Великая княгиня Елена узнавала о том, что творится в Думе, не от дяди, который уделял ей теперь совсем мало внимания, а от Ивана Овчины. Встречались они чаще всего в саду или опочивальне великого князя, которого молодая вдова не отпускала от себя ни на шаг. Слушая отчеты Овчины о заседаниях в Тронной палате, она металась по детской, как тигрица в клетке.

Прежде всего она негодовала на покойного мужа: он оставил ее на задворках, отдал власть этим недоумкам-боярам! И все потому, что она женщина. А ведь были среди русачек и великие умы: одна легендарная княгиня Ольга, Игорева жена, как умела править! Василий же жил по законам своих предков и, восхищаясь ее красотой и молодостью, совершенно не замечал ни ума ее, ни образованности, хотя поначалу именно эти ее достоинства и привлекли его.

Первая жена Соломония была очень красива, но покладиста и покорна мужу, а юная литвинка удивляла его царственной осанкой, гордой статью и независимостью. Но, как и Соломония, оказалась бесплодна! Елена видела, что он думает теперь не о ней, а только о наследнике. Бывало, в отчаянии даже говорил ей: «Неужели сбылись проклятия Соломонии, которыми осыпала меня перед постригом?» И все-таки они вымолили наследника в бесконечных поездках по святым местам! Родился сын, и теперь Василий интересовался только его здоровьем: как ест, как растет, не приболел ли? Раз будучи в отъезде по воинским делам узнал, что у наследника болячка на шее, так буквально два раза в день посылал гонцов в столицу с советами: расспроси у бывалых матерей-боярынь, что делали они при этом; приложи такую-этакую мазь, позови одного, другого, третьего лекаря, — и немедленно требовал ответа. Она, красавица и умница, сразу отошла на второй план! А убогого сына Юрия Василий откровенно не любил. И вот, оставив ей с младшеньким крохотные уделы, отстранил от управления государством.

По сути, — рассуждала Елена, — он бросил старшего сына в руки чужих людей, и таким чужаком был прежде всего ее честолюбивый дядя Михайло, себялюб до мозга костей. Для него племянница — всего лишь ступенька в лестнице, ведущей к власти. Он уже перешагнул эту ступеньку и теперь в ней не нуждался. Отныне племяннице, как и ее матери, отводилось место на задворках его жизни. Но если Анну, боготворившую деверя, это вполне устраивало, то Елену приводило в бешенство: в ней текла та же буйная кровь с немалой толикой татарской — ее прапрадед, разбитый на куликовом поле Мамай, в борьбе с Тохтамышем был свергнут; сыновья бежали в Литву, крестились и получили в дар Глинск с прилегающими угодьями.

Елена задыхалась в затхлой атмосфере сплетен, пересудов и обожания домашнего божка-дяди. Единственной отдушиной стали разговоры с Иваном Овчиной, который приводил из Стольной палаты ее сына. Овчина обладал даром изображать события в лицах. Это ему так удавалось, что Елена, Аграфена и Ваня хохотали до слез.

Ване шел уже пятый год. Наблюдательный и не по годам сообразительный мальчик одним из первых заметил возникшую симпатию между матерью и любимым наставником, и по-детски радовался счастью близких ему людей. Случалось, что сидя на руках Овчины, он обнимал мать за шею и притягивал их обоих к себе, так что они сталкивались лбами. Такое он проделывал раньше с тятей и мамой. Прошлое как бы возвращалось и дарило Ване счастье, по которому он так тосковал.

Аграфена давно заметила нарастающую тягу между великой княгиней и любимым братом. Она старалась оставлять их наедине, издалека крестила обоих и следила, чтобы никто не застал врасплох.

Но, как говорят, все тайное со временем становится явным. Выдавали лица, вспыхивавшие румянцем при встрече, долгие взгляды, ответы невпопад. Оба были молоды и еще не научились притворяться.

Поползли слухи. Сначала осторожные — шепотом на ухо, потом начали говорить открыто, во всеуслышание. Михаил Глинский, как это часто бывает, узнал обо всем последним, и возмущению его не было границ: его племянница, молодая вдова и великая княгиня, мать великого князя?! Да быть этого не может!

Потом до него дошло, что эти слухи страшны не Елене, а прежде всего ему: с таким пятном не удастся возглавить Думу! Не осуществить задуманное! Какого же дурака он свалял, приравняв боярина, занимающего важный пост конюшего при дворе, много раз отмеченного за воинскую доблесть, к простому дядьке, приставленного учить малолетку хорошим манерам. Этот Овчина — не ягненок, а волк в овечьей шкуре! Молодой, да ранний!

Вспомнилось, как на заседаниях подходили к нему думские бояре: чаще не он к ним, а они к нему! — как обходительно и подолгу Овчина разговаривал с ними.

Попав в опекуны, Михаил Львович как-то упустил из виду, что ему надо добиваться первенства не только в опекунском совете, но и в Боярской Думе, которой Василий Третий тоже перед смертью поручил заботиться о наследнике. Опекунский совет ей, как кость в горле.

Надо было Действовать и немедленно!

Сначала он призвал к себе невестку, выложил ей без утайки все услышанное и свои собственные соображения. Лицо Анны от волнения покрылись красными пятнами. Сочувствуя деверю, она ахала и охала, но он тут же грозным взглядом заставил ее умолкнуть и распорядился отныне не сводить с дочери глаз, не подпускать к ней Овчину даже на пушечный выстрел и сейчас же, немедля собрать у себя в горнице членов семьи, кроме маленького Вани и Аграфены. И не сообщать причины сбора.

Анна немедля бросилась исполнять приказание, и скоро в ее прихожей с встревоженными недоумевающими лицами уже сидели все ее дети: старшая дочь Елена, сыновья Юрий, Михаил и младшенькая, еще совсем юная Анастасия.

Михаил Львович пришел последним и, стоя у дверей и не сводя возмущенного взгляда с племянницы, произнес обличительную речь. Он не выбирал выражений, обвиняя ее в грехах, ничем не доказанных. Униженная и оскорбленная до глубины души, Елена бросилась к выходу, но дядя преградил ей путь. Театральным жестом показывая на братьев и младшую сестру, он продолжал:

— Но ты, развратница, не только опозорила малолетнего великого князя и покойного супруга, но лишила своих братьев возможности подниматься по службе, а младшую сестру Анастасию — достойно выйти замуж!

Анна завыла, Анастасия захныкала, братья качали головами и бормотали что-то нечленораздельное. Елена с отчаянным усилием оттолкнула тщедушного дядю и по переходам ринулась в покои старшего сына. В голове билась одна страшная мысль: а вдруг теперь разлучат с Ваней? Отрежут от всего мира? Чтобы смыть со своей княжеской фамилии черное пятно и обелиться перед клеветниками, дядя пожертвует не только племянницей, но и Ваней: обречет на полное сиротство, а может, и на смерть!

Она ворвалась в детскую, тотчас закрыла дверь на ключ и, страшно перепугав Аграфену, залилась слезами. К счастью, Ваня только что заснул, и Елена, кое-как успокоившись, рассказала наперснице о случившемся. Несколько раз в дверь толкалась мать, но Аграфена сказала ей, что великий князь и княгиня спят, и Анна отошла, а всего скорее подслушивала где-то рядом.

Мамка собралась и черным ходом отправилась к брату. Теперь его вряд ли пустят сюда, поэтому Аграфена должна была как можно скорее принести от него совет, как вести себя дальше.

Закрыв за нею дверь, Елена затаилась. Проснулся Ваня, она попоила его и стала играть с ним в солдатики, то и дело попадая впросак. Ваня сердился на невнимательность матери, которая неправильно переставляла фигурки в бою. Несколько раз Анна стучала в парадную дверь, но Елена даже не подходила к ней.

Сгущались сумерки за окном, Аграфены все не было. Елена нервничала: сколько же она продержится в этой осаде?

Наконец мамка вернулась через черный ход, сунула Елене в руки какую-то бумагу и на ее вопросительный взгляд коротко обронила:

— Надо подписать.

Елена прочитала каллиграфическим почерком исполненное распоряжение немедленно арестовать Михаила Львовича Глинского и посадить в тюрьму за измену. Внизу бумаги оставалось пустое место, а еще ниже все тем же почерком аккуратно было выведено: «Великая княгиня Елена Васильевна, мать великого князя Ивана Четвертого».

— Как же так? — беспомощно, в ужасе зашептала Елена. — Ведь он же мой дядя, он же растил меня, приютил всю нашу семью… А я вдруг…

— Выбирай — счастье Вани или твоего дяди. Он, небось, не колебался, когда обливал тебя грязью, позорил перед братьями и сестрой! Пойдет и дальше, ни перед чем не остановится, лишь бы спасти свою шкуру! Он же изменник, перебежчик, ему никто на Руси не верит! Брат говорит, под твоей подписью поставят свои и другие бояре, он уже переговорил со многими. Да не медлите, государыня-матушка! Двор и так полон слуг вашего дяди, вот-вот перекроют черный ход, я и так чудом добралась!

Аграфена подтолкнула Елену к столу, пододвинула ближе чернильницу и песочницу, сунула в руку новое хорошо отточенное гусиное перо, и когда Елена дрожащей рукой вывела свое имя, быстро осушила подпись песком, смахнула его, сунула бумагу за пазуху и, поцеловав Елену и заигравшегося в войну Ванюшу, выскользнула черным ходом.

Елена задула свечу, глянула в слюдяное окошко: из-за угла вынырнула тоненькая юркая фигурка Аграфены, до самых глаз закутанная в платки — ни дать ни взять кухонная девушка спешит после работы домой. У выхода на Соборную площадь к ней подошел дюжий детина, что-то сказал. Елена облилась холодным потом: неужели схватят? Нет, пропустил. Кто же заподозрит, что под этим балахоном скрывается боярыня Аграфена Челяднина, мамка великого князя!

И тут снова хлынули слезы. Сказались пережитое напряжение, обида, страх за сына и Аграфену. Но это были спасительные слезы, от которых чуть полегчало. Ваня забрался на колени, гладил и целовал лицо, просил: «Мама, не плачь!», протягивал игрушки, по-детски трогательно утешал.

И Елена успокоилась, улыбнулась сыну. Нашла в поставце оставленные мамкой молоко и печенье, вдвоем они поели и, обнявшись, легли спать. Принесли ужин, мать потребовала открыть дверь, чтобы покормить внука. Елена взяла себя в руки и спокойно ответила:

— Не стучите, мама, не надо его будить. Аграфена дала пирога с молоком, и он уже спит. Завтра открою!

А сын и правда спал, чуть посапывая. Капельки пота проступили на лбу, завернув в колечки шелковистые волосы. Кончики губ дрогнули и поползли вверх: снилось что-то хорошее. И эта улыбка словно бальзамом исцелила душу. Успокоенная, Елена присела к окну, всматриваясь в обложенное тучами небо. Меж них появился просвет, выплыла луна и будто серебром окатила землю. Стало светло, почти как днем.

И тут в воротах возникла группа человек в пятнадцать. Они двигались бесшумно. В руках лунно посверкивали бердыши, топорики и копья. Крыльцо заскрипело под тяжестью множества ног. Дверь распахнулась, проглотила толпу и снова закрылась. Опять наступило безмолвие — в ушах словно позванивали колокольчики: будто и не приходил никто. Но через некоторое время двери опять растворились, выбросив людей обратно. Они шли так же тихо, только слаженный шаг сбивал кто-то маленький, семенящий в центре. Елена похолодела, сердцем почувствовав: это дядя! Толпа вышла за ворота и скрылась в серебряной дымке в направлении тюрьмы.

Елена до рассвета проплакала — на этот раз она оплакивала дядю. Это был фантазер, сумасброд, но прежде всего себялюб. Несбыточные честолюбивые замыслы не давали ему покоя. И чужие люди, и родственники, служили лишь пешками в затеваемых им авантюрах. Он часто проигрывал, но всегда с азартом кидался в новые приключения. И все-таки он был ее родным дядей…

Наутро Аграфена стукнула уже не в черную, а в парадную дверь, назвалась. Елена открыла ей. Мамка стояла на пороге, веселая, жизнерадостная, одетая как положено боярыне, только, пожалуй, чуть праздничнее обычного.

— Все позади, матушка-государыня. Скоро заутреня, пора будить великого князя.