Был уже вечер. Багряно полыхал закат, предвещая назавтра ветреный день. На дворе Шуйских было полно народу. А новые вершники все подъезжали. Спешивались и устремлялись в парадную горницу. А там шла перебранка. Заводилой был Андрей Шуйский. Осанистый и бравый рядом с низкорослым и растолстевшим дядей, он наскакивал на него и, брызжа слюной, кричал:

— Вы с дядей Василием — дай Бог ему упокоения на том свете! — вечно на месте топтались и всегда запаздывали! А потом руками разводили — если бы да кабы… Надо сейчас же скрутить руки этому выскочке Бельскому, а изменника Иоасафа отправить в монастырь. И нечего ждать новгородских мужиков — мы и сами сумеем надеть этому мозгляку колоду вместо митрополичьего креста! А на его место посадим новгородца Макария!

Иван Шуйский пытался перекричать его, да куда там — лишь пыжился да наливался кровью, так что покраснела даже лысина.

Недолго было и до драки, как вдруг от двери кто-то зычно крикнул:

— Братие, из Путивля прибыл гонец от Плещеева! Говорит, татар видимо-невидимо на Москву прет, передовые отряды уже к Оке выходят. Боярам велено в Думе собраться. Немедля!

Шуйских будто ушатом холодной воды окатили. Разжали тяжелые кулаки, мигают растерянно. А соратники уже и не смотрят на них, ближе к выходу потянулись, в Думу идти. Еще жива прежняя закваска: защищать отчизну от басурманов — нерушимый долг бояр. Одна мысль владела всеми: неужто Гиреи вновь возродят времена Чингисхана и Батыя? Не бывать этому!

Сообразили Шуйские, и дядя, и племянник: не время дворцовых раздоров сейчас, иначе лишатся сообщников. Придется до поры затаиться. Оба вышли во двор и вместе со всеми явились в Тронную палату.

А там уже полно народу. Пустовал только трон, да первобоярское место рядом. Памятуя, что еще утром на нем сидел ненавистный Бельский, Шуйские не стали лезть на рожон и заняли свое обычное родовое место.

Было так тихо, что даже потрескивание зажженных свечей казалось слышным. Видимо, еще до прихода Шуйских с соратниками было все решено, и каждый теперь думал о своем: как собрать ратников в полной воинской справе, на кого оставить семью, дом, хозяйство, чтобы к утру быть уже в походе… Теперь все едино, лишь бы скорее в бой!

Наконец, появился и сам государь. По одну его руку — Иван Бельский, по другую — митрополит Иоасаф с поднятым перед собою крестом. За ними шествовали протоиереи Успенского и Благовещенского соборов с иконами Владимирской Божией Матери и Петра-чудотворца, в окружении святителей — также с иконами и зажженными свечами.

Почти как крестный ход. Оно и понятно: перво-наперво следовало защитить свою православную веру от басурманов: сохраним ее — и она охранит русский народ!

Бояре разом вскочили и — пока шел к трону юный великий князь — замерли в низком поклоне.

Державный отрок с бледным истончившимся лицом — сейчас бы ему по возрасту крепко спать! — умостился на престоле. И разом, будто по команде, сели бояре.

Ваня видел, что все взгляды устремлены на него. Это было, пожалуй, впервые в его короткой жизни, но он не возгордился, не растерялся от непривычного внимания. Мгновенное озарение снизошло: сейчас в нем — воплощение Божьей власти на земле!

Такие мысли уже посещали Ваню в тиши митрополичьей библиотеки, в раздумьях над летописными свитками, божественными и историческими трудами. Но в этот миг, пусть мимолетный, он впервые осознал себя царем русской державы, хотя душа рвалась от горя: неотвратимая, грозная встала перед Русью опасность!..

Именно об этом были его первые слова, которые ни Иоасаф и никто другой ему в сей раз не подсказал:

— Бояре! Отечество наше, святая Русь в беде! Не пожалейте живота своего ради ее защиты! Я, государь ваш, буду молиться за вас денно и нощно… — тут голос его пресекся.

Речь получилась короткая, но не в ней было дело. Что-то новое увидели бояре в прежнем отроке: истинно государево достоинство и величие, а в глазах — огонь решимости и готовность жизнь положить за православную землю. Такого уже не назовешь малолеткой!

Начались обсуждения. В трудную для страны минуту бояре в первую голову решали, куда везти великокняжескую семью, чтобы сберечь ее в целости и сохранности. Обычно отправляли во Владимир, где формировалось войско и пополнялось боевыми отрядами, стягивавшимися со всех концов Руси.

Но юный государь сразу заявил, что хотел бы вместе с братом и митрополитом остаться в Москве: татары и их союзники обложили Московию со всех сторон, казанский Сафа-Гирей будет поддерживать крымского брата с востока и севера; и теперь, когда отстроена новая каменная стена в Китай-городе, русская столица станет опорой и защитой более надежной, чем Владимир, лежащий под боком у казанцев.

Бояре одобрительно переглянулись — перед ними был уже не прежний мальчик! — и в один голос согласились:

— Да, государь, оставайся!

Иван Шуйский получил назначение во Владимир и в ту же ночь отбыл туда со своей дружиной. Ему в подкрепление уже двигался из Касимова Шигалей с лихой конницей. Вместе они должны были отражать наскоки Сафа-Гирея.

Иван Бельский остался в Москве с государем — сюда будут стекаться вести с полей сражений. А Дмитрий Бельский был назначен верховным воеводой, и вместе с ним впервые в жизни юный государь поскакал в Коломну — осматривать воинский стан, откуда объединенные русские полки вместе пойдут навстречу крымским ордам; там, где татары начнут переправу через Оку, вероятно, и предстоит решающее сражение.

На другой день Ваня в сопровождении свиты вернулся из Коломны в Москву и удивился: улицы были полны народа. Градские прикащики готовили столицу к осаде: москвичей записывали в народные дружины для защиты ее стен, ворот и башен. Вооружались даже старики и подростки — чем Бог послал, вплоть до батогов, вил и кольев. Везде наготове стояли пушки, посады ощетинились надолбами.

На Соборной площади государь спешился, но в дворцовые покои даже не заглянул, сразу направился в Успенский собор.