После избрания игумена Иоасафа митрополитом жизнь московская, казалось, снова вошла в прежнюю колею. В столице наступило затишье: враги Шуйских были уничтожены, а недовольные затаились. Зато за пределами златоглавой столицы нарастали смуты: в городах и селах, обнищавших от поборов и лихоимства ставленников Шуйских, назревало недовольство. Многие уходили с насиженных мест и пополняли разбойничьи ватага в лесах. Обезлюдели даже дороги, редко, кто отваживался пускаться в дальний путь. На западных границах хозяйничали литовцы и поляки, на восточных и северных — татары. Русские рабы стали самым ходовым и дешевым живым товаром на южных рынках.

Надвигалось смутное время: в Москву то и дело прибывали гонцы от наместников с просьбой прислать войска для подавления бунтовщиков и поджигателей, но государственные полки редели: множество ратников, узнав о разорении и гибели своих родных, уходило в леса.

Иван Шуйский распекал и снимал с выгодных должностей тех, кто донимал его просьбами о помощи, и скоро его перестали беспокоить сообщениями о разорениях, поджогах и голодных бунтах.

Так же вели себя и бояре. На заседаниях Думы обсуждались мелкие, ничего не значащие дела. Каждый заботился только о себе, о своей наживе и получении доходной должности. Из-за этого то и дело вспыхивали словесные перепалки, а то и настоящие кулачные потасовки, и только начальственный окрик Ивана Шуйского разводил по своим местам расходившихся бояр.

Как и при покойном Василии Шуйском, его брат присылал за юным государем только в дни приема послов. Первобоярин говорил с ними от имени государя, а те вели себя теперь уже совсем нагло: требовали богатых даров за одни лишь обещания соблюдать мир на границах, но никогда эти обещания не выполняли. Бояре на все соглашались, тут же вызывали казначея Третьякова. Тот выдавал требуемое так, будто запускал руку не в государственный, а в собственный карман.

В обязанности митрополита входило присутствовать на заседаниях Думы, но Иоасаф всегда молчал.

«Хорошую замену подыскал мне новгородский архиепископ, — усмехался про себя Иван Шуйский, с пренебрежением оглядывая тучные телеса старца. — Думает, небось, о том, как бы поесть послаще. Стар и глуповат, да мне от него ума и не надо. Был бы послушлив».

Но внешность обманчива. В неказистом старце жила поистине детская, незамутненная мирскими дрязгами душа.

«Господи, освободи святую Русь от дьяволов, как ту обезумевшую жену, о коей поведано в Евангелии, — молил старец. — Обрати их в стадо свиней и кинь в пропасть огненную!»

Снова и снова он обегал глазами ряды бояр, восседавших на своих родовых местах: неужто никто из них не возьмет в толк, что этот грабеж среди бела дня в присутствии и именем малолетнего государя приведет всех нас к гибели?!

Он искал и не без труда находил недовольных Шуйскими.

Вот глава рода Бельских, сидит, не поднимая глаз. Может, от стыда за опальных братьев? Семена, изменника, не стыдиться нельзя. А Ивана, пострадавшего за государя?.. Им можно только гордиться! Однако Иоасаф заметил, что некоторые князья и бояре, вроде Голицыных, Захарьиных, Патрикеевых, не лезут в драку за доходные должности и места. А сколько таких среди боярских детей и дворян!

Нужны сторонники. Один в поле не воин.

* * *

Митрополичий двор — почти дворцовый. После ранней заутрени сюда стекаются на прием со своими бедами, жалобами и сомнениями не только служители церкви, но и миряне всех родов и сословий. Во время бесед с ними с глазу на глаз нащупывал Иоасаф радетелей и доброхотов юного государя, готовых постоять за него. В обязанности митрополита входит и воспитание государя. После той памятной встречи с Иоасафом в детской Ваня стал завсегдатаем его библиотеки и после занятий с дьяками-учителями часто отправлялся сюда. Здесь царили тишина и покой, ненавистные Шуйские почти не заглядывали, а если и бывали, то боялись попрекать мальчика, вели себя смирно. Зато приверженцы Иоасафа с надеждой смотрели на худенькую фигурку, примостившуюся на верхней ступеньке стремянки под самым потолком и склоненную над очередной книгой так, что виднелась одна вихрастая макушка.

— Учение наставляет и умудряет человека, а уж государя и подавно, — приговаривали они. — Бог поможет, коль будет у нас добрый и справедливый правитель, то и мы поднимемся на ноги.

* * *

Шел великий пост.

К весне, когда с крыш потянулись длинные сосульки, а на солнцепеке запела первая капель, Иоасаф заперся в одной из келий Чудова Монастыря, чтобы строгим постом и молитвой очистить душу и, быть может, получить неведомый знак свыше, благословение Божие на им задуманное дело. Даже святые угодники при жизни на этой грешной земле уходили в затворничество, и Иоасаф старался брать с них пример еще в Троице-Сергиевой лавре.

Именно в эти дни тяжелая мрачная туча нависла над Русью: из Крыма шли вести о скором нашествии татарских полчищ. Однако, его давно следовало ожидать: к весне отпала необходимость таскать за собой обозы с сеном, с появлением подножного корма татарская конница становилась неуязвимой и оправдывала свое название «летучей». Поползли слухи о походе Саиб-Гирея на Москву. Говорили, что какой-то смерд, бежавший из Тавриды, рассказывал, как в Крым стягиваются войска из Астрахани, Кафы, Азова, из ногайских улусов, и даже сам турецкий султан прислал дружину с пушками.

На Думском совете Иван Шуйский выслушал это, грозно сведя рыжие брови на переносице:

— Кому верите — смутьяну или нашему послу Александру Кашину?! Он пишет, что в Тавриде все спокойно. Да и ханский посол Тагалдый намедни клялся нам в миролюбии. Или забыли, бояре? — Иван Шуйский ударил кулаком по подлокотнику. — Допросить перебежчика с пристрастием, чтобы зря не мутил народ!

Ваня содрогнулся. Он уже знал, что такое допросить с пристрастием: значит, вздернут на дыбу, и от мучений несчастный скажет не правду, а все, что от него потребуют. Преодолевая привычный страх перед Шуйскими, Ваня решил заступиться за человека, который и без того хлебнул горя в плену.

— Зачем же с пристрастием? — сказал он осевшим от волнения голосом. — Надо просто расспросить. Он же не басурман, а русский, православный!

У Шуйского брови выползли на лоб двумя червяками: пустое место на троне вдруг заговорило! Хотя, впрочем… Перед ним сидел, повернувшись к нему вполоборота не по годам вытянувшийся отрок. Побледнел, затрепетал ресницами, но взгляда не отвел. Да, вырос волчонок, в чем-то нужно и уступить ему, хотя бы для виду.

— Ну что ж, можно и без пристрастия! — ответил Шуйский, поигрывая желваками на скулах. — Посадим в темницу, чтобы не пугал и не отваживал московский люд от работы. А для проверки пошлем гонца в Путивль к наместнику Федору Плещееву. Пусть отправит в степи усиленные заставы, а потом сообщит нам, что они там заметили.

Ваня уходил с того заседания с чувством пусть маленькой, но все же одержанной победы. Жаль, что не с кем было поделиться ею: старец Иоасаф все еще молился в затворе. Наконец, покинул келью и при первой же встрече с мальчиком сказал, глядя ему в лицо кроткими, запавшими от поста глазами:

— Государь, надо освободить князя Ивана Бельского и твоего двоюродного брата Владимира Андреевича с матерью. Да и других людей, что безвинно томятся в темницах!

Ваня даже подпрыгнул от радости:

— Дядю Ваню Бельского?! Братца Володю с тетей Ефросиньей? Вот здорово! А нас поддержат?

— Поддержат!

* * *

Лето уже вступило в свои права, когда Иоасаф отправил в Белоозеро верных людей, снабдив их грамотой с великокняжеской печатью об освобождении Ивана Бельского.

Его привели в думную палату, не дав даже отдохнуть с дороги, и усадили на первобоярское место рядом с троном. От долгого пребывания в темнице лицо боярина стало землисто-серым. Чувствовалось, что он еще до конца не осознал своего нового положения и растерянно оглядывался.

— С приездом, дядя Ваня! — юный государь соскочил с трона и троекратно расцеловал его.

Тут-то как раз и вошел Иван Шуйский, перенявший от покойного брата привычку являться в Думу последним — чтобы все видели его уже на местах. В дверях он остановился. Растерянность, оскорбленное самолюбие, злоба, жажда мести, смешавшись, исказили его лицо.

Десятки глаз наблюдали за ним — как-то поведет себя заносчивый князь, увидев занятым место первобоярина? Ждали вспышки гнева, но Шуйский сдержался, лишь обвел ряды бояр сузившимися в щелочки глазами, останавливаясь на лицах, будто запоминая каждое. Люди отводили глаза, но никто не поднялся ему навстречу. Тогда он вскинул голову и, резко повернувшись, вышел вместе со своими приближенными вон из зала.