И вот наступил день, которого Ваня боялся и жаждал одновременно.

На заседании Думы обсуждались дела посольские. Наконец-то дряхлый Сигизмунд и его наследник Август заключили с Русью мир на семь лет, и боярин Морозов съездил в Литву, дабы обменяться мирными грамотами. Теперь он докладывал, что, к сожалению, не удалось договориться ни о размене пленников, ни о размежевании себежских и прочих спорных земель… Приехавший из Крыма посол Александр Кашин привез шертную грамоту от Саиб-Гирея…

«А кому эта грамота нужна, — подумал Ваня, — если его сын Иминь с мурзами по-прежнему совершают набеги на Рязань и Северскую область? Какой тут мир, если на Куликовом поле только что была стычка с крымцами? Мы их побили и гнали до реки Мечи, а завтра, может, опять нападут и пограбят наших…»

Та же неопределенность была и на восточном порубежье: казанцы вроде хотели мира, но Сафа-Гирей медлил с его заключением, видно, ждал от Москвы новых поминков…

Умолял прислать триста тысяч золотых и молдавский воевода Иван, внук правителя Стефана, давнишнего друга русских: этими деньгами он надеялся навсегда откупиться от турецкого султана Солимана, иначе быть Молдове у него в подчинении…

Ваня рассеянно слушал доклады послов и бояр: мыслями он был еще в саду, где по утреннему солнышку гулял с Федей. Оно уже не обжигало, а тихонько ласкало; листва, чуть тронутая желтизной и багрянцем, начала опадать и приятно шуршала под ногами. Уходить так не хотелось… Расстались, чтобы в парадных одеждах снова встретиться в Думе.

Сейчас Федя стоял где-то совсем рядом, за троном, Ваня даже спиной ощущал его присутствие, и это вселяло в него уверенность и бодрость.

…Тут бояре о чем-то зашумели, заспорили, сквозь общий гомон прорвался пронзительный голос казначея Третьякова:

— Да где же я столько денег возьму?! Казна-то большая совсем пуста, а пополнения никакого! Наместники сами просят: бунты да разбои на дорогах, вишь, совсем их одолели. Может, государь из своей малой казны что пожалует, а в государственной сейчас хоть шаром покати…

Гнев жаром охватил Ваню: все его наследство разграбили, уже на одежду ему с братом не хватает, парадные кафтаны — и те мамкой штопаны, а им все мало! На подворье Шуйских чуть не каждый вечер гульба — на это деньги находятся?!

И все же он сдержался, хмуро глянув на Третьякова, приказал:

— Молдове помощь надо выделить, ее и дед мой, и отец всегда поддерживали, как и она нам помогала — литвинам и полякам не давала с Крымом совместно действовать. А если ты в государственной казне способен только шары катать, так надо уступить место другому, хотя бы вот Семену Воронцову — и, замирая от страха перед собственной смелостью, кивнул думному дьяку:

— Пиши о новом назначении: поставить Семена Воронцова…

Поднялся гомон, заглушивший голос Ивана. Сначала зароптали Кубенские, Пронские, потом вскочили с мест Михаил Басманов и Федор Головин, замахали возмущенно руками.

— Я кому сказал, — Ваня возвысил голос, — пиши, дьяк…

Вот тут поднялся и встал перед троном Андрей Шуйский. Все сразу притихли.

— Ты нездоров, государь? — ласково усмехаясь, будто ничего не произошло, спросил он. — В здравом уме с бухты-барахты такие дела не решают. Твой покойный батюшка был бы сейчас зело огорчен тобою…

Краем глаза Ваня приметил, как дьяк, схватившийся было за перо, опять отложил его в сторону и во все глаза смотрел теперь только на Шуйского. А тот тянул слова медленно, желая покуражиться:

— У Воронцовых, всем ведомо, глаза завидущие, руки загребущие. В свое время покойная государыня промашку дала — известно, женщина, хоть и на троне! — Михаила, старшего сына Семена Воронца, новгородским воеводой и наместником определила. Вот уж он тогда руки погрел за счет моих земляков. Но этого его отцу показалось мало: подавай ему столичную казну! Известно, аппетит приходит во время еды. Так что, государь, не повторяй ошибки своей матушки. Отмени свое слово, еще не поздно. Одумайся!

Ваня с трудом сдерживался: Шуйский посмел издеваться не только над ним, но и над покойной матерью, публично срамил ее. Но и доказать, что первобоярин лжет, было трудно: новгородцы поддержат любую выдумку своего покровителя. Ладно, собака лает, ветер носит! И он сказал только:

— Не отменю!

— Святой отче, может, государь внемлет твоему пастырскому совету? — Шуйский сделал полупоклон в сторону митрополита Макария. Тот понял, что это приказ, и надо подчиниться.

— Отмени, сыне, — попросил Макарий. — Зачем почтенного человека недоверием обижать? Он берег казну еще при твоей матери и тебе верой и правдой служит…

— Да вы что, сговорились все против меня? — сорвался Ваня на крик. — Против своего государя бунтовать? Вот сейчас распахну окно, кликну народ — уж он меня поддержит!

— Вон оно до чего дошло! Народ на бояр, слуг своих верных, натравливать! — загремел голос Шуйского. — И все из-за этого сморчка!

Он ткнул пальцем в сторону Семена Воронцова, а тот, и без того тщедушный и невзрачный, совсем сжался и втянул голову в плечи.

— Ан нет, дело тут не столько в нем, сколько в его помете! Ему-то, Федьке-красавчику, поди, уже мое место уготовано?! Что ж, иди, садись, наипервейший слуга государев! А уж потом мы народу объявим, за какие-такие заслуги он его рядом с собой посадил!

Андрей Шуйский вывел из-за трона онемевшего от страха Федора и потащил его на свое место.

Бояре ринулись к ним, стеной отделили Ваню от Воронцовых и поволокли обоих к выходу. У кого-то в руке сверкнул нож.

Ваня делал отчаянные усилия, пытаясь пробиться к другу, взывал о помощи, но все поворачивались к нему спиной. Окончательно сломленный, он бросился на колени перед митрополитом Макарием и взмолился:

— Владыко, заступись! Ведь убьют, злодеи! Скажи им, во всем покорюсь, только пусть не увечат Федю! — Иван представил себе прекрасное лицо друга, превращенное в кровавое месиво, и застонал от душевной боли: — Нет, нет, не позволяйте его трогать!

Он оглядел опустевший зал: все ушли вслед за Шуйским. Остались только Макарий да боярин Морозов. Не вставая с колен, и к нему возопил Ваня:

— Помогите, вас послушают! Спасите Федю!

Митрополит и боярин вышли в коридор, и скоро Ваня услышал далекий призыв Макария:

— Чада мои! Не проливайте крови в палатах государевых! Простите отрока — оступился по молодости!

…Голоса уже шумели за окном: бояре тащили Федю с отцом на крыльцо. Тогда вступился Морозов:

— Хватит спорить, бояре, народ же кругом! Что о нас скажут?! Да и государь уже не ребенок: зачем его гневить? Сошлете когда обоих — он же вам потом спасибо скажет.

Ваня смятенно наблюдал теперь за происходившим из окна. Мелькнули окровавленные лица Воронцовых. Федя был уже без памяти. Его как куль бросили с высокого дворцового крыльца на ступеньки и он, медленно переворачиваясь, прокатился по ним и застыл на мостовой.

— Ладно, так и быть! — сдался Андрей Шуйский. — Эй, стража, тащите обоих в темницу!

Митрополит вернулся к Ивану, тот низко поклонился ему:

— Спасибо, святой отец! Только выполни еще просьбу: пусть не отсылают далеко! Хоть бы в Коломну, если в Москве нельзя. Отче, век не забуду!

Отправился Макарий обратно. На крыльце его встретили насмешками:

— Ну, что еще, миротворец? — в сердцах крикнул дюжий, но неказистый с виду Фома Головин, не любивший Федю за красоту и умение бросить к месту острое словцо.

— Умоляет дальше Коломны не слать! — передал Макарий просьбу государя.

Фомка так и взвился:

— Ишь, одна Коломна ему не соромна! А мы уже решили: Кострома как раз будет красна! Так и передай! — и не выдержал, наступил со злости на мантию митрополита, аж затрещала плотная материя.

Макарий сделал вид, что не заметил, но сказал веско словами из священного писания:

— «И еже имея мнится, взято будет от него».

Бояре поняли: слова те относятся не только к Фоме, — и сбавили тон:

— Ладно, отче, не держи обиду. Кострома — самое место для изменников. Так и скажи государю.

Макарий не сразу поднялся в Думскую палату: сердце молотом билось в груди. Боялся, не одолеет крутую лестницу. Стоял и смотрел вслед расходившимся по домам боярам; выжидал, пока уймется боль в груди.

Между тем толпа случайных прохожих, видимо, сочувствуя митрополиту, не расходилась. Новые люди, узнав о случившемся, присоединялись к ней. Надобно было уйти, и Макарий, подобрав оторванную полу, тяжело преодолел несколько ступеней, как вдруг над головой его что-то просвистело, грузно шлепнулось о деревянную брусчатку, и утихшая было площадь вдруг взорвалась единым многоголосым криком.

Макарий оглянулся, толпа раздалась, и в черном ее окоеме четко проступил ярко-красный комок. Если бы не развязавшаяся длинная лента на шее, голубой дорожкой пролегшая среди желтой опавшей листвы, митрополит вряд ли признал любимого котенка Евдокии Шуйской, двоюродной сестры юного государя.

Во дворце водилось много кошек. Одни в подвалах ловили мышей, другие, попородистей, кормились возле многочисленной великокняжеской челяди. «Но этот котенок был на особом положении и временами забегал даже в Думскую палату вслед за хозяином. За глаза его так и звали: «Шуйская кошка». Даже собаки, кормившиеся возле кухни, не отваживались нападать на белоснежного голубоглазого красавца: из-за него хозяева больно били и лишали еды…