий князь Иван Васильевич Четвертый по ряду, владыка Московской, Новгородской, Псковской, Тверской, Югорской, Пермской, Болгарской, Смоленской и иных многих земель и самодержец всея Руси! Добр, здоров будь на великом княжении, на столе отца своего!..

Чьи-то руки держат над головой Вани шапку Мономаха. Ее подарил своему внуку киевскому князю Владимиру византийский император Константин Мономах, и с тех пор она по наследству передается всем великим князьям Руси. Расшитая жемчугом, она сплошь убрана золотыми бляшками, которые переливаются, звенят и дрожат от малейшего движения. Увенчанная золотым крестом на макушке и опушенная по краю соболем, она так тяжела, что даже тятя надевал ее только в торжественных случаях, восседая на троне.

Неужели ее сейчас водрузят на Ванину голову? Мальчик представил себе, как она накроет его глаза и нос, и невольно заслонился ладошкой. Но нет, шапку по-прежнему только держат над головой.

Митрополит приложил ледяной крест к губам Вани, и тут же многоголосый стройный хор грянул, вознося хвалу новому владыке русских земель:

— Многая лета! Многая лета! Мно-огая ле-ета!

От этого шквала голосов затрепетали язычки пламени свечей и огоньки паникадил и лампад. Неведомо как залетевшие в собор птицы заметались в разрисованных куполах. Или это слетелись сами ангелы в обличиях птиц — поприветствовать Ваню?

Теперь он не просто княжеское дитя трех с половиной лет от роду, а великий князь Иван Васильевич, законный государь святой Руси, которого лет через десять назовут в народе Грозным.

Но сейчас мальчик, только что нареченный великим князем, чувствует себя неважно. Долго тянется служба, а после нее десятки разряженных людей по очереди подходят, бьют земные поклоны, целуют детские руки. Ване хочется засунуть их поглубже в рукава накинутой мамой шубейки, подальше от мокрых холодных губ: замусоленные ими пальцы ноют от холода. Но нельзя: у ног Вани все выше вздымается гора подарков его верноподданных, можно ли их обидеть?

Драгоценности, золотые и серебряные сосуды и шкатулки, дорогие меха… Служки едва успевают уносить это добро.

А ноги совсем занемели от долгого стояния. Ваня оглядывается: куда бы присесть? От мелькания красок и блеска драгоценностей глаза устали, веки слипаются.

Спать, хочется спать…

И вдруг чья-то рука просунулась между спинкой тронного сидения и Ваней, и он сел на нее. Оглянулся — да это же дядя Овчинка!

Юный государь не выдержал, прижался к его груди и замер в блаженном, разом нахлынувшем сне.

Так и отнес молодой боярин Иван Овчина Телепнев-Оболенский великого князя во дворец: свернувшегося комочком на груди и сладко посапывающего. Вокруг ходуном ходила, кричала, бесновалась толпа москвичей, приветствуя юного государя. Стены, заборы, крыши были черны от облепивших их людей, воздух дрожал от здравиц в его честь.

А он ничего не видел и не слышал. Он крепко спал.

 

Первые шаги на троне

— Вставай, великий князь! — тормошит Ваню Аграфена. — Просыпайся, государь-солнышко! У тебя сегодня много государственных дел.

Ушло в прошлое слово «княжич». Теперь даже мамка называет Ваню великим князем.

День его расписан по часам. Задолго до рассвета, попив молочка, он должен отстоять заутреню в соборе или в домашней «крестовой» церкви, как делал покойный тятя. Глаза закрываются, ноги подгибаются, Аграфена то и дело тормошит питомца. Потом завтрак и короткий сон, иначе может случиться великий конфуз: задремлет государь на троне в Стольной палате, где собираются его советники, а тут неровен час приедут на прием послы. С непроницаемыми лицами будут бить земные поклоны, протягивать к трону верительные грамоты и дары, а вернувшись на родину со смехом рассказывать своим государям, как кланялись пустому креслу, в углу которого, словно собачонка, свернулся калачиком и крепко спал малолетка.

Никогда не было такого, но уже пустил кто-то язвительную байку, и гуляет она в зарубежьи, веселит чужестранных владык.

Поэтому Боярская Дума собирается позже, чем при Василии Третьем. Сразу после утреннего сна и завтрака юного государя приводит в Стольную палату Иван Васильевич Овчина Телепнев-Оболенский. Еще в детской молодой боярин вместе с сестрой Аграфеной облачает мальчика в парадную одежду — длинный кафтан из золотой парчи, усыпанный драгоценностями, с бармами на плечах, а все регалии великокняжеской власти несут вослед телохранители. Дядя Овчинка усаживает юного государя на трон, рядом пристраивает скипетр и державу — атрибуты великокняжеской власти. Пока идет заседание Думы, боярин Иван Овчина неотступно сидит по правую руку государя. Он часто наклоняется к нему и подсказывает, как себя вести и что когда говорить. Так, например, Ваня уже твердо усвоил, что всякому послу, который ему земно кланяется, надо говорить: «По здорову ли брат мой?»

По левую руку от трона сидит дядя вдовствующей великой княгини Елены, князь Михаил Львович Глинский, главный опекун юного великого князя, а точнее, он сам себя таковым считает. И резонно: ведь он пока самый близкий родственник государя! Недаром перед смертью Василий Третий во всеуслышание наказал ему за малолетнего великого князя и его мать быть готову кровь пролить и тело свое на раздробление дать, а боярам велел держать его за здешнего уроженца и помнить, что хоть он и приезжий, но государю прямой слуга.

Конечно, Василий Третий ввел в опекунский совет и своих ближайших соратников: любимого младшего брата Андрея, Михаила Юрьева, Михаила Воронцова и его двоюродного дядю Михаила Тучкова, а также братьев Шуйских, Василия и Ивана.

«Но что они супротив меня!» — думает Михаил Львович и уверенным взглядом обегает своих соратников по опекунскому совету. Воронцова он уже сумел подчинить своему влиянию: в ночь смерти Василия оба беседовали по душам в передней горнице, строили совместные планы.

Скоро и остальные опекуны склонят головы перед его умом, опытом и знаниями. И не такие головы склонялись!.. Сколько европейских государей считали за честь иметь Глинского первым советником! Не поторопись князь литовский и король польский Александр Казимирович отправиться на тот свет, возможно, сейчас царил бы он, Михаил Львович, не только над родной вотчиной и городом Глинском, который дал имя его роду, но и над всей Литвой! Многие литовские православные феодалы, украинцы и белорусы считали его своим вождем, и он, Михаил, возглавил их восстание за воссоединение с Русью, но, к сожалению, не рассчитал сил. Пришлось бежать в Москву, к противнику нового князя Сигизмунда Василию Третьему. Сколько сражений он тогда выиграл, отвоевал у Литвы Смоленск!.. Но Василий не оценил его, не сделал наместником этого города, и, обиженный, Глинский вступил в переговоры с недавним злейшим врагом Сигизмундом, а тот пригласил его к себе. И опять не повезло: по дороге в Литву Михаила Львовича схватили, нашли уличающую переписку и в оковах доставили в Москву. Чтобы избегнуть смертной казни, пришлось принять православие, но все равно ему светила только тюрьма. И сидеть бы в темнице до скончания века, не влюбись стареющий Василий в племянницу Елену.

Она и вызволила дядю из тенет. А как же иначе?! Благодарить ее не за что: ведь он, Михаил Глинский, воспитывал девочку с двух лет, учил уму-разуму, заменил умершего отца… Слава Богу, теперь все позади, и можно с лихвой вознаградить себя за прошлые невзгоды! То, что не удалось в Литве, он, Михаил, осуществит здесь, на Руси. Он превратит этот медвежий, забытый Богом угол в передовую державу, а Москву — в оплот западной культуры, науки и искусства!

Да, он, Михаил Глинский, добьется своего! Опекунский совет будет работать под его началом долго, пока, как указано в завещании Василия Третьего, мальчишке не исполнится пятнадцать лет. Но кто знает, может этих пятнадцати ему вообще не стукнет… Племянница послушна, утешится вторым слабоумным сыном… Василий как ни любил молодую жену, а перед смертью подчинился древнему обычаю — оставил ей не державу, а всего лишь вдовий удел. И боярам велел ходить к ней с докладом, а не самой восседать здесь, в Стольной палате, около наследника. Он, Михаил, сидит рядом с малолеткой и нет здесь ему равных! Овчина не в счет. Правда, молод и красив, но ведь с лица не воду пить. Простоват и недалек, хоть и примостился рядом с Ваней.

Глядя в его ясные глаза, Михаил усмехнулся: «Ладно, поиграй с младенцем, а я тем временем приберу его скипетр и бармы!»

Взгляд Михаила Глинского перебежал на других бояр, сидевших на обитых бархатом скамьях вдоль стен по обе стороны от трона. У каждого свое место, соответствующее чину и родовитости. Стоило кому-то передвинуться чуть ближе к трону — и вспыхивала ссора. Покойный Василий такие раздоры быстро улаживал: чуть повысит голос, и виновный смирится. Теперь некому следить за порядком, и бояре сами творят суд по принципу «кто сумел, тот и съел». Дело доходит до того, что таскают друг друга за бороды. Они у всех длинные, но далеко не всегда густые, и те, у кого они пожиже, подчас несут немалый урон.

У братьев Шуйских бороды лопатой и такие широкие, что закрывают даже высокие воротники, да и сами они ширококостные, с места не сдвинешь, особенно тучен Василий. А сидящие напротив них братья Бельские телосложением пожиже, бороды свисают тощими сосульками. Но члены этих двух кланов за грудки не хватаются: оба рода породнились с великими князьями, сидят ближе всех к трону, держат фасон перед менее родовитыми.

Потомки Гедеминовичей, бояре Бельские вышли из Литвы, но уже давно обосновались на московской земле и обрусели. Федор Бельский женился на рязанской княжне, родной племяннице Ивана Третьего, деда государя-малолетки. Теперь в Стольной палате заседают сыновья Федора Бельского: старший — известный своим воинским искусством добродушный толстяк Дмитрий и средний Иван, обходительный, умный, дальновидный — вон как зыркает глазищами! Своим дружелюбием и культурой Бельские привлекают многих. А младший брат Семен, строптивый и обидчивый, принес старшим немало горя: он требовал, чтобы государь возвратил его родовые земли и города Рязань и Вельск, насильственно присоединенные к московской державе еще при Иване Третьем, и за это его сослали в монастырь, но недавно помиловали и выпустили в связи с восхождением на престол Ивана Четвертого, малолетки. Даже пожаловали службой в серпуховском гарнизоне, сформированном на случай войны с Литвой.

Бельские симпатичны Михаилу Глинскому уже тем, что они из Литвы, дорогой его сердцу. Но симпатии свои он прячет глубоко в себе и, поймав взгляд Василия Шуйского, отвечает самой располагающей улыбкой: это крепкий орешек, который еще предстоит раскусить. Его брат Иван — послабее и весь во власти старшего, хотя держится куда наглее. Впрочем, оба они ему противны: уж очень много мнят о себе! Их родословную Михаил Львович изучил досконально. Потомки суздальских князей, изгнанных еще сыном Дмитрия Донского со своих наследных земель, они примкнули к новгородской вольнице. Прадед Шуйских по прозвищу Гребенка был даже последним воеводой вольного города, но когда Москва покорила его, Шуйские скрепя сердце подчинились московским князьям и теперь состояли у них на воинской службе. Особенно прославился в походах Василий. Будучи воеводой Смоленска при Иване Третьем, он сумел удержать город от нашествия литовцев и поляков не военной силой, а хитрым расчетом и невиданной жестокостью: ночью повесил на стенах города сотни его жителей, подозреваемых в связи с литовцами и поляками, и противник, обнаружив на рассвете такое зверство, отказался от атаки и отступил. Василий получил награды и всюду кичился своей воинской смекалкой, а чтобы укрепить близость к трону, несмотря на свои пятьдесят лет, женился на двоюродной сестре великого князя царевне Анастасии, которая годилась ему в дочери.

С таким бороться трудно, надо брать его исподволь, лаской, и ни в коем разе не гладить против шерсти, иначе наживешь лютого врага. Вот поэтому Михаил Львович и улыбается Шуйским, кивает головой, даже когда они несут явную околесицу.

Сегодня на совете Боярской Думы судили-рядили об отношениях с государствами-соседями. Уже месяц минул с той поры, когда их послы, испробовав поминальной кутьи на тризне Василия Третьего, повезли своим государям грамоты с предложением малолетнего Ивана Четвертого заключить мирный договор — такой же, какой был с его отцом. Положительный ответ пришел только из Казани, где на престоле сидел Еналей, ставленник Москвы. Он прислал клятвенную грамоту, обязуясь во всем следовать советам великого князя. От ногайского Мамая, много лет прибыльно торгующего с Русью, послы доставили трогательное письмо, которое с умилением зачитали перед троном:

«Любезный брат! Не ты и не я произвели смерть, но Адам и Ева. Отцы умирают, дети наследуют их состояние. Плачу с тобой, но покоримся необходимости!» Только Еналей и Мамай приветствовали нового государя всея Руси. Да, не густо!

Литовский князь Сигизмунд еще прошлой осенью отправил Василию Третьему грамоту с предложением мира, но внезапная смерть не позволила тому подписать ее. Сигизмунд долго безмолвствовал. Наконец, послы привезли его ответ на предложение нового малолетнего князя. С гордой кичливостью он писал: «Могу согласиться на мир, если юный великий князь уважит мою старость и сам пришлет послов ко мне». А к письму приложил список городов, отнятых у него Василием Третьим, которые требовал возвратить обратно.

Между тем из Крыма пришло сообщение, будто Сигизмунд начал переговоры с Саиб-Гиреем о союзе против Москвы. Видимо, ободренный этим, Саиб-Гирей совсем обнаглел и на послание о дружбе ответил набегом на рязанские земли.

Вот какую свинью подложил Москве дряхлый Сигизмунд!

Шуйские тут же встали на дыбы и потребовали немедленного объявления войны с Литвой. Глядя на них, думские бояре разделились: кто был «за», кто — «против». Но разве же так делают: без подготовки, едва отбившись от крымских татар?..

Покричали, выпустили пары, но так ничего и не решили. А Михаил Львович молчал и только улыбался всем, чтобы ни с кем не портить отношений. Был еще разговор о застройке Москвы, об укреплении столицы и пограничных крепостей, и опять ни на чем не остановились, разошлись ни с чем…

Так и толкли воду в ступе и на втором заседании, и на третьем, на четвертом…

Каждый пекся о себе, а не о государстве.

 

Переворот

Великая княгиня Елена узнавала о том, что творится в Думе, не от дяди, который уделял ей теперь совсем мало внимания, а от Ивана Овчины. Встречались они чаще всего в саду или опочивальне великого князя, которого молодая вдова не отпускала от себя ни на шаг. Слушая отчеты Овчины о заседаниях в Тронной палате, она металась по детской, как тигрица в клетке.

Прежде всего она негодовала на покойного мужа: он оставил ее на задворках, отдал власть этим недоумкам-боярам! И все потому, что она женщина. А ведь были среди русачек и великие умы: одна легендарная княгиня Ольга, Игорева жена, как умела править! Василий же жил по законам своих предков и, восхищаясь ее красотой и молодостью, совершенно не замечал ни ума ее, ни образованности, хотя поначалу именно эти ее достоинства и привлекли его.

Первая жена Соломония была очень красива, но покладиста и покорна мужу, а юная литвинка удивляла его царственной осанкой, гордой статью и независимостью. Но, как и Соломония, оказалась бесплодна! Елена видела, что он думает теперь не о ней, а только о наследнике. Бывало, в отчаянии даже говорил ей: «Неужели сбылись проклятия Соломонии, которыми осыпала меня перед постригом?» И все-таки они вымолили наследника в бесконечных поездках по святым местам! Родился сын, и теперь Василий интересовался только его здоровьем: как ест, как растет, не приболел ли? Раз будучи в отъезде по воинским делам узнал, что у наследника болячка на шее, так буквально два раза в день посылал гонцов в столицу с советами: расспроси у бывалых матерей-боярынь, что делали они при этом; приложи такую-этакую мазь, позови одного, другого, третьего лекаря, — и немедленно требовал ответа. Она, красавица и умница, сразу отошла на второй план! А убогого сына Юрия Василий откровенно не любил. И вот, оставив ей с младшеньким крохотные уделы, отстранил от управления государством.

По сути, — рассуждала Елена, — он бросил старшего сына в руки чужих людей, и таким чужаком был прежде всего ее честолюбивый дядя Михайло, себялюб до мозга костей. Для него племянница — всего лишь ступенька в лестнице, ведущей к власти. Он уже перешагнул эту ступеньку и теперь в ней не нуждался. Отныне племяннице, как и ее матери, отводилось место на задворках его жизни. Но если Анну, боготворившую деверя, это вполне устраивало, то Елену приводило в бешенство: в ней текла та же буйная кровь с немалой толикой татарской — ее прапрадед, разбитый на куликовом поле Мамай, в борьбе с Тохтамышем был свергнут; сыновья бежали в Литву, крестились и получили в дар Глинск с прилегающими угодьями.

Елена задыхалась в затхлой атмосфере сплетен, пересудов и обожания домашнего божка-дяди. Единственной отдушиной стали разговоры с Иваном Овчиной, который приводил из Стольной палаты ее сына. Овчина обладал даром изображать события в лицах. Это ему так удавалось, что Елена, Аграфена и Ваня хохотали до слез.

Ване шел уже пятый год. Наблюдательный и не по годам сообразительный мальчик одним из первых заметил возникшую симпатию между матерью и любимым наставником, и по-детски радовался счастью близких ему людей. Случалось, что сидя на руках Овчины, он обнимал мать за шею и притягивал их обоих к себе, так что они сталкивались лбами. Такое он проделывал раньше с тятей и мамой. Прошлое как бы возвращалось и дарило Ване счастье, по которому он так тосковал.

Аграфена давно заметила нарастающую тягу между великой княгиней и любимым братом. Она старалась оставлять их наедине, издалека крестила обоих и следила, чтобы никто не застал врасплох.

Но, как говорят, все тайное со временем становится явным. Выдавали лица, вспыхивавшие румянцем при встрече, долгие взгляды, ответы невпопад. Оба были молоды и еще не научились притворяться.

Поползли слухи. Сначала осторожные — шепотом на ухо, потом начали говорить открыто, во всеуслышание. Михаил Глинский, как это часто бывает, узнал обо всем последним, и возмущению его не было границ: его племянница, молодая вдова и великая княгиня, мать великого князя?! Да быть этого не может!

Потом до него дошло, что эти слухи страшны не Елене, а прежде всего ему: с таким пятном не удастся возглавить Думу! Не осуществить задуманное! Какого же дурака он свалял, приравняв боярина, занимающего важный пост конюшего при дворе, много раз отмеченного за воинскую доблесть, к простому дядьке, приставленного учить малолетку хорошим манерам. Этот Овчина — не ягненок, а волк в овечьей шкуре! Молодой, да ранний!

Вспомнилось, как на заседаниях подходили к нему думские бояре: чаще не он к ним, а они к нему! — как обходительно и подолгу Овчина разговаривал с ними.

Попав в опекуны, Михаил Львович как-то упустил из виду, что ему надо добиваться первенства не только в опекунском совете, но и в Боярской Думе, которой Василий Третий тоже перед смертью поручил заботиться о наследнике. Опекунский совет ей, как кость в горле.

Надо было Действовать и немедленно!

Сначала он призвал к себе невестку, выложил ей без утайки все услышанное и свои собственные соображения. Лицо Анны от волнения покрылись красными пятнами. Сочувствуя деверю, она ахала и охала, но он тут же грозным взглядом заставил ее умолкнуть и распорядился отныне не сводить с дочери глаз, не подпускать к ней Овчину даже на пушечный выстрел и сейчас же, немедля собрать у себя в горнице членов семьи, кроме маленького Вани и Аграфены. И не сообщать причины сбора.

Анна немедля бросилась исполнять приказание, и скоро в ее прихожей с встревоженными недоумевающими лицами уже сидели все ее дети: старшая дочь Елена, сыновья Юрий, Михаил и младшенькая, еще совсем юная Анастасия.

Михаил Львович пришел последним и, стоя у дверей и не сводя возмущенного взгляда с племянницы, произнес обличительную речь. Он не выбирал выражений, обвиняя ее в грехах, ничем не доказанных. Униженная и оскорбленная до глубины души, Елена бросилась к выходу, но дядя преградил ей путь. Театральным жестом показывая на братьев и младшую сестру, он продолжал:

— Но ты, развратница, не только опозорила малолетнего великого князя и покойного супруга, но лишила своих братьев возможности подниматься по службе, а младшую сестру Анастасию — достойно выйти замуж!

Анна завыла, Анастасия захныкала, братья качали головами и бормотали что-то нечленораздельное. Елена с отчаянным усилием оттолкнула тщедушного дядю и по переходам ринулась в покои старшего сына. В голове билась одна страшная мысль: а вдруг теперь разлучат с Ваней? Отрежут от всего мира? Чтобы смыть со своей княжеской фамилии черное пятно и обелиться перед клеветниками, дядя пожертвует не только племянницей, но и Ваней: обречет на полное сиротство, а может, и на смерть!

Она ворвалась в детскую, тотчас закрыла дверь на ключ и, страшно перепугав Аграфену, залилась слезами. К счастью, Ваня только что заснул, и Елена, кое-как успокоившись, рассказала наперснице о случившемся. Несколько раз в дверь толкалась мать, но Аграфена сказала ей, что великий князь и княгиня спят, и Анна отошла, а всего скорее подслушивала где-то рядом.

Мамка собралась и черным ходом отправилась к брату. Теперь его вряд ли пустят сюда, поэтому Аграфена должна была как можно скорее принести от него совет, как вести себя дальше.

Закрыв за нею дверь, Елена затаилась. Проснулся Ваня, она попоила его и стала играть с ним в солдатики, то и дело попадая впросак. Ваня сердился на невнимательность матери, которая неправильно переставляла фигурки в бою. Несколько раз Анна стучала в парадную дверь, но Елена даже не подходила к ней.

Сгущались сумерки за окном, Аграфены все не было. Елена нервничала: сколько же она продержится в этой осаде?

Наконец мамка вернулась через черный ход, сунула Елене в руки какую-то бумагу и на ее вопросительный взгляд коротко обронила:

— Надо подписать.

Елена прочитала каллиграфическим почерком исполненное распоряжение немедленно арестовать Михаила Львовича Глинского и посадить в тюрьму за измену. Внизу бумаги оставалось пустое место, а еще ниже все тем же почерком аккуратно было выведено: «Великая княгиня Елена Васильевна, мать великого князя Ивана Четвертого».

— Как же так? — беспомощно, в ужасе зашептала Елена. — Ведь он же мой дядя, он же растил меня, приютил всю нашу семью… А я вдруг…

— Выбирай — счастье Вани или твоего дяди. Он, небось, не колебался, когда обливал тебя грязью, позорил перед братьями и сестрой! Пойдет и дальше, ни перед чем не остановится, лишь бы спасти свою шкуру! Он же изменник, перебежчик, ему никто на Руси не верит! Брат говорит, под твоей подписью поставят свои и другие бояре, он уже переговорил со многими. Да не медлите, государыня-матушка! Двор и так полон слуг вашего дяди, вот-вот перекроют черный ход, я и так чудом добралась!

Аграфена подтолкнула Елену к столу, пододвинула ближе чернильницу и песочницу, сунула в руку новое хорошо отточенное гусиное перо, и когда Елена дрожащей рукой вывела свое имя, быстро осушила подпись песком, смахнула его, сунула бумагу за пазуху и, поцеловав Елену и заигравшегося в войну Ванюшу, выскользнула черным ходом.

Елена задула свечу, глянула в слюдяное окошко: из-за угла вынырнула тоненькая юркая фигурка Аграфены, до самых глаз закутанная в платки — ни дать ни взять кухонная девушка спешит после работы домой. У выхода на Соборную площадь к ней подошел дюжий детина, что-то сказал. Елена облилась холодным потом: неужели схватят? Нет, пропустил. Кто же заподозрит, что под этим балахоном скрывается боярыня Аграфена Челяднина, мамка великого князя!

И тут снова хлынули слезы. Сказались пережитое напряжение, обида, страх за сына и Аграфену. Но это были спасительные слезы, от которых чуть полегчало. Ваня забрался на колени, гладил и целовал лицо, просил: «Мама, не плачь!», протягивал игрушки, по-детски трогательно утешал.

И Елена успокоилась, улыбнулась сыну. Нашла в поставце оставленные мамкой молоко и печенье, вдвоем они поели и, обнявшись, легли спать. Принесли ужин, мать потребовала открыть дверь, чтобы покормить внука. Елена взяла себя в руки и спокойно ответила:

— Не стучите, мама, не надо его будить. Аграфена дала пирога с молоком, и он уже спит. Завтра открою!

А сын и правда спал, чуть посапывая. Капельки пота проступили на лбу, завернув в колечки шелковистые волосы. Кончики губ дрогнули и поползли вверх: снилось что-то хорошее. И эта улыбка словно бальзамом исцелила душу. Успокоенная, Елена присела к окну, всматриваясь в обложенное тучами небо. Меж них появился просвет, выплыла луна и будто серебром окатила землю. Стало светло, почти как днем.

И тут в воротах возникла группа человек в пятнадцать. Они двигались бесшумно. В руках лунно посверкивали бердыши, топорики и копья. Крыльцо заскрипело под тяжестью множества ног. Дверь распахнулась, проглотила толпу и снова закрылась. Опять наступило безмолвие — в ушах словно позванивали колокольчики: будто и не приходил никто. Но через некоторое время двери опять растворились, выбросив людей обратно. Они шли так же тихо, только слаженный шаг сбивал кто-то маленький, семенящий в центре. Елена похолодела, сердцем почувствовав: это дядя! Толпа вышла за ворота и скрылась в серебряной дымке в направлении тюрьмы.

Елена до рассвета проплакала — на этот раз она оплакивала дядю. Это был фантазер, сумасброд, но прежде всего себялюб. Несбыточные честолюбивые замыслы не давали ему покоя. И чужие люди, и родственники, служили лишь пешками в затеваемых им авантюрах. Он часто проигрывал, но всегда с азартом кидался в новые приключения. И все-таки он был ее родным дядей…

Наутро Аграфена стукнула уже не в черную, а в парадную дверь, назвалась. Елена открыла ей. Мамка стояла на пороге, веселая, жизнерадостная, одетая как положено боярыне, только, пожалуй, чуть праздничнее обычного.

— Все позади, матушка-государыня. Скоро заутреня, пора будить великого князя.

 

В зените власти

Долго убивалась по деверю неутешная княгиня Анна. Она смутно догадывалась о том, что старшая дочь как-то связана с этим арестом, но ничего не могла доказать, причастные к тому лица не выдавали тайны. Она умоляла Елену еще раз вызволить дядю, но дочь раз и навсегда дала понять, что это невозможно: она сама оклеветана, а дядя так явно добивался власти в Боярской Думе и вел себя столь неосмотрительно, что вызвал враждебность со стороны бояр, среди которых слыл чужаком-изменником. В этом была немалая доля истины, так как сторонники дяди гуляли на свободе: Михаил Воронцов, например, хотя и был вначале арестован и удален из Думы, остался не наказан, а со временем даже награжден почетным титулом главного воеводы и наместника Новгорода.

Опекунский совет по существу развалился. Узнав об аресте Глинского и его приспешников, Семен Бельский и окольничий Иван Ляцкой испугались, что их постигнет та же участь, и бежали из Серпухова в Литву. В это время Иван Бельский в Коломне обустраивал воинский стан по поручению Боярской Думы, как вдруг его схватили, заковали в цепи и отправили в тюрьму, обвинив в сговоре с братом Семеном и Иваном Ляцким. Однако Дмитрия Бельского не тронули, и он затаился тише воды, ниже травы. Узнав о событиях, князь Андрей безвылазно сидел в своем удельном городе Старице и только на словах считался членом опекунского совета.

Гонения не коснулись лишь многочисленного и воинственного клана Шуйских.

Зато резко возрос авторитет великой княгини Елены и Овчины Телепнева-Оболенского: они помогли Боярской Думе развалить ненавистный верховный опекунский совет. Елена, конечно, кривила душой, уверяя мать, что сама пострадала; наоборот, она как никогда окрепла, что бы ни говорили о ее отношениях с Овчиной. Зато дядю, заточенного в ту же темницу, из которой она его вызволила, теперь обвиняли во всех смертных грехах: в Литве он-де отравил государя Александра, а на Руси — Василия Третьего, и его семью хотел отдать на растерзание польскому королю.

Елена понимала, что это подлая клевета, но не возмущалась. В отличие от дяди, который, добиваясь успеха, терял контроль над своими поступками и витал в облаках, племянница училась твердо взвешивать каждый свой шаг. Еще недавно, вспоминая покойного мужа, она кипела гневом из-за того, что он не завещал ей править Московским государством. Теперь она поняла, что это привело бы ее к провалу: та же легендарная Ольга была русской до мозга костей. Не Игорь, а его дружина возвела ее на престол, а ей, чужеземке, бояре не поверили бы, стань она хоть семи пядей во лбу. Ранее она жаждала сидеть в Стольной палате рядом с сыном — теперь уступала это место Овчине: можно править и из женских палат руками влиятельного и верного до гроба слуги и любовника. Она твердо усвоила: надо считаться с местными обычаями, писаными и неписаными законами народа, которым ты хочешь владеть. И держалась теперь скромно, не кичилась перед боярами, выслушивала их советы и соглашалась, на деле творя свою волю.

Как верная вдова покойного великого князя Василия, она взялась закончить то, что он не успел при жизни. За полгода звонница, недостроенная мужем, была завершена и, как он того хотел, ясными колокольными голосами возносила к Господу ее вдовьи молитвы за него. Земляной ров и пятикилометровая каменная стена опоясали Китай-город — новая неприступная преграда врагам. Если и посмеют дойти до столицы, то лягут под ней костьми. Отстраивались порушенные и возводились новые крепости на окраинах Руси: пусть не только москвичи, но и весь народ знает, что не чужеземка она, а до глубины души русская, раз так заботится об укреплении рубежей державы.

Москва похорошела, обустроилась. Василий мечтал из деревянной превратить ее в белокаменную и уже много новых домов возвел, Елена завершала его планы.

Государыня любила ездить по столице — то в бричке, то в легких санях, смотря по времени года, и обязательно брала с собой старшего сына. Красивый сероглазый малыш с горбоносеньким «византийским» профилем, разодетый, сверкающий драгоценностями, под правой рукой у молодой матери, вызывал восторг у толпы, выкрикивавшей здравицу в их честь. Многие падали на колени, как перед иконой божией матери с младенцем, да и было в их позах, одеянии и иконописной красоте некое сходство с образом Владимирской, умилявшее простых людей. Елена снисходила даже до того, что останавливала кучера и выходила погулять по Торговой площади, расспрашивала купцов про их нужды; соглашалась: пора чеканить новые деньги, в старых серебряных слишком много подмесу и обрезки, так что изображенный на иных гривнах великий князь с саблей сидел на коне с подсеченными копытами и хвостом. В центре Пожара на лобном месте чеканщикам монет, уличенным в подмесе, заливали горло оловом, а обрезчикам секли руки. Елена пошла на большие траты — начала размен разновесных монет на новые. Их чеканили по единому образцу с изображением всадника-копьеносца, и народ тут же прозвал их «копейками».

Меньше стало грабежей и насилия. Сменили управление на местах, выборные дворяне — губные старосты не давали разгуляться наместникам-лихоимцам.

Гораздо сложнее было наладить дружественные отношения с соседними государствами. Но тут уж Елена целиком положилась на милого друга Овчину и бояр, которыми по-существу теперь руководил он, хотя докладывал великой княгине о каждом предпринятом шаге. Особенно много хлопот доставлял престарелый литовский правитель Сигизмунд. Подстрекатели-перебежчики Семен Бельский и Иван Ляцкой заверяли его в том, что Русь, управляемая молодой вдовой с неразумным младенцем, не устоит перед Литвой, и Сигизмунд сговорился с крымским ханом Саиб-Гиреем действовать сообща, хотя это и стоило старику немалых денег на богатые дары-поминки. Литовские пограничные отряды жгли посады вокруг русских крепостей, подкапывались под их стены.

— Старик совсем одурел, мечтает отнять у нас то, что завоевал еще дед нашего Вани в честном бою! — возмущался Овчина. — Ничего, будет еще локти кусать: мы с боярами решили объявить войну Литве, сколько можно терпеть их наскоки?

И верно: через несколько дней бояре, забыв о внутренних склоках, объединились и попросили у митрополита благословения на войну с Литвой. В Тронную палату призвали даже Елену, и первосвятитель с поклоном обратился к ее сыну:

— Государь! Защити себя и нас! Действуй, а мы будем молиться: гибель зачинающему, а в правде Бог помощник!

Ваня степенно кивнул головой, как заранее научили мать и дядя Овчина. Мальчик уже понимал, что является самым главным человеком на Руси, великим государем. С утра до вечера мать, Аграфена и ее брат втолковывали ему это, и он охотно входил в роль, потому что все, что происходило вокруг, пока воспринимал по-детски, как веселую и очень интересную игру.

Елена же переживала это событие, как свой личный триумф. На границу командовать войском уехали Шуйские, Иван Телепнев-Оболенский и многие другие бояре. Гонцы привозили ей сообщения о ходе боев. Иногда в Москву пригоняли пленников, доставляли богатую добычу; но бывало, присылали короткие сообщения о поражениях, о сожженных русских городах и селах.

Елена, уже как истая русачка, то сияла счастьем, то горевала, обсуждая с Аграфеной и ближними боярынями вести с полей сражения. А Ваня выстраивал своих деревянных солдатиков, и русское войско неизменно побеждало литовское. Бои шли и в саду, куда боярыни присылали своих сыновей, одногодок Вани. Юный государь определял, кому из них быть русским, а кому — литовцем. Сам он вставал во главу московского полка и отбирал себе воинов покрепче, так что всегда одолевал врага. Но мальчишки подчинялись Ване не только потому, что он был великим князем, — они знали, что он заседает в Думе с их отцами как равный, обсуждает с ними будущие сражения и узнает вести с бранных полей из первых уст.

И «литовцы» покорялись ему с восторгом.

 

Урок дипломатии

Ваня и вправду стал разбираться во многом куда лучше своих сверстников. Теперь он не скучал на троне, а сидел напряженный, как струна, вслушивался в разговоры бояр, не ждал объяснений Овчины — сам его спрашивал и с трудом, еще по-детски, начинал понимать азы управления государством.

Война с Литвой затянулась, мальчику уже шел седьмой год. Каждое утро он просыпался с мыслью о победе над Сигизмундом, но с некоторых пор ему особенно ненавистны стали татары, которые совершали набеги то со стороны Казани, то Крыма. Не будь их, никудышный полководец и престарелый правитель Литвы давно был бы разбит наголову.

К Ване приставили учителя-дьячка. Он обучал его не только грамоте, но и истории Руси. Ваня узнал, что сто лет назад всесильный владыка Золотой Орды хан Батый изгнал из своего царства братьев, претендовавших на его престол. Один обосновался в Крыму, другой в Казани. Один с юга, другой — с востока стали делать набеги на Русь, жгли селения, а жителей угоняли в рабство или убивали. Особенно допекал державу казанский владыка Улу-Махмет, ведь его царство было совсем рядом с Московией. Тяжело жилось и коренным жителям — камским болгарам, мордве, чувашам, черемисам. Они искали защиты у Московии, но уж больно много у ней было врагов, и собрать все воинство на востоке, чтобы разом покончить с казанцами, не удавалось. Однажды даже ванин прадед Василий Темный попал к ним в плен и был освобожден только за громадный выкуп.

Теперь княгиня Елена и мамка Аграфена потчевали своего любимца не сказками, а былинами о набегах татар, подлинными рассказами об их коварстве и жестокости. Приглашали слепцов-песенников, они воскрешали перед мальчиком седую старину и подвиги предков. За власть и богатство татары готовы были перерезать глотку даже родной матери, их жестокость и мстительность не знала пределов.

У Вани была прекрасная память, в его голове с первого раза запечатлевалось все напетое и рассказанное, а оно прямо-таки сливалось с сегодняшним днем: вот передрались между собой в Крыму хан Саиб-Гирей и его младший брат царевич Ислам. И все из-за Руси! Завидуя хану, который получил богатые подарки от Сигизмунда за набеги на Русь, Ислам объявил себя царем и сверг хана. Лишившись трона, Саиб-Гирей грозился расправиться с мятежником с помощью турецкого султана. А Ислам не терял времени даром: ссылаясь на прежнюю дружбу с покойным ваниным отцом, который якобы отказал ему перед смертью половину своей казны, Ислам за безопасность южных русских границ требовал себе пушки и денежный дар, во много раз превышавший тот, что дал Сигизмунд старшему брату Ислама. Ни за что ни про что бросить такой откуп неверным бояре и не мыслили, но от имени великого князя Ивана Четвертого послали в Крым заверения в любви и обещание собрать затребованное. Правда, просили подождать, когда казна, опустошенная войной, наполнится… В общем, после дождичка в четверг.

И тут на востоке зашевелились казанские татары. Из сторожевого пограничного городка Касимова, что на Оке, дошли слухи: убит Джан Али-хан — Еналей, как его попросту звали в Москве. Сестра его предшественника Магомет-Амина царевна Горшадна, напоив стражу, пробралась ночью в спальню Еналея и, выполняя закон кровной мести, перерезала ему горло. Казанцы осуждали не Горшадну, а Еналея: надо было вовремя убить царевну, чтобы некому было мстить за брата, и не забывать неписаного закона «око за око, зуб за зуб».

В свое время Москва помогла Еналею утвердиться на троне и тем обеспечила себе мир на востоке. Между влиятельными казанцами постоянно шла борьба за власть: одна группировка стояла за союз с Москвой, другая — с Крымом. Сейчас победили крымчане и пригласили на трон, обагренный кровью Еналея, крымского царевича Сафа-Гирея, брата давнего врага Руси, отвергнутого Москвою хана Магомет-Амина.

Теперь жди беды! Новые хозяева Казани начнут разорять пограничные русские города: Нижний Новгород, Городец, Вольск, Касимов и их посады, рекой польется христианская кровь.

Слухи скоро подтвердились бежавшими из-под стражи казаками, которых споила Горшадна, а также Городецкими и касимовскими татарами. Но они принесли и добрую весть: половина царства казанского не поддержала Сафа-Гирея. Многих больше устраивала Москва, что лежит под боком и на подарки более щедра, чем Крым, обнищавший от постоянных раздоров своих ханов. Эта вторая половина — мурзы со своим войском сотен в пять наездников — не желала сажать на трон чужака Сафа-Гирея. Она выдвинула своего казанца Шигалея. Правда, в последние годы жизни Василия Третьего Шигалей был сослан в Кирилло-Белозерский монастырь за то, что позавидовал московскому ставленнику и своему брату Еналею и замыслил его сбросить, вступив в сговор с астраханцами и ногайцами. Но теперь это дело прошлое, Еналей дал промашку и поплатился жизнью. Тайные послы, присланные к нынешнему главе московского правительства боярину Овчине от казанцев, недовольных Сафа-Гиреем, просили простить и помиловать Шигалея, взять его под свое покровительство и посадить на казанский трон.

Как всегда, Овчина обсудил это предложение казанцев с Еленой, и та одобрила.

— Что нам ершиться? Кто старое помянет, тому глаз вон, так ведь говорят в народе? — засмеялась она. — Мы только выиграем во времени! Сафа-Гирей и Шигалей передерутся за власть, а у нас на восточной границе будет тишь да гладь, да Божья благодать.

Как мать русского государя, Елена старалась во всем, в том числе и в языке, выглядеть русской и часто употребляла народные присловья и поговорки.

Овчина только подивился ее дальновидности и здравому рассудку. На свадьбе великого князя Василия пятнадцатилетняя девочка-невеста поразила его своей красотой и статью. Тогда всю ночь с мечом наперевес скакал он с отцом — конюшим вокруг брачной подклети, в бессильной ревности представляя, как сорокашестилетний Василий ласкает прекрасную литвинку. С тех пор прошло уж не так много лет. Девочка превратилась в опытную женщину, стала великой княгиней. Теперь уже она учила его. И не раз удивляла мудростью суждений. Вот и сейчас добавить было нечего — он лишь посоветовал обсудить просьбу тайных послов на Боярской Думе.

Откладывать не стали, лишь заранее насколько могли растолковали все Ване — пусть говорит на совете, что надобно.

Бояре долго судили и рядили. Каждый хотел показать себя смекалистее других. Некоторые опасались, как бы крымский Ислам-Гирей не выручил войском своего ставленника и брата Сафа-Гирея. Но потом решили, что Ислам-Гирею сейчас только до самого себя: того и гляди, Саиб-Гирей скинет, если турецкий султан подопрет его своим войском. Значит, Сафа-Гирею придется один на один с Шигалеем драться, Руси-матушке это только на руку.

На совет призвали и бывшего казанского царевича Петра. Покойный великий князь Василий сам крестил его и женил на родной сестре Евдокии. Он так доверял ему, что однажды, отбыв на войну, поставил Петра правителем Москвы.

— Сафа-Гирей уже был на троне, пока покойный государь Василий Иванович на его место Еналея не посадил, — сказал Петр. — И с теми, кто Еналея поддерживал, Сафа-Гирей лепешки не поделит и кумыса пить не станет: он их кровью напьется! Послы не лукавят — без Шигалея им никуда! Да и Шигалею без Москвы не жить: кто его еще на трон поставит? Такой мой совет.

Под конец бояре пришли к тому же выводу, что и Елена с Овчиной.

В декабрьскую стужу перевезли Шигалея с его женой и всей челядью из Монастыря в Москву на отведенное им подворье, а через несколько дней назначили хану прием в Думе, который означал переворот в его судьбе и снятие с него многолетней опалы.

К приему готовились как в великокняжеском дворце, так и на московском подворье Шигалея.

Елене и Овчине пришлось долго убеждать Ваню в том, что он должен быть на приеме очень любезен с казанским царевичем.

— Но он же татарин, враг святой Руси, — горячо возражал Ваня. — И в былинах про то поется, и в летописях про то написано.

— Татарин татарину рознь. Вон Петр Абрамович, отец твоей двоюродной сестрицы Анастасии, тоже татарин, а за Русь святую жизнь положит, не раздумывая, — втолковывал ему Овчина.

— Петр Абрамович крещеный, а Шигалей басурман, изменник, тятя его в заточении держал, так ведь? А я, его сын, привечать его должон?

Вырос Ваня, вытянулся, а все же еще ребенок. Вот и кипятится. Но рассуждает здраво, попробуй, возрази.

Бьются великая княгиня и ее любимый слуга и сподвижник, разъясняют мальчику азы дипломатии: государь ради интересов своего народа должен иногда пойти на союз или соглашение.

— С изменником?! — подчеркивает Ваня.

— Но он же раскаялся! И потом надо считаться с решением твоих думных бояр, — строго напоминает княгиня-мать, а в душе не может сдержать ликования: каков молодец! Еще несколько лет, и не она ему, а он ей будет защитой.

Мальчик примолк — не то убедили его, не то просто смирился. Скорей последнее. Внимательно слушает, что когда надо сказать и как себя вести завтра. Повторять не приходится, схватывает все на лету, памятлив на удивление.

 

Прием опального хана

На другой день, явившись в Тронную палату как обычно в сопровождении Овчины, Ваня оглядел бояр. Пришли все как один, расселись по своим родовым местам, шепчутся. Лица хмуры: видно, и им не по душе обласкивать изменника-татарина.

Да вот и сам идет, а позади два его советника. Высокий, толстый, потное лицо маслянисто поблескивает. Тяжело переставляя тумбообразные ноги в теплых мягких катанках, обрезанных по щиколотку, приблизился к трону, неловко преклонил колени, отвесил земной поклон русскому государю и, побагровев, с помощью советников поднялся. По рядам столпившейся позади трона свиты, вдоль скамей боярских пробежал ропот удовлетворения — всем любо было унижение хана, а тот, невозмутимый, как восточный божок, пожевав отвисшую нижнюю губу, приторно сладким голосом начинает хорошо затверженную речь.

Толмач переводит, дьяк записывает. Шигалей прекрасно понимает, да и говорить может по-русски и, чувствуется, внимательно следит за переводом.

— Великий князь Иван Васильевич! Отец твой, великий князь Василий Иванович, взял меня, как детинку малого…

— Как щенка малого, — поправил толмач, и вздох одобрения пробежал по палате.

— И пожаловал: на Казань меня царем поставил и милостью своей великой наградил. И по моим грехам в людях казанских учинились несогласица, и я к отцу твоему пришел на Москву, — шлепал толстыми губами опальный хан. — И опять великий князь Василий Иванович меня пожаловал: свои земли и города давал мне на кормленье. А я, слуга его маломощный…

— Холоп его шелудивый, — опять на свой лад перевел толмач.

— Виноват пред своим господином учинился и впал перед ним в великую проступку гордостным своим умом и лукавым помыслом. И отец твой и государь мой, Василий Иванович, меня наказал и опалу свою наложил на меня, своего слугу…

— Холопа нечестивого, — вставляет толмач.

В глазах хана зажегся злой огонек, но хан тут же погасил его под опустившимися ресницами и зачастил, будто горох молотил:

— А теперь ты, государь мой, памятуя отца своего, меня пощадил, и очи свои государьские мне дал видеть… И я теперь хочу умереть за твое государево жалование, яко же брат мой, чтобы грех с себя свести и на твоей службе государевой голову положить…

Тут Шигалеевы советники сунули хану в руки свиток корана для присяги, и он тем же бесцветным голосом отбарабанил ее.

Ваня видел, что и речь, и клятва хана идут не от сердца, в глазах его читалось только холодное презрение к гяурам-неверным. И унижающие его слова, которые добавлял толмач, не трогали хана. Он добивался лишь одного: чтобы русские помогли ему сесть на казанский трон.

Но смирение хитрого расчетливого татарина было приятно всем — от бояр до княжеских слуг. И Ваня обрадовался. Даже когда прощеному будущему казанскому царю вынесли на подушке поминок — шубу с государева плеча, — он не пожалел щедрого дара и сам вручил его гостю. Но тут вдруг услышал от Шигалея никем не предусмотренную просьбу:

— Государь Иван Васильевич! Дозволь мне увидеть светлый лик матушки твоей, великой княгини Елены Васильевны. И главная жена моя Фатьма тоже просит ее принять!

— Увидеть матушку мою, великую княгиню Елену Васильевну? — эхом повторил мальчик, медленно растягивая слова.

Знал уже Ваня: великокняжеское слово на вес золота, а еще точнее — нет ему цены! Что скажет он, то надо исполнять. А как исполнить, если его ответ вдруг да не будет соответствовать тому, что принято на Руси и ему пока не ведомо? Вот и растягивал слова, ждал подсказки.

И подсказка пришла, как всегда, от дяди Овчинки.

— Ты бы сказал, государь, казанскому царю Шигалею, что матушку спросишь. Как ее воля и обычай государьский будет.

— Как воля матушки и обычай государьский будет, — подхватил Ваня и уже от себя добавил: — А за честь спасибо, брат Шигалей, и с Богом!

Только через месяц, уже в январе получил Шигалей от великой княгини торжественное приглашение себе и главной жене своей пожаловать на прием. Медлили вовсе не из пренебрежения к бывшему опальнику, а из необходимости как следует подготовиться к большому и редкому событию: приему претендента на казанский престол великой княгиней. До сих пор великие княгини на Руси официальные приемы не делали, и это был случай из ряда вон выходящий. Но учитывая малый возраст великого князя и неопределенное положение Шигалея: вчерашний опальник и сегодняшний претендент на трон, и никто не знает, быть ему на коне или под конем, — Боярская Дума решила дать согласие.

И тут всполошилась не только Елена, но и все ее ближние боярыни: в кои-то веки им, с замужества и до смерти запертым во внутренних покоях, предстоит принимать хана с женой! Никак нельзя ударить в грязь лицом — пойдут толки по всей земле казанской: как одеваются, потчуют и привечают гостей на христианской Руси.

Для официального приема отвели палату Святого Лазаря, для пира — столовую палату. Все, что могло быть начищено, сияло блеском. Цветные свечи, горевшие в люстрах и канделябрах, перед иконами, многократно отражаясь в золоте и серебре окладов и подстав, слепили глаза ярким светом. Казалось, светятся даже потолок и стены. Сверкали и драгоценности на киках и парадных одеждах боярынь.

Но особенно хороша была великая княгиня. Ей шел двадцать седьмой год — самый расцвет женской красоты. Белоснежная, матово отсвечивающая кожа, огромные глаза, точеный носик и рот, похожий на расцветающую розу, — и все это в сиянии усыпанной драгоценными камнями кики и жемчужных понизей, оттеняющих изящный изгиб тонких бровей. Елена уже усвоила русские обычаи и в душе сама считала себя русской, только по-прежнему на западный манер ходила с «голым» лицом. Впрочем, она оправдывала себя тем, что в простонародье женщины на Руси не красятся. Будь она дурнушкой, давно бы, как все, пользовалась размалевкой. Но она воспитана на западе и не желает прятать свою редкую красоту, главное оружие женщины. Знай она, сколько врагов нажила этим своим оружием, отказалась бы от него. Но она этого не ведала, и косые, недобрые, опущенные долу взгляды принимала за робеющие и восхищенные. Но так смотрели на нее только двое: сын и князь Овчина.

Елена в последний раз оглядела своего старшенького, которого разрядила, как куколку. На голове — соболья шапочка в самоцветах, увенчанная султанчиком из перьев райской птицы. Унизанные алмазами, они дрожат-переливаются, а посредине пурпуром горит огромный лал. По борту длиннополого кафтана — жемчуга, вместо пуговок — жемчужины покрупнее.

«Растет не по дням, а по часам мой богатырь!» — подумала Елена и подтолкнула сына к выходу: крики собравшейся у крыльца толпы возвестили о приезде хана. Ваня пристукнул каблучками тисненых сафьяновых сапожек, лихо гикнул — и вмиг исчез за ковровыми дверями — только, его и видели! Рынды ринулись вслед, да разве за мальчишкой угнаться?

Ваня остановился только в передних сенях, откуда уже было видно, как Василий Шуйский и дядя Овчинка с двумя дьяками снимали под руки Шигалея с устланных коврами и мехами саней и вели его на крыльцо. Увидев Ваню, хан остановился, длинными рыжими от хны ногтями коснулся пола, затем в мусульманском приветствии приложил пальцы ко лбу, наконец, к сердцу, и сказал:

— Селям алейкум, великий князь Иоанн!

— Алейкум селям! — ответил Ваня и протянул гостю обе руки — они тут же потонули в пухлых, как подушки, ладонях.

Показывая гостю дорогу, Ваня провел его через анфиладу переходов и лестниц в палату Святого Лазаря.

Маленькие равнодушные глазки хана зажглись алчностью при виде богатого убранства палаты и сверкающих драгоценностями нарядов боярынь. После взаимных приветствий он скороговоркой отбубнил перед княгиней Еленой ту же покаянную речь, что и в Боярской Думе, только теперь держался уверенно и важно — ведь его уже простили и величали казанским ханом!

Деревянное лицо его озарилось, только когда на шелковых подушках принесли щедрые поминки за покорные униженные речи. Он с вожделением ощупывал глазами отрезы рытого бархата, шелков, сукна на шальвары, связку соболей и горку золотых денег на серебряном блюде.

Ваня мысленно усмехался: вот сейчас вернется хан в свои покои и начнет все считать и записывать. Так вот за чем он на прием к великой княгине напрашивался: жадность одолела!

Наконец, выдворили высокого гостя, предоставив под поминки отдельные сани.

Боярыни с княгиней Еленой в столовую палату ушли: ханша на обед приглашена, надо проверить, все ли готово. Не успели оглянуться, как слуги прибежали с вестью: Фатьма-Салтане припожаловала. На этот раз гостью встречали в сенях великая княгиня с боярынями.

Скромно, если не сказать бедно одетой была ханша. Глаза скорбные, на висках ранняя седина, недаром в сенях толковали бояре о Шигалее: молодец на овец, а на молодца и сам овца. Жен обижает, а как воевать идти, за чужие спины прячется, — недаром Еналея народ избирал. Да вот нет больше Еналея, а на безрыбьи и рак рыба.

Жалел Ваня Фатьму, а когда она отвесила ему земной поклон — взял за руку и посадил на почетное место. Потом устроился между матерью и гостьей и слушал, как они обмениваются любезностями. Впрочем, чувствовал Ваня, что любезности идут от сердца.

— Какое чудное дитя послал тебе Аллах, великая княгиня матушка! — восхищалась Фатьма. — Слышала я, что когда на Казань прибыл гонец с вестью о рождении первенца великого князя Василия, одна ворожея сказала: мальчик о двух зубах — один на нас, татар, а другой на вас — русских. Это значит, что большую власть будет иметь твой сын над русскими и казанцами.

— Дай-то Бог! — вздохнула Елена. — От этого нашим народам будет только польза!

— Государь должен быть справедлив, но и строг, без этого порядка не наладишь даже в семье, — вторила ей ханша.

— Строгим будет обязательно! — пообещала Елена. — Тому был знак: едва увидел белый свет — как грянул гром среди ясного неба и потряс землю до основания! А юродивый Домитиан, когда еще непраздной ходила, пообещал мне сына и сказал, что будет он государем широкого ума. И должен радеть о людях, как радел наш великий святой Иоанн Креститель, ведь родился-то под его день!

— А какой красавец! Ну вылитая мама! — восхищалась Фатьма. — Как на небе луна, он жизнь твою осветит!

— Спасибо на добром слове!

В том же духе разговор продолжался и за обеденным столом, когда перешли в Столовую палату. Поднимали чарки за здоровье великого князя, сидевшего отдельно с боярами; во здравие великой княгини, гостьи и ее мужа. Вино лилось рекой. А в завершение хозяйка приподнесла ханше золотую чашу с медом, просила осушить ее до дна, а чашу взять с собой. И вслед Фатьме понесли подушки со множеством подарков, ее мужу куда меньше досталось. Но Ваня с грустью думал, что и эти заберет алчный Шигалей. Ради наживы он и в гости напросился, и просьбу жены о приеме придумал, — Фатьма скромна и робка.

Казначей, боярин Головин, сокрушенно вздыхал, просматривая список расходов за прошедший день.

— Ладно, чего тут вздыхать — пусть женщина порадуется, может, это первый такой день в ее жизни! — сказал князь Овчина и подмигнул Ване. — Главное, чтоб Шигалей границу с Русью на замке держал! Тогда все поминки окупятся.

Через несколько дней претендент на казанский престол отъехал из Москвы.

 

Смерть не приходит в одиночку

Надежды на скорое воцарение Шигалея в Казани не оправдались: татарская знать, которая вызволила его из опалы, не сумела одолеть Сафа-Гирея, поддержанного крымчаком Саиб-Гиреем. Он вновь набрал силу после внезапной смерти своего брата Ислама. На грамоты, посланные из Москвы Сафа-Гирею, он отвечал дерзкими набегами на русские земли, грабежами, угоном людей в рабство. Снова полилась православная кровь.

Ответить Казани войной Русь не могла: не прекращались стычки на границе с Литвой. А тут еще пришлось посылать боевые отряды против летучей крымской конницы. Саиб-Гирей хотя и не наносил открытых ударов, но держал южное порубежье Руси в постоянном напряжении.

Днем и ночью скакали гонцы в Москву со всех концов — докладывать великой княгине о победах и поражениях. На торговой площади глашатаи вещали простому люду о доблести и наградах отличившихся. Многие бояре отбыли на границы командовать полками. Любимый слуга Елены Овчина Телепнев-Оболенский почти не бывал на Москве, изредка присылая короткие вести; его передовой полк принимал на себя первые удары наступающих. Боясь за его жизнь, Елена нервничала и много молилась. Чувствуя ее душевные метания, Ваня, как мог, старался утешить мать:

— Не печалься, мама! Вот увидишь, я скоро подрасту, прикажу отлить много пушек, наковать пищалей, соберу большое-пребольшое войско и всех врагов разгромлю! И литовцев, и крымчаков, и казанцев! Попомнят они наши слезы! Ну, потерпи еще немного!

Елена мягчела сердцем, улыбалась сыну и, когда после уроков дядька уходил из детской, она расставляла вместе с сыном игрушечное войско на ковре и вместе с деревянными солдатиками выполняла его команды.

В один из таких домашних боев и позвала ее Аграфена в соседнюю горницу. Ваня не обратил на это внимания, решив, что прибыл очередной гонец с докладом.

— Михайло Львович помер, — сдавленно шепнула мамка.

Елену будто обдало холодом. Она представила, какими воплями наполнятся женские покои, когда мать узнает о смерти любимого деверя. Всего полгода просидел он в темнице, куда его бросили в пору расцвета, жизнерадостного, полного сил и энергии. Елена решила пока не сообщать никому из родни, сама отправилась в последний приют дяди. То, что увидела там, повергло ее в ужас.

По отсыревшим ступеням спустилась она в каменный мешок тюрьмы. Со стен свисали еще не убранные цепи, рядом валялась колода, снятая с плеч. Дядя, похожий на скелет, обтянутый кожей, лежал на земляном полу; не было никакого сомнения, что он умер от голода. Печать страдальческого удивления лежала на лице.

Елена с трудом задвинула скрипучую дверь и, оставшись одна, с рыданием бросилась на окоченевшее тело. Запоздалая жалость сжала сердце. Перед глазами проносились пышные приемы, которые устраивали дяде знатнейшие литовские вельможи. Иногда дядя брал ее с собой. Очаровательная девочка вызывала у всех восхищение и тоже способствовала его успеху…

А потом побег. Дважды печатью изменника клеймили дядю — сначала в Литве, потом на Руси. И вот неожиданный удар от родной руки и мученическая смерть.

«Прости, прости!» — твердила Елена, обливая дядино лицо слезами, но они не принесли облегчения. Так с камнем на груди и вернулась во дворец, помертвевшая от боли и страха.

Именно страх заставил похоронить дядю тайно, глухой ночью, без всякого чествования в маленькой неприметной церкви святого Никиты на Неглинной.

Но потом Елена одумалась. Вернувшийся с литовской границы Иван Овчина убедил, что негоже родного дядю государыни хоронить, как простолюдина. Гроб из могилы вынули, отвезли в Троицкий монастырь, сообщили о том невестке покойного Анне, и она отголосила по деверю, которому на этот раз воздали все полагающиеся почести.

Еще носили траур по Михаилу Глинскому, как новая весть: умер князь Юрий Иванович, брат великого князя Василия, в той самой горнице, где погиб его племянник, юный страдалец Дмитрий Угличский. Хоронили Юрия со всеми почестями, положили в великокняжеской усыпальнице Архангельского собора; хотя и разнеслось в народе, что умер он страдальческой смертью от голода, но над его гробом по-настоящему плакал только единоутробный брат его Андрей. Елена была на похоронах, но во время погребальной церемонии ее терзала одна лишь мысль: ушел один деверь, но остался на свободе другой, такой же претендент на престол. Кто знает, что у него на уме?.. Правда, его любил покойный муж, но почему после его похорон Андрей безвыездно засел в своих Старицах? Почему, будучи опекуном, не навещает любимого племянника, с которым так часто играл до кончины брата? Выходит, любовь эта показная?

И заработали угодливые злые языки, заметив холодок в отношениях между молодой княгиней и ее деверем. Елене нашептывали, что недоволен, мол, старицкий князь тем, что не расширила его удела, как о том просил он после смерти брата; Андрею же — что готовит ему невестка участь Юрия… Елена пыталась выведать у деверя, кто настраивает его против нее, но Андрей отмалчивался — зачем навлекать гнев государыни на других людей!

Так было уже и до смерти Юрия, но вот его не стало, и недовольство друг другом переросло во взаимный страх. Андрей не показывался в столице, боясь быть схваченным и посаженным в темницу, а Елена подозревала, что он копит в своем уделе силы для захвата великокняжеского трона.

Чтобы выманить деверя из Старицы, Елена потребовала, чтобы он со своим ополчением приехал в Москву на совет о казанских делах. Андрей послал своих людей, но сам ехать в столицу отказался, сославшись на болезнь. Елена снарядила лекаря Феофила в Старицу, и тот, вернувшись, доложил, что болезнь уж не так серьезна, чтоб лежать в постели: всего лишь болячка малая на ноге. Обиженный недоверием, Андрей настрочил великой княгине письмо, которое завершалось словами: «Согрей мое сердце милостью. Неужели велит государь влачить меня отсюда на носилках?»

Письмо великой княгине должен был доставить ближний боярин князя Андрея Федор Пронский, но по дороге в Москву его перехватили воины великокняжеской дружины, ведомой князьями Никитой Оболенским и Иваном Овчиной. Дружина была послана на тот случай, если отправленному одновременно владыке Крутицкому Досифею и другим святителям не удастся уговорить князя Андрея покориться воле Елены, и он вздумает вдруг бежать. Верный слуга Старицкого князя донес ему о перехвате боярина Пронского и идущей на Старицу дружине. Объятый страхом, Андрей решил, что дружина послана схватить его.

Что оставалось делать? Стояла глубокая осень, моросил холодный дождь, но несчастный князь с женой Ефросиньей и сыном Владимиром вынуждены были спешно покинуть свое родовое гнездо — почти без поклажи — только одевшись потеплее. Но вскоре Андрей убедился, что все дороги к Литве перекрыты. Оставался единственный, хотя и отчаянный путь к спасению: идти к Новгороду, послав его жителям грамоту с просьбой о поддержке. «Великий князь мал. Держат государство бояре, и вам ли у них служить? А я вас рад жаловать!» — призывал опальный князь. Многие новгородцы сразу пришли к нему, но нашлись и такие, что представили мятежную грамоту в Боярскую Думу.

Теперь все пути к примирению были отрезаны. Великая княгиня велела Никите Оболенскому идти мятежнику наперерез, а наместнику Новгорода приказала всех людей к целованию привести на верность ей и сыну. Овчина же гнался за опальным князем по пятам и настиг в Тюхоли, у реки Березень по дороге в старую Русу.

Обе рати изготовились к бою, развернули знамена. В последний момент Иван Овчина вышел из палатки, глянул в низину, на переделе которой должны были сойтись в смертельной схватке русские с русскими, братья с братьями, и ужас объял его.

«Да это же безумство, — думал он, — затеять усобицу, когда Русь со всех сторон обложена врагом! То-то басурманы обрадуются, когда увидят, как православный режет православного, как голосят осиротевшие дети!»

Вон и сам князь Андрей. Он и раньше никогда не был воином, а сейчас стоит нелепый, понурый, сжав плечи мальчишки, единственного своего сына.

Движимый еще неосознанным внутренним порывом, Овчина вырвал из кармана белый плат и, подняв его над головой, побежал вперед, навстречу князю Андрею, который сначала медленно, а потом все ускоряя шаг, тоже бросился к нему. Так и сошлись они на водоразделе ложбины, тяжело дыша и видя в глазах друг друга одну и ту же общую для них мысль: «Нельзя русским проливать русскую кровь!»

Разговор их был недолог. Князь Андрей соглашался на мир, готов был ехать в Москву и просить прошения у невестки, но требовал у Овчины, чтобы он, первый боярин в Думе и главный советник великой княгини, поклялся на кресте, что не будет невестка преследовать деверя, забудет обиду и отпустит с миром жить в Старицу.

Поклялся Овчина. Не пролилось крови. Смешались дружинники великокняжеские с новгородскими ратниками князя Андрея. Все радовались замирению и, как на праздник, с песнями шли в Москву.

А ночью на московском подворье Старицкого князя оковали и посадили в ту же палату, где умер его старший брат, а княгиню Ефросинью и ее сына Владимира взяли под стражу. Схватили и ближних бояр и слуг князя Андрея, в темницу кинули десятки служилых людей, которые осмелились пойти за мятежником.

Шила в мешке не утаишь: наутро вся Москва знала о свершившемся.

 

Обман

В неведении находился один Овчина. Лишь на пути к княжескому дворцу принесли ему страшную весть: Андрей сидит в оковах, темницы забиты опальными новгородцами.

Охваченный гневом, ворвался он в покои великой княгини. Она отдыхала после завтрака с матерью и сыновьями. Увидев пылающее лицо своего любимца, попросила мать увести детей. Анна запротестовала было:

— Я не чужая здесь и тоже хочу знать, что случилось!

Но уже с первых слов Овчины поняла, что предстоящий разговор не для ваниных ушей, и потащила его к двери. Юра, как всегда безразлично, ковылял сзади.

— Как ты могла! Я же крест целовал! Божился, что не тронут твоего деверя и его людей, а ты князя Андрея в цепи заковала, жену с сыном и слуг его посадила под стражу! Как же я людям теперь в глаза глядеть стану?!

Откуда только взялись у бабушки силы — она вытолкала старшего внука за дверь и по переходам потащила в детскую.

— Пойдем, пойдем, Ваня, тебя давно уже дядька ждет! Ты урок-то выучил?

Но Ваня сумел вывернуться, выскользнул из цепких бабушкиных рук и умчался с быстротой, на какую только и способны семилетние мальчишки.

— Баба Аня, давай наперегонки: кто скорее добежит до детской!

На полпути он спрятался за распахнутой дверью и, дождавшись, когда старушка, тяжело дыша, проплелась мимо, шмыгнул обратно.

Дверь в столовую палату была приоткрыта, и мальчик от слова до слова слышал разговор, а точнее перепалку между Овчиной и матерью.

— … Вот какой ты меня представил — хуже некуда! — оскорбленно говорила мать. — А сам каков? Кто разрешил тебе за меня, государыню твою, и за великого князя клятву на кресте давать? Было у тебя на то мое согласие? Посылал ты гонца за ним?

— До гонца ль тут было?! — защищался Овчина. — Там счет на минуты шел! Еще немного — и полилась бы кровь. Сколько семей осталось бы без отцов, сколько сирот! Ты послала меня добыть победу, и я ее добыл, только не мечом, а крестным целованием! И за это ты заклеймила меня позором клятвопреступника!

— Выходит, я за тебя должна печься, а о государстве и юном государе забыть? Может, мне в честь мятежников пир устроить? Да замирись я с ними — они завтра ж порушат порядок, перебьют нас всех, и великого князя, и верных друзей! И тебя, миролюбца, тоже не пощадят! В народе говорят: «Всяк сверчок знай свой шесток», и тем, кто забыл эту мудрость, надо напомнить ее и крамолу пресечь, другим в назидание!

— Государыня, матушка, умоляю: будь благоразумна! Князь Андрей — дядя ванин! Он добрый и смирный человек! Все, что он сделал — не от жажды власти, а от отчаянья и страха за себя и свою семью. Надевать на него наручники и железную шляпу — жестоко и несправедливо — не вынесет он такого страдания! А в чем виноваты его жена и сын Володя, двоюродный братец и дружок ванин — за что их-то пленили?..

Тут Ваня не выдержал — ворвался в комнату и со слезами бросился к матери. Сжав пальцы в кулачки, он стучал ими о ее колени и в исступлении кричал:

— Ты злая, злая!.. А дядя Андрей добрый, я его люблю… И он меня любит! Сними с него железную шляпу, сними сейчас же!

Из всего, что он услышал, «железная шляпа» особенно поразила его воображение. Она рисовалась ему вроде шапки Мономаха, которую только держали над его головой на особо торжественных приемах и на тяжесть которой жаловался даже отец. Но шапка из железа да еще наручники и цепи!.. Да разве можно так поступать с хорошим, добрым дядей Андреем?

Мальчик дрожал. Чувствовалось, что он на грани срыва. Елена страшно перепугалась. Она помнила, как он упал в обморок на церковной паперти в Иосифовом монастыре, и боялась, как бы это не повторилось.

— Да нет, сыночек, ты не понял! Я не собираюсь наказывать дядю Андрея, мы просто пошутили, подержали над головой эту шапку. Дядя просится домой к себе в Старицу и уедет туда вместе с тетей Ефросиньей и Володей…

— Поклянись, поклянись вот на моем крестике! — кричал Ваня.

Чтобы успокоить сына, Елена сделала и это — поцеловала крестик, который мальчик вынул из ворота.

— Ну вот, вот видишь, я сделала все, как ты хотел. Ты просто не так понял, ведь правда, дядя Овчинка? — Елена глазами приказала своему слуге подтвердить ее слова, и тот, жалея ребенка, кивнул головой. — А теперь иди на урок, учитель, поди, заждался тебя! Дядя Андрей уже сейчас собирается в Старицу, оттуда он пришлет тебе письмо, и мы с тобой вместе прочитаем его, ладно?

И Ваня поверил матери. Поверил потому, что очень любил ее и не мог сомневаться в клятве. Он еще не знал фальши и сталкивался с жестокостью только в сказках и былинах, но ведь там все было понарошку!..

* * *

А через несколько дней начали «сечь крамолу»: ближних бояр и советников князя Андрея, несмотря на их знатный сан, пытали. Одних казнили на торговой площади, другие умерли в темницах. А на людном тракте от Новгорода до самой Москвы на виселицах, сооруженных на равном расстоянии друг от друга, почти до самых морозов качались на ветру три десятка новгородских детей боярских и помещиков, иссеченных плетьми и батогами, а затем повешенных за то, что откликнулись на зов князя Андрея и пытались его защитить. По тракту этому долго не ездили люди, лишь воронье летало, расклевывая глаза и раны мучеников.

Через шесть месяцев умер князь Андрей под железной шляпой, в оковах, страдая от голода и холода, в той же темнице, где погиб его старший брат Юрий. Андрея хоронили в церкви Архангела Михаила со всеми почестями, положенными близкому родственнику великого князя. Незадолго до смерти дядя Андрей «прислал» из Старицы письмо племяннику, в котором сообщал о своей болезни. Мама сама прочитала его Ване. Потом дядя умер от этой болезни, и его привезли в Москву для захоронения, как положено членам великокняжеской фамилии. Ваня был на похоронах дяди и горько плакал, прильнув к матери, которая тоже была в слезах. Вечером Ваня горячо молился и просил Боженьку, чтобы он позволил дяде Андрею встретиться в райском саду с тятей, ведь тятя очень любил своего младшего брата.

А Елена в ту ночь впервые за последние годы спала крепко и спокойно: теперь не осталось ни одного претендента на великокняжеский престол, занятый ее сыном.

 

Смерть матери

Слава Богу, на рубежах наступило, может, и временное, но затишье. С Польшей замирились на пять лет, а со Швецией даже на шестьдесят! Чтоб не дразнить гусей, заключили перемирие и с лютым врагом казанским Сафа-Гиреем, конницы которого только что отогнали из-под Мурома. Этим кратковременным соглашением поймали сразу двух зайцев — утихомирили и Сафа-Гирея, и крымского хана Саиб-Гирея, который горой стоял за своего родича на востоке. Летучие конные отряды крымчака на время оставили южное порубежье Руси, где народ изнемогал от частых набегов наглых татар.

Шигалею опять приходилось ждать лучших времен, да что поделаешь! Все же он сейчас на свободе, а не пленником в Кирилло-Белозерском монастыре.

На какое-то время можно было отпустить удила, отдохнуть от долгого постоянного напряжения, забыть о тревогах. Тем более, что любимый красавец Овчина теперь изо дня в день рядом.

Елена задумала ехать в Можайск на богомолье: в дороге легче будет встречаться с милым, уединяться подальше от людских глаз, на стоянках вдвоем уезжать в лес… Сколько раз Елена с мужем отправлялась в святые места молить угодников о том, чтобы послали им наследника. Ездили каждый год в Можайск, где хранилась чудотворная икона святого Николая. И тогда снаряжали большие поезда, но теперешний намного превосходил все своей пышностью. Обозы были нагружены разнообразной снедью и винами, дворцовая поварня почти в полном составе сопровождала поезд. Пиры затягивались до самого утра. Скоморохи, песельники, сказители, шуты и шутихи веселили разодетую молодежь. Многие старались понравиться молодой правительнице — брились, выщипывали волосы на лице, душились и мазались всякими притираниями. Но никто не мог сравниться с князем Овчиной по красоте и стати. А Елена, уверенная в прочности своего положения, теперь совсем потеряла голову и не скрывала своей страсти.

Конечно, незаконные любовные связи были в ту пору не редкостью, и даже самые крепкие замки в женских теремах не могли им помешать. Но они всегда оставались тайными и всячески скрывались от посторонних глаз. А эти двое — вдовая великая княгиня и женатый «детный» боярин — у всех на виду вели себя так, будто были венчанными мужем и женой. Такого еще не случалось на Руси и, конечно, возмущало многих. По Москве пошли толки и пересуды, Шуйские же не преминули воспользоваться этим. Через своих людей они распространяли в народе новые, часто придуманные подробности о высокородной парочке, свившей гнездышко у самого трона. Ночью осмелевшие от выпитого вина гуляки пытались даже замазать дегтем ворота, будто они вели не во дворец, а в простую деревенскую избу. Пьяные голоса разносили над Москвой вновь сложенные песни о «княжеской парочке — баране да ярочке».

Не замечали и не ведали ничего только сами герои молвы. Или пренебрегали ею?

Обратно в Москву они ехали вместе, в одних ковровых санях. Любо было на них глядеть: богатырь Овчина — плечи косая сажень, русые кудри, выбившись из-под меховой шапки, разметались по ветру, и великая княгиня — в узорчатом убрусе под бобровой шапочкой, живописно оттеняющей разлет соболиных бровей и белизну зубов, соперничающих в улыбке с жемчужным ожерельем под распахнутым воротом шубки.

Цвет московской молодежи — бояре Оболенские, Горбатые, Глинские — гарцевали рядом на сытых аргамаках. Проходящий мимо простой люд жался к обочинам улиц, провожая кавалькаду весело смеющихся франтов и франтих неприязненными взглядами: шли самые строгие дни пасхального поста. Старухи открыто грозили посохами и пускали Елене вслед:

— Срамница!

— Бабья приживалка! — честили старики Овчину.

Но те не слышали брани и видели только друг друга.

Даже после долгой отлучки на богомолье в Можайске Овчина не поехал к сыну и красивой, но нелюбимой жене домой; настоящим домом теперь для него стал дворец, и остаток этого дня он провел с Еленой и ее детьми, готовясь к предстоящей пасхе.

* * *

А она в этом году выдалась ранней.

И словно желая как можно милее украсить этот самый великий на Руси праздник, после необычно затянувшихся февральских морозов весна лихорадочно принялась за работу: в считаные часы согнала даже из низин глубокие снега, согрела закоченевшие березы, и набухшие почки на них готовы были вот-вот взорваться зеленым пламенем.

После праздничной службы великая княгиня с чадами и домочадцами разговлялась в Столовой палате в кругу ближних бояр и многочисленных гостей.

Под перезвон колоколов христосовались, одаривая друг друга пасхальными яйцами. Дети любовались деревянными крашенками, затейливо расписанными, а то и с дверкой, открыв которую, можно было увидеть воскресшего Иисуса Христа.

По одну руку от Елены на блюде высилась гора разноцветных яиц, которыми она сама угощала, по другую — яйца, которые дарили ей. Одутловатый, медлительный Юра, в свои пять лет едва начавший говорить, норовил схватить яичко и отправить в рот. С него глаз нельзя было спускать: того и гляди объестся. Ваню же интересовали деревянные крашенки, вырезанные с удивительным искусством.

На другой день после ранней заутрени Елена с детьми сходила на могилы родных. У надгробий мужа, дяди и обоих деверей оставила пасхальные яички и, хоть дрогнуло сердце в раскаяньи, но не позволила себе расклеиться, мысленно попросила у них прощения и тут же уверила себя, что с родными ей людьми поступили правильно, что так надобно было для государства, а не для нее. К тому же разве мало она ездила в последнее время по монастырям, делая щедрые подношения и отмаливая свои грехи? А тут еще расшалились дети, и оба, даже Юра, безудержным смехом будто подтверждали ее мысли. Ясно-голубое небо, светло-зеленая дымка над кронами деревьев, веселая колокольная перекличка сорока сороков московских церквей, пьянящий весенний воздух и жаркие покорные взгляды Овчины, сопровождавшего великокняжескую семью, говорили о прелести жизни на свете и наполняли Елену счастьем. Весь этот день промелькнул как один пьянящий миг радости, и с этим же ощущением она проснулась на другое утро. Правда, во рту что-то горчило, а когда попробовала подняться, почувствовала тошноту и головокружение.

«Пустяки, — подумала, — после поста да сразу к пирогам и возлияниям! Разве соблюдешь меру, когда все пьют за здоровье твое и великого князя?» Да и не выспалась она.

Решила не вставать, отлежаться. Боярыню-спальницу отослала в прихожую, надеясь еще подремать.

Боярыня не один час ждала за дверью и начала тревожиться. Уже не раз приходили из кухни, завтрак давно был готов. Наконец, заглянула в дверь.

Елена лежала навзничь, бледнее простынь на кровати. Глаза — как уголья от расширившихся зрачков. Перекошенным ртом с трудом вымолвила:

— Зовите… лекаря… Овчину… Аграфену…

Тут лицо ее свело судорогой, и она замолчала.

Боярыня с криком бросилась вон, и скоро спальня заполнилась перепуганной челядью.

Вслед за лекарем прибежала и княгиня Анна. Увидев помертвевшее лицо дочери, она буквально обезумела от страха: случись что с ней, никто не заступится за весь ее род! Она вцепилась в лекаря, требуя, чтобы он объяснил ей, что с дочерью. Пришлось уговаривать ее, вразумлять, что не осмотрев больную, нельзя дать ответа. Правда, судя по всему, великая княгиня была отравлена, но сказать об этом открыто лекарь боялся: маленькие сверлящие глазки Василия Шуйского под грозно сведенными бровями явно запрещали ему говорить без предварительного совета с ним…

Чуя беду, Аграфена бросилась в детскую: нельзя впечатлительного ребенка пускать сейчас к матери! Может, лекарь еще даст Елене какое-нибудь лекарство, и все обойдется. Она собрала завтрак прямо в детской. Из кухни принесли куличи, пасху, парное молоко.

— А почему мы сегодня не завтракаем вместе с мамой? — спросил Ваня.

— Мама вчера поздно легла и сейчас еще не проснулась. Она с вечера велела покормить вас здесь.

Такое случалось и раньше, и Ваня успокоился. А Юра ни о чем не спрашивал, ел много, как большинство слабоумных детей, громко чавкая, просил добавки. Ваня сел за уроки, а он еще что-то жевал.

Время шло. Солнце поднималось все выше. Издалека донеслась неясная команда, лязг оружия — на Кремлевской стене сменился караул.

— А почему меня не одевают в Боярскую Думу?

— Сегодня же праздник — третий день пасхи, — с напускной безмятежностью ответила Аграфена. А внутри у нее все болело: что-то там с матушкой государыней?..

Наконец, в дверь несмело стукнули. Аграфена повернула ключ, выглянула — заплаканная боярыня-спальница поманила ее пальцем. Аграфена плотно закрыла дверь и, обмирая от недоброго предчувствия, приблизилась.

— Отходит государыня! Лекарь шепнул, отравили ее каким-то сильным ядом, вроде индийским. Еле ворочает языком, велела привести сыновей проститься, — боярыня всхлипнула и завыла было в голос, но Аграфена ладонью закрыла ей рот.

— Дети услышат! Нельзя их пугать! Иди, я сама им все объясню.

Та смолкла и, испуганно оглядываясь, ушла.

Стиснув зубы, боясь, как бы рвущая сердце боль криком не вырвалась наружу, Аграфена долго не решалась войти в детскую. Юра ничего не поймет, но вот Ваня, что будет с Ваней?! Она любила своего выкормыша, пожалуй, больше, чем собственного сына. Тот жил спокойной устроенной жизнью обыкновенного мальчишки, а этого, как мышонка воронье, готовы были разодрать богатые знатные люди. И не ради куска хлеба — ради пустого чванства, ради власти! Пока великая княгиня сдерживала их, но страшно подумать, что будет, когда ее не станет…

Усилием воли она отбросила мысли о себе и брате — сейчас надо было думать о юном великом князе.

— Ванюша, Юра, что-то разболелась наша мама, — сказала она как можно спокойнее. — Сейчас ее лекарь пользует, но она хотела посмотреть на вас. Ванюша, ты уж совсем большой, не вздумай плакать и расстраивать маму, и Юре подай пример, он же младший. Поцелуем ей руки и тут же уйдем, чтобы не мешать доктору лечить. Ты понял?

Ваня вскочил, вытянулся, как струна: тоненький, высокий не по годам. Тревожно округлились, потемнели серо-голубые глаза. На широком лбу забилась голубая жилка. Обычно она была незаметна, но в трудные моменты жизни будто вспучивалась.

— Я понял. Но она не умрет, мамка? — спросил, требовательно заглядывая ей в глаза.

Ответила неопределенно: надо было исподволь готовить к худшему.

— Не надо думать о плохом, Ванюша! Все в руках Божьих. Будем молиться, и Бог ей поможет.

Погруженная в свои отчаянные мысли, она привела детей в приемную княгини, забитую толпой придворных, в основном, женщин. Одни плакали, другие — молились.

Ване бросилась в глаза рослая, атлетического сложения фигура боярина Василия Васильевича Шуйского, возвышавшаяся над всеми. Он стоял в углу, перед иконой Владимирской Божией Матери и широко крестился, но все время косил глазом на входную дверь, наблюдая, кто в нее входит и кто выходит. Прошмыгнула какая-то старушка со склянками, и он разрешающе кивнул головой. Но вот за ручку двери взялся мамин брат Михаил, и Василий Васильевич грозно одернул: «Нельзя!» И снова начал креститься, с усилием сведя в троеперстие толстые, как колбаски, пальцы.

До сих пор Ваня никогда не видел его в приемной матери, только в Тронной палате, на заседании Думы. Но сейчас он не просто присутствовал — он здесь командовал! Окинув Аграфену холодным взглядом и почти не замечая детей, он разрешительно мотнул головой. Все это Ваня заметил лишь краешком сознания, но тут Аграфена ввела их с братом в опочивальню, и его всего до краев заполнили боль и жалость.

Мама лежала, обложенная замотанными в белые платки горячими кирпичами, а сверху — пузырями с горячей водой. Она сразу увидела Ваню, пошевелила синеватыми губами, но не смогла произнести ни слова, и только глаза излучали всю силу ее материнской любви. Две крупные слезы выкатились из уголков глаз и прочертили мокрые дорожки на неестественно потемневших щеках.

— Нельзя! — вдруг донесся грозный голос боярина Шуйского из-за двери, и вслед за ним отчаянный вскрик дяди Овчинки:

— Пустите, пустите меня! Да как вы смеете?!

Князь Телепнев-Оболенский силой ворвался в спальню, наклонился над умирающей:

— Государыня матушка, да кто вас так? Только скажите — в порошок сотру! — от рыданий голос его пресекся.

Этот отчаянный возглас дяди Овчинки и вывел Ваню из состояния столбняка. Он упал на колени, схватил холодную безжизненную руку матери, свисающую с горячих кирпичей и, прижимая ее к лицу, забился в слезах. Потом надвинулась тьма, и он потерял сознание.

 

Долгие проводы — лишние слезы

Овчина подхватил мальчика и понес из опочивальни. Никто не препятствовал ему. Даже Шуйский отступил, прошипев вслед:

— Дорогу отцу двоякого сына!

Овчина давно знал о прозвище, которое дали Ване завистники-бояре. Оно родилось еще при жизни великого князя Василия, который поручал любимому молодому слуге сопровождать жену в поездках по монастырям и святым местам, когда неотложные государственные дела не позволяли ему быть рядом с женой. Чувство, внезапно охватившее Овчину еще на свадьбе государя, все крепло. Овчина ночами напролет простаивал под окнами монастырских келий, охраняя сон Елены. Случалось, что она просыпалась, открывала окно и, заметив верного стража, бросала ему несколько милостивых слов.

Раньше сплетня передавалась шепотом из уст в уста, теперь вот, не страшась, бросили ее прямо ему в лицо. Ну что ж, этого следовало ожидать, цепные псы выпущены на свободу.

Овчина принес ребенка в детскую, уложил в постель. Аграфена, истово молясь и обливаясь слезами, поставила в изголовье крест со святыми мощами, которым отец его на царство благословил. Потом бросилась к иконам, воздела руки к Владимирской Божией матери:

— Царица небесная, матушка, спаси и сохрани сиротинушку…

Все ее мысли были о Ване, с которым не разлучалась с первого его крика при рождении.

Брат стоял у окна и смотрел на Соборную площадь, заполненную празднично одетым народом, хотя и не видел ее. Время перестало для него существовать. Мысленно он вернулся в опочивальню государыни и снова прощался с ней. После прилюдного глумления Шуйского прямо за дверью умирающей понимал, что не допустят его к Елене, ни к живой, ни к мертвой. Она была его первой и последней, единственной в жизни любовью. Неполных шестнадцати лет его женили, родился сын Владимир, но что такое любовь, он узнал много позже, впервые увидев Елену еще до сватовства к ней великого князя. С тех пор он любовался ею безмолвно, краснея и потупя взор, выполняя любое ее повеление. Еще девочкой-невестой она заметила его обожание и, смеясь, сказала:

— Полно, князь, смотреть в пол. Пора в лицо мое взглянуть!..

Счастье их было недолгим. Изнурительные походы, сражения, смертельные схватки то с литовцами, то с татарами; безрассудная смелость, наградой за которую были не воинские чины, а ее любовь. Даже жестокость и властность, постепенно проступавшие в любимом лице, не могли убить его чувство. Овчина старался найти и находил им объяснение — она же спасала престол для сына!

Легкое прозрачное облачко вдруг влетело в окно, неясный шепот прошелестел, благовонием овеяв… Может, сходит он с ума? Или это душа Елены сама прилетела к нему?

Он встряхнул головой, отгоняя наваждение. Перед глазами вновь всплыла Соборная площадь, а по ней в великой спешке, семеня ногами, дети боярские несли закрытый гроб. За гробом братья Глинские под руки не вели, а тащили свою мать, княгиню Анну, трясущуюся в плаче, а за ними, размахивая руками и о чем-то споря, будто на новгородском вече, толпой валили думские бояре, челядь великокняжеская. И во главе этого веча — Василий Шуйский, так и не снявший праздничную — по случаю Пасхи — одежду.

Басовито ударил колокол Успенского собора, и тут же сотни московских церквей радостно заблаговестили на разные голоса о воскресении Иисуса Христа. «Иисус воскрес!» — выпевали одни. «Воистину воскрес!» — подтверждали другие. Ни одна печальная нота не влилась в этот праздничный перезвон. Близилась вечерняя пасхальная служба, разряженные прихожане спешили к ее началу, заполняя Соборную площадь.

Погребальная процессия почти бегом обогнула ее и исчезла в кладбищенских воротах Вознесенского монастыря.

Овчина в ужасе застыл у окна. Боясь разбудить малыша, он с трудом сдерживал негодование. Еще двух часов не прошло с момента смерти государыни. Следовало обмыть, обрядить ее. Но не было не только митрополита, даже простого священника не заметил Овчина среди бояр. Неужели великую княгиню даже не отпевали? Неужели обрекли ее душу на вечные скитальческие муки?!

Чтобы не выдать своего отчаяния перед сестрой, опухшей от слез и едва державшейся на ногах, он в кровь закусил губы и ничего ей не сказал.

Не прошло и получаса, как он снова увидел бояр, уже возвращавшихся с кладбища. Теперь они шли еще быстрее, пересекли площадь и прямиком проследовали к парадному крыльцу мужской половины дворца.

«В Тронную палату, — понял Овчина, — спешное заседание, власть будут делить. Да что делить?! Василий Шуйский с многочисленной родней займут первые места, остальные бояре лишь подпевать им будут».

Овчина понимал, что на очереди расправа над ним. Но пока он еще член Боярской Думы и должен узнать, чем вызваны такие необычно скорые похороны великой княгини. Без объяснений это будет из рук вон выходящим событием и ляжет черным пятном на нынешних правителей.

Овчина вошел в палату как раз в тот момент, когда Василий Шуйский подошел к трону. Он опустился рядом на скамью, как бы ощупывая трон глазами, и сбоку привалился к его спинке всей тяжестью могучего крупного тела. Но тотчас встал, обведя цепким взглядом бояр и остановив его на Овчине. Бояре разом притихли, видно, многие вспомнили его расправу над богатыми смольчанами, не уличенными, а только заподозренными в сговоре с поляками. Слишком памятно было чествование князя Шуйского как победителя на площади, под скрип виселиц на крепостных стенах. Вместе с убитыми в домах и на площадях родственниками повешенных, их жен и детей, погибло тогда около полутора тысяч смольчан. Уж не начнет ли он немедленную расправу над всеми, кто хоть как-то общался с великой княгиней и ее сыном? Дети многих сидящих сейчас в Думской палате бояр и служилых людей не раз участвовали в пирах и поездках молодой вдовы, неужели их ждет участь казненных смольчан?! Но страшно не только наказание, а и отлучение от дворцовой службы, ведь молодежь только начинает жить…

В полном молчании затаившихся бояр Василий Шуйский произнес тронную речь, заготовленную задолго до смерти ненавистной литвинки. Он был глубоко уверен в себе: поди догадайся, что среди пасхальных яиц, преподнесенных великой княгине Елене, было и смазанное смертельным ядом. Не обязательно было есть отравленное, достаточно только коснуться пальцами, державшими его, лица или губ. Яд быстро впитывался и действовал неумолимо, хотя и не сразу.

Изобразив на челе глубокую скорбь, первобоярин предположил, что быстрая смерть великой княгини вызвана неизвестным недугом. А вдруг это моровая язва или какое другое поветрие, подхваченное где-то в можайской поездке?! Пришлось засмолить гроб и с разрешения лекарей спешно предать земле, чтоб не пошла болезнь по Москве. Придет время — и перенесут великую княгиню в Вознесенский монастырь, где покоятся члены великокняжеской семьи по женской линии, положат рядом с Софьей Фоминишной Палеолог, матерью Василия Третьего…

— Долгие проводы — лишние слезы, — заключил Василий Шуйский. — А государя нужно как можно скорее отвлечь от печального события.

Тут голос боярина налился силой, и он приступил к главному. Осанисто выпятив грудь и вздернув крутой подбородок, глава самого древнего на Руси рода громовым голосом возвестил о том, что великий князь мал, и кому, как не ему, потомку суздальских князей, будучи в родстве с государем, поддержать его и возглавить правление.

Был в Думе и еще один свояк Ивана Четвертого, Дмитрий Бельский: его отец, Федор, был женат на рязанской княжне, племяннице Ивана Третьего. Но один брат Дмитрия Федоровича Семен был изменником и, может быть, уже сгинул где-то в Крыму, после поражения в Литве, переметнувшись к татарам. А другого брата Ивана бросила в тюрьму княгиня Елена за побег в Литву, пусть и неудавшийся. Куда же Дмитрию Бельскому тягаться с Василием Шуйским!

Закончив свою речь и оглядев согласливо молчащих бояр, Василий тут же объявил и о первой своей милости как первобоярина и главы правления: даровании свободы своему племяннику Андрею Михайловичу, посаженному Еленой за сочувствие покойному князю Юрию, а также о возвращении из ссылки Ивана Бельского. Поймав благодарный взгляд Дмитрия Бельского, Василий Шуйский усмехнулся про себя: в первый же день своего правления поймал сразу двух зайцев — и племянник, и Дмитрий теперь навсегда ему верные слуги.

 

В одиночестве

Несколько дней подряд Ваня ходил на могилу матери в сопровождении то Аграфены, то ее брата. В первый раз увидел кое-как наброшенный холмик с грубым, почти не отесанным крестом, без обычных даже для бедняков венков и цветов, он бросился на землю и, обняв руками могилу, безутешно зарыдал. Аграфена, сама вся в слезах, не утешала его: пусть выплачется, может, тогда полегчает сироте.

Потом начали украшать могилку: разбили, разровняли комья, посадили цветы. Ваня своими руками написал на дощечке мамины имя, фамилию, даты рождения и смерти. И еще крупными буквами вывел: «Спи спокойно, мама! Я всегда буду рядом с тобой. Твой сын, великий князь Иван Четвертый».

Правда, наделал ошибок, буквы скакали то вверх, то вниз, глядели не в ту сторону, но Аграфена не стала исправлять, даже похвалила. Сказала, что маме с тятей — теперь же они вместе! — очень приятно будет прочесть это.

Работа на солнце над украшением могилы смягчила первый жестокий удар. Отчаяние и боль от утраты с того дня незаметно стали отпускать. Но теперь Ваня часто спрашивал:

— Мамка Аграфена, ну почему Господь наказал меня? Вот тятя умер, потом дядя Михайло, потом дядя Юра, потом дядя Андрей и вот теперь мама… Скажи, я что-то не так делал? Или я плохо учусь? Скажи, дядя Овчинка, за что меня наказал Боженька?

Чтобы мальчик совсем не упал духом, Овчина стал читать и толковать ему Нагорную проповедь Христа. Объяснял, что страдания очищают, что ими Господь Бог наш отмечает своих избранников. Он старался подыскать нужные слова, понятные ребенку, и, видя, как сползает с его чела угрюмость, радовался тому, что смерть матери не ожесточила его.

Монахини Вознесенского монастыря, умиленные Ваниными надписями и каждодневным бдением над материнской могилой, рассказали об этом прихожанам. Началось настоящее паломничество к могиле великой княгини, и это, конечно, не понравилось новому правлению бояр: ночью обе дощечки исчезли. Но Ваня снова написал и с помощью дяди Овчинки приколол к кресту.

Так продолжалось несколько дней, а на рассвете седьмого дня после смерти матери Ваня проснулся: его тормошила Аграфена. Не ласково, как обычно по утрам, осторожными движениями пальцев, а дернула, даже стащила одеяло.

— Мамка, дай еще поспать, — пробормотал Ваня, не открывая глаз, и снова натянув одеяло. — Вот я маме пожалуюсь…

Но мамка не отставала. Ваня увидел ее тревожные глаза, и сон сразу отлетел.

— Что случилось? — Ваня вскочил, обнял мамку, единственного родного человека, который теперь у него остался.

— Не пугайся, Ванюша, но тебе лучше знать. Прибежал ко мне прятаться дядя Овчина. Пришли за ним ночью бояре, а он не спал и выбрался из дому черным ходом. Я его у себя спрятала. Но могут явиться и сюда, найдут моего брата и обоих нас уведут! Так ты заступись за нас, другой заступы у нас нет!

Ваня чуть не задохнулся от негодования: отнять у него мамку? Отнять дядю Овчинку? Да кто посмеет?! Ведь он государь всея Руси и бояре у него на службе! Все указы, все письма идут от его имени! Без его воли никто и шагу ступить не смеет, так покойная мама говорила! Даже послы из враждебных государств бьют перед ним челом, руку целуют, а тут бояре, собственные его слуги!.. Не посмеют, не то велю засадить в тюрьму, как мама сажала крамольников!

Впервые он видел Аграфену такой беспомощной, и это придало ему сил.

— Не бойся, мамушка, я тебя никому не отдам!

— Не отдавай, не отдавай, солнышко князь, на тебя вся надежа! — в страхе твердила мамка. — Постой-ка, я дверь запру, чтоб не взошли!

Она замкнула дверь на ключ, потом задвинула засов и тут же замерла в ужасе: издалека донесся явственный шум. Он нарастал, уже послышались голоса, стук кованых сапог. Вот затихли у самой двери, дернули за ручку.

— Открой, Аграфена! Мы по делу, — Ваня узнал властный голос Василия Шуйского.

— Какое может быть дело ночью? — обмирая, пролепетала мамка. — Государь спит.

— Открой, иначе взломаем дверь!

— Не смейте, не смейте ломать, басурманы! — сорвавшимся на визг голосом закричал Ваня.

Но его уже никто не услышал. Залязгали алебарды, заскрежетало железо, дверь зашаталась, подалась — и в детскую ввалились бояре и дети боярские. Последним, как ни в чем не бывало, вошел Василий Шуйский.

— Не троньте, не дам мамку! Я государь, я не велю!.. — твердил Ваня, прижимая к себе Аграфену и от волнения не находя других, более убедительных слов.

— Не тревожься, государь! Мы и не трогаем твою мамку. Она сама пойдет, потому что ее требует суд. Все, кто подавал блюда, готовил их или был рядом и прислуживал государыне, обязаны ответить перед судом на все вопросы. Твоя мамка была часто рядом с великой княгиней, с нее и первый спрос. Все будет по чести, по Судебнику, утвержденному покойным государем, твоим отцом.

Ваня видел Судебник в руках матери, она с уважением рассказывала ему о том, что книгу законов почитал его отец. Мальчик растерялся было, но тут же нашел выход:

— Так приводите суд сюда, я, государь, тоже буду судить!

— Великий князь, суд идет у Митрополита. Нельзя судить в опочивальне, даже если в ней спит государь. Ложись, мамка скоро вернется.

— Тогда я сам с вами пойду к митрополиту, вот только оденусь!

Ваня на миг выпустил мамку из объятий, протянул руку за одеждой, висящей на спинке кровати. И в тот же миг Шуйский повел бровью — подал знак схватить Аграфену.

Два дюжих стражника потащили ее к двери. Ваня вскрикнул, босиком бросился вслед, но чьи-то руки подняли его, кинули обратно в постель. Дверь захлопнулась, ее чем-то подперли снаружи.

Ваня остался один, совсем один!..

Он слышал удалявшиеся шаги, затихающий в переходах плач мамки и голос дяди Овчинки: «Прощай, Ваня! Прощай!» Значит, нашли его в комнате Аграфены.

Ваня прислонился к балясинам кровати, завернулся в одеяло. Зубы его выбивали дробь, голубая жилка на виске вздулась и посинела. Он не плакал — тихонько подвывал, как собачонка, раздавленная и отброшенная тяжелым сапогом. Потом заснул, вконец обессилев.

А утром, когда солнце проложило дорожки по кровати, по полу, дверь заскрипела. Ваня взвился, весь — само ожидание: неужели вернулась мамка?!

Но в толстой, расплывшейся фигуре, заполнившей пролет двери, не было ничего общего с тоненькой, хрупкой мамкой.

И Ваня опять заплакал. Жалобно, безнадежно.

Боярыня Евдокия, дальняя родственница Шуйских, присланная взамен мамки Аграфены, растерянно остановилась посреди горницы, сраженная недетским горем ребенка и материнской жалостью к нему. Она села прямо на пол, так что голова ее оказалась рядом с Ваниной, и горько затянула:

— Сиротинушка ты мой болезный, государь Ванюша! Уж как тяжко мне видеть слезки твои! Я бы жизнь отдала, светлое солнышко, только бы ты не плакал!

Евдокия не притворялась. Страдальчески запавшие глаза мальчика, обведенные темными кругами, худое тельце, вздрагивающее от беззвучных рыданий, заставили ее забыть все строгие наставления влиятельного родственника. Теперь ее сердце безраздельно принадлежало этому государю-ребенку, только ему она намеревалась служить. И Ваня почувствовал это. В невольном порыве он обхватил ее могучую шею руками, прижался к толстому некрасивому лицу, залитому слезами, и ему стало немножко легче.

 

Терпи, чадо!

Недели две минуло — мамка Аграфена как в воду канула. Не приходил и дядя Овчина. Обычно после завтрака брат и сестра снаряжали его в Боярскую Думу, и Ваня отправлялся в Тронную палату всегда в сопровождении дяди Овчины. Но теперь никто не заходил за Ваней, никто им не интересовался. И он сидел либо в детской, либо в покоях отца или матери, предаваясь воспоминаниям.

Кроме Евдокии, рядом с Ваней появились и другие новые люди. Старого дядьку сменил новый. Он все время одергивал Ваню: нельзя это, нельзя то. И учителей заменили. Прежних он закидывал вопросами, с ними было интересно. А новые на вопросы не отвечали, хотя он спрашивал лишь по содержанию урока: им надо было только, чтобы мальчик затвердил заданное. Ваня скучал, зевал, а иногда и засыпал под их монотонные скрипучие голоса.

Теперь он полюбил стоять у окна и смотреть на Соборную площадь. Мимо шел и ехал на телегах или верхом на лошадях простой люд: торговцы, ратники, ремесленники. Все куда-то спешили. Неужели никому нет дела до него, великого князя? Да нет, мама говорила, что русские люди готовы за него головы сложить! А может, они думают, что он занят важными государственными делами? На самом деле никаких дел у него нет, его даже в Думу не приглашают! Вот бы выйти на людную площадь и крикнуть: «Ко мне, люди добрые! Я ваш государь, а вы мои слуги, так заступитесь за меня, мне так плохо живется!» И рассказать им про то, как после смерти мамы отняли у него мамку и дядю Овчину, как новый дядька даже не пускает его гулять в сад, и Ваня почти не играет. Да и с кем играть?.. С Юрой скучно, он в войну играть не умеет, только деревянные крашенки катает по полу да перекидывает с ладони на ладонь. А двоюродная сестрица Дуня Шуйская лишь кукол баюкать может.

Нет, бояре не позволят — пошлют стражников, они разгонят народ, а Ваню запрут в детской, да еще и мамку Евдокию уведут, как увели Аграфену, за то, что не уследила, позволила с народом говорить.

Мама, Аграфена и дядя Овчина убеждали его в том, что в Боярской Думе он самый главный. Да, при них так и было. А теперь его водят только на посольские приемы. Вот недавно приехали послы из Швеции торговый договор заключать. Прибежал боярин Тучков, велел облачиться в парадную одежду и взять все регалии власти великокняжеской. Ваня стал одеваться, и тут мамка Евдокия всплеснула руками:

— Господи боже мой, государь-то совсем вырос из кафтанчика: в плечах узок и на локтях протерся. Надо новый шить!

— Заштопай, если прохудился, рукава надставь, сама не сообразишь, что ли? — недовольно оборвал ее боярин. — Нет в казне денег на обновы!

Так и пришлось Ване натягивать прохудившийся кафтан. Пришел в палату, на трон сел. По правую руку Василий Васильевич Шуйский на скамье развалился. На нем кафтан новый с богатым шитьем, сапогами из мягкого сафьяна с тиснеными узорами постукивает. И когда успел так приодеться?! При жизни Ваниной матери ходил безвылазно в шубе мухояровой, зеленой, с подкладкой на потертых куницах. За все время приема Ване ни слова не сказал, лишь изредка косился в его сторону. И на все вопросы шведов за него отвечал: «Великий князь считает», «великий князь благодарит», «государь наш предлагает»…

А между прочим Ваня и сам бы мог ответить на некоторые вопросы послов, а если бы его заранее подготовили, как было при дяде Овчинке, то и на все. За время правления матери он поднаторел в придворном этикете. А теперь сидит на манер китайского болванчика и даже хуже: тот хоть головой кивает, а Ване даже это не разрешено.

Поэтому Ваня не любил ходить на заседания Боярской Думы. Но главным образом — из-за Василия Шуйского. С той памятной ночи, когда по его распоряжению забрали у Вани мамку и увели вместе с ее братом, в душе мальчика поселился страх. Он боялся грузного тела первого в Думе боярина, которым он облокачивался на трон так, что Ване приходилось отодвигаться и жаться к противоположному подлокотнику. Боялся его властного лица с крупным носом и раздувающимися ноздрями, боялся его медлительного хмурого взгляда. А когда он клал широкую толстопалую ладонь на Ванину макушку, мальчик весь съеживался и старался вобрать голову в плечи.

Но Василий Шуйский редко сам приходил к Ване, зато его брат Иван часто наведывался. Рыжие, ширококостные, они походили друг на друга, но у Ивана черты лица были помельче, а на голове красовалась огромная лысина; казалось, природа израсходовала все волосы на широкую, окладистую бороду, а для верхушки головы уже ничего не осталось. Иван и ростом был поменьше, и сложением пожиже, но во всем подражал брату, даже басить старался, как он, хотя часто выдавал петуха.

Не только во внешности, но и по уму Иван уступал старшему брату и, видимо, понимая это, отыгрывался на подчиненных, срывал на них зло. И над Ваней измывался, чувствуя его беззащитность. Чем дольше Ваня молчал, тем язвительнее становились подкалывания. Порой, не найдя мальчика в детской, он отправлялся в опочивальню покойного государя, зная, что его наследник любит играть в просторной и светлой горнице, где отец, занедужив, принимал своих ближних советников.

Однажды Ваня, рассадив вокруг себя дуниных кукол и расставив своих солдат, проводил совещание Боярской Думы. Вспоминая прием Шигалея, он положил двух кукол с косами у своих ног и горячо отчитывал воображаемых татар за их лукавство и измену. Увлеченный игрой, он не заметил, как вошел Иван Шуйский и сел на лавку рядом с отцовской постелью, застланной так же, как и при его жизни.

— Вижу, вижу, государь, ты у нас молодец на овец, а на молодца, поди, и сам овца. Твой покойный батюшка тоже любил приемы да заседания, а вот сражениям охоту предпочитал. Новые земли мы с братом ему отвоевывали. Помню, так напугали литвин да поляков под Смоленском, что они побоялись даже в атаку на нас пойти, повернули и, как зайцы, дали тягу.

Ваня знал об этом «сражении» — как, не убив ни одного неприятеля, Василий Шуйский отправил на тот свет без малого полторы тысячи смольчан, в основном русских, а также их женщин и детей.

А Иван Шуйский, предаваясь приятным воспоминаниям, и вовсе обнаглел, развалился на лавке, а ногу на государеву постель закинул. По рассказам матери Ваня знал, что советники, заходя в опочивальню отца, боялись даже голову поднять и топтались у порога. Мальчик молчал, но во взгляде его было столько ярости, что Иван Шуйский нехотя опустил ногу на пол.

— Ну, что ты на меня, государь, волчонком уставился? — спросил, как ни в чем не бывало. — Я же правду говорю! И правда то, что совсем тощую казну оставил ваш батюшка. А матушка вконец ее разорила: все парадные приемы устраивала да званые обеды. На одни наряды сколько денег ухлопала! Уж больно любила перед твоим вторым отцом покрасоваться, перед Овчиной! Что глаза-то вытаращил? Так люди говорят, не я придумал! — И тут же снова вернулся к казне, — надо будет пошерстить в закромах у твоей матушки, может, и найдем что стоящее для пополнения государственной мошны.

Уже не первый раз слышал Иван от людей из окружения Шуйских, что он «двоякий сын», но понимал это по-детски: значит, любил его дядя Овчинка не меньше, чем отец. И не обижался, потому что сам чувствовал, как сильно был привязан к нему боярин Овчина. Что же в этом плохого? А вот то, что Иван Шуйский хочет обобрать мамину горницу, встревожило его не на шутку, и он решил как можно больше времени проводить в опочивальне матери. После уроков забирал короб со своими солдатами, расставлял их возле ее постели и делал вид, что играет в войну, а сам прислушивался к шагам. И однажды дождался…

По переходам, гулко стуча коваными сапогами, приближались двое. Ваня их сразу по голосам узнал: бояре Иван Шуйский и Михаил Тучков. Вот уже и разговор их стал слышен:

— Серебра и драгоценностей у нее тьма, — убежденно говорил Михаил Тучков. — Эта ехидна дорогие побрякушки любила на себя навешивать. Мы их в казну возьмем и рассчитаемся с детьми боярскими за службу.

— А золото надо отдать первобоярину Василию Васильевичу, — тут же прервал его Иван Шуйский. — Он бьется против недругов наших, живота не жалея…

— Да ладно, Иван Васильевич, договоримся, поделим по совести.

Увидев Ваню, оба замолчали.

— Ступай-ка ты, государь, к себе, — нетерпеливо сказал Иван Шуйский. — Мы по поручению Думы пришли ревизию учинить, передать ценные вещи в казну государственную, то бишь в твою же.

Но Ваня и с места не сдвинулся, молча стоял у постели матери, и Михаил Тучков раздраженно добавил:

— Ты бы, великий князь, отошел в сторонку, не мешал государственному делу.

Они принялись выбрасывать из шкафов и сундуков материнскую одежду: бурнусы, полушалки, телогрейки, сарафаны и опашни, кики и волосники, такие знакомые и милые сердцу Вани.

Сейчас их топтали бояре и, сердясь, что они путаются под ногами и мешают искать более ценное, отбрасывали и рвали сапогами. А Ваня помнил маму в каждом наряде, и видения прежних счастливых дней вставали перед его глазами так живо, что ему почудилось: она здесь, рядом, в шкафу или под ворохом растоптанных одежд. Он стал собирать их, прижимая к груди и обливая слезами.

А бояре, наконец, добрались и до главного: золотые и серебряные ковши, чарки, стопки, сулейки, блюда и кувшины, ожерелья и кольца засверкали в их руках. Обоим было не до Вани.

Один складывал свою добычу на кровать, другой — на стол. И каждый то и дело бросал подозрительные взгляды на другого: не спрятал ли что-нибудь в свой карман? Наконец, Иван Шуйский завернул сокровища в одеяло, а Михаил Тучков — в скатерть и, закинув узлы за спину, споря и поругиваясь, ушли. На Ваню даже не взглянули.

Как потерянный, бродил мальчик по дворцу. Хоть бы одна родная душа была рядом, чтобы поговорить и посоветоваться! Одиночество, обиды, невыплаканные слезы давили на грудь и требовали выхода. Ваня много молился, но лики святых смотрели сурово и скорбно, точно осуждали, и облегчение не приходило. Поговорить бы с тятей или с мамой, но они почему-то не являлись даже во сне и не помогали, как обещал дядя Овчинка. Новой мамке Евдокии он верил, но она умела только слезами отвечать на его слезы. О брате Юрии и говорить нечего.

Если бы вернулись Аграфена и дядя Овчинка!

Ведь они не умерли, их увели судить в митрополичьи покои — так боярин Василий Шуйский сказал. Надо пойти к митрополиту, он должен знать, куда делись брат и сестра.

На другой день после ранней заутрени в Успенском соборе Ваня дождался выхода из алтаря митрополита Даниила и прямо спросил, где же Аграфена Челяднина и князь Овчина Телепнев-Оболенский, которых бояре увели судить на его подворье.

Митрополит сам слушал «тронную» речь Василия Шуйского и знал о дворцовом перевороте. Из далекого Каргопольского монастыря ему сообщили, что туда привезли Аграфену Челяднину, постригли и от имени великого князя велели держать в черном теле. Даниил знаком был с суровым уставом этого монастыря и понимал, что Ванина мамка там долго не заживется. А ее брат тем более, потому что за четыре года правления великой княгини Елены он намозолил глаза более знатным и родовитым боярам своей близостью к великокняжеской семье. Ходили слухи, будто бросили Овчину в подземелье у Рисположеских ворот закованным, без еды и питья, да так и забыли. А на днях извлекли на свет божий почти разложившийся труп с изгрызенными до костей руками.

Но разве можно сказать об этом ребенку, круглому сироте, недавно похоронившему мать?

— Нет, государь, я ничего о них не знаю, и о суде тоже. Но пойдем ко мне. У меня большая библиотека, там обо всем и потолкуем.

Обняв мальчика за плечи, он повел его на свое подворье, распахнул дверь в горницу, где до самого потолка на полках стояли книга в тяжелых кожаных и деревянных переплетах с узорно коваными медными застежками. Здесь были и священное писание, и церковная история, и творения отцов церкви, римская и русская истории, переписанные руками лучших каллиграфов разных времен и народов.

— Неужели, святой отец, вы прочитали все это? — оробев, спросил мальчик: он никогда в жизни не видел такого множества книг.

— Прочитал и даже наизусть знаю многие, особенно священные и те, что касаются истории церкви. Ведь я назначен первосвятителем русского народа и должен радеть о чистоте его духовной жизни. А твое дело, государь, заботиться о богатстве и процветании, о благополучии Руси и потому тебе следует знать еще больше: кроме священных книг — историю своего и всех соседних народов, с которыми приходится торговать, а в трудные годы и воевать.

— Да разве я смогу?!

— Сможешь, у тебя еще вся жизнь впереди. Но для этого надо много учиться, слушать учителей, выполнять их задания.

— Я учителей-то слушаюсь, а вот меня, великого князя, никто не слушает, а бояре так те даже обманывают и насмехаются надо мною!

И полились слова рекой, мешаясь со слезами. Все свои беды после смерти матери вспомнил Ваня. Митрополит не прерывал его, кивал седой головой да гладил по голове морщинистой легкой рукой. Наконец, когда мальчик выговорился, сказал:

— Терпи, чадо! Апостол Павел писал в своем послании галатам: «Наследник, доколе в детстве, ничем не отличается от раба. Он подчинен управителям и наставникам до срока, отцом назначенного». Тебе в августе восемь годков сравняется. А отец твой, великий князь Василий Иванович в свой смертный час велел боярам опекать тебя до пятнадцати лет. Терпи, чадо! Господь наш Иисус Христос терпел и нам велел. А государям — тем паче. Учись усердно, вникай в слово Божие и всякую обиду и страдание принимай, как учение. Ведь чтобы править народом, государю надо знать его душу, его боли и беды и самому их прочувствовать. Только тогда будешь править мудро и справедливо. Терпи, еще придет твой час!

 

Неудавшийся заговор

Обласкав и накормив Ваню, митрополит в тот же день послал служку к братьям Бельским и дьяку Федору Мишурину с просьбой посетить его подворье. Их связывала давняя дружба, но особенно она окрепла с тех пор, как Василий Шуйский открыто, не считаясь с мнением ни думских бояр, ни митрополита, объявил себя главой правления, приравняв себя тем самым к юному великому князю.

Даниил догадывался, что Шуйский давно готовился к этому триумфу своей жизни, ради него, далеко перевалив пятый десяток, женился на двоюродной сестре Вани, совсем еще девочке Анастасии, годившейся мужу во внучки. Пограбив казну и поселившись на московском подворье Старицкого князя Андрея, Василий Шуйский изо дня в день праздновал со своими приспешниками победу за победой, тем или иным способом отправляя на тот свет всех, кто окружал юного государя, пока тот не остался один, как перст. И вот наконец прямо на глазах сироты растащили наследство, оставленное ему родителями!.. Сколько же можно сносить издевательство и насмешки над государем-ребенком? Доколе терпеть чванство неотесанного вояки? Ему бы сейчас защищать границы от литовцев, а он травит и гноит в тюрьмах лучших людей Москвы, сажает своих ставленников по всей Руси!

Друзья собрались, когда стемнело. Посидели, повозмущались, отвели душу и пришли к единому решению: надо вербовать сторонников из числа недовольных Шуйскими и верных слуг государевых. Взять того же Михаила Тучкова. Что и говорить, хитрый, скользкий боярин, всю жизнь старался сидеть меж двух стульев, умел вовремя переметнуться к более сильному. Но вот недавно при разделе награбленного царского добра его обделили, и по слухам он очень обижен. Почему бы не склонить этого влиятельного боярина на свою сторону? Или вот князь Юрий Михайлович Голицын и воевода Иван Хабаров… Хорошие, справедливые люди, только надо упрочить их положение — одного пожаловать боярином, а другого — чином окольничего. Пожалуй, с этого и надо начать.

И не откладывать! На этом особенно настаивал дьяк Федор Мишурин, ближний советник покойного Василия Третьего.

Но тут без помощи юного государя не обойтись, надо только встретиться с ним без свидетелей.

Через несколько дней митрополит сообщил Бельским о том, что вечером к нему придет заниматься державный отрок.

День был неприемный. Даниил вместе с друзьями зашли в библиотеку, подсели к мальчику, разговорились. Все трое были Ване по сердцу. Братья Бельские такие обходительные и милые, а дядя Федя Мишурин был другом тяти и часто захаживал к покойнице-маме. Их просьбу Ваня тут же выполнил — подписал бумагу, составленную заранее: так хотелось сделать приятное всем этим добрым людям и друзьям мамы!

Потом дяди Бельские проводили его до дворца, простились, — и он тотчас забыл о подписанной им грамоте.

А на другой день, увидев в приказной палате злополучную бумагу, Василий Шуйский пришел в бешенство. Он прекрасно понял, чьих это рук дело, и на заседании Думы с трудом сдерживался. Прав был брат Иван, уговаривая его засадить Ивана Бельского в тюрьму! Но тогда, в час прихода к власти, освобождать только своего родственника Андрея было как-то не с руки. И зря он вообразил, что прощением Ивана заткнул рты ненавистному клану Бельских: как волка ни корми, а он все в лес смотрит. Промашку дал — да ничего, поправим!

Сначала он хотел пойти к государю-мальчишке и как следует отчитать его. Но потом понял, что не стоит: тот расскажет митрополиту Даниилу, к которому зачастил в последнее время, а митрополит явно благоволит Бельским, и пиши-пропало: разгадают его планы, и все провалится. Бумаге, одобренной государем, дали ход: бояре поздравляли Голицына и Хабарова с повышением. Все было тихо и мирно, если не считать того, что в один душный летний вечер на подворье Шуйских опять по какому-то поводу праздновали. К воротам подъезжали все новые и новые вершники, спешивались, в хоромах поднимали чары за здоровье Василия Васильевича, первого боярина на Руси. Потом опьяневшие гости с горящими факелами выехали за ворота, разделились на несколько отрядов и направились к заранее намеченным подворьям.

Мамка Евдокия с вечера была поставлена в известность: уложить питомца пораньше и ночевать в детской, а не в своей комнате; упаси Боже, если государь проснется! Всю ночь мамка стояла у окна и молилась. Она видела, как провезли Ивана Бельского со скрученными за спиной руками, как тюками тащили награбленное в дом Шуйского. Самого же «хозяина» — так звала она своего дальнего родственника — среди возвращавшихся не было.

Когда совсем рассвело, она подняла Ваню на заутреню и, покормив, пошла с ним в Успенский собор. Последнее время она водила его в домашнюю крестовую церковь: в ней теплее, да и на улицу выходить не надо. Но в этот раз ей не терпелось проведать, что знают прихожане о ночных событиях.

Народу в соборе собралось больше, чем обычно, и по встревоженным лицам и шепоту, плывущему над толпой, Евдокия поняла: знают и, наверное, обо всем. Она навострила ухо близ стоящих рядом шушукающихся кумушек, но они отпрянули от нее и сразу замолчали: люди знали о ее родстве с первобоярином, пусть и дальнем. Все же она уловила, о ком шла речь — о дьяке Федоре Мишурине. Значит, и его схватили.

То, что люди боятся и сторонятся ее, Евдокию угнетало, но откуда было знать ей, что родственник ее — седьмая вода на киселе — таким разбойником обернется! Сегодня бы уехала домой во Псков, да государя-ребенка жалко, сердцем к нему прикипела.

Ваня заметил, что митрополит Даниил выглядит совсем больным. Он и в самом деле с трудом вел службу, потому что не спал всю ночь — монахи доносили ему обо всем, что происходило на дворе Шуйских и в городе. Он невольно затягивал службу — был уверен, что его схватят, но вряд ли сделают это в присутствии юного государя и прихожан. Однако чем мог помочь ему ребенок да еще в присутствии соглядатая, родственницы Шуйских? И уходя из собора, Даниил лишь дрожащей рукой благословил мальчика и мысленно попрощался с ним, считая, что видит его в последний раз.

 

Голова над воротами

А на площади чирикали воробьи, склевывая рассыпанное кем-то зерно, и солнышко так сияло, что Ваня снова стал проситься в сад.

— Ладно, ладно, пойдем, аппетит нагуляешь, — согласилась Евдокия. Она была рада отпустить мальчика: пусть лучше на воле побегает, чем во дворце, где много народу и ненароком могут сболтнуть про ночное. Она оставила Ваню в саду, а сама пошла за вышиваньем, бросив на ходу:

— Только за калитку не выходи, я сейчас вернусь.

Ваня начал было строить крепость из песка, как вдруг заметил под кустом собачонку. Это был обычный дворовый пес с разорванным ухом, никому не нужный и, наверняка, голодный.

Во дворце держали охотничьих породистых собак, но они жили на псарне, Ваню туда не пускали, а в горницах держали только кошек. Поэтому Ваня очень обрадовался приблудному псу, отыскал в кармане забытый леденец и, развернув, собирался уже бросить ему, но тот вдруг глухо зарычал, вскочил на ноги и, хромая, побежал прочь. Ваня бросился вслед:

— Куда ты? Я же хочу угостить тебя!

Но собака ринулась в кусты и исчезла.

Ваня не отставал. Он раздвинул ветки и увидел в заборе щель. Она оказалась достаточно широкой, мальчик пролез в нее и огляделся. Пес, сильно припадая на заднюю ногу, уже сворачивал за угол. Но Ваней овладел азарт.

«Вот догоню, узнаю, где ты живешь, и вернусь к мамке, — думал он, — надо же угостить собачку, да и ногу хорошо бы перевязать — носовой платок у меня чистый».

Пес все сильнее хромал, и Ваня замедлил шаг. Дорога привела на площадь. Пес перебежал ее и остановился перед широко распахнутыми воротами. За ними стоял мрачный дом с маленькими зарешеченными окошками, кое-где затянутыми пузырем и слепо глядящими на мир.

«Какое странное подворье, — подумал Ваня, — кто же здесь живет?»

И вдруг, будто отвечая на его вопрос, пес завыл.

Ваня пригляделся внимательнее и — волосы зашевелились у него на голове: среди истоптанной копытами травы валялось что-то красное — это были куски человеческого тела. На плахе, залитой кровью, рядом с воткнутым в нее топором лежали голые руки и ноги. А собака все выла, подняв голову и уставившись на ворота. Ваня тоже посмотрел вверх и застыл на месте: на него смотрел дядя Федя Мишурин! Отрубленная голова была насажена на кол, глаза расширены и залиты кровью, черты лица искажены — и все-таки Ваня сразу узнал его.

Крича от ужаса, он бросился обратно и не помня себя подбежал к калитке дворцового сада. Она была распахнута.

Мамка Евдокия в растерянности оглядывалась вокруг и, увидев Ваню, бросилась навстречу. Он уткнулся в ее толстый живот, сотрясаясь от крика.

— Ну полно, полно, Ваня, где же ты был? — спрашивала она. — Что же ты меня не послушался, батюшка? В детской Василий Васильевич ждет, — ругался, что я тебя одного оставила в саду. Не говори ему, что выходил за калитку! Да идем скорее, а то мне достанется!

Трепеща перед своим властительным родственником, она насухо вытерла Ване глаза, приласкала и еще раз попросила, чтоб не выдавал ее. Евдокия даже не поинтересовалась, что напугало мальчика: страх перед Шуйским заслонил все.

В детской, как всегда развалясь, сидел Василий Васильевич, в нетерпении постукивая пальцами по столу.

— Государь, где ты был? — спросил он.

— В саду.

— Один?

Ваня кивнул опущенной головой.

— Что делал?

— Крепость строил… из песка.

Ваня дрожал всем телом — перед глазами стояла голова растерзанного дяди Феди, насаженная на кол. Но надо было отвечать, чтобы не подвести мамку. И он отвечал на все вопросы ненавистного опекуна, хотя обычно отмалчивался, прячась за спину Евдокии. Только глаз не отрывал от пола, глядеть в лицо Василия Шуйского было мучительно.

А первобоярин благодушествовал: день выдался удачный. Ивана Бельского сейчас везли связанным на Белоозеро, его приспешники брошены в темницу, а главный враг его, Федька Мишурин-Поджогин, ничтожный дьяк-писака, который, пользуясь расположением Василия Третьего, так часто поддевал его своим змеиным языком, теперь получил сполна. Он, Василий Шуйский, сам руководил его казнью: заставил раздеться догола, наезжал на него, связанного, конем и, только натешившись, велел четвертовать, отрубить голову и повесить ее над воротами крамольникам в назидание.

Чтоб видеть глаза повергнутого врага в смертный миг, спешился и слишком близко подошел к плахе — кровь брызнула на парадный кафтан. Слуги подскочили, угодливо вытерли. Потом он ехал к своему подворью, как победитель после успешно завершенной битвы, и как после боя, с чарами и заздравными тостами встретили его сподвижники у ворот.

Потом его потянуло во дворец, так захотелось почувствовать свою власть и над юным государем, и вот сейчас он ощутил ее сполна.

Мальчишка отвечал покорно, даже глаза поднять боялся, и первобоярин решил вознаградить его: положил свою тяжелую ладонь на голову ребенка.

Ваня как всегда вобрал голову в плечи, но тут вдруг у самых глаз увидел брызги крови на рукаве Шуйского, ощутил даже ее запах и сразу понял все.

— Это ты, ты убил дядю Федю! — закричал он, разом забыв страх за себя и за мамку. — Бог накажет, накажет тебя!

 

Загадочное исчезновение

И Бог наказал: первобоярин Василий Васильевич Шуйский пережил Федора Мишурина всего на несколько недель. Он умер внезапно, от удара. Поговаривали, что отравили его, как некогда он сам отравил великую княгиню Елену. Но похоже — собственный гнев сразил его. Уж очень часто он стал выходить из себя, по малейшему поводу вспыхивал — и дома, и в кругу сподвижников, и в Тронной палате так, что от громоподобного голоса его сотрясались каменные своды дворца. В эти минуты бояре не смели поднять на него глаз, а Дмитрий Бельский сидел ни жив-ни мертв. Его оставили вроде как для показа иностранным послам: Бельские — фамилия известная на Западе и удалить ее из Думы — значило показать, что Русь раздирают распри изнутри, а выносить сор из избы не хотелось. Пусть думают, что в державе русской тишь да гладь, да Божья благодать.

Но шила в мешке не утаишь: не только среди собственных бояр, но и во дворцах западных государей открыто говорили о том, как наживаются грабежом Шуйские. На пирах у них пили из кубков великокняжеской семьи, — вырезанные на них для отвода глаз имена суздальских предков никого не могли обмануть.

Василий Шуйский налево и направо раздавал своим угодникам зажиточные места и должности. Его племянник Андрей Шуйский, поставленный наместником во Пскове, поборами и свирепым разбоем довел город до полного разорения, и он наполовину опустел — жители бежали кто куда. Многие, доведенные до отчаяния, сами начали промышлять грабежом на дорогах.

И как было иноземцам не воспользоваться этим! Будто псы раненого зверя, они обложили Русь и раз за разом откусывали от нее лакомые куски. Казанский хан хуже Батыя злодействовал в пригородах Нижнего Новгорода, Балахны, Мурома, Владимира, Костромы, Кинешмы, Галича, Мещеры, Устюга, Владимира, Шуи, Вологды, Татьмы, Гороховца, Вятки, Перми и других северных русских крепостей. Казанцы жгли, убивали, забирали православных в плен. Целые селения, обезлюдев, зарастали диким кустарником, монастыри обращались в пепел, церкви — в конюшни, а украшения с икон — в мониста для татарских жен. Кого не брали в полон — тех силой обращали в свою веру. Непокорным выкалывали глаза, обрезали уши, нос, отсекали руки, ноги.

Тщетно высылали московские бояре богатые поминки в Казань: набега продолжались. Бояре принимали послов крымского хана Саиб-Гирея, заключали с ним мирный договор, одаривали, а в это время его сын Иминь бесчинствовал в окрестностях Каширы, под самым носом у престольной Москвы!

И вот, доведя русскую державу до такого унижения, Василий Шуйский приказал долго жить.

Едва схоронив старшего брата, на заседание Думы в полном парадном облачении явился его брат Иван и, никого не спрашивая, ни с кем не советуясь, сел на его место. Он даже не счел нужным выступить перед боярами — просто, как наследник, принял все права умершего, даже в мыслях не допуская, что в этом могут усомниться.

И скоро бояре поняли, что в грубости, самонадеянности и высокомерии младший брат намного превзошел умершего старшего. Прежде всего Иван Шуйский решил исправить главную, по его мнению, ошибку Василия: не откладывая, сместить и отправить в ссылку митрополита Даниила. Как он уговаривал брата исполнить это сразу, в одну ночь с арестом Ивана Бельского и казнью думского дьяка Федора Мишурина!

«Теперь будет гораздо труднее, да ведь без труда не выловишь и рыбку из пруда, — фасонил даже в мыслях перед собой Иван. — На то мы и Шуйские, чтобы затруднения, как орехи, щелкать!»

Не прошло и сороковин после смерти брата, как Иван вместе с племянником Андреем закатил пир, на который съехались единомышленники — князья Дмитрий Палецкий, братья Кубенские, казначей Иван Третьяков, а также боярские дети и богатые новгородцы. В ночных бдениях за чарами вина задумали они и разработали в деталях план уничтожения последнего противника, митрополита и первосвятителя всея Руси Даниила. Зная, что он сам по своей воле не откажется от высокого сана, решили принудить его силою. Но до той роковой ночи съездил Иван в Новгород, который взрастил род Шуйских и всегда его поддерживал.

В «доверительной беседе» с новгородским архиепископом Макарием рассказал ему о физической немощи глубокопочитаемого старца Даниила и просил его совета, кого бы поставить на его место, если, не дай Бог, что с ним случится. Архиепископ Макарий, ничего не подозревая, назвал имена трех: чудовского архимандрита Иону, Новгород-Хутынского игумена Феодосия и игумена Троице-Сергиевой лавры Иоасафа, к кандидатуре которого Макарий особенно склонялся.

Близилось Рождество Христово, и Иван Шуйский пригласил Макария в Москву, чтобы он помог первосвятителю приготовиться к великому празднику, поскольку он болен и, возможно, новгородскому архиепископу придется вести праздничное богослужение. Одновременно к святителям Рязани, Твери, Саратова, Перми и других городов полетели гонцы с приглашением в Москву, объяснением причины такого приглашения и ссылкой на новгородского архиепископа Макария, известного своей ученостью, создателя собрания божественных творений «Четьи-Минеи». Иван Шуйский верно рассчитал: главное — убедить новгородского архиепископа, остальные святители поступят так, как он.

В канун съезда святителей в Москве глубокой ночью Иван Шуйский со своей верной свитой проник в палаты митрополита. Все было заранее обдумано и, возможно, запуганный митрополит подписал бы сразу даже отказ от своего высокого сана, если бы не промашка Шуйского: как и его покойный брат Василий, какой-то год назад вымещавший зло на Федоре Мишурине перед его и без того мученической смертью, так и Иван не мог сдержать ярости при виде немощного Даниила, доставившего ему столько ненужных хлопот, — он пинал его ногами до тех пор, пока старец не потерял сознания. Так, почти бездыханного, его увезли в дальний монастырь, а покои разграбили.

Наутро святители съехались в Москву, и всех потрясло известие: митрополит Даниил тяжело заболел, отрекся от сана и покинул Москву. «Почему не оставил письменного отречения?» — недоумевали святые отцы и получали ответ: — «Не было сил, очень плохо себя чувствовал!» — «А как же мог уехать по такому морозу, в санях, совершенно больной?» — «Такова была воля владыки».

Старцы пожимали плечами, разводили руками, но факт оставался фактом, а время шло… Негоже оставлять державу Московскую без верховного пастыря, и под водительством новгородского архиепископа Макария святители приступили к избранию нового митрополита.

О происходящем был оповещен народ, и к утру обычно пустая заснеженная Соборная площадь стала черна от переполнившего ее люда. Таинство избрания проходило в приделе Похвалы Богорордицы. Святители восприняли мнение новгородского архиепископа, переданное им гонцами на местах, как повеление свыше, и в тайном голосовании все как один опустили в позлащенный сосуд листки с именем игумена Троице-Сергиевой лавры. Теперь, выражая их волю, Макарий во всеуслышание нарек митрополитом Иоасафа Скрыпицина.

Девятилетнего Ваню тоже заставили участвовать в этих церемониях.

Когда ему сообщили об отречении Даниила от сана, он не поверил: конечно, святой отец был стареньким, но службы всегда вел истово и со рвением, на них приходили многие москвичи даже с далеких окраин: сладкозвучный мелодичный голос митрополита никогда не дрожал и, казалось, нисходил с заоблачных высот.

И чтобы самому отречься от сана?! Но если бы даже такое случилось, как он мог не сообщить об этом ему, великому князю, который еще накануне сидел с ним в библиотеке, слушал его поучения?..

Ваня сходил даже в митрополичьи покои, обежал анфиладу комнат. Там уже навели порядок, стерли следы преступления. Отовсюду веяло запустением: Даниил забрал с собой всю мебель, иконы. Нетронутой осталась только библиотека. Ваня посидел там, закрыв глаза, надеясь услышать задушевный голос старца. Но и здесь не нашел ответа на мучившие его вопросы и в день узаконения нового митрополита вынужден был пойти в Успенский собор: его повели сам Иван Шуйский и ближние думские бояре.

Рынды проводили его до царского места, сдерживая напор толпы, на все лады выкрикивающей здравицы в честь юного государя. Но он не замечал людского ликования, не слышал заздравных криков. Облаченный в парадную одежду, мальчик сидел на троне бледный и сумрачный, снова и снова задавая себе все тот же вопрос: «Как могло такое случиться?», но так и не нашел на него ответа. Как это не раз бывало в Думе и на посольских приемах, перед алтарем была провозглашена его, великого князя Иоанна Васильевича, воля:

— … Великий князь всея Руси Иван Васильевич вместе со своими богомольцами, вместе с Макарием, архиепископом Великого Новгорода и Пскова, с епископами, со всем священным собором, со старцами духовными и всеми боярами избрал на митрополию духовного отца Троице-Сергиевого монастыря игумена Иоасафа и нарек его митрополитом всея Руси.

Тут он впервые услышал голос якобы им нареченного и совсем незнакомого нового митрополита (тот когда-то крестил его, но это же было во младенчестве!). Голос был чуть хрипловат, быть может, от волнения, но Ваня тут же затосковал по ангельскому гласу уехавшего Даниила.

Иоасаф прочел исповедание православной веры и обещал соблюдать «все по старине и не делать ничего по нужде ни от царя или великого князя, ни от князей многих, если и смертью будут грозить, приказывая что-нибудь сделать вопреки божественным и священным правилам».

С томящим беспокойством в груди Ваня простоял всю литургию, начатую Макарием и законченную Иоасафом. Под конец торжественной службы Иван Шуйский подтолкнул его сзади: надо было поздравить нового митрополита и подать ему митрополичий посох — знак первосвятительной власти.

Сквозь душный туман от дыхания набившихся в собор людей и от чадящего горения бесчисленных свечей и лампад мальчика опять провели на паперть, где глашатаи оповещали москвичей о знаменательном событии. Довольные лица Ивана и Андрея Шуйских говорили о том, что свершившееся было делом их рук — это они добились отъезда и отречения митрополита Даниила и назначения нового — Иоасафа. Но чем и как это доказать?.. Ваня и сейчас, как не однажды ранее, был пешкой в их руках и выполнял отведенную ему роль в столь зловещей игре.

Что ж, придется смириться. «Наследник, доколе он в детстве, ничем не отличается от раба», — вспомнил Ваня слова апостола Павла, сказанные ему старцем Даниилом в утешение, и горько улыбнулся.

 

Спаситель на осле

Принимая митрополичий посох из рук юного великого князя, Иоасаф был взволнован до глубины души. В этом он увидел Божие предопределение: дитя, которое он крестил, а окрестив, клал на раку преподобного Сергия, коего не раз встречал с его родителями, посещавшими святую обитель в праздники и проездом на отдых, осиротев, вручало ему символ митрополичьей власти.

В раннем детстве Иоасаф сам остался круглым сиротой: чума в одночасье лишила его всех родных. В толпе беженцев мальчик бродяжил, просил милостыню. Однажды, совсем обессилев, он упал у ворот монастыря и какой-то монах сжалился над сиротой, напоил, накормил, обогрел и оставил в своей келье. Уже придя в себя, Иоасаф узнал, что это Троице-Сергиева лавра. Кроткий простодушный отрок пришелся по душе монахам, и скоро из послушника его сделали иноком, а позднее назначили игуменом. Жизнерадостный и готовый услужить любому, кто в нем нуждался, Иоасаф, казалось, смиренно воспринимал все, что посылал господь людям, умел утешить всякого, и этим облегчал жизнь тем, кто обращался к нему. Однако в глубине души тяжело переживал всякую несправедливость, особенно когда бедствовали дети. Во время первой своей службы в Успенском соборе он увидел страдание на лице царственного отрока, тяжелую недетскую думу на челе, и сердце нового митрополита затопила жалость.

Слухами земля полнится. Еще в Сергиевой обители Иоасаф узнал о том, как грабят казну, как измываются бояре над юным венценосцем, и еще раз про себя повторил обещание не делать ничего по нужде от князей и бояр, если даже смертию будут грозить, адресуя это обещание только юному государю.

По окончании службы народ повалил из церкви, площадь пустела. Однако многих привлекло маленькое серое животное с длинными ушами, накрытое попоной, и все же дрожащее от холода. Вокруг него на площади собрались дети. Что это за чудо-юдо?

Нашлись знатоки, которые объяснили, что это осел. Он в южных странах перевозит грузы, например, корзины с овощами и фруктами. Какой-то старик вспомнил, как на таком же вот животном въезжал в Москву знаменитый Максим Грек — проповедник православной веры, толкователь священных книг, приглашенный в столицу самим Василием Третьим, но затем попавший в опалу и сгинувший бесследно. Но тут подоспевший церковный служка напустился на него: нельзя мол, православному не знать, что на осле въезжал в Иерусалим сам Иисус Христос, и что уподобиться ему — значит, быть готовым жизнь отдать за православную веру. Служка стал разгонять зевак, но безуспешно: всем хотелось узнать, что повезет маленький ослик.

И каково же было их удивление, когда святители вывели на паперть только что избранного митрополитом Иоасафа и стали помогать ему взобраться на осла.

Новый митрополит был низенький, грузный. Поверх тяжелых праздничных одежд на него была накинута меховая шуба и, умостившись, наконец, на осле, он почти погреб его под собой: лишь спереди торчали длинные уши да сзади хвост, отчаянно сметавший снег со ступенек паперти. Наконец, осел сдвинулся с места. Рядом шагал новгородский архиепископ Макарий, позади — святители с поднятыми на руках иконами, а вокруг хромали и ползали почитаемые на всей Руси юродивые и блаженные — они покинули теплый притвор собора ради такого необычного зрелища.

А оно и впрямь было дивным. Под наплывающий благовест звонницы люди отовсюду сбегались посмотреть на странное шествие. Монахам приходилось с трудом сдерживать напор любопытных, особенно детей, выныривающих из толпы взрослых к самой морде осла.

Иоасаф окидывал всех кротким взором выцветших от старости глаз, детей одаривал улыбкой и время от времени широким жестом благословлял теснящуюся с обеих сторон толпу митрополичьим крестом с распятием.

У старца и в мыслях не было удивлять кого-то и тем более уподобляться Иисусу, но он хорошо изучил церковную историю и знал, что многие пастыри и пониже его саном пользовались таким способом передвижения, чтобы познакомиться со своими прихожанами. Конечно, его духовное стадо — православные всея Руси — было очень велико, но хотя бы с частью его, москвичами, он может встретиться на улицах столицы, прочесть им краткую проповедь и осенить крестом.

Но первый и главный визит его был к юному великому князю — ему он хотел дать понять, что будет служить верой и правдой на своем духовном поприще и никому не позволит творить зло. Надо было найти какие-то сокровенные слова и разительные примеры из священной истории, чтобы в короткие минуты этой встречи с малолетним государем возбудить в нем доверие и любовь. И старец мысленно составлял, переделывал и вновь складывал свою краткую речь.

«Глянь, — как Спаситель на осле!» — неслось отовсюду.

Иоасаф точно не слышал ни этих криков, ни колокольного звона, одна мысль владела им: расположить к себе маленького венценосца, чтобы потом можно было исполнить перед Богом главную свою задачу — вырастить для Руси доброго и справедливого государя.

А тот, кому адресованы были эти мысли, стоял у окна и взахлеб, по-мальчишески хохотал, наблюдая шествие митрополита через Соборную площадь. По правде говоря, если взглянуть на эту процессию детскими глазами, она и в самом деле была довольно комична: митрополит, своей толщиной похожий на матрешку, только посаженную не на чайник, а на ослика; торжественные лица архиепископов, архимандритов и игуменов, а рядом — всклокоченные головы, оскаленные рты юродивых — и монахи, отпихивающие напирающую толпу.

Шествие преодолело несколько сотен шагов до дворцового крыльца и остановилось. Святители бросились снимать Иоасафа с осла. Это удалось им не сразу и после многих усилий, причем животное начало брыкаться и издавать громкие вопли, заглушавшие благовест. Наконец, церковная свита подняла старца на крыльцо, и они скрылись в дверях, а ослик продолжал вопить, брыкая любопытных мальчишек, и Ваня хохотал до слез. Напрасно Евдокия звала своего питомца к столу. Отчаявшись, она сунула ему в одну руку чашку с молоком, в другую — кусок пирога.

Таким и увидел его новый митрополит, когда перед ним распахнули двери в детскую — в старом, на локтях штопаном домашнем халатике, усыпанном крошками, держащего чашку и пирог. И тотчас улыбку Вани сменил испуг — уголки губ поползли вниз, в глазах появилось затравленное выражение. Мальчик никак не ожидал, что этот важный и толстый первосвятитель, сменивший пропавшего и любезного его сердцу митрополита Даниила, вдруг явится сюда. Раз он нравится Шуйским — значит, надо быть настороже.

Ваня съежился, привычно опустил голову, покорно ожидая разноса. Видимо, новый митрополит заметил, что государь смеялся над ним. Иоасаф понял и этот внезапный переход в настроении мальчика — и душа его переполнилась любовью и жалостью. Разом забыв все варианты задуманных речей, он начал с того, что вдруг подсказало сердце:

— А тебе понравился ослик?

Ваня нерешительно поднял голову, все еще не веря, что его не ругают. Но увидев так близко простое и доброе морщинистое лицо, улыбавшиеся глаза — и сам расплылся в улыбке.

— Очень!

— А чем?

— Ну, он веселый, смешной, ушастый такой, а сам маленький, — робко, подыскивая слова, ответил мальчик. — Да он всем детям нравится!

— А ты знаешь, чем он привлек Спасителя нашего, Иисуса Христа?

Ваня сконфузился, улыбка сползла с губ: что-то не то он сказал, не мог же ослик понравиться Сыну Божию своими смешными ушами!..

— А вот я сейчас скажу тебе — чем: своим трудолюбием. Ослик очень маленький, но всю жизнь перевозит большие грузы. Иногда из-за корзин, навьюченных на него, его самого не разглядишь. Маленький, да удаленький! Сколько добра людям делает, и бескорыстно, всего за пучок сухой травы. Вот почему Спаситель наш для въезда в Иерусалим избрал не статного красивого скакуна, а это неказистое создание и доехал на нем до самого собора в сопровождении народа…

Начав с ослика, Иоасаф рассказал мальчику и о том, как Спаситель бесконечно любил людей, как покорял их сердца — не страхом, а одной безграничной любовью, ради которой и принял смерть-подвиг. Он и сам увлекся проповедью и очнулся только, увидев слезу, текущую по щеке отрока.

— Да ты никак плачешь?!

Иоасаф дрожащей рукой благословил его и в умилении поцеловал Ваню в склоненную макушку. Уходя, оглянулся в дверях — Ваня улыбался ему вслед доверчиво и благодарно. Выйдя на крыльцо и снова умостившись на ослиной спине, митрополит взглянул на окна: мальчик смотрел вниз и махал ему рукой. Слава Богу, сиротка-государь будет доверять ему, а с его поддержкой он и горы сдвинет, вернутся на святую Русь правда и справедливость.

Иоасаф ехал по московским улицам, осеняя крестом встречных — пеших и вершников, слушая возгласы: «Смотрите, как Спаситель на осле!» и, вспоминая детскую улыбку великого князя, думал, как ему оправдать столь высокое сравнение.

 

С приездом, дядя Ваня!

После избрания игумена Иоасафа митрополитом жизнь московская, казалось, снова вошла в прежнюю колею. В столице наступило затишье: враги Шуйских были уничтожены, а недовольные затаились. Зато за пределами златоглавой столицы нарастали смуты: в городах и селах, обнищавших от поборов и лихоимства ставленников Шуйских, назревало недовольство. Многие уходили с насиженных мест и пополняли разбойничьи ватага в лесах. Обезлюдели даже дороги, редко, кто отваживался пускаться в дальний путь. На западных границах хозяйничали литовцы и поляки, на восточных и северных — татары. Русские рабы стали самым ходовым и дешевым живым товаром на южных рынках.

Надвигалось смутное время: в Москву то и дело прибывали гонцы от наместников с просьбой прислать войска для подавления бунтовщиков и поджигателей, но государственные полки редели: множество ратников, узнав о разорении и гибели своих родных, уходило в леса.

Иван Шуйский распекал и снимал с выгодных должностей тех, кто донимал его просьбами о помощи, и скоро его перестали беспокоить сообщениями о разорениях, поджогах и голодных бунтах.

Так же вели себя и бояре. На заседаниях Думы обсуждались мелкие, ничего не значащие дела. Каждый заботился только о себе, о своей наживе и получении доходной должности. Из-за этого то и дело вспыхивали словесные перепалки, а то и настоящие кулачные потасовки, и только начальственный окрик Ивана Шуйского разводил по своим местам расходившихся бояр.

Как и при покойном Василии Шуйском, его брат присылал за юным государем только в дни приема послов. Первобоярин говорил с ними от имени государя, а те вели себя теперь уже совсем нагло: требовали богатых даров за одни лишь обещания соблюдать мир на границах, но никогда эти обещания не выполняли. Бояре на все соглашались, тут же вызывали казначея Третьякова. Тот выдавал требуемое так, будто запускал руку не в государственный, а в собственный карман.

В обязанности митрополита входило присутствовать на заседаниях Думы, но Иоасаф всегда молчал.

«Хорошую замену подыскал мне новгородский архиепископ, — усмехался про себя Иван Шуйский, с пренебрежением оглядывая тучные телеса старца. — Думает, небось, о том, как бы поесть послаще. Стар и глуповат, да мне от него ума и не надо. Был бы послушлив».

Но внешность обманчива. В неказистом старце жила поистине детская, незамутненная мирскими дрязгами душа.

«Господи, освободи святую Русь от дьяволов, как ту обезумевшую жену, о коей поведано в Евангелии, — молил старец. — Обрати их в стадо свиней и кинь в пропасть огненную!»

Снова и снова он обегал глазами ряды бояр, восседавших на своих родовых местах: неужто никто из них не возьмет в толк, что этот грабеж среди бела дня в присутствии и именем малолетнего государя приведет всех нас к гибели?!

Он искал и не без труда находил недовольных Шуйскими.

Вот глава рода Бельских, сидит, не поднимая глаз. Может, от стыда за опальных братьев? Семена, изменника, не стыдиться нельзя. А Ивана, пострадавшего за государя?.. Им можно только гордиться! Однако Иоасаф заметил, что некоторые князья и бояре, вроде Голицыных, Захарьиных, Патрикеевых, не лезут в драку за доходные должности и места. А сколько таких среди боярских детей и дворян!

Нужны сторонники. Один в поле не воин.

* * *

Митрополичий двор — почти дворцовый. После ранней заутрени сюда стекаются на прием со своими бедами, жалобами и сомнениями не только служители церкви, но и миряне всех родов и сословий. Во время бесед с ними с глазу на глаз нащупывал Иоасаф радетелей и доброхотов юного государя, готовых постоять за него. В обязанности митрополита входит и воспитание государя. После той памятной встречи с Иоасафом в детской Ваня стал завсегдатаем его библиотеки и после занятий с дьяками-учителями часто отправлялся сюда. Здесь царили тишина и покой, ненавистные Шуйские почти не заглядывали, а если и бывали, то боялись попрекать мальчика, вели себя смирно. Зато приверженцы Иоасафа с надеждой смотрели на худенькую фигурку, примостившуюся на верхней ступеньке стремянки под самым потолком и склоненную над очередной книгой так, что виднелась одна вихрастая макушка.

— Учение наставляет и умудряет человека, а уж государя и подавно, — приговаривали они. — Бог поможет, коль будет у нас добрый и справедливый правитель, то и мы поднимемся на ноги.

* * *

Шел великий пост.

К весне, когда с крыш потянулись длинные сосульки, а на солнцепеке запела первая капель, Иоасаф заперся в одной из келий Чудова Монастыря, чтобы строгим постом и молитвой очистить душу и, быть может, получить неведомый знак свыше, благословение Божие на им задуманное дело. Даже святые угодники при жизни на этой грешной земле уходили в затворничество, и Иоасаф старался брать с них пример еще в Троице-Сергиевой лавре.

Именно в эти дни тяжелая мрачная туча нависла над Русью: из Крыма шли вести о скором нашествии татарских полчищ. Однако, его давно следовало ожидать: к весне отпала необходимость таскать за собой обозы с сеном, с появлением подножного корма татарская конница становилась неуязвимой и оправдывала свое название «летучей». Поползли слухи о походе Саиб-Гирея на Москву. Говорили, что какой-то смерд, бежавший из Тавриды, рассказывал, как в Крым стягиваются войска из Астрахани, Кафы, Азова, из ногайских улусов, и даже сам турецкий султан прислал дружину с пушками.

На Думском совете Иван Шуйский выслушал это, грозно сведя рыжие брови на переносице:

— Кому верите — смутьяну или нашему послу Александру Кашину?! Он пишет, что в Тавриде все спокойно. Да и ханский посол Тагалдый намедни клялся нам в миролюбии. Или забыли, бояре? — Иван Шуйский ударил кулаком по подлокотнику. — Допросить перебежчика с пристрастием, чтобы зря не мутил народ!

Ваня содрогнулся. Он уже знал, что такое допросить с пристрастием: значит, вздернут на дыбу, и от мучений несчастный скажет не правду, а все, что от него потребуют. Преодолевая привычный страх перед Шуйскими, Ваня решил заступиться за человека, который и без того хлебнул горя в плену.

— Зачем же с пристрастием? — сказал он осевшим от волнения голосом. — Надо просто расспросить. Он же не басурман, а русский, православный!

У Шуйского брови выползли на лоб двумя червяками: пустое место на троне вдруг заговорило! Хотя, впрочем… Перед ним сидел, повернувшись к нему вполоборота не по годам вытянувшийся отрок. Побледнел, затрепетал ресницами, но взгляда не отвел. Да, вырос волчонок, в чем-то нужно и уступить ему, хотя бы для виду.

— Ну что ж, можно и без пристрастия! — ответил Шуйский, поигрывая желваками на скулах. — Посадим в темницу, чтобы не пугал и не отваживал московский люд от работы. А для проверки пошлем гонца в Путивль к наместнику Федору Плещееву. Пусть отправит в степи усиленные заставы, а потом сообщит нам, что они там заметили.

Ваня уходил с того заседания с чувством пусть маленькой, но все же одержанной победы. Жаль, что не с кем было поделиться ею: старец Иоасаф все еще молился в затворе. Наконец, покинул келью и при первой же встрече с мальчиком сказал, глядя ему в лицо кроткими, запавшими от поста глазами:

— Государь, надо освободить князя Ивана Бельского и твоего двоюродного брата Владимира Андреевича с матерью. Да и других людей, что безвинно томятся в темницах!

Ваня даже подпрыгнул от радости:

— Дядю Ваню Бельского?! Братца Володю с тетей Ефросиньей? Вот здорово! А нас поддержат?

— Поддержат!

* * *

Лето уже вступило в свои права, когда Иоасаф отправил в Белоозеро верных людей, снабдив их грамотой с великокняжеской печатью об освобождении Ивана Бельского.

Его привели в думную палату, не дав даже отдохнуть с дороги, и усадили на первобоярское место рядом с троном. От долгого пребывания в темнице лицо боярина стало землисто-серым. Чувствовалось, что он еще до конца не осознал своего нового положения и растерянно оглядывался.

— С приездом, дядя Ваня! — юный государь соскочил с трона и троекратно расцеловал его.

Тут-то как раз и вошел Иван Шуйский, перенявший от покойного брата привычку являться в Думу последним — чтобы все видели его уже на местах. В дверях он остановился. Растерянность, оскорбленное самолюбие, злоба, жажда мести, смешавшись, исказили его лицо.

Десятки глаз наблюдали за ним — как-то поведет себя заносчивый князь, увидев занятым место первобоярина? Ждали вспышки гнева, но Шуйский сдержался, лишь обвел ряды бояр сузившимися в щелочки глазами, останавливаясь на лицах, будто запоминая каждое. Люди отводили глаза, но никто не поднялся ему навстречу. Тогда он вскинул голову и, резко повернувшись, вышел вместе со своими приближенными вон из зала.

 

Паук-собеседник

В тот же день были освобождены князь Владимир Андреевич с матерью Ефросиньей и доставлены на родовое московское подворье, пустовавшее после смерти Василия Шуйского. Торжественную встречу двоюродные братья решили отложить: Старинкой княгине с сыном надо было придти в себя после долгого пребывания в темнице.

После заседания в Думе Ваня с митрополитом и Иваном Бельским вышли на дворцовое крыльцо. Вокруг собралась толпа боярских детей, дворян, ратников, вырастающая на глазах: весть о новых переменах быстро летела по столице. Ваню опять чествовали — желали ему здравия, а он, тронутый всеобщим признанием, прижимал руки к груди. Хотелось ответить добром этим людям, которые так восторженно принимали его и, движимый чувством благодарности и любви, он вдруг повернулся к Иоасафу и горячо попросил:

— Святой отец, миленький, пойдемте в тюрьму! Освободим тех, кто томится безвинно!

Иоасаф растерялся. Он видел горячечный блеск в глазах мальчика. Его волнение, возбуждение искало выхода — отказать ему сейчас значило бы сильно обидеть. Но и согласиться было трудно: не имея опыта, десятилетний ребенок мог пожалеть и опасного преступника. Однако Ваня смотрел так умоляюще, что митрополит кивнул головой: он верил, что в нужный момент тот послушается его совета.

На тюремном дворе Ваня замедлил шаг и притих: вспомнился тот безумный день, когда он увидел за тюремными воротами насаженную на кол голову дяди Федора Мишурина.

Навстречу выбежал начальник тюрьмы и, угодливо кланяясь, повел знатных гостей по ступенькам, ведущим в подземные камеры. Заходили не в каждую: начальник принес список узников, справедливо отбывавших наказание.

Ваня пробегал его глазами с нарастающим раздражением: убийства, ограбления, поджоги, разбойные нападения. Но как узнать, почему эти люди совершили их? Кто творил суд над ними? Что толкнуло их на преступление? Может быть, голод или смертельная обида?

В бессилии он сжал кулаки: скорее бы вырасти, избавиться от опекунства и самому во всем разобраться!

Скрежет отодвигаемых засовов, скрип кованых дверей, затхлый воздух, тяжелые колоды-ошейники, железные маски, кандалы, наручники, цепи и одичалые взгляды из-под спутанных отросших волос — сколько же безысходного горя на грани с безумием!

Ваня совсем упал духом: сознание собственного бессилия угнетало его. Митрополит жалел уже, что дал согласие — к чему малолетке такие картины!

Но вдруг глаза мальчика оживились. Он увидел над одной из дверей табличку с полустертой надписью: князь Углицкий Дмитрий Андреевич.

— Кто такой? — встрепенулся Ваня и сделал тюремщику знак, чтобы дверь открыли.

Пока отыскивали в связке нужный ключ, пока отмыкали крепкую дверь, Иоасаф рассказал Ване скорбную историю узника.

Внук Василия Темного, сын Андрея Васильевича Углицкого, Дмитрий был посажен в темницу совсем юным только за то, что имел несчастье родиться племянником Ивана Третьего, для которого самодержавная власть была превыше всего, даже кровных уз.

— А я и не знал, что он жив! — закончил Иоасаф свой рассказ. — Слышал только, что брат его Иван, постриженный в монахи, умер уже несколько лет назад и похоронен в Вологде.

Наконец, дверь со скрипом отворилась, и при неровном свете свечи перед вошедшими предстала страшная картина: в крохотной каморке, по углам затканной паутиной, сидел неподвижно у стены скованный по рукам и ногам седой, как лунь, старец, похожий больше на скелет, чем на живого человека. Огромный паук качался перед его лицом, повиснув на длинной белой паутинке.

— Уберите паука, не то он укусит князя! — закричал Ваня в ужасе.

— Нельзя, государь, князь говорит, что это его друг. Он с ним беседует, — сказал, улыбаясь, тюремщик, но все же замахнулся на брюхатого собеседника, и тот, перебирая мохнатыми ногами, вбирая в себя нитку, будто наматывая на невидимый штырь, поднялся на потолок и скрылся в завесах паутины.

— Сколько же вы здесь, князь, находитесь?

Но узник промолчал, на вопрос ответил тюремщик:

— Говорят, полвека скоро сравняется.

— Как же вы могли столько времени держать князя здесь?! — набросился Ваня на тюремщика. — Такого больного и старого! Да тебя самого за это следует посадить!

— Ты зря, государь, гневаешься, — вступился Иоасаф. — Он всего лишь слуга, а слуга выполняет волю своего господина. Распоряжение государя не может отменить даже его собственная смерть, пока на престол не взойдет его преемник. Видимо, твой отец забыл про него или решил, что он давно уже умер, а слуги боялись напомнить: это могло быть оценено, как самовольство, и дерзнувший всколыхнуть неприятные воспоминания мог поплатиться жизнью. Ничего не поделаешь, дитятко, был такой жестокий обычай: как только воцарялся новый государь, так родных его, способных оспаривать престол или подозреваемых в этом, тут же ссылали или сажали в темницы.

Он хотел сказать не «был», а «есть», да пожалел ребенка.

— Но ведь я могу сейчас своей волей выпустить его из тюрьмы?

— Мы для этого и пришли сюда!

— Скорее, скорее снимайте с него эти цепи! — закричал Ваня, вспыхнув от радости.

Тюремщик бросился исполнять приказ. Расклепали наручники, кандалы. Цепи, которыми князь был прикован к стене, упали к его ногам.

Но узник даже не пошевелился, никакие чувства не отразились на землистом лице, черты которого напоминали стебли растения, выросшего под камнем.

Тюремщик попытался как-то расшевелить старика:

— Князь, государь наш Иван Васильевич пожаловал тебе свободу. Ты можешь выйти на волю и делать то, что тебе захочется!

Что-то дрогнуло в лице старца. Держась руками за стену, он выпрямился. Если бы не согбенная в дугу спина, он, наверно, коснулся бы головой потолка. Губы его задвигались, в горле захрипело. Наконец, медленно растягивая слова, будто учась говорить, он произнес:

— Спасибо на добром слове, но зачем мне свобода? Я никуда не пойду: здесь мой дом.

Больше он не произнес ни звука. Ваня растерялся, стал предлагать любимые книги и лакомства, но вскоре умолк — старик смотрел на него непонимающе. Рядом с его убогой постелью лежал затрепанный псалтырь, краюха черного хлеба, стояла жестяная кружка с водой. Видимо, уже полвека он читал только эту книгу и знал лишь эту пищу.

Едва передвигая ногами, Ваня поднялся по лестнице из подвала. Казалось, несчастный старец переложил на его плечи весь груз своих лет. Оказавшись на воздухе, мальчик вдруг разразился рыданиями.

— Ну полно, полно, дитятко, — утешал его Иоасаф, обняв за плечи и сам готовый расплакаться. — Пройдет несколько дней, и ты увидишь, как старый князь обрадуется свободе! Он просто разучился ходить! А вот мы откормим его, выведем на солнышко, и тогда его обратно и пряником не заманишь!

От этих ободряющих слов Ваня начал оттаивать и даже улыбнулся. А тут еще солнышко так ластится, так приятна глазу первая нежная зелень, так свеж и вкусен воздух! Как хорошо жить на свете, и он, Ваня, обязательно добьется, чтобы и дедушка князь это почувствовал. Вдвоем с митрополитом они уже подходили к дворцовому крыльцу, как вдруг прямо с коня к ним под ноги бросился молодой вершник и протянул грамоту:

— Батюшка государь! Святой владыко! Беда! Татары тучей идут на Москву!

Это был гонец из Путивля, присланный наместником Федором Плещеевым.

 

Временное перемирие

Был уже вечер. Багряно полыхал закат, предвещая назавтра ветреный день. На дворе Шуйских было полно народу. А новые вершники все подъезжали. Спешивались и устремлялись в парадную горницу. А там шла перебранка. Заводилой был Андрей Шуйский. Осанистый и бравый рядом с низкорослым и растолстевшим дядей, он наскакивал на него и, брызжа слюной, кричал:

— Вы с дядей Василием — дай Бог ему упокоения на том свете! — вечно на месте топтались и всегда запаздывали! А потом руками разводили — если бы да кабы… Надо сейчас же скрутить руки этому выскочке Бельскому, а изменника Иоасафа отправить в монастырь. И нечего ждать новгородских мужиков — мы и сами сумеем надеть этому мозгляку колоду вместо митрополичьего креста! А на его место посадим новгородца Макария!

Иван Шуйский пытался перекричать его, да куда там — лишь пыжился да наливался кровью, так что покраснела даже лысина.

Недолго было и до драки, как вдруг от двери кто-то зычно крикнул:

— Братие, из Путивля прибыл гонец от Плещеева! Говорит, татар видимо-невидимо на Москву прет, передовые отряды уже к Оке выходят. Боярам велено в Думе собраться. Немедля!

Шуйских будто ушатом холодной воды окатили. Разжали тяжелые кулаки, мигают растерянно. А соратники уже и не смотрят на них, ближе к выходу потянулись, в Думу идти. Еще жива прежняя закваска: защищать отчизну от басурманов — нерушимый долг бояр. Одна мысль владела всеми: неужто Гиреи вновь возродят времена Чингисхана и Батыя? Не бывать этому!

Сообразили Шуйские, и дядя, и племянник: не время дворцовых раздоров сейчас, иначе лишатся сообщников. Придется до поры затаиться. Оба вышли во двор и вместе со всеми явились в Тронную палату.

А там уже полно народу. Пустовал только трон, да первобоярское место рядом. Памятуя, что еще утром на нем сидел ненавистный Бельский, Шуйские не стали лезть на рожон и заняли свое обычное родовое место.

Было так тихо, что даже потрескивание зажженных свечей казалось слышным. Видимо, еще до прихода Шуйских с соратниками было все решено, и каждый теперь думал о своем: как собрать ратников в полной воинской справе, на кого оставить семью, дом, хозяйство, чтобы к утру быть уже в походе… Теперь все едино, лишь бы скорее в бой!

Наконец, появился и сам государь. По одну его руку — Иван Бельский, по другую — митрополит Иоасаф с поднятым перед собою крестом. За ними шествовали протоиереи Успенского и Благовещенского соборов с иконами Владимирской Божией Матери и Петра-чудотворца, в окружении святителей — также с иконами и зажженными свечами.

Почти как крестный ход. Оно и понятно: перво-наперво следовало защитить свою православную веру от басурманов: сохраним ее — и она охранит русский народ!

Бояре разом вскочили и — пока шел к трону юный великий князь — замерли в низком поклоне.

Державный отрок с бледным истончившимся лицом — сейчас бы ему по возрасту крепко спать! — умостился на престоле. И разом, будто по команде, сели бояре.

Ваня видел, что все взгляды устремлены на него. Это было, пожалуй, впервые в его короткой жизни, но он не возгордился, не растерялся от непривычного внимания. Мгновенное озарение снизошло: сейчас в нем — воплощение Божьей власти на земле!

Такие мысли уже посещали Ваню в тиши митрополичьей библиотеки, в раздумьях над летописными свитками, божественными и историческими трудами. Но в этот миг, пусть мимолетный, он впервые осознал себя царем русской державы, хотя душа рвалась от горя: неотвратимая, грозная встала перед Русью опасность!..

Именно об этом были его первые слова, которые ни Иоасаф и никто другой ему в сей раз не подсказал:

— Бояре! Отечество наше, святая Русь в беде! Не пожалейте живота своего ради ее защиты! Я, государь ваш, буду молиться за вас денно и нощно… — тут голос его пресекся.

Речь получилась короткая, но не в ней было дело. Что-то новое увидели бояре в прежнем отроке: истинно государево достоинство и величие, а в глазах — огонь решимости и готовность жизнь положить за православную землю. Такого уже не назовешь малолеткой!

Начались обсуждения. В трудную для страны минуту бояре в первую голову решали, куда везти великокняжескую семью, чтобы сберечь ее в целости и сохранности. Обычно отправляли во Владимир, где формировалось войско и пополнялось боевыми отрядами, стягивавшимися со всех концов Руси.

Но юный государь сразу заявил, что хотел бы вместе с братом и митрополитом остаться в Москве: татары и их союзники обложили Московию со всех сторон, казанский Сафа-Гирей будет поддерживать крымского брата с востока и севера; и теперь, когда отстроена новая каменная стена в Китай-городе, русская столица станет опорой и защитой более надежной, чем Владимир, лежащий под боком у казанцев.

Бояре одобрительно переглянулись — перед ними был уже не прежний мальчик! — и в один голос согласились:

— Да, государь, оставайся!

Иван Шуйский получил назначение во Владимир и в ту же ночь отбыл туда со своей дружиной. Ему в подкрепление уже двигался из Касимова Шигалей с лихой конницей. Вместе они должны были отражать наскоки Сафа-Гирея.

Иван Бельский остался в Москве с государем — сюда будут стекаться вести с полей сражений. А Дмитрий Бельский был назначен верховным воеводой, и вместе с ним впервые в жизни юный государь поскакал в Коломну — осматривать воинский стан, откуда объединенные русские полки вместе пойдут навстречу крымским ордам; там, где татары начнут переправу через Оку, вероятно, и предстоит решающее сражение.

На другой день Ваня в сопровождении свиты вернулся из Коломны в Москву и удивился: улицы были полны народа. Градские прикащики готовили столицу к осаде: москвичей записывали в народные дружины для защиты ее стен, ворот и башен. Вооружались даже старики и подростки — чем Бог послал, вплоть до батогов, вил и кольев. Везде наготове стояли пушки, посады ощетинились надолбами.

На Соборной площади государь спешился, но в дворцовые покои даже не заглянул, сразу направился в Успенский собор.

 

Шесть дней в соборе

В тиши митрополичьей библиотеки Ваня много думал о том, кто есть великий князь, и пришел к выводу: царь земли русской, хотя это слово и непривычно. Привычное — великий князь. Но князь — не царь, пусть и великий. Вот хан — это по-русски царь. Даже казанский Сафа-Гирей и несостоявшийся правитель Казанского царства Шигалей себя тоже царями именуют. Император германский, император византийский в Царьграде — тоже цари. А великий князь Московии — чем не царь?! Обширна его держава, уже имеет выход к морю, а ее владыка все не решается себя царем назвать! Народ мудрее: давно именует русского государя царем-батюшкой. А раз царь — значит, помазанник Божий на земле. Ваня прочел много священных писаний, и везде говорилось об этом. А у помазанника Божия в грозный час главным оружием должна стать молитва.

Ваня горячо верил, что упросит Господа Бога отпустить грехи его и соотечественников, вымолит помощь в защите русской земли от вражеских полчищ. Он твердо решил: Успенский собор, где раньше отстаивал только заутрени, на время войны станет домом для него и брата.

В соборе круглосуточно шла служба. Ваня вместе с митрополитом часами выстаивал на коленях перед иконой Владимирской Божьей Матери, у гроба святого Петра-митрополита, покровителя всех русских князей, истово отбивал поклоны и читал вслух молитвы.

— Боже, ты защитил моего прадеда в нашествие лютого Темир-Аксака! Защити и нас, сирых! — молил он. — Нет у нас с Юрой ни отца — ни матери, ни сил — ни опыта! Народ ждет от нас спасения! Воплоти надежды рабов твоих, великий Боже!

Евдокия слезно упрашивала государя поспать, совала лакомые куски, но мальчик твердо решил держать великий пост до самой победы. Иногда он засыпал, стоя на коленях, и тогда рынды переносили Ваню на постель, устроенную в приделе.

Прибывающие в Москву гонцы спешивались теперь не у дворцового крыльца, а перед папертью. Здесь же подвешивали торбы с овсом для лошадей, отсюда же скакали обратно.

Один из посыльных принес от Дмитрия Бельского недобрую весть: между воеводами начались раздоры. Как прежде боролись бояре за место в Думе, поближе к трону, так теперь передрались из-за воинских званий. Каждый хотел подчинять себе, а не подчиняться, особенно если на высокий воинский пост назначали менее знатного и молодого, хотя и искуснейшего в ратном деле. И дед, и отец Вани, верховные воеводы во время войн, легко обуздывали спесивых, но что мог поделать мальчик, подчиненный опекунам и оторванный от войска?

Окриком или приказом ему не сладить, только просьбами да уговорами! В тиши Успенского собора, как с взрослым мужем, советовались с Ваней митрополит и Иван Бельский. Втроем они от имени великого князя составили обращение к воеводам и ратникам. Послание получилось длинное, но между строк угадывалась мольба юного государя оставить склоки:

«… Соединитесь духом и сердцем за отечество, за веру и государя! Уповаю единственно на Бога и на вас, на наше оружие… А от себя обещаю любовь и милость не только вам, но и детям вашим. Кто падет в битве, того имя велю вписать в Книги Животныя, того жена и дети будут моими ближними…»

Такие обещания предки Ивана давали ратникам перед боем и выполняли их. И Ваня последовал их примеру.

Дьяк Курицын доставил великокняжескую грамоту в ставку Дмитрия Бельского. Ее читали в присутствии всех воевод в полной тишине и, видимо, она отрезвила многие головы. Потом грамота ходила по рукам, ратники рассматривали печать Ивана, умилялись: «Зело грамотен и мудр государь! Ан пусть будет по его слову! Хотим пить смертную чашу с татарами за юного государя!»

Почти шесть суток не вставал Ваня с колен и горячо молился. Поднимался только для скудной трапезы. И в это время слушал воинские донесения.

Они обнадеживали: русские полки сумели подтянуться к Оке раньше, чем к ней подошли татарские орды. Саиб-Гирея подвела жадность: проходя мимо крепости Зарайск, он решил пограбить ее, но воевода Назар Глебов отстоял город, и алчный хан, потеряв несколько дней, отступил ни с чем.

К вечеру тридцатого июля хан вышел с ратью и турецкими пушками на берег Оки. Напротив, за быстриной, стояла лишь одна московская дружина, вооруженная только стрелами. Саиб-Гирей уже предвкушал победу и милостиво допустил до себя Семена Бельского. После поражения Литвы в войне с Русью тот попал в опалу и, спасаясь от Сигизмунда, перебежал в Крым, обещая татарам полный разгром русских.

Лучники видели изменника, стоящим рядом с ханом на противоположном высоком холме. Хан велел спустить на воду плоты и переправить своих пищальников на другую сторону реки. Но русские воины, которым накануне прочли грамоту государя, тучей стрел осыпали вражьи плоты и не дали им прибиться к своему берегу, хотя и усеяли его трупами.

Саиб-Гирей решил отложить переправу до утра, дать отдохнуть войску. И опять просчитался: на рассвете приспели сначала полки князей Пункова-Микулинского, Серебряного-Оболенского, а за полдень — Михайлы Кубенского, Дмитрия Бельского и даже Ивана Шуйского, чьи ратники, отбросив казанцев за Волгу, тоже пришли к Оке. Берег казался живым от кишащих на его склонах людей и развевающихся стягов.

— Идите сюда к нам, а уж мы вас встретим! — кричали русские, осыпая татар на другом берегу стрелами и пулями. Тем пришлось отступить и схорониться за грядой высокого берега.

Стемнело. За Окой на необозримом пространстве запылали костры. В их свете Саиб-Гирей видел, как русские выкатывают тяжелые пушки — готовятся к утренней битве; как смеются и поют у костров, не сомневаясь в предстоящей победе, и сердце его дрогнуло. Под покровом темноты в легкой арбе умчался он в южные степи. Следом кинулось войско, бросив часть обоза и пушки, подаренные султаном.

К рассвету берег опустел. Дмитрий Бельский послал вслед за ханом князей Микулинского и Серебряного. Плененные ими татары сказали, что Саиб-Гирей решил взять Пронск. В этой небольшой пограничной заставе и поживиться-то было нечем, но хан нуждался хотя бы в видимости победы над русскими — теперь он спасал свою честь.

Пронский воевода Жулебин успел вооружить своих жителей. Мужчины заряжали пушки, а их жены кипятили воду в котлах, поднимали камни и колья на крепостные стены, чтобы достойно встретить татар, если полезут наверх. Тут подоспели воины Микулинского и Серебряного и погнали хана вплоть до самого Дона. Опозоренный перед всем миром, крымский хан сделал Семена Бельского козлом отпущения, — объявил его виновником своего поражения, заковал в колоду и вез на телеге в свою столицу для всенародной расправы, но когда пришлось уносить ноги и от Пронска, то зарубил мечом, чтобы преследователи не перехватили его живым…

Обо всем этом рассказывали Ване гонцы. А позже приехал в Москву князь Иван Кашин, посланный верховным воеводой Дмитрием Бельским. Он подробно описал победу русского воинства и поблагодарил великого князя за грамоту: именно она поддержала ратный дух в полках.

Радости и торжеству Вани не было предела. Он снова превратился в ребенка, хлопал в ладоши и восклицал:

— Ну и царь татарский! Хвалился раскинуть шатер на Воробьевых горах, а не смог взять даже маленького Пронска! Совсем как Тамерлан — тот тоже грозился Русь покорить, а сумел овладеть лишь крохотным Ельцом.

Ваня уже поднаторел в истории государств и неожиданными сравнениями прошлого с настоящим приводил в изумление окружающих.

Так же по-детски радовался победе и старец Иоасаф. В соборах служили благодарственные молебны, малиновым звоном рассыпались колокола.

Вся Москва встречала победителей. Мастеровой и торговый люд высыпал на улицы и провожал колонны ратников от пригорода до Соборной площади. Августовское солнце заливало праздничные толпы горожан, полки, выстроившиеся перед собором, когда юный государь вышел на паперть в сопровождении Ивана Бельского и митрополита. Царственный отрок на все стороны поклонился народу, глаза его застилали счастливые слезы. Воеводы окружили его.

— Государь, Господь даровал нам победу потому, что ты, ангельская душа, молился за нас и присылал свои грамоты, — говорили они. — Благословение Божие на тебе, а мы только слуги твои.

 

Затишье перед бурей

Разошлись по домам принаряженные москвичи. Кончился праздник, но надолго остался он в Ваниной душе. В короткой жизни его было так мало радостей, что он цеплялся даже за воспоминания о них. Во время игр и занятий, в библиотеке нет-нет да и вставали перед мысленным взором картины встречи с воинами. Под любым предлогом мальчик старался выйти из дворца, чтобы убедиться: его узнают, его любят москвичи.

Иван Бельский и митрополит приметили тягу юного государя быть на людях и часто сами гуляли с ним по Москве. Наставники радовались тому, что в будущем государе бурно прорастают зароненные ими зерна добра и справедливости и вместе с тем приходит уверенность, столь необходимая самодержцу.

Однако, довольные достигнутым, они потеряли бдительность. Оба были мягки и доверчивы. В награду за одержанные победы над Саиб-Гиреем направо и налево раздавали села на кормленье, иных назначали на более высокие должности, а это порождало недовольство и зависть: кто-то непременно оказывался в невыгодном положении и затаивал злобу. Сами того не замечая, они во многом повторяли Шуйских, а те уже привлекали недовольных на свою сторону.

В своем благодушии Бельские дошли до того, что от имени государя оставили Ивана Шуйского на посту главного воеводы Владимира, опорного города в северных войнах.

— С глаз долой — из сердца вон! — смеялись они, надеясь тем самым отлучить Ивана Шуйского не только от дворцовых дел, но и от Москвы. Но братья забыли другую народную мудрость: «Выть тебе волком за твою овечью простоту».

В Москву Иван Шуйский, и верно, перестал ездить, зато во Владимире развернулся вовсю: с первых дней своего воеводства вербовал сторонников, одних запугивая, других подкупая и всех заставляя письменно свидетельствовать верность себе, чтобы не было пути к отступлению.

Племянник Андрей Шуйский не пропускал ни одного заседания думских бояр, а поздними вечерами на его подворье, как прежде у дяди, горланило пьяное застолье, бряцало оружие, наезжали в гости ратники из Новгорода и Владимира, челноками сновали гонцы от дяди к племяннику и обратно, уточняя план скорого и тайного захвата власти.

Иван Бельский тоже стремился укрепить свое влияние, но иным путем: сидя рядом с троном государя, он во всем потворствовал ему и тоже кое-чего добился. Сначала упросил Ваню простить младшего брата Семена, заблудшего «по младости лет», а потом, узнав о его гибели под Пронском, умолил митрополита позволить перевезти убиенного в Москву и предать земле с почестями, как мученика, в фамильной княжеской церкви. Наконец-то будет тогда смыто пятно изменничества с рода Бельских! Правда, брат Дмитрий отказался участвовать в этой комедии, но Иван вопреки его воле стал готовить траурный поезд в Пронск, а сам упивался своим положением в Думе, лестью бояр и даже не подозревал того, что за ней скрывается.

А митрополит Иоасаф занимался воспитанием государя, беседовал с ним, отбирал для него книги. Псалтырь, более понятную для отрока священную книгу, мальчик помнил почти наизусть. Пора было и за Библию браться, да и Апостол уже по плечу.

Недавно между старцем и Ваней завязался интересный разговор, который еще больше их сблизил.

— Владыко, а где бы я мог побольше прочитать про царей? — спросил мальчик.

— А что тебя прежде всего интересует?

— Все! Как жили, как воевали, как судили, как карали за непокорство, за невежество, за измену. Почему слушались их люди и за что уважали… Ну все, все, что только написано про них, я хочу прочитать!

Болью сжалось сердце Иоасафа: преемники государственной власти узнают все это от своих отцов, впитывают незаметно и естественно, как солнечный свет. А этот пытается все постигнуть сам, почерпнуть советы из книг, не ведая, как дьяки-летописцы порой искажают факты. И долг его, первого наставника, очистить зерна истины от плевел.

— Вот, читай прежде всего Книгу Царств. Это священное писание, в нем всякое слово правда. Есть еще перетолкованные на наш язык истории мудрецов глубокой древности — про Юлия Цезаря, про Августа, про Тита Ливия… А вот летописи — царственные и родословные — не всегда правдивы, ведь составлялись дьяками-писарями, подчиненными царям и князьям. Про то скверное, что у них было, боялись упоминать. Зато их недостойные дела старались описать дьяки супротивников, но часто сгущали краски. Поэтому, читая летописи, надо держать ухо востро. Все проверять, чтобы правду не смешать с кривдой. Понял ли, дитятко? Не слишком ли я мудрено толкую?

— Все понял, владыко!

Эллинскую историю митрополит молча спрятал в ларце — уж очень много в ней непотребного.

А Ваня положил отобранные святым отцом книги на столик, пододвинул к нему свое любимое кресло и углубился в чтение. И так продолжалось каждый день. Иной раз заглянет Иоасаф в библиотеку, а мальчишку почти не видать: утонул в глубоком кресле, среди стопок книг одна макушка торчит.

— Поди побегай, дитятко, — скажет Иоасаф, жалея мальчика, как собственного сына. — Нельзя же все время сидеть над писаниями, с братцем Георгием поиграй или с двоюродной сестрицей Дуняшей.

— Скучно мне с ними, владыко.

— Ну, а сверстники твои, боярские сыновья? Ведь раньше они к тебе ходили, ты с ними в войну играл…

— Теперь не ходят, говорят — отцы им не велят.

Тут бы Иоасафу и задуматься: почему не велят? Ведь всякому боярину почетно, если его наследник приближен к юному государю. Но Иоасафу и в голову не приходило, что в этом кроется недоброе. Его мысли текли в другом направлении: тяга венценосного отрока к книгам, недетская основательность его знаний отпугивают мальчишек.

Иоасаф влюбленно смотрел на Ваню, гордясь тем, что здесь есть доля и его воспитательного труда. Знать бы ему настоящую причину: бояре вновь почувствовали былую силу Шуйских, а те не любят, когда кто-то кроме них и их детей приближается к государю — как бы не стал любимчиком. А посему лучше от греха подальше: улыбаться царственному отроку, но лишь на расстоянии.

В таком же приятном неведении пребывал и Иван Бельский. Он также не замечал постепенного отдаления вчерашних союзников, и когда они ссылались на вечные дела или домашние неурядицы, безоговорочно верил им: самого заедали заботы. Находились смельчаки, которые пытались приоткрыть ему завесу над реальностью, но он поднимал их на смех или стыдил за излишнюю подозрительность. Впрочем, на собственном подворье он держал отряд ратников и телохранителей.

— Что поделаешь, приходится много ездить, а на дорогах полно разбойников, — объяснял он. — Нахлебники дороги, а собственная голова дороже!

А Ваня все больше углублялся в книги. Это не значило, что его не тянуло к сверстникам — со стен Кремля он часто наблюдал, как маленькие москвичи играют на речке Неглинной. Даже трескучие рождественские морозы не могли загнать их домой. Мальчишки понастроили крепостей на берегах и с гиканьем скатывались на салазках вниз по крутым склонам. Ваня с завистью наблюдал за ними издалека. Ему тоже соорудили ледяную горку в саду, да разве сравнишь ее с настоящей!

А что, если выйти за ворота, перебраться через ров и сбегать на Неглинку, где мальчишки затевают настоящие бои у стен снежных крепостей? Вот было бы здорово! Но тут же сникал: ребята из простонародья бросят катанье, перестрелку снежными снарядами и по примеру старших начнут здравствовать государя.

Кажется, впервые Ваня пожалел о своем великокняжеском происхождении и с печалью смотрел на шумные игры детей ремесленников и торговцев. Вот бы вместе с ними мчаться по синему льду и приступом брать снежные крепости! Ваня даже зажмурился, представив, как ведет в наступление дружину краснощеких мальчишек, но тут позвали обедать, и Ваня поплелся в палаты.

Зимний день короток, обедали уже при свечах. Ваня выполнил заданные уроки и лег спать.

Знал бы он, что ждет его всего через несколько часов!..

 

Перед погромом

В это самое время из Владимира по дороге в Москву мчался отряд в триста вершников, возглавляемый сыном Ивана Шуйского Петром. Сам Иван Васильевич заканчивал дела и отдавал последние распоряжения своим верным слугам — владимирским боярам и воеводам.

Наконец, оставшись один в домашней молельне, рухнул на колени пред образами, прося угодников помочь ему в святом деле. Он был глубоко убежден в своей правоте: разве можно допускать, чтобы эти выходцы из Литвы, прикрывающиеся сомнительным родством с великокняжеским домом, управляли Русью?! Только они, Шуйские, исконно русские, Рюриковичи, имеют на это право. Их прадеды, сыновья самого Александра Невского, Андрей и Даниил, породили ветвь князей суздальских — Шуйских. Вот из какой седой дали тянется их родословная! И эта родословная дает им, Шуйским, законное, а не придуманное право не только на первобоярство, но даже на великокняжеский трон! А тут выскочка Иван Бельский посмел перебежать ему дорогу, — так пусть пеняет на себя! Сегодня уже не будут нянчиться с ним и его подпевалой, изменником Иоасафом — обоим придет конец!

Скоро он уже катил по санному пути и через несколько часов нагнал дружину сына на въезде в Москву.

Вот и знакомое подворье. От дыхания собравшихся на нем клубится пар. Ржут кони, переговариваются люди. Шуйский сразу приметил новгородцев — молодцы, явились вовремя поддержать своего земляка и покровителя! Впрочем, они всегда готовы выступить против москвичей, никак не могут забыть повешенных Еленой на дороге тридцати своих земляков! Московский выкормыш митрополит Иоасаф особенно им ненавистен — сколько раз еще до своего избрания он принимал литвинку в Троице-Сергиевой лавре, а позднее в сговоре с Бельским лишил власти его, Шуйского, коренного новгородца!

Иван Шуйский вошел в дом, а там пир горой и дым коромыслом, хотя дело еще не сделано. Ну да пусть: хмель молодцу не помеха, согреет и храбрости добавит. Двери, несмотря на мороз, почти все время распахнуты: заходят вновь прибывшие. Для ратников попроще особый стол с брагой и закуской — выпьют, погреются — и опять во двор: в доме места для всех не хватает.

Увидев Ивана Шуйского, пирующие потянулись к нему с ковшами хмельного. Кое-кто уже изрядно перебрал и лез целоваться. Владимирский воевода сделал общий поклон и прошел к племяннику.

— Макария оповестили? — спросил вместо приветствия.

Тот только кивнул.

— Он уже в Чудовом?

— Там. У настоятеля Афанасия спрашивали, говорит, заперся в келейке и молится.

— Ну, пусть молится за наше правое дело.

Теперь можно и выпить, и облобызаться с единомышленниками, чтобы ценили его расположение.

Из ворот выехали в глухую полночь. Москва будто вымерла, нигде ни огонька. Площади и улицы были пустынны. Цокот конских копыт и возбужденные хмельные голоса далеко разносились окрест. Только такая тишина напряженней крика: москвичи не спали, они догадывались о том, что должно произойти. Сквозь закрытые ставни окошек, затянутых бычьим пузырем или слюдой — в домах побогаче — пробивался свет лампад, свечей и лучин. Московский люд гадал: неужели опять придут к власти Шуйские, а с ними новые поборы и притеснения? Помоги, Господи, нам, грешным, оборони от лютых ворогов!

Молился и митрополит Иоасаф: служки сообщили ему о готовящемся перевороте. Пытаясь предотвратить его, он задумал провести богослужение с крестным ходом. Принять в нем участие согласились многие верные бояре и святители, но гостивший у Иоасафа архиепископ новгородский Макарий наотрез отказался. Более того, сославшись на недомогание, отправился в Чудов монастырь: дескать, в митрополичьих покоях шумно и людно, а ему надобно уединиться и в тиши испросить у Господа прощения и совета.

Гостеприимный настоятель Чудова монастыря Афанасий долго не мог взять в толк, зачем явился к нему прославленный новгородский владыка. Несколько дней он помогал Иоасафу нести праздничные службы и все время гостевал в его хлебосольном дворце: там куда удобней и угощение богаче, а тут вдруг напросился к чудовским монахам. Но не спросишь же об этом знатного гостя! Афанасий велел извлечь из погребов все самое лучшее, но нежданный владыка попросил не беспокоиться. Пришлось отвести его в келью и подать ему скудный ужин, какой гость сам попросил.

А Макарий, едва запершись, бросился на колени перед образом Божией матери с младенцем на руках, повторяя бессчетно:

— Пресвятая Богородица, матерь Господа нашего, прости и помилуй мя, грешного!

Его снедали стыд, тоска и запоздалое раскаяние.

Не надо было ему покидать Новгород, чуял он: что-то неладное затевается. Но как ослушаться благодетелей и почетных горожан Шуйских, столько сделавших для Новгородского собора! К тому же, приехавшие за ним уверяли, что юный государь недоволен Иоасафом, которого Макарий выдвинул в митрополиты за кротость и беззаветную веру. Надо было разобраться. Поехал, жил у Иоасафа. Убедился, что юный государь жалует, даже любит старца. И вот сегодня на заутрене кто-то шепнул ему в самое ухо: «Владыко, твои верные новгородцы велят тебе сегодня ночевать в Чудовом монастыре». Шепнул и пропал в толпе, будто его и не было.

Попробуй, ослушайся. Он, Макарий, связан Новгородом по рукам и ногам.

Наверняка этой ночью заберут ветхого старца Иоасафа, а может быть, и умертвят. Он, Макарий, обязан был предупредить митрополита о грозящей опасности, но вместо этого, бормоча что-то маловразумительное, отправился в Чудов монастырь. И сейчас стоят перед ним недоумевающие и опечаленные глаза старца: «Чем я тебе не угодил?»

Снова и снова в слезах испрашивал Макарий у Господа Бога прощения, но облегчение не приходило. И тут откуда-то издалека послышался шум, лязг оружия, и вдруг все перекрыл пронзительно-тонкий не то человеческий, не то животный вопль.

 

Расправа

Задуманное Иоасафом богослужение с крестным ходом так и не удалось провести: Шуйские опередили и разогнали собравшихся. Разбуженного за три часа до рассвета Ваню уже начали одевать, но тут заявился казначей Третьяков и велел снова уложить его в постель. Но мальчик так и не мог заснуть: за окном творилось что-то неладное, предрассветную тишину то и дело нарушали какие-то неясные тревожные звуки и голоса.

Первыми взяли советников Ивана Бельского — Петра Щенятева и Ивана Хабарова. Взяли почти в покоях государя — они хотели укрыться у него и пытались проникнуть через черный ход. Там их и перехватили и, зажав рты, вытащили во двор. Ваня окликнул мамку Евдокию, она прибежала вместе с казначеем.

— Что там за шум? — Ваня указал на заднюю дверь.

— Крысы, небось, возятся, развелось их за последнее время, — сказал Третьяков первое, что пришло ему в голову.

— Нет, ты сходи посмотри! — настаивал Ваня, весь дрожа от охватившего его дурного предчувствия.

Третьяков, отлично зная в чем дело, но не предполагая, кем оказались первые жертвы, вышел, плотно закрыл за собой дверь и, постояв немного в темноте, вернулся обратно.

— Точно, крысы! — сказал он убежденным голосом. — Холопы им ловушки поставили, нашли тоже место. Да ты не сумлевайся, батюшка-государь, я их прогнал. Больше не побеспокоят.

Ни у Вани, ни у мамки не возникло подозрений, что в такое позднее время делает здесь казначей. Во дворце была стража, хотя и небольшая, всего несколько верных государю людей, но никто из них не пришел на зов Вани. Третьяков тоже поспешил убраться подальше от греха, предоставив мамке укутать и успокоить своего питомца. И как раз в этот момент тишину прорезал тот самый полуживотный вопль, от которого у новгородского архиепископа перехватило дыхание.

— Что это? — Ваня босиком, в одной рубашке бросился к окну, загасил свечу, чтобы лучше видеть, но тщетно всматривался в густой полуночный мрак. Тучи закрыли небо, нигде ни лучика луны, ни огонька в окошке. Нечеловеческий вопль повторился уже слабее и скоро совсем затих, будто и его придавили низкие тучи.

— Да ляг ты, сердечный, — упрашивала Ваню мамка. — Неровен час, простудишься из-за поганых гуляк и пьяниц. Никак не угомонятся, окаянные, после Рождества Христова. На вот, накинь хоть халатик!

Всем своим грузным располневшим телом теснила она мальчика к постели, пока снова не уложила его.

— Давай байку тебе расскажу, родимый, ты и успокоишься! — предложила она, прижимая его ледяные ступни к своему горячему, как печка, боку. — Ты раньше дюже байки любил!

— Не до баек мне, мамушка! — сказал Ваня каким-то чужим деревянным голосом. — Знаю я, там смертоубийство!

Евдокия и сама это чуяла и, чтобы перекрыть наползавшие из окна жуткие звуки, басовито затянула колыбельную. Подчиняясь материнскому инстинкту, она пыталась прикрыть дрожащего питомца своим телом, руками охватить его от макушки до пяток, но мальчик, тоненький как былинка, за последний год необычайно вытянулся, почти сравнялся ростом со взрослым. Теперь уже не спрячешь его за спиной, как прятала раньше от тяжелых взглядов Василия Шуйского. Слава Богу, прибрал его господь, так теперь Иван братнино место занял. А за ним Андрей да Иван Скопин-Шуйский стоят, один лютее другого. А там и дружки — князья Ярославские, Палецкие… Несть им числа!

«И плодятся же эти Шуйские, как поганые грибы», — с ненавистью думала Евдокия, забывая о том, что сама, пусть и отдаленно, все же принадлежит к этому племени.

Мальчик затих — не то задремал, не то вконец обессилел, но она все пела, постепенно повышая голос, потому что дикие звуки за окном все нарастали.

А в Кремле, сразу в нескольких местах уже шли настоящие побоища, но главное разгорелось на подворье Ивана Бельского. Новгородцы и вершники, прибывшие из Владимира, оцепили ограду, вышибли ворота и кинулись к парадному крыльцу и черному ходу. Охрана Бельского прикладами била по рукам нападающих, гроздьями повисших на перилах парадного крыльца, но те зверели от этого еще больше и тараном перли в сени, сбивая с ног и затаптывая охранников. Наконец, оба отряда, пробившиеся через парадный и черный ход под водительством Ивана Шуйского и его племянника, соединились в горнице хозяина дома. Низенький, нескладный Иван Бельский и в молодости не проявлял бойцовых качеств, его оружием всегда был бойкий изворотливый ум, но в последнее время и он подвел его, лишив осторожности.

А сейчас, судорожно всхлипывая, он лишь прикрывался от ударов. Новгородцы потеснились, уступая дорогу своему почетному гражданину Ивану Шуйскому. Но тот только ткнул Бельского под ребра кованым сапогом да плюнул в лицо, остальное позволил довершить своим соратникам, а те набросились на Бельского, как свора бешеных собак. Потом несчастного поволокли к выходу и кинули в сани, где, уже закованные в колоды, лежали Щенятев, Хабаров и кто-то третий, — ничком, без сознания. Вслед за Бельским во двор вытащили всех охранников и слуг, приканчивая еще живых прикладами ружей и кольями. Снег вокруг таял от горячей крови. Наконец, понесли из дому награбленное добро, увязанное в тюки, доверху нагружая сани.

Теперь пришло время брать Иоасафа. Приуставшие от палаческой работы и уже протрезвевшие, ратники Шуйского двинулись к митрополичьему подворью, надеясь, что здесь-то уж не придется много трудиться: совсем тщедушный был старец.

На подворье Шуйских в эти часы им готовили пир: свежевали забитых быков и баранов, разжигали костры, тесали колья для обжаривания туш прямо под открытым небом.

Однако их расчеты не оправдались. Митрополичьи палаты встретили темнотой и мертвым молчанием. В окна полетели камни, — но старец Иоасаф и его окружение будто сгинули. Это разъярило ратников: куда могли подеваться долгополые? В каком из кремлевских монастырей попрятались церковные мыши? Далеко им не уйти, особенно митрополиту — в нем уж душа еле теплится! Наскоро пограбив хоромы — не пропадать же добру! — разбойная дружина разделилась на Два отряда — один направился к Чудову, другой — к Троицкому монастырю, как вдруг Андрей Шуйский хлопнул себя по лбу и разразился смехом:

— Чуть не опростоволосился! Да где же ему быть, как не у государя-щенка?! Поди, у него сейчас на постели сидит, на нас жалится. То-то нам сейчас попадет по первое число!..

Издевательский смех младшего из Шуйских поддержал подобострастный хохот новгородцев, и все двинулись ко дворцу.

Митрополит Иоасаф и верно был уже там. Услышав дикие вопли, несущиеся со двора Ивана Бельского, он понял все и бросился во дворец: где, как не у государя искать защиты? Монахи, пережившие погром при Данииле, знали, чем это может кончиться, разбежались по монастырским подворьям. Митрополичьи палаты вмиг опустели.

… Евдокия первой услышала шорох на черной лестнице и решила, что скребется кошка. Взглянув на задремавшего Ваню, она потихоньку подошла к двери и чуть приоткрыла ее, чтобы впустить, иначе не даст поспать мальчику, шелопутная! Но вместо кошки увидела в щели застывшие от ужаса глаза митрополита Иоасафа и распахнула дверь.

— Господи, святой отец, что с вами?!

Ваня очнулся, вскочил, вскрикнул в испуге:

— Кто это, мамка, кто?!

— Это я, дитятко, я, митрополит, — пересохшими от страха губами шептал старец и, увидев, что Евдокия собирается зажечь свечу, остановил ее. — Прошу, не зажигайте, на огонек они сразу придут за мной!

— Кто — «они»?! — выспрашивал, весь дрожа, мальчик.

— Шуйские! Они сейчас у Ивана Федоровича Бельского.

Маленький, низенький, в съехавшем набок клобуке, с перепуганным морщинистым личиком, Иоасаф походил сейчас на обиженного ребенка, и сердце Вани тут же откликнулось на мольбу учителя:

— Не бойтесь, владыко, я не дам вас в обиду! Я же государь! Они не смеют меня ослушаться! Вот увидите, не посмеют!

Так они и стояли друг против друга — один на постели, высокий тоненький подросток, головой в потолок, при свете лампадки в углу казавшийся великаном, и тучный, низенький — чуть выше государева ложа — митрополит. Его беспомощность, казалось, придала сил Ване, он держал морщинистые руки старца в своих, крепко сжимал их и встряхивал, словно пытался вдохнуть в него бодрость и стойкость.

В такой позе, наверное, и застали бы их ратники Шуйского, если бы митрополит, едва заслышав беспорядочный топот кованых сапог по коридору, не вырвал своих рук и не кинулся прочь, к черному ходу, впопыхах даже забыв закрыть за собою дверь.

Распахнув на обе стороны парадную, ворвавшиеся сразу обнаружили зиявший чернотой пролет лестницы и ринулись туда.

Иван Шуйский чуть замешкался, заглянул под кровать, за спальный полог, и только после этого окинул мальчика пренебрежительным взглядом.

— Как ты смел, холоп, покинуть Владимир без моего разрешения? Как посмел ворваться сюда без государева приказа?! — задохнувшись от возмущения, тонким голосом выкрикнул Ваня. — Да я тебя…

Он схватил со стола тяжелую книгу и запустил ее в ненавистное ухмыляющееся лицо.

Иван Шуйский успел уклониться, медная застежка чуть поцарапала лоб, но тут подскочил его племянник, схватил государя поперек тела и с размаху бросил на постель.

— Ах ты, волчонок, вот мы повыдергаем твои когти, тогда запоешь иначе! Не за отступников заступайся, лучше помолись у икон за свою жизнь!

Но мальчик уже ничего не слышал. Впервые после смерти матери его снова била падучая.

 

Заутреня под стражей

До самого рассвета шел пир на подворье Шуйских. Горели костры, хлопали двери, ржали лошади, и далеко вокруг в морозном воздухе разносились пьяные песни. Боярские дети стаскивали оледенелые трупы на берег Москва-реки и спускали в прорубь под лед. Чтобы не морозить рук, они спихивали их с откоса ногами, как бревна на сплав, и заливались нетрезвым хохотом. Мастеровые люди, в предрассветных сумерках спешившие на работу, пугливо обходили берег стороной, бормоча: «Опять расходились бояре!» — еще жила в памяти расправа над дьяком Федором Мишуриным-Поджогиным и митрополитом Даниилом.

А опальные были уже далеко. Щенятева в санях везли в Ярославль, Хабарова — в Тверь, митрополита Иоасафа — в Кириллов монастырь. На Белоозеро Иван Шуйский отправил и Ивана Бельского строго наказав страже умертвить его в темнице.

— Уж в третий раз голову не подымет, — усмехнулся вслед.

Через три дня страдальца удушили.

* * *

А в трапезной Чудова монастыря настоятель Афанасий рассказывал архиепископу Макарию про расправу над Иоасафом, который бросился из Кремля в Китай-город на Троицкое подворье, где его и настигли слуги Шуйского. Боярские дети не только непотребно поносили владыку, но и били смертным боем, прямо на снегу топча ногами. Особенно старались новгородцы и наверняка прикончили бы старца, если бы не вступились Троицкий игумен Алексий и присланный Думой боярин Палецкий.

Рассказывая, настоятель пытливо вглядывался в лицо новгородского владыки: знал ли он о грядущей расправе над митрополитом, обходительным, добрым и любезным всем москвичам? Должен был знать, раз оказался здесь за несколько часов до расправы. Но, может, это было случайно?… Может, просто решил уединиться и помолиться в простенькой келейке, каких нет в митрополичьих покоях?

Может, и сегодня сидел бы в келье, если б я не позвал его, чтобы сообщить о расправе над страдальцем? Всего скорее, ничего не знал, иначе Бог не позволил бы ему создать такой великий труд, как «Четьи-Минеи». К тому же именно Макарий выдвинул Иоасафа на пост митрополита, хотя при желании мог и сам занять его.

И, устыдившись своих подозрений, настоятель стал с удвоенной любезностью потчевать новгородского архиепископа.

А Макарий, угадывая его мысли, казнился в душе, ища и не находя себе оправдания. Он как бы раздвоился: один человек в нем оправдывался, а другой сурово обвинял его.

«Ну, положим, показал бы ты ему записку, и куда бы он спрятался?.. Во дворце не смог, а в монастырях и тем паче. Все равно бы нашли, а до того сколько бы монахов ни за что порубили, как на подворье слуг Бельского. Убежать из Кремля?.. Так и этого бы не сумел из-за своей немощи! А если б и сумел, так все равно бы поймали, как поймали дьяка Федора Мишурина на мельнице аж у самой Яузы. У Шуйских повсюду соглядатаи, от них не убежишь. И опять же сколько бы людей погибло из-за такого бесполезного побега!..

Другой человек рассуждал совсем не логично, но для Макария куда более убедительно:

«Все равно ты поступил не по-божески. Грех на тебе!»

Так, в молчании, каждый исполненный своих мыслей, сидели в трапезной два старца, временами тяжко вздыхая, когда вдруг на крыльце заскрипел снег под множеством ног, двери распахнулись, и в клубах морозного воздуха в горницу ввалилась толпа бояр и боярских детей, шумных и хмельных, видно, только что поднявшихся от застолья.

— Благослови, владыко! — сказал князь Дмитрий Палецкий и низко поклонился. Окружавшая его свита, дыша перегаром, повторила его поклон. Дождавшись, когда Макарий встал и осенил всех крестным знамением, продолжал: — Государь Иван Васильевич и боярин Иван Шуйский прислали нас просить тебя отслужить заутреню в Успенском соборе. А святые братья Чудского монастыря помогут тебе.

— Хорошо, сейчас буду, — отвечал Макарий, недоумевая: настоятель уже известил его, что государь лежит в беспамятстве.

Макарий взглянул на Афанасия, лицо которого тоже выражало изумление.

— Я сейчас буду, — повторил Макарий, удивляясь, что посланцы не уходят.

— Боярин Иван Васильевич просил привести вас, — пояснил, наконец, Палецкий.

Так вот оно что! Выходит, его поведут под стражей. Макарий потемнел от гнева, но возражать не решился и, одевшись, направился к выходу. За ним потянулись чудовские монахи и, уже завершая шествие, спустились с крыльца хмельные боярские дети и новгородцы. Он шел от своего подворья, широко вышагивая и, вскинув голову, гвоздил победным взором проходивших мимо горожан. Те уступали ему дорогу, снимали шапки, низко кланялись. Тогда Шуйский милостиво, по-царски кивал головой, и служка, идущий избочь, кидал им под ноги горсть монет. Однако Макарий заметил: их подбирали только нищие, а мастеровые люди, едва временщик проходил, бросали вслед ему недобрые взгляды.

Чтоб не столкнуться с ним, Макарий ускорил шаг и вошел в собор. Только теперь стража оставила его. Облачившись в святительские одежды, он вышел из алтаря — и тут сердце его облилось кровью: навстречу ему шел государь. Его было трудно узнать. Царственный отрок еле переставлял ноги, поддерживаемый с обеих сторон двумя дюжими боярскими детьми. Тонкая цыплячья шея не держала голову, которая клонилась вбок и скатывалась на грудь. Лицо было мертвенно-бледно, глаза безумно блуждали, никого не узнавая. Посреди высокого выпуклого лба бились темные набрякшие кровью жилки. Не было сомнения: юный государь тяжко болен.

Позади него плелась мамка Евдокия, заплаканная, то и дело поправлявшая что-нибудь на своем питомце. Так и простоял он всю службу под стражей, а точнее, повиснув на руках стражников.

Теперь Макарий осознал, зачем понадобилась Ивану Шуйскому эта заутреня. В первые дни после Рождества Христова Москва еще полнилась гостями со всея Руси. Шуйскому надо было убедить их в том, что восстановилась справедливость: отнята власть у бояр недостойных, выходцев из Литвы, и передана боярам достойным, коренным русским, ведущим свой род от Рюриковичей. И присутствие юного государя — тем более больного! — на утренней службе, которую к тому же вел известный всему православному миру новгородский архиепископ, наглядно подтверждало необходимость ночной кровавой сечи.

Возрадовались и вновь заняли прежние высокие посты князья Ярославские, Кубенские, Палецкие, Шкурлятевы, Головины.

Только не удалось Ивану Шуйскому насладиться вновь завоеванной властью: не прошло и года, как он умер скоропалительно, в одночасье, и в тот же день его похоронили. Одни говорили, что отравили его, как прежде Елену Глинскую: уж больно сходно все выходило; другие утверждали — от полнокровия: толсты были Шуйские, но Иван всех превзошел тучностью.

Однако слухи — лишь слухи, языки поболтали и смолкли. А свято место пусто не бывает: Андрей Шуйский стал первобоярином, советниками при нем его брат Иван Михайлович да Федор Иванович Скопин-Шуйский.

Жизнь постепенно входила в колею, проложенную еще Василием Шуйским. Порядки, введенные Бельскими и митрополитом Иоасафом за полгода их правления, сгинули. Дмитрия Бельского снова оставили в Думе, но, как и прежде — лишь на показ загранице, а тайные сторонники его брата, умерщвленного на Белоозере, теперь затаились и примолкли. Введенные было во Пскове и других городах суды присяжных снова сменили наместники, мастеровой и крестьянский люд надрывался от поборов и лихоимства. Бояре в Думе опять принялись строить друг другу козни: каждый норовил подняться повыше да ухватить кусок пожирнее.

 

Чары Феди Воронцова

Новгородский архиепископ Макарий еще при жизни Ивана Шуйского был назначен митрополитом всея Руси. На этот раз, ничего не объясняя, он со всех городов согнал святителей на выборы «своего человека». Впрочем, никто не противился: давно уже все были наслышаны об учености Макария, его милости к простолюдинам и заступничестве за сирых и убогих. В Новгороде он добился снижения податей, более дешевых цен на хлеб. Народ благоговел перед ним. Послушать его речи, исполненные простоты и мудрости, стекались в храм со всех концов Руси, а уж в знании божественных писаний ему не было равных.

Переселившись в Москву, Макарий понял, что попал в ловушку, и запоздало вздыхал о покинутом Новгороде. Там он осуществил свою мечту: собрал воедино все божественные книги, какие обретались на русской земле. Более тринадцати с половиной тысяч листов насчитывалось в «Четьи-Минеях» — книги Ветхого Завета, жития и поучения святых людей объединил он в этом труде, одних только житий насчитывалась тысяча триста. В Новгороде Макарий сплотил вокруг себя многих просвещенных людей. Это и дворянин Адашев, поставлявший ему редкие книги из дальних стран, и знаток летописей дьяк Толмачев, и священник Сильвестр, и просвещенный боярин Василий Тучков. Вместе они обрабатывали, переписывали и переводили знаменитые сочинения седой старины.

Теперь в Москве Макарий оказался один. Правда, некоторых соратников он сумел переманить в столицу, и все же был связан по рукам и ногам: и в Думе, и даже на своем подворье за ним следили соглядатаи Шуйских. «Измена» двух первых митрополитов — Даниила и Иоасафа, которых они считали «своими старателями», сделала властителей подозрительными даже к самым, казалось, близким людям.

Макарий бился в их тенетах, как муха в паутине; привыкший говорить то, что думает, теперь он взвешивал каждое слово. А тут еще засевшее занозой в сердце воспоминание об Иоасафе, которого он бросил в самый страшный момент его жизни, и косые недоверчивые взгляды юного государя в Успенском соборе: ведь именно Шуйские предпочли Макария его любимому святому отцу Иоасафу! Именно его, Макария, избрали в те дни, когда Иоасафа заточили на Белоозере!

Прошел уже почти год жизни в Москве, а Макарию по-прежнему казалось, что он справляет службы под стражей. Первосвятитель ловил липкие взгляды послухов, недоверчивые, холодные — прихожан, любивших простодушного Иоасафа, но всего более его тревожили убегающие глаза юного государя. Он должен был растопить эту холодность и недоверие, расположить мальчика к себе. И не ради своего благополучия — ради будущей Руси. Быть может, мученик Иоасаф простит его, когда он продолжит начатое им воспитание в юном великом князе самодержавного монарха, главы единого вселенского православного государства.

Но Ваня выздоравливал медленно. Причиной его болезни был не физический недуг, а тот душевный надлом, который пережил он в страшную ночь после рождественских праздников. На высоком выпуклом челе его пролегли тонкие морщинки, еще заметнее стали синие жилки на висках. Что-то жесткое проступило в горбоносом профиле, в тонкой линии губ, кончики которых теперь редко поднимались в улыбке. Худенький, он возвышался над сверстниками и в свои двенадцать лет казался пожилым. По-взрослому держался он и в кругу детей, которых Шуйские отбирали теперь с особым тщанием в семьях своих прихлебателей.

Обычно Ваня отсиживался в сторонке, равнодушно наблюдая за шумными играми, которые когда-то сам так любил. Мысли его витали где-то далеко отсюда. В них чередой проходили все близкие люди, умерщвленные Шуйскими, и тогда глаза его сверкали горячими углями; или же всплывали редкие минуты былого счастья с родителями, и мальчик зажмуривался, чтобы подольше удержать их перед собой.

Однажды он с неохотой открыл глаза, расставаясь с милым образом матери, который удалось вызвать в памяти, — и вдруг увидел перед собой женственно красивое лицо своего рынды Федора Воронцова, который, хотя и был на несколько лет старше Вани, но тоже любил носиться по саду, а особенно показывать свою ловкость в кулачном бою.

Ване почудилась усмешка на этом живом выразительном лице. Ему показалось, что Федя угадал его мысли, самое дорогое и сокровенное для него.

— Чего тебе? — почти враждебно спросил Ваня, разглядывая сощуренные глаза в длинных ресницах, тонкий нос с изящными ноздрями, волнистые волосы, то и дело лихим кивком отбрасываемые назад. Это лицо почти магически притягивало к себе постоянно меняющимся рисунком длинных бровей, изгибом ярких губ.

— Да надоели мне эти остолопы, недоумки чванные! Ума ни на грош, а в разговорах одно: кто кого породой выше.

Такое суждение понравилось Ване, и он уже милостивей взглянул на отрока, который сам принадлежал к знатной и родовитой фамилии, но, видимо, не больно это ценил. Его отец заседал в Думе, хотя не в первых рядах — значит, в лакеях у Шуйского не ходит. Это тоже располагало. Ваня презирал боярскую драчку за места у трона, невежество и жадность государственных советников, прикрываемые напускной важностью.

— Позволь, государь, посидеть рядом, набраться от тебя ума-разума. Ты же дюже грамотный, — попросил Федя, угадывая растущее расположение Вани, — а то я от этих балбесов и сам уже обалдел.

— Сиди, небось, место не просидишь, — сдержанно разрешил Ваня. Ему приятно было смотреть в большие темные глаза с поволокой. Радовала и неприкрытая Федина лесть — Ваня еще по-детски не умел отличать ее от искренней сердечной похвалы. — А ты откуда знаешь о моей грамотности?

— Слухами земля полнится, — уклончиво ответил Федя.

Ваня захотел проверить, насколько Воронцов умен и знающ, но скоро убедился, что, критикуя других, Федор сам круглый невежда.

— Да ты не выспрашивай меня, я в науках не кумекаю: откуда у моего отца деньги на книги? Это ты, государь, можешь сидеть по монастырским библиотекам, сколько влезет, а у нас кроме псалтыря ничего нет. Зато отец на счетах дюже дошлый, да вот жалость: счет ведет только чужим деньгам! А у самого-то в одном кармане — вошь на аркане, в другом — блоха на цепи! — и Федя залился беззаботным смехом.

Ване понравилась даже эта его беззаботность: она отвлекала от тяжелых мыслей, давала краткий отдых измученной душе. День ото дня он открывал в юноше все новые сомнительные черты: леность, безалаберность, злоязычие, эгоизм, желание высмеять других, а себя выставить в лучшем свете. Но это не мешало ему все больше и больше привязываться к Феде, как случается с одинокими и обездоленными детьми, лишенными родственной заботы: на любое существо — будь то человек или собака — они могут перенести всю силу ни на кого не растраченной любви и ласки. А это был почти сверстник, да еще с таким веселым нравом и ангельской наружностью.

Скоро Ваня уже просто не мог обходиться без обожаемого Феди: считал время, когда снова сможет оказаться рядом, разговаривать и упиваться болтовней самовлюбленного юнца. А тот сразу заметил это и постарался как можно выгоднее использовать для себя.

— Слушай, государь, а почему меня нет в твоей свите, когда ты заседаешь в Боярской Думе? Окружили тебя тупыми уродами, смотреть противно. А ведь, если поразмыслить, твоя мудрость прекрасно сочеталась бы с моей внешностью, — Федя для наглядности состроил томную мину и поиграл мускулами на руках. — Подумай над этим.

Ваня в тот же день имел разговор с Андреем Шуйским, и тот, окинув государя насмешливым взглядом, согласился, хотя и сделал замечание, от которого мальчик вспыхнул маковым цветом:

— Пусть стоит хоть за троном, если это тебе, государь, надобно. Только смотри, великие князья на Руси никогда не интересовались мальчиками.

Первобоярин сдержал свое обещание. Однако перед этим он вызвал Федора Воронцова на свое подворье, принял его, развалясь в качалке и, не предлагая сесть, объявил, вприщур оценивая красавца:

— Ладно, так и быть, включу тебя в великокняжескую свиту, но смотри, баш на баш: в ответ на мою милость будешь делать то, что велю! Познакомь его с радостями великокняжеских утех, чтоб не лез в государственные дела, а развлекался! О державе есть кому и без него позаботиться! Можешь скакать с ним по городу во весь опор, не беда, ежели кого из простолюдинов подавите. Пусть народ знакомится с государем!.. Неплохо, если в каком углу прижмете смазливую девку, ясно? Пусть учится! Когда умишко под бабьими юбками растрясет, веселее станет, не будет на нас, бояр-благодетелей своих, волком смотреть. Смекаешь, парень?!

За время поучения Федор только преданно моргал длинными ресницами, переминался с ноги на ногу и поддакивал.

— Ну, а теперь можешь отправляться к своему дружку!

Федя скатился с первобоярского крыльца чуть не кубарем, ненавидя своего нового хозяина и не меньше — самого себя за пережитое унижение. Рдея от бессильного гнева, перекатывая желваками на скулах, примчался домой и тотчас же рассказал о только что состоявшейся встрече.

Семен Воронцов, низенькое невзрачное существо с конопатым носом, до сих пор удивлявшийся тому, как он мог породить такого красавца, пожевал бледными губами и хитро ухмыльнулся, — только эту хитрость ему и удалось передать в наследство младшему сыну.

— И чего ты пары пускаешь?! Радоваться должон, тебе государственное задание дали: учить великого князя мужскому делу. Ты и учи, тебе не впервой. А от государя за учение плату потребуй, чтоб он вместо Третьякова меня на казну поставил. Третьяков уже на ладан дышит, самое время его сменить, и бояре обрадуются: пока венценосец развлекается, им, сердечным, легче будет мошну набивать. Вот это и будет наше «баш на баш» Андрею Михалычу Шуйскому, а ему нечего будет нам возразить, пусть-ка поищет тебе замену — днем с огнем не найдет другого такого удальца!

И Семен Воронцов любовно погладил сына по плечу.

Вдвоем они разработали план, как подвести «младенца» (так они за глаза называли государя), к мысли о необходимости замены Третьякова им, Воронцовым. И Федя, гордый доверием отца, приступил к делу уже на следующий день.

С утра вместо надоевших игр в войну он предложил Ване прокатиться по городу — других посмотреть и себя показать.

Ваня на красивейшем, сером в яблоках, жеребце скакал, разряженный в пух и прах, по узким улочкам Китай-города в окружении таких же, как он сам, голоусых вершников. Он не знал, что и конь, и богатая сбруя, и роскошные одежды, — все выдано по прямому указанию ненавистного Андрея Шуйского, а когда увидел деланно-удивленное лицо боярина на Соборной площади, почувствовал себя по-настоящему счастливым: пусть знает враг, что рядом с ним уже не мальчик, и теперь они будут на равных!

Видя несущуюся навстречу кавалькаду разодетых юнцов, у которых еще молоко на губах не обсохло, миряне вынуждены были жаться к стенам домов, чтобы не попасть под копыта застоявшихся на конюшнях рысаков. Женщины, визжа и подхватывая юбки, убегали, показывая голые ноги. Какой-то хромой, не успев убраться с дороги, отлетел к обочине да так и остался лежать недвижно, обагрив кровью деревянные брусья мостовой. Ваня хотел было остановиться, но насмешливый огонек в глазах любимца Феди заставил его пришпорить коня. Гиканье сверстников, топот копыт, ветер, бьющий в лицо, опьяняли Ваню. Он беспричинно хохотал, восторженно глядя на Федю.

На паперти какой-то небольшой церквушки они вдвоем спешились и вошли в прохладные сени. Изможденная, но миловидная молодая нищенка протянула им руку, Федор подал ей монету, но тут же запустил одну руку ей под юбку, а другую — за пазуху. Нищенка, взвизгнув, отпрянула, а Федя как ни в чем не бывало подмигнул Ване и в приделе жарко шепнул на ухо:

— Я тебе скоро в беседку монашку приведу — попробуешь! Тебе пора уже, это самая большая сладость в жизни… Да ладно, не красней! Говорю — пора! Когда научу — потом сам не оторвешься!

Ване было нехорошо от стыда и какого-то незнакомого чувства томления, но он старался не показывать его. Когда, зардевшись, выскочил из церкви, нищенки уже и след простыл. Он заметил, что некоторые ребята из свиты косятся на его пылающие щеки и сказал, что в церкви невыносимая духота. Потом, возглавив кавалькаду, поскакал во дворец и ушел один в детскую.

Пообедав, решил до вечера не выходить и не встречаться с Федором, но любопытство и желание поговорить с любимчиком пересилили, и он вышел в сад, где уже дежурил Воронцов-младший. А тот даже не упомянул о происшествии в церкви, а завел разговор о Шуйских, о том, как князь Андрей пригласил его в свои хоромы, угощал вином и задушевно беседовал.

— Ты знаешь, он просил меня отказать тебе в дружбе и звал к себе в соглядатаи! — вдохновенно врал Федя. — Может, думаешь, я заробел, согласился?! Да ни за какие пряники! Я ценю и никому не продам нашу дружбу! Я даже романею пить из его кубка отказался! Потому что кубок этот, да и вся его золотая и серебряная посуда — твои собственные! Те самые, что тебе отец с матерью в наследство оставили!

— Но они их в мою же казну брали! — возразил Ваня.

— А ты и поверил? — удивился Федя, глядя в круглеющие от негодования Ванины глаза. — Так об этом вся Москва наслышана! Они на твоих ковшах, братинах, сулеях и чарках царскую печать уничтожили, а вместо нее свое клеймо поставили, будто их предками завещано! А худороднее Шуйских до кончины твоей матушки никого на Руси не знали! У них и клочка земли-то не было, вот они и пошли в услужение к московским великим князьям, а на деле-то всегда их ненавидели всей душой! Покойный Иван Васильич — смех сказать — и зимой и летом в одной и той же выцветшей шубейке ходил — мухояр зелен, подбитый вылезшей куницей. Смотреть на него и то было срамно!

Ваня помнил эту шубейку Ивана Шуйского, в которой он заседал в Думе, когда была еще жива великая княгиня Елена, и не мог ничего возразить, подавленный Фединой речью.

— Да они и сейчас тебя обкрадывают! Тебе крохи достаются, зато их сундуки набиты. Третьяков у них под пятой. Что Шуйские скажут, то он и делает! Вот бы тебе на место ихнего казначея моего батьку посадить! Уж он бы не позволил никому тебя обсчитывать! Не гляди, что старый. Ох, и зажили бы мы тогда с тобой, государь!

— Разве они позволят?.. — робко возразил Ваня. — Всю власть себе забрали, как первые опекуны!

— Да долго ли им еще властвовать?! Тебе уже без малого тринадцать, два года пролетят незаметно, и опекунству конец! Ты и сейчас уже взрослый парень — ростом выше меня вымахал! Чего ты боишься, государь? Прикрикни на них, а то пригрози народ позвать! Дескать, сейчас выйду на лобное место, на Пожар, и кликну: «Люди добрые, спасайте вашего государя от его гонителей!» И все как один встанут за тебя. А я — первый!

Ваня смотрел на Федора завороженно, но в душе рос страх, опутавший его с детства: как это у него все запросто?.. Ведь коли не удастся — в бараний рог скрутят!

Однако зерно было брошено на добрую почву: ненависть к Шуйским и жажда освободиться от прочной опекунской паутины день ото дня делали свое дело. Федя больше не повторял своего предложения, но Ваня не мог забыть его, да оно совпадало и с его собственными мечтами.

 

Расправа над Воронцовыми

И вот наступил день, которого Ваня боялся и жаждал одновременно.

На заседании Думы обсуждались дела посольские. Наконец-то дряхлый Сигизмунд и его наследник Август заключили с Русью мир на семь лет, и боярин Морозов съездил в Литву, дабы обменяться мирными грамотами. Теперь он докладывал, что, к сожалению, не удалось договориться ни о размене пленников, ни о размежевании себежских и прочих спорных земель… Приехавший из Крыма посол Александр Кашин привез шертную грамоту от Саиб-Гирея…

«А кому эта грамота нужна, — подумал Ваня, — если его сын Иминь с мурзами по-прежнему совершают набеги на Рязань и Северскую область? Какой тут мир, если на Куликовом поле только что была стычка с крымцами? Мы их побили и гнали до реки Мечи, а завтра, может, опять нападут и пограбят наших…»

Та же неопределенность была и на восточном порубежье: казанцы вроде хотели мира, но Сафа-Гирей медлил с его заключением, видно, ждал от Москвы новых поминков…

Умолял прислать триста тысяч золотых и молдавский воевода Иван, внук правителя Стефана, давнишнего друга русских: этими деньгами он надеялся навсегда откупиться от турецкого султана Солимана, иначе быть Молдове у него в подчинении…

Ваня рассеянно слушал доклады послов и бояр: мыслями он был еще в саду, где по утреннему солнышку гулял с Федей. Оно уже не обжигало, а тихонько ласкало; листва, чуть тронутая желтизной и багрянцем, начала опадать и приятно шуршала под ногами. Уходить так не хотелось… Расстались, чтобы в парадных одеждах снова встретиться в Думе.

Сейчас Федя стоял где-то совсем рядом, за троном, Ваня даже спиной ощущал его присутствие, и это вселяло в него уверенность и бодрость.

…Тут бояре о чем-то зашумели, заспорили, сквозь общий гомон прорвался пронзительный голос казначея Третьякова:

— Да где же я столько денег возьму?! Казна-то большая совсем пуста, а пополнения никакого! Наместники сами просят: бунты да разбои на дорогах, вишь, совсем их одолели. Может, государь из своей малой казны что пожалует, а в государственной сейчас хоть шаром покати…

Гнев жаром охватил Ваню: все его наследство разграбили, уже на одежду ему с братом не хватает, парадные кафтаны — и те мамкой штопаны, а им все мало! На подворье Шуйских чуть не каждый вечер гульба — на это деньги находятся?!

И все же он сдержался, хмуро глянув на Третьякова, приказал:

— Молдове помощь надо выделить, ее и дед мой, и отец всегда поддерживали, как и она нам помогала — литвинам и полякам не давала с Крымом совместно действовать. А если ты в государственной казне способен только шары катать, так надо уступить место другому, хотя бы вот Семену Воронцову — и, замирая от страха перед собственной смелостью, кивнул думному дьяку:

— Пиши о новом назначении: поставить Семена Воронцова…

Поднялся гомон, заглушивший голос Ивана. Сначала зароптали Кубенские, Пронские, потом вскочили с мест Михаил Басманов и Федор Головин, замахали возмущенно руками.

— Я кому сказал, — Ваня возвысил голос, — пиши, дьяк…

Вот тут поднялся и встал перед троном Андрей Шуйский. Все сразу притихли.

— Ты нездоров, государь? — ласково усмехаясь, будто ничего не произошло, спросил он. — В здравом уме с бухты-барахты такие дела не решают. Твой покойный батюшка был бы сейчас зело огорчен тобою…

Краем глаза Ваня приметил, как дьяк, схватившийся было за перо, опять отложил его в сторону и во все глаза смотрел теперь только на Шуйского. А тот тянул слова медленно, желая покуражиться:

— У Воронцовых, всем ведомо, глаза завидущие, руки загребущие. В свое время покойная государыня промашку дала — известно, женщина, хоть и на троне! — Михаила, старшего сына Семена Воронца, новгородским воеводой и наместником определила. Вот уж он тогда руки погрел за счет моих земляков. Но этого его отцу показалось мало: подавай ему столичную казну! Известно, аппетит приходит во время еды. Так что, государь, не повторяй ошибки своей матушки. Отмени свое слово, еще не поздно. Одумайся!

Ваня с трудом сдерживался: Шуйский посмел издеваться не только над ним, но и над покойной матерью, публично срамил ее. Но и доказать, что первобоярин лжет, было трудно: новгородцы поддержат любую выдумку своего покровителя. Ладно, собака лает, ветер носит! И он сказал только:

— Не отменю!

— Святой отче, может, государь внемлет твоему пастырскому совету? — Шуйский сделал полупоклон в сторону митрополита Макария. Тот понял, что это приказ, и надо подчиниться.

— Отмени, сыне, — попросил Макарий. — Зачем почтенного человека недоверием обижать? Он берег казну еще при твоей матери и тебе верой и правдой служит…

— Да вы что, сговорились все против меня? — сорвался Ваня на крик. — Против своего государя бунтовать? Вот сейчас распахну окно, кликну народ — уж он меня поддержит!

— Вон оно до чего дошло! Народ на бояр, слуг своих верных, натравливать! — загремел голос Шуйского. — И все из-за этого сморчка!

Он ткнул пальцем в сторону Семена Воронцова, а тот, и без того тщедушный и невзрачный, совсем сжался и втянул голову в плечи.

— Ан нет, дело тут не столько в нем, сколько в его помете! Ему-то, Федьке-красавчику, поди, уже мое место уготовано?! Что ж, иди, садись, наипервейший слуга государев! А уж потом мы народу объявим, за какие-такие заслуги он его рядом с собой посадил!

Андрей Шуйский вывел из-за трона онемевшего от страха Федора и потащил его на свое место.

Бояре ринулись к ним, стеной отделили Ваню от Воронцовых и поволокли обоих к выходу. У кого-то в руке сверкнул нож.

Ваня делал отчаянные усилия, пытаясь пробиться к другу, взывал о помощи, но все поворачивались к нему спиной. Окончательно сломленный, он бросился на колени перед митрополитом Макарием и взмолился:

— Владыко, заступись! Ведь убьют, злодеи! Скажи им, во всем покорюсь, только пусть не увечат Федю! — Иван представил себе прекрасное лицо друга, превращенное в кровавое месиво, и застонал от душевной боли: — Нет, нет, не позволяйте его трогать!

Он оглядел опустевший зал: все ушли вслед за Шуйским. Остались только Макарий да боярин Морозов. Не вставая с колен, и к нему возопил Ваня:

— Помогите, вас послушают! Спасите Федю!

Митрополит и боярин вышли в коридор, и скоро Ваня услышал далекий призыв Макария:

— Чада мои! Не проливайте крови в палатах государевых! Простите отрока — оступился по молодости!

…Голоса уже шумели за окном: бояре тащили Федю с отцом на крыльцо. Тогда вступился Морозов:

— Хватит спорить, бояре, народ же кругом! Что о нас скажут?! Да и государь уже не ребенок: зачем его гневить? Сошлете когда обоих — он же вам потом спасибо скажет.

Ваня смятенно наблюдал теперь за происходившим из окна. Мелькнули окровавленные лица Воронцовых. Федя был уже без памяти. Его как куль бросили с высокого дворцового крыльца на ступеньки и он, медленно переворачиваясь, прокатился по ним и застыл на мостовой.

— Ладно, так и быть! — сдался Андрей Шуйский. — Эй, стража, тащите обоих в темницу!

Митрополит вернулся к Ивану, тот низко поклонился ему:

— Спасибо, святой отец! Только выполни еще просьбу: пусть не отсылают далеко! Хоть бы в Коломну, если в Москве нельзя. Отче, век не забуду!

Отправился Макарий обратно. На крыльце его встретили насмешками:

— Ну, что еще, миротворец? — в сердцах крикнул дюжий, но неказистый с виду Фома Головин, не любивший Федю за красоту и умение бросить к месту острое словцо.

— Умоляет дальше Коломны не слать! — передал Макарий просьбу государя.

Фомка так и взвился:

— Ишь, одна Коломна ему не соромна! А мы уже решили: Кострома как раз будет красна! Так и передай! — и не выдержал, наступил со злости на мантию митрополита, аж затрещала плотная материя.

Макарий сделал вид, что не заметил, но сказал веско словами из священного писания:

— «И еже имея мнится, взято будет от него».

Бояре поняли: слова те относятся не только к Фоме, — и сбавили тон:

— Ладно, отче, не держи обиду. Кострома — самое место для изменников. Так и скажи государю.

Макарий не сразу поднялся в Думскую палату: сердце молотом билось в груди. Боялся, не одолеет крутую лестницу. Стоял и смотрел вслед расходившимся по домам боярам; выжидал, пока уймется боль в груди.

Между тем толпа случайных прохожих, видимо, сочувствуя митрополиту, не расходилась. Новые люди, узнав о случившемся, присоединялись к ней. Надобно было уйти, и Макарий, подобрав оторванную полу, тяжело преодолел несколько ступеней, как вдруг над головой его что-то просвистело, грузно шлепнулось о деревянную брусчатку, и утихшая было площадь вдруг взорвалась единым многоголосым криком.

Макарий оглянулся, толпа раздалась, и в черном ее окоеме четко проступил ярко-красный комок. Если бы не развязавшаяся длинная лента на шее, голубой дорожкой пролегшая среди желтой опавшей листвы, митрополит вряд ли признал любимого котенка Евдокии Шуйской, двоюродной сестры юного государя.

Во дворце водилось много кошек. Одни в подвалах ловили мышей, другие, попородистей, кормились возле многочисленной великокняжеской челяди. «Но этот котенок был на особом положении и временами забегал даже в Думскую палату вслед за хозяином. За глаза его так и звали: «Шуйская кошка». Даже собаки, кормившиеся возле кухни, не отваживались нападать на белоснежного голубоглазого красавца: из-за него хозяева больно били и лишали еды…

 

Макарий

Хватая ртом воздух, митрополит преодолел, наконец, лестницу и вбежал в Думскую палату. Окно на площадь было распахнуто, а на полу под ним в жестоком припадке бился юный государь. Кованые каблуки его сапог, которыми он размозжил голову котенка, были алы, брызги крови запятнали ковровые дорожки и дубовые стены.

Вновь повторившийся приступ болезни Ивана, стоивший ему потери памяти, а кошке — жизни, потряс митрополита не меньше, чем избиение боярами Воронцовых. Движимый состраданием, он опустился на колени и попытался подложить под голову отрока свернутый край ковра, но подоспевшая Евдокия отстранила Макария, легко, словно былинку, подняла своего подопечного и отнесла его в детскую.

Несчастный не приходил в сознание, несмотря на причитания прибежавшей бабки Анны и хлопоты немецкого лекаря Феофила, которого она держала всегда подле себя. Чувствуя, что он здесь не нужен, Макарий осенил мальчика крестом, прочел над ним молитву, и направился в митрополичьи покои.

Он широко вышагивал по узкой улочке, усыпанной увядшей листвой, и с печалью думал о том, что за минувшие годы так и не сумел разбить панцирь недоверия в ребенке. Тот в штыки встречал любые попытки сблизиться. И снова Макарий казнился, вспоминая страдания мученика Иоасафа, который не знаниями — одной своей доброй, почти детской душой навсегда завладел сердцем мальчика, даже уйдя из его жизни.

А вот Воронцовы и Глинские преуспели.

Федор с государем часто в последнее время носились по улицам Москвы верхом на породистых иноходцах, и нередко позади них на дорогах оставались сбитые с ног, стонущие, искалеченные люди. Говорили, что котенок Шуйских не первая жертва, что с высоких крылец дворца спускал царственный отрок кошек и собак, ликуя от их предсмертного визга. Однако среди жертв не было безымянных и приблудных животных, Иван выбирал только любимцев клана Шуйских и их приспешников.

В Думе митрополит услышал и о слишком ранних любовных похождениях юного государя. Бояре друг другу на ухо шепотом передавали скабрезные подробности, наверняка наполовину выдуманные и приукрашенные испорченным Федором: ведь он выполнял задание Шуйского! Результатом явилось поручение бояр послу Сукину тайно сообщить литовским вельможам о том, что русский государь, возмужав, ищет себе невесту и готов-де закрепить мирный договор родственным союзом, одинаково выгодным для обоих могучих соседних держав.

Разумеется, Иван и не догадывался об этом, все делалось за его спиной. Впрочем, в донесениях Сукина из Литвы бояре так и не нашли ответа на свое предложение: видно, распри из-за дележа порубежных земель помешали сватовству.

Зашевелились и Глинские. До сих пор бабушка Анна редко заглядывала к внуку: то ли боялась склок, постоянно возникавших вокруг него между воюющими за власть боярами, то ли перенесла обиду за убитого деверя с покойной дочери на ее сына.

Но время шло, государь подрастал, его влияние можно было использовать для продвижения сыновей, родных дядей Ивана, и она зачастила в детскую.

Несмотря на лютую ненависть к Глинским, Шуйские вынуждены были считаться с ними: как-никак самые близкие родственники государя! Дядья еще сильнее старались разжечь в племяннике ненависть к первобоярину, а любовь к себе прививали теми же способами, каким пользовался Андрей Шуйский: превозносили его храбрость, бесстрашие и мужество, как будто сбитые с ног женщины и старцы, покалеченные кошки и собаки были не жертвами, а достойными или даже превосходящими его по силе противниками.

Слава Богу, Воронцовы теперь далеко, но как оторвать ребенка от родственников, от бояр, готовых уже сменить кнут на пряник в преддверии совершеннолетия государя? Да и удастся ли это ему, Макарию, после долгого отчуждения? Может свое «век не забуду!» мальчик сказал в беспамятстве и тотчас забыл?

Однако уже на следующий день, придя навестить больного государя, еще лежавшего в постели, Макарий убедился, что Ваня все помнил.

— Спасибо, владыко, век буду благодарен! — повторил он вчерашнее и тут же робко спросил: — А можно ли справиться, как там Федя? Так, чтобы Шуйским не донесли!..

— Можно, только больше никому ни слова об этом. Пошлю монаха в Костромской монастырь по церковным делам, он обо всем и проведает, — успокоил Макарий и, когда больной горячо облобызал его руку, с горечью подумал, насколько глубокие корни пустил в душу отрока смазливый ловелас Федя и как трудно будет их вырвать. Однако игра стоила свеч — от того, каков будет государь, зависело, что станет с государством и чего добьется его народ.

Известно, рыба тухнет с головы и, если не спасти голову на святой Руси, вряд ли устоит держава.

Значит, надо спешить, но поспешай, как говорится, медленно. Надо идти путем Иоасафа, однако не повторять ошибок доверчивого предшественника, а в любое время быть начеку.

 

Заговорщики

Ненастным ноябрьским вечером Макарий призвал к себе самых близких друзей-новгородцев — боярина Федора Адашева, работавшего в московском посольском приказе, и священника Сильвестра, ныне отправлявшего службы в Благовещенском соборе. Сильвестр в молитвах доходил до экзальтации и тогда слышал небесные голоса, видения посещали его. Макарий строго внушал ему, что это могут быть происки сатаны. Но Сильвестр был бессребренником, все свое время посвящал Богу, много помогал в переписке священных книг, и Макарий, любя, прощал его недостатки.

Скоро к ним присоединился и протопоп Благовещенского собора, приехавший с Иоасафом из Троице-Сергиевой лавры и сдружившийся с Макарием.

Встреча единомышленников в митрополичьих покоях ни у кого не могла вызвать подозрений: работа над «Четьи-Минеями» еще не была завершена, многое пришлось исправлять, и вечером они засиделись до глубокой ночи в библиотеке.

Только на этот раз шел разговор не о священных писаниях, а о юном государе и Шуйских, сплотивших вокруг себя то подкупами, то угрозами многочисленных сторонников не только в Москве, но и в Новгороде, Владимире и Пскове.

Неполных два года оставалось до законного восхождения юного государя на престол, когда наступит конец разбойному опекунству Шуйских. Но за эти два года много воды утечет: Шуйские вообще могут избавиться от мальчика и занять его место или постоянным потворством нездоровым утехам воспитать в нем такого же подлеца, как и они сами, и стать их правой рукой. Пока что Андрей Шуйский шел по второму пути: ежедневно посылал в дворцовые покои Евдокию и Настю, двоюродных сестер государя, ни по возрасту, ни по полу не годных для мальчишеских игр, чтобы все видели близкое родство первобоярина с великим князем. Теперь он чаще хвалил Ваню за удаль и разбой на улицах, за расправу над животными, а недавно заявил, встретив его на крыльце после лихих скачек по Москве:

— Видно, быть тебе грозным царем, Иван Четвертый! Нагонишь ты страху на наших недругов, помяни мое слово!

Мальчик самолюбиво закусил губу, вспыхнул от похвалы, но несмотря на лесть, так и не взглянул на Андрея Шуйского.

Об этом рассказал друзьям Сильвестр, возвращавшийся из собора в свою обитель и ставший свидетелем этой сцены.

И к охоте стали приучать отрока. Незадолго до расправы над Воронцовыми вернулся Ваня из Коломны, везя в тороках несколько зайцев и рыжую лису. Ни для кого не было секретом, что для великокняжеской охоты заранее отлавливали диких зверей и потом выпускали их из кустов навстречу скачущему государю. И опять Шуйские восхваляли мальчика за богатую добычу, удаль и молодечество.

Капля камень точит. Если не предостеречь, Ваня в конце концов поверит и пойдет у них на поводу. А могут и сгубить где-нибудь в глухом лесу: «паденье с кручи», «случайная пуля», и концов не найдешь!

Надо было прежде всего окружать государя верными и честными слугами. Елико возможно воспитывать в нем доброту и сострадание, а тем временем собирать вокруг сторонников. Пора положить конец бесчинству Андрея Шуйского: именно от него можно ждать коварных непредсказуемых действий против юного венценосца вплоть до отравления и убийства. Остальные Шуйские — только слепые исполнители приказов Андрея, без него они тотчас разбегутся по углам. Некоторые, вроде мамки Евдокии, явно не любят «хозяина» и, если бы не узы родства и не угрозы, давно бы покинули его. Если действовать средствами самого первобоярина, то много людей и не понадобится: заманить его в ловушку и заковать, как сам он это делал много раз!

Друзья наметили будущих сподвижников: князя Федора Михайловича Мстиславского, близкого советника покойного Ваниного отца, и его родича Ивана Дмитриевича Мстиславского; князей Горбатого, Хованского, Ивана Кубенского, Михаила Курбского, братьев Курлятевых, Ховриных-Головиных, Захарьиных-Юрьевых, дальнего родственника Бельских Якова Бельского, бояр Юрьева и Сабурова; Челядниных — родственников погибших Ивана Овчины и Аграфены; Фединых родственников Илью и Матвея Воронцовых. Скрепя сердце, в число сторонников включили и братьев Глинских, хотя они дурно влияли на племянника. Не забыли даже духовника юного государя Федора Бармина: он не любил Макария, считая, что тот перебежал ему дорогу к первосвятительству, зато люто ненавидел Андрея Шуйского, и это было главным.

В общем, в числе будущих участников заговора оказались люди самые разномастные по происхождению, взглядам и характерам. Каждого надо бы проверить, с каждым побеседовать на свой манер. А это требовало осторожности и времени.

Заговорщики загодя распределили роли в предстоящем деле. Митрополиту поручили главное: расположить к себе юного венценосца и сделать все, чтобы оторвать его от тлетворного влияния Шуйских и братьев Глинских. Все остальное гости взяли на себя: нельзя было подставлять первосвятителя под подозрение Андрея Шуйского. Уничтожив двух предшественников Макария, тот, не откладывая, покончил бы и с ним.

 

Новые друзья

Как только Ваня крепко встал на ноги — сразу пошел к митрополиту. Макарий совершал утренний прием посетителей, и мальчик, как и при Иоасафе, остался в библиотеке. Первосвятитель не мешал ему, а в обед пригласил разделить с ним трапезу и незаметно разговорил.

Ваня был уже немного знаком с его трудами, восхищался обширными познаниями митрополита, а сейчас был очарован его простой и образной речью, рассказом о новгородцах, которым он посвятил почти всю жизнь.

— Зачем же ты покинул их, святой отец? — робко спросил Ваня и, покраснев, но не сводя твердого взгляда со старца, закончил:

— Неужели только ради митрополичьего места? Но ведь отца Иоасафа все здесь так любили!

— Не ради места, а ради тебя, государь. Игумена Иоасафа я сам выдвинул на пост митрополита. В Новгород за мной прислали Шуйские. Заявили, что ты недоволен митрополитом и требуешь его замены. Вот я и поехал, чтобы разобраться, и вскоре понял, что все это ложь, но не успел оглянуться — как его чуть не забили до смерти и сослали в Кирилло-Белозерский монастырь. На другой день меня прямо под стражей заставили справлять службу, а святителей — избрать митрополитом. Ты, государь, тогда тоже под стражей в церкви стоял почти без памяти, но Андрей Шуйский нарочно выставил нас напоказ всему народу, чтоб казалось, будто мы одобряем его разбой и душегубство.

— Я немного помню, как меня под руки тогда держали! — с гневом подтвердил Ваня.

— Не волнуйся, это уже в прошлом, — Макарий погладил мальчика по дрогнувшим плечам. — Надо думать о будущем, о святой Руси, о русском человеке. Даже если он сир, нищ и слаб, но он твой соплеменник! Бог поручил мне заботиться о его душе, а тебе, государь, — о его благополучии. Нельзя русского человека топтать и увечить, как, впрочем, нельзя мучить даже бессловесное, но живое создание.

Ваня понял намек и низко опустил голову.

— Ладно, чадо, надеюсь, это тоже в прошлом и больше никогда не повторится, — добавил Макарий и, благословив отрока, отпустил домой: за окном уже поблекли краски, наступал ранний осенний вечер.

Первая задушевная беседа не прошла бесследно: Ваня перестал бить животных и устраивать конные скачки на улицах. При виде Андрея Шуйского мрачнел и отворачивался, всем своим видом показывая ненависть к нему. Это было опасно, и Макарию волей-неволей приходилось учить мальчика притворству, противному канонам христианского поведения.

— Представь себе, что ты живешь во времена Батыя, когда русская земля стонала от насилия татар. И вот тебе приходится, чтобы облегчить жизнь своего народа, везти Батыю дань и льстиво улыбаться, только бы хоть на время он прекратил резать и полонять русичей и жечь их дома. Но за это время ты копишь силы, чтобы сбросить тяжкое иго…

— Да-да, понимаю, — закивал головой Ваня. — Я помню, как мама принимала татарина Шигалея, хотя он был изменником. Он тогда клялся в преданности, а в глазах была такая ненависть, что он их все время опускал, чтобы не заметили. Но я-то его двуличие сразу раскусил!

— Вот и хорошо, что уяснил, — одобрил Макарий. — Только ведь то был царь чужеземный и понятно, что это враг. А есть враги, живущие на твоей земле, в твоем государстве, и они разъедают его изнутри, как ржа — железо, как болезнь — человека. Оттого они еще опаснее и коварнее. Чтобы свалить такого врага, надо усыпить его бдительность, заставить поверить, что в нем души не чают. Только так можно от него освободиться.

— Я постараюсь, хотя это и трудно — улыбаться Шуйскому, — печально признался Ваня. — По правде сказать, отче, я очень его боюсь. У него глаза такие жестокие, а рука такая тяжелая, когда он кладет ее на мою голову! Я не забуду, как он изо всех сил бросил меня на кровать в ту ночь, когда ко мне прибежал отец Иоасаф. Мне и теперь мнится, что он придет ночью и убьет меня. Я все думаю, святой отец, где бы мне достать кольчугу, чтобы надевать ее хотя бы на ночь: в темноте все кажется, что вот-вот отворится дверь, и он прикончит меня.

— Полно-полно, — шептал Макарий, невольно прижимая мальчика к груди, будто стараясь защитить. — Уж до такого-то не дойдет, успокойся. Но раз уж боишься, то есть у меня в Тульском монастыре хорошие кузнецы. Они спроворят тебе кольчугу по росту. Только упаси Бог кому ее увидеть! Мамка, говоришь, любит тебя, так пусть она ее днем прячет. Но откуда кольчуга, не сказывай даже ей.

Ваня повеселел и смотрел на митрополита благодарными глазами: другой, даже Федя, назвал бы его трусом, а святой отец все понял.

Доверие его к Макарию росло с каждым днем.

Однако частое общение с митрополитом не могло заменить Ване сверстников и, возвращаясь во дворец, он по-прежнему чувствовал себя будто в стане врагов: сыновья бояр, приближенных Шуйского, выполняли наказ своих отцов — следить за каждым шагом и словом государя.

Надо было приблизить к нему кого-то из истинных друзей. Макарий остановил свой выбор на сыне Федора Мстиславского Иване, который приходился юному государю троюродным племянником, хотя и был старше его лет на семь. Он уже получил сан кравчего. Разница в возрасте почти не ощущалась: юный государь и ростом, и развитием не уступал своему тезке, а умом и образованностью, пожалуй, даже превосходил его.

Приглянулся Макарию и Никита Юрьев, сын боярина Романа Юрьева, молодой стольник, внешне чем-то похожий на Ивана Овчину. Священник Сильвестр не раз беседовал с отцами Ивана и Никиты и, удостоверившись в том, что на них можно положиться, сообщил Макарию. Дети бояр теперь с особым тщанием следили за приготовлением и подачей блюд государю: ведь по слухам мать великого князя отравил Василий Шуйский, значит, племянник может проделать то же и с сыном Елены.

Теперь предстояло подобрать кого-то на должность постельничего. Как ни могуча телом была дальняя родственница Шуйского мамка Евдокия, но в трудный момент вряд ли сумела бы справиться с подосланными им губителями. Кому же вручить этот придворный пост, самый, пожалуй, ответственный? Ведь постельничему придется быть при мальчике в самое глухое время суток, хранить его сон, надевать и снимать кольчугу, надежно прятать ее и суметь постоять за государя при первой опасности, а помимо прочего быть связным. Избранник нужен сильный, смелый, готовый умереть за великого князя и в то же время умный и образованный, чтобы составить ему компанию и не наскучить в часы бессонницы.

 

Алеша Адашев

В семи этими качествами обладал Алеша, сын Федора Григорьевича Адашева, юноша добрый и приверженный к наукам. Макарий любил его, как собственного сына, а потому боялся взвалить на еще неокрепшие плечи юноши столь опасное поручение.

Вряд ли Макарий назвал его имя, если б Алексея не предложил на эту должность сам отец.

Придя к единому решению, встали перед другой задачей: как убедить Андрея Шуйского назначить постельничим сына незнатного дворянина из рода сурожских купцов, ныне посольского чиновника: происхождение и положение отца для этого недостаточно высоки. А кто представит Алешу? Никто из участвующих в заговоре князей и бояр для этого не подходил, а Макарий — тем более: Андрей мог заподозрить в его рекомендации что-то сомнительное, и тогда прости-прощай тщательно продуманный план!

Самое лучшее, если об этом его попросит сам государь, но и тут таилась загвоздка: Адашева привез Макарий из Новгорода, как своего человека, а это могло насторожить Андрей Шуйского. Однако почему обязательно как «своего»? Федор Адашев был для Макария лишь поставщиком редких книг, доставляемых бывшему торговцу многочисленными друзьями-купцами из путешествий по всему свету. Естественно, что новгородский архиепископ предпочел держать его при себе, переехав в Москву. Продолжая работу над священными текстами, он нуждался в притоке новых книг. Исподволь, используя эти доводы, юный государь мог усыпить подозрительность первобоярина!

Наступил день, когда Макарий с Адашевым посвятили Алешу в свои планы. Тот был рад послужить общему делу и сразу согласился.

Алеша часто бывал в покоях отца Макария еще в Новгороде, помогал ему в переписке отдельных глав «Четьи-Миней», много читал, но особенно увлекался историей Рима и римским правом, сопоставляя их с историей и правоведением других государств, в первую очередь, русского. Переехав в Москву, он стал завсегдатаем митрополичьей библиотеки, которая была куда обширней новгородской.

Приемная митрополита всегда была полна гостей после утренней службы в Успенском соборе: кто шел советоваться с первосвятителем насчет сватовства либо свадьбы сына или дочери, кто звал домой отслужить молебен у постели больного или исповедовать умирающего, кто просил освятить жилище, именинный пирог или особо дорогие сердцу вещи. Никогда не иссякали нужды обширной паствы первого духовника на Руси! Приезжали и из других городов, особенно из Новгорода: никак не могли его жители забыть своего первосвятителя. Послушники сновали среди просителей, узнавали о цели посещения, докладывали Макарию. Порой приходилось подолгу ждать. Иные грамотеи заходили в библиотеку скоротать время, пока подойдет очередь ко владыке. Он же никому не отказывал в стремлении почитать в тиши учения святых отцов.

С государем Алеша еще ни разу не сталкивался, а тут Макарий специально подстроил их встречу.

Юноша читал старинную рукопись по истории государства и права, когда в библиотеку вошел Ваня. Алеша встал и поклонился, Иван ответил ему, как принято, милостивым, но равнодушным кивком головы.

Для встречи отроков Макарий выбрал день, когда посетителей было мало и, отпустив последнего, зашел в библиотеку. Он увидел две разномастные головы: русую — Алешину и темную — государя, склонившегося над книгами по разным углам горницы.

— Как я рад, милые чада, что вы, пусть и случайно, сошлись здесь! — с напускным удивлением воскликнул Макарий. — Государь, хочу представить тебе Алешу Адашева, который в истории государства и права поднаторел куца больше меня! И знаешь, он мечтает ввести на Руси лучшие из законов Рима, да и иных государств, которые именно благодаря этим законам достигли благоденствия и процветания!

Подростки познакомились. Ваня заглянул в рукопись, которую читал Алеша и, убедившись, что это «Римская история от основания города» Тита Ливия, радостно воскликнул:

— О, это великий труд! Неужели ты прочел все эти книги?!

— Нет, только те, что есть в библиотеке.

Они разговорились. Алеша во всем понравился Ване. С виду он был полной противоположностью Феде Воронцову, которого до сих пор Ваня не мог забыть. С чистого открытого лица доверчиво и прямо смотрели широко расставленные серые глаза, разделенные прямым крупноватым носом. Застенчивая улыбка смягчала резковатые черты и сразу располагала к себе. Женственно-ленивая красота Феди, его самовлюбленная речь с высокомерной повадкой, недоговоренностями и томным хохотком не имела ничего общего с мужественной красотой Адашева-младшего и естественной прямотой поведения, но именно это сейчас и пришлось по сердцу Ване. А познания Алеши в науках, которые для него, государя, в будущем были особенно важны, просто восхищали.

Макарий только через час заглянул к ним снова и застал горячо спорящими о книгопечатании: Алеша говорил о необходимости создания специального приказа переписчиков и толмачей, а Иван настаивал на том, что пришло время сделать свою русскую книгопечатню. Расстались уже друзьями, договорились встретиться вновь и скоро стали приходить в библиотеку каждый день в одно и то же время.

Митрополит с надеждой взирал на крепнущую дружбу подростков и наконец выбрал день, чтобы наедине поговорить с Ваней о назначении Алеши постельничим.

— Да лучше и придумать нельзя, отче, — ответил Иван, — только ведь Алеша незнатен, а для честолюбца Шуйского родовитость — главное. Чем мне объяснить эту просьбу?

— А ты скажи правду, как есть: мол, плохо сплю по ночам, а самому читать божественные книги при свече — глаза устают, так пусть займется этим сын одного худородного служаки из посольского приказа, Алешка Адашев. Он, дескать, зело начитан и байки всякие знает, будет сказывать вместо бродячих слепцов: те уж больно грязны, а этот чуть почище! Пускай прошение легкой шуткой обернется!

— Здорово ты, владыко, придумал! — обрадовался Ваня. — Ловко обведем этого спесивца вокруг пальца!

Задуманный накануне разговор состоялся. Андрей Шуйский и впрямь взял наживку, заготовленную впрок, и позвал Алешу к себе на прием. Юноша в свою очередь сыграл роль подобострастного лапотника и, следуя наставлениям отца и митрополита, буквально ел первобоярина глазами.

— Ну, в каких же науках преуспел ты, парень? — спросил тот, пренебрежительно оглядывая подростка.

— Писания святых отцов, особливо если много раз перечитывать, — ответил Алеша.

— А ну, послушаем, гладко ли читаешь, — Шуйский протянул ему Ветхий Завет. Алеша стал занудно бубнить указанную страницу, нарочито сбиваясь и всякий раз прося прощения.

«Да, этот чтец вряд ли долго продержится у Ивана, он ведь привередлив», — подумал Шуйский, а вслух сказал: — Ладно, хватит, а еще какие науки знаешь?

— Знаю сказки, былины, у нас, новгородцев, их дюже любят.

— А про «Четьи-Минеи» разумеешь? Твой отец, вроде, тоже в них принимал участие, Макарий ради этого его и в Москву перевел.

— Слыхал, — придурковато ухмыльнулся Алеша. — Только батька-то мой в них ни бельмеса не смыслит! Он святителю всякие редкие книги у знакомых торговцев доставал, да по дорогой цене архиепископу и сбывал. Ведь батяня мой из Сурожа родом, из богатого купецкого рода, а это уж потом его в дворяне пожаловали. А у сурожан слыхали, небось, поговорку: на брюхе шелк, а в брюхе — щелк: любят пофасонить!

— Что-то по тебе оно не видно! — ухмыльнулся Андрей Шуйский.

— Так я же не сурожанин, а новгородец, я в Новом вольном городе родился, не то что батька. Мы потому и в Москву переехали, чтобы к вам, почетному новгородцу, поближе быть. А митрополита батя побаивается и сюда поехал только из-за больших денег, которые он ему за книги дает.

— Так батька твой не дурак! — засмеялся первобоярин и приятельски похлопал Алешу по плечу. — Ладно, сделаем тебя постельничим. Только чур: служить мне будешь верно, как пес, о всяком слове в покоях государя мне должон докладывать, тогда и я тебя милостью не оставлю!

— Премного благодарны! Будете довольны!

И Алеша вышел спиной к двери, низко кланяясь.

 

Дурные предчувствия

А тем временем шла работа по подготовке заговора. Его участники уже определились. Теперь их набиралось не менее полусотни. Число небольшое, но вполне достаточное, если учесть, что главным противником оставался один человек. Стали привлекать и людей попроще: дворцовых слуг и псарей. Здесь тоже опасно было промахнуться: соглядатаев и слухачей Шуйский держал даже среди лиц самого низкого сословия.

Князь Федор Мстиславский на пару со статным красавцем-сыном Иваном вошли в доверие к Андрею Шуйскому, часто сопровождали его и поддерживали юного государя, внушая первобоярину, что тот ценит опекуна все больше и больше.

А Ване все труднее стало притворяться — он много знал теперь: сколько близких ему людей свел в могилу страшный душегуб! Иной раз Шуйский потреплет его по щеке, — укусить хотелось эту руку! Но надо улыбаться.

— Ну, Андрей Михалыч, родным отцом ты стал государю, как я погляжу, — умилялся Федор Мстиславский, чтобы отвлечь внимание Шуйского от мальчика: уж слишком трудно тому держать притворную улыбку-гримасу и рассыпаться в любезностях.

— Отец и есть, — довольно подтверждал первобоярин, принимая лесть за чистую монету. — Днем и ночью его добро стерегу, все государство на моих плечах. Я ведь коренной Рюрикович, как и государь. Может, еще и женю его на какой-нибудь красотке из нашего рода! Я боярской чести не уроню, не то что некоторые нынешние государственные советники: готовы спину гнуть под любой кнут, лишь бы денег побольше давали. Тогда им хоть плюй в глаза, все одно скажут — божья роса.

Любит Андрей Шуйский унижать людей, которые от него зависят. Хлебом его не корми, а дай поиздеваться над ближним.

«Ладно, похорохорься перед концом, — подумал Мстиславский. — Придет и наше время!»

* * *

Ваня зачастил на охоту. По первому снежку съездил даже в Волок Ламский, о котором сохранились неясные, но все же грустные воспоминания: ведь именно здесь, когда он был младенцем, смертельно занедужил отец. Послухов вокруг не убавилось, — где только не насадил их Шуйский! — но тут хоть не было рядом ненавистного врага. Не надо притворяться.

Ваня наслаждался вольной жизнью, скакал по полям, так что ветер свистел в ушах, в сопровождении доезжачих, выжлятников, сокольничих, простых псарей. Они улюлюкали, криками и ударами арапников выгоняли зайцев, засевших в кустах, и атукали, загоняя их в засаду. Припуская по следу, стая гончих заливалась звонким лаем. И каждый раз, приканчивая попискивающего зайца, Ваня воображал, будто расправляется со своим заклятым врагом.

Рядом с государем скакал его молочный брат, сын мамки Челядниной. После гибели матери и смерти отца он стал часто выпивать, все время проводя на охоте. Андрей Шуйский считал его конченым человеком и поэтому не обращал на него особого внимания, а между тем Челяднин оказал большую услугу Ване, рассказав ему, кто из служилых людей на псарне послухи Шуйских, а кто — честные и преданные государю люди.

Отшумел рождественский праздник, наступили святки. По домам ходили ряженые с поздравлениями, со звездой и житом. Они рассыпали его, пели колядки, славили Христа и собирали богатые поминки. Девушки выходили за ворота, выспрашивали имя у первого встречного, гадали о суженых.

В святки во дворец съезжались гости на именины бабки государя Анны Глинской, был приглашен и Андрей Шуйский. Обычно он не ездил по гостям, любил сам отмечать праздники и у себя дома встречать гостей, но не принять приглашения значило не уважить государя. Именно на это и рассчитывали заговорщики, наметив расправу над Андреем Шуйским именно в этот день.

До самого съезда гостей Ваня отсиживался в Коломенском: не хотел до условленного срока встречаться с Шуйским, боялся ненароком выдать — голосом ли, взглядом или движением каким — свою ненависть. Забрал с собою самых близких друзей — Алешу Адашева, Никиту Юрьева и Ивана Мстиславского, который нравился ему все больше: спокойной манерой держаться и умением рассказывать байки так, что все умирали от хохота, а сам он сохранял полную невозмутимость.

Охота не принесла удачи, вот и коротали время за праздничным столом. Ваня не привык еще пить, вино развязывало ему язык, и Алеша отодвинул от него хмельную чашу, заметив: «Остерегись, государь, ненароком придет твой опекун, ему не понравится!» На что Иван ответил: «Куда старику, из него уже песок сыплется, да и тот последний!» Намек был внешне безобиден и понятен только друзьям, однако насторожил послухов, и один из них послал гонца к Андрею Шуйскому пересказать первобоярину слова государевы. Гонец прибыл на его подворье перед самым выездом хозяина.

Не хотелось Андрею Шуйскому ехать, ох, как не хотелось, но и не уважить старуху Анну было нельзя.

Жена залилась слезами:

— Не езди, посетуют Глинские и забудут. Скажешь, что в спину вступило, не мог разогнуться!

Но Андрей настоял на своем:

— Нельзя не ехать! Может, какую из племянниц выдам за Ваньку! Уж намекал однажды, так он покраснел, как маков цвет, но не возразил! Как же не уважить родственницу?!

Даже доклад слухача из Коломны не остановил боярина.

— Пустое! — бросил, сморщившись. — Никакой тут хитрости нет!

Однако от известия на душе остался смутный осадок, тяготило предчувствие чего-то недоброго и, чтобы развеять дурное настроение, он перед уходом осушил чарку.

У крыльца уже ржали кони. Дворец был рядом — рукой подать, но, как и полагается важному гостю, первобоярин сел в богато убранные сани, запряженные четверкой вороных.

И опять неприятность — наткнулся на баб, метлами выгонявших беса из соседнего подворья: плохая примета! Однако лихо подкатил к дворцовому крыльцу, развернулся так, что кони разом встали возле самых ступенек. Но никто его не встречал: видно, приехал поздно из-за спора с женой и доклада слухача. В сенях сбросил на руки служкам тяжелую шубу, по лестницам и переходам прошел в столовую палату. При входе оглянулся: князья Кубенские да Палецкие — верная его опора! — уже за столом сидели, и Шуйский повернул было к ним, да государь заметил, кивнул на пустующее место напротив себя и бабки.

Пришлось покориться. Рядом митрополит Макарий был посажен, это успокоило Андрея, и он, криво улыбнувшись, сказал:

— Под боком у первосвятителя все равно, что в церкви пред амвоном. Святое место!

Ваня чуть пригубил вина, да и то самую малость, но был несколько возбужден: роковой момент приближался. За опоздание он сразу же заставил опекуна выпить большую чашу. Шуйский чокнулся с чаркой митрополита, но слишком поздно вспомнил, что тот совсем не пьет, и в замешательстве проглотил залпом что-то тягучее и очень пьяное из поданной ему чаши. Вмиг все вокруг заволокло дрожащим туманом, в котором проступали лишь очи мальчишки-государя. Они не мигали и смотрели в упор, недобрый огонек мерцал под ресницами.

А Ваня в эту минуту вспоминал, как перед пиром зашел в покои бабки и бросил ей на колени в подарок огромную огненно-рыжую лисицу, якобы подбитую им в коломенских лесах. На самом же деле псари достали ее у местного охотника, которому повезло в это утро больше, чем всему государеву выезду, да и неудивительно: всю ночь не спали. Бабка Анна, конечно, обрадовалась, да тут на беду сошлись с поздравлениями дядья, за ними владыко Макарий. И опять мало-помалу между ними завязался спор, набивший оскомину: сыновья Глинские требовали тут же во время праздничной трапезы покончить с Андреем Шуйским, а митрополит, бледный от гнева, ссылался на государево обещание, твердя, что Шуйского надо посадить в темницу, где томился их дядя, Михайло Глинский, а потом сослать на Белоозеро или в Переяславль, где отсиживался с семьей Андрей Угличский, — и этого, мол, достаточно, не следует кровь проливать!

— Полно! — оборвал Ваня жестокий и неуместный спор. — Зачем портить бабушке праздник? Не будет никакого убийства в светлый день, и я обещал это отцу Макарию!

Он поймал благодарный взор митрополита и, выходя из бабкиных покоев, с печалью подумал о том, какими врагами могут стать нынешние союзники после того, как с последним страшным отпрыском рода Шуйских будет покончено навсегда.

Ваня не собирался нарушить слово, данное Макарию, которого полюбил всей душой, и хотел еще раз подтвердить его взглядом, но Макарий сидел печальный, опустив глаза долу, и Ваня невольно перевел его на сидящего рядом с митрополитом Андрея Шуйского.

Сначала его рассмешило это необычное соседство — ведь как-никак зачинщиком был митрополит, заговор зародился и созрел в стенах его обители! — и вот сейчас жертва сидит рядом с главою заговора и откровенно радуется такому соседству. Но потом мысли приняли обычный мрачный оборот: Ваня думал о своем сиротстве, обо всем пережитом, что лишило его детства — лучшей поры жизни человеческой — и ненависть снова закипела в нем.

Тут-то и заметил опьяневший Андрей Шуйский недобрый огонек в глазах государя. Оглянулся вокруг — везде не его люди, а Кубенские и Палецкие за другим концом стола.

«Как в ловушке, — мелькнула мысль. — Права жена: не след было ехать! Пора уносить ноги».

 

Конец Андрея Шуйского

Пришло время поднять тост за здоровье Анны Глинской. Шуйский уж и чарку налил. Глянул — а бабки и след простыл. Зато государь широко расставил локти на столешнице и не смотрит — гвоздит взглядом, а на губах зловещая ухмылка играет.

— Никак, за здоровье мое решил выпить?.. — спросил.

— За здоровье твое, государь-батюшка! — поддакнул первобоярин и вдруг услышал ответ, от которого мурашки побежали по телу.

— И за твой упокой!

— Шутить изволишь, государь! А мне сейчас не до шуток: стар стал, разломило что-то с утра, да и дела твои, государевы, зовут. Не обессудь, поеду домой.

Андрей вдруг заметил, что митрополита нет рядом, а вокруг него будто кто круг очертил: в центре он, Шуйский, а за ним стеной стоят бояре, и все молчат.

— Какие-такие дела — казну мою опустошать?

— Окстись, батюшка, — всю жизнь верой-правдой тебе служил, а ты так-то меня благодаришь?!

— Благодарности захотел, старый пес? За то, что золото моих родителей в свои кубки обратил? За то, что под видом купли земли дворянские отнимал и на себя записывал? За то, что народ обирал? За то, что даже слуг своих превратил в тиранов? За то, что попирал законы, кровь невиновных и праведных проливал?! — криком спрашивал отрок в полном молчании зала.

— Бояре, заступитесь, за что ж меня в опалу?! — взвизгнул помертвевший Шуйский, но никто не отозвался.

— Ладно, раз ты такой больной, дам тебе свиту, — сбавил тон Ваня и позвал. — Эй, стража!

Тотчас, как из-под земли, рядом с опальным боярином выросли слуги — самые верные, отобранные Челядниным из псарей. Да вот и он сам, приодетый по-праздничному, по-будничному трезвый.

— Вот вам грамота, — сказал Иван, доставая свиток из рукава и передавая его Челяднину. — Давно припас! Составлена по всем правилам, с царскими печатями и скрепами, чтобы никто не усомнился: моя тут воля и больше ничья другая. Ведите его в тюрьму!

* * *

… «Ничего, тюрьма еще не могила, — успокаивал себя Шуйский, шагая меж дюжих псарей. В сенях вырвал из рук служки свою шубу. — Недаром говорят: «Ищи глупого в попах, а смелого — в тюрьме». Дружки помогут — выкарабкаюсь!»

На крыльце обернулся: в стороне на площади стоит его четверка, прядает ушами, а кучер вокруг саней прыгает, похлопывая рукавицами. Увидел хозяина, откинул полог, начал взбивать подушки, устраивая сиденье помягче, но тут же разинул рот: царские слуги повели боярина куда-то… Значит, надо еще подождать, и снова захлопал рукавицами.

Огляделся Шуйский: куда же его ведут? Тюрьма совсем в другую сторону, уж он-то дорогу к ней знает — скольких сам отправил туда! За этим проулочком — поле; если перейти его, тоже можно попасть в тюрьму, только окольным путем. Так ведь снег глубокий, как тут пройдешь, завязнешь по шею!

— А ну-ка, боярин, сымай шубу, да и кафтан будет лишний! Сейчас враз вспотеешь, идти по такому снегу в одеже несподручно!

«Что они задумали?» — с тоской повторял про себя Шуйский, но внутренне вдруг ясно понял: смерть уже ходит где-то рядом.

— А ну, боярин, а ну, беги! — заулюлюкали, заатукали псари, точно на охоте. — Наддай жару, может еще и спасут жизнь ноги твои, толстомясый!

Побежал Андрей вне себя от страха, не зная, что грозит ему сзади. Наверно, так и в детстве не бегал. Впереди мирно мигал огонек какого-то жилища. Шуйский помчался к нему, тяжело дыша и слыша только шум взбесившейся крови в голове. Но скоро даже этот шум перекрыло хриплое дыхание позади, и он понял: за ним бегут не просто псы — волкодавы! Вот таких же напустил дядя Василий на дьяка Федора Мишурина, но загрызть до конца не позволил — ниточка жизни пресеклась только на плахе. Нет, ни до огонька, ни даже до плахи на тюремном дворе ему уже не добежать. Он остро почуял, как зловонная пасть сомкнулась у него на шее — и вмиг все погасло…

Челяднин первым добежал до боярина, отбросил в сторону опьяненных кровью собак, — псари тут же подхватили их и надели намордники. Перевернул труп на спину — голова осталась лежать затылком вверх: псы напрочь отгрызли ее. Тогда он поднял голову и понес во дворец, держа за волосы. Струйки крови торили сбоку по снегу кровавую дорожку. Проходя мимо распахнутых дверей дворцовой кухни, попросил у судомойки посудину поплоше. Женщина вынесла большую глиняную тарелку в трещинах, но с золотой каемкой по краю. Челяднин положил на нее голову и, тяжело ступая, пошел по переходам в столовую палату.

Многолетний груз разом упал с его души: он отомстил за красавицу-мать Аграфену Челяднину, погибшую в монастыре. За отца, недолго пережившего ее смерть. На душе стало легко и пусто, но смуро, и только очень хотелось выпить.

Так и вошел он, тяжело ступая, в праздничную палату и протянул своему молочному брату посудину с головой.

— Не сберегли от псов. Хотел убежать, собаки нагнали и вот… — пояснил и поставил блюдо на стол, будто угощенье подал.

В огромной зале воцарилось мертвое молчание.

Ваня посмотрел в лицо голове. В выпученных глазах мертвеца застыл ужас, язык красной тряпкой выпал из разверстого рта. Он поднял блюдо, чтобы все видели его содержимое.

— Видит Бог, не желал я этой смерти и владыке Макарию обещал сохранить ему жизнь, да вот судьба распорядилась иначе… — голос Вани был тих, но потом налился силой и твердостью:

— Только сегодня узнайте, бояре, и запомните навек: не он один употребил во зло мое детство. Не один он беззаконствовал, самовольно убивал людей, грабил русскую землю. Андрей Шуйский был лишь главным советником по тиранству и грабежу, но теперь кончилась власть Шуйских! И кто попробует отныне пойти по их стопам — жестоко пожалеет об этом!

Никто не шелохнулся, будто ноги бояр приросли к полу. Иван подошел к окну и выглянул на Дворцовую площадь. Там по-прежнему стояла четверка Андрея Шуйского, и кучер бегал вокруг, пытаясь согреться.

— Чьи там кони? — спросил государь.

— Андрея Шуйского.

— Вот и ладно, — согласился Ваня. — Скажите, чтобы кучер немедля ехал в Кострому за Воронцовыми, чтоб на перегонах ему по моему указу сразу меняли лошадей. Чтоб за пару суток обоих вернули в Москву. Да дайте кучеру вина на дорогу!

Слуги, сбиваясь с ног, бросились выполнять приказание.

Ваня велел распахнуть окно настежь и выбросить голову на площадь.

— Всем в назидание, — коротко бросил он и, слегка поклонившись, направился в свои покои, сутулясь и стуча каблуками. Бояре продолжали стоять, пока шаги не стихли в дальних переходах.

…Слух о мертвой голове быстро разнесся по столице. На другой день почти все москвичи перебывали на площади, обходили голову вокруг, но ни один не пожалел ее владельца, хотя Андрея Шуйского все от мала до велика знали в лицо.

— Кто это его? — иногда раздавался робкий шепот, и шепотом же ему отвечали:

— Вестимо, кто: Иван Грозный!

 

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.