Пришло время поднять тост за здоровье Анны Глинской. Шуйский уж и чарку налил. Глянул — а бабки и след простыл. Зато государь широко расставил локти на столешнице и не смотрит — гвоздит взглядом, а на губах зловещая ухмылка играет.

— Никак, за здоровье мое решил выпить?.. — спросил.

— За здоровье твое, государь-батюшка! — поддакнул первобоярин и вдруг услышал ответ, от которого мурашки побежали по телу.

— И за твой упокой!

— Шутить изволишь, государь! А мне сейчас не до шуток: стар стал, разломило что-то с утра, да и дела твои, государевы, зовут. Не обессудь, поеду домой.

Андрей вдруг заметил, что митрополита нет рядом, а вокруг него будто кто круг очертил: в центре он, Шуйский, а за ним стеной стоят бояре, и все молчат.

— Какие-такие дела — казну мою опустошать?

— Окстись, батюшка, — всю жизнь верой-правдой тебе служил, а ты так-то меня благодаришь?!

— Благодарности захотел, старый пес? За то, что золото моих родителей в свои кубки обратил? За то, что под видом купли земли дворянские отнимал и на себя записывал? За то, что народ обирал? За то, что даже слуг своих превратил в тиранов? За то, что попирал законы, кровь невиновных и праведных проливал?! — криком спрашивал отрок в полном молчании зала.

— Бояре, заступитесь, за что ж меня в опалу?! — взвизгнул помертвевший Шуйский, но никто не отозвался.

— Ладно, раз ты такой больной, дам тебе свиту, — сбавил тон Ваня и позвал. — Эй, стража!

Тотчас, как из-под земли, рядом с опальным боярином выросли слуги — самые верные, отобранные Челядниным из псарей. Да вот и он сам, приодетый по-праздничному, по-будничному трезвый.

— Вот вам грамота, — сказал Иван, доставая свиток из рукава и передавая его Челяднину. — Давно припас! Составлена по всем правилам, с царскими печатями и скрепами, чтобы никто не усомнился: моя тут воля и больше ничья другая. Ведите его в тюрьму!

* * *

… «Ничего, тюрьма еще не могила, — успокаивал себя Шуйский, шагая меж дюжих псарей. В сенях вырвал из рук служки свою шубу. — Недаром говорят: «Ищи глупого в попах, а смелого — в тюрьме». Дружки помогут — выкарабкаюсь!»

На крыльце обернулся: в стороне на площади стоит его четверка, прядает ушами, а кучер вокруг саней прыгает, похлопывая рукавицами. Увидел хозяина, откинул полог, начал взбивать подушки, устраивая сиденье помягче, но тут же разинул рот: царские слуги повели боярина куда-то… Значит, надо еще подождать, и снова захлопал рукавицами.

Огляделся Шуйский: куда же его ведут? Тюрьма совсем в другую сторону, уж он-то дорогу к ней знает — скольких сам отправил туда! За этим проулочком — поле; если перейти его, тоже можно попасть в тюрьму, только окольным путем. Так ведь снег глубокий, как тут пройдешь, завязнешь по шею!

— А ну-ка, боярин, сымай шубу, да и кафтан будет лишний! Сейчас враз вспотеешь, идти по такому снегу в одеже несподручно!

«Что они задумали?» — с тоской повторял про себя Шуйский, но внутренне вдруг ясно понял: смерть уже ходит где-то рядом.

— А ну, боярин, а ну, беги! — заулюлюкали, заатукали псари, точно на охоте. — Наддай жару, может еще и спасут жизнь ноги твои, толстомясый!

Побежал Андрей вне себя от страха, не зная, что грозит ему сзади. Наверно, так и в детстве не бегал. Впереди мирно мигал огонек какого-то жилища. Шуйский помчался к нему, тяжело дыша и слыша только шум взбесившейся крови в голове. Но скоро даже этот шум перекрыло хриплое дыхание позади, и он понял: за ним бегут не просто псы — волкодавы! Вот таких же напустил дядя Василий на дьяка Федора Мишурина, но загрызть до конца не позволил — ниточка жизни пресеклась только на плахе. Нет, ни до огонька, ни даже до плахи на тюремном дворе ему уже не добежать. Он остро почуял, как зловонная пасть сомкнулась у него на шее — и вмиг все погасло…

Челяднин первым добежал до боярина, отбросил в сторону опьяненных кровью собак, — псари тут же подхватили их и надели намордники. Перевернул труп на спину — голова осталась лежать затылком вверх: псы напрочь отгрызли ее. Тогда он поднял голову и понес во дворец, держа за волосы. Струйки крови торили сбоку по снегу кровавую дорожку. Проходя мимо распахнутых дверей дворцовой кухни, попросил у судомойки посудину поплоше. Женщина вынесла большую глиняную тарелку в трещинах, но с золотой каемкой по краю. Челяднин положил на нее голову и, тяжело ступая, пошел по переходам в столовую палату.

Многолетний груз разом упал с его души: он отомстил за красавицу-мать Аграфену Челяднину, погибшую в монастыре. За отца, недолго пережившего ее смерть. На душе стало легко и пусто, но смуро, и только очень хотелось выпить.

Так и вошел он, тяжело ступая, в праздничную палату и протянул своему молочному брату посудину с головой.

— Не сберегли от псов. Хотел убежать, собаки нагнали и вот… — пояснил и поставил блюдо на стол, будто угощенье подал.

В огромной зале воцарилось мертвое молчание.

Ваня посмотрел в лицо голове. В выпученных глазах мертвеца застыл ужас, язык красной тряпкой выпал из разверстого рта. Он поднял блюдо, чтобы все видели его содержимое.

— Видит Бог, не желал я этой смерти и владыке Макарию обещал сохранить ему жизнь, да вот судьба распорядилась иначе… — голос Вани был тих, но потом налился силой и твердостью:

— Только сегодня узнайте, бояре, и запомните навек: не он один употребил во зло мое детство. Не один он беззаконствовал, самовольно убивал людей, грабил русскую землю. Андрей Шуйский был лишь главным советником по тиранству и грабежу, но теперь кончилась власть Шуйских! И кто попробует отныне пойти по их стопам — жестоко пожалеет об этом!

Никто не шелохнулся, будто ноги бояр приросли к полу. Иван подошел к окну и выглянул на Дворцовую площадь. Там по-прежнему стояла четверка Андрея Шуйского, и кучер бегал вокруг, пытаясь согреться.

— Чьи там кони? — спросил государь.

— Андрея Шуйского.

— Вот и ладно, — согласился Ваня. — Скажите, чтобы кучер немедля ехал в Кострому за Воронцовыми, чтоб на перегонах ему по моему указу сразу меняли лошадей. Чтоб за пару суток обоих вернули в Москву. Да дайте кучеру вина на дорогу!

Слуги, сбиваясь с ног, бросились выполнять приказание.

Ваня велел распахнуть окно настежь и выбросить голову на площадь.

— Всем в назидание, — коротко бросил он и, слегка поклонившись, направился в свои покои, сутулясь и стуча каблуками. Бояре продолжали стоять, пока шаги не стихли в дальних переходах.

…Слух о мертвой голове быстро разнесся по столице. На другой день почти все москвичи перебывали на площади, обходили голову вокруг, но ни один не пожалел ее владельца, хотя Андрея Шуйского все от мала до велика знали в лицо.

— Кто это его? — иногда раздавался робкий шепот, и шепотом же ему отвечали:

— Вестимо, кто: Иван Грозный!