Вот уже много дней движется царский поезд к Волоку Ламскому, вотчине великого князя и месту будущей охоты. Путь долог и не прям: сделали большой крюк в Сергиеву лавру, к Живоначальной Троице, помолились преподобному Чудотворцу. Три года назад игумен Иоасаф Скрыпицын окрестил и положил Ваню на раку великого святого старца.
Заезжали и в другие монастыри, останавливались на отдых. Кибитки, брички, тарантасы и телеги со скарбом и дворцовой челядью тянулись по дороге, то взбираясь на угоры, то пропадая в перелесках, то змеей, точно в нору, заползая в мрачный ельник.
Бабье лето стояло в разгаре. В золотых и багряных окладах увядающих листьев белые березы глядели торжественно, будто лики угодников. Да и вся природа вокруг словно храм божий, в котором вместо расписных сводов — синь неба, не тронутая еще кистью иконописца.
По бокам поезда на сытых скакунах гарцевали вершники, звонким лаем заливались породистые гончие, псари еле сдерживали их: охота еще впереди.
Большая вместительная крытая повозка с великокняжеской семьей — в центре поезда. В ней так просторно, что с удобством разместилась не только великая княгиня Елена с сыновьями, но и ближняя свита: мамка Аграфена Челяднина, бабушка Анна, мать Елены, да еще несколько ближних боярынь. Они веселы — рады вырваться на простор из душных женских покоев, без конца тараторят и тетешкают младшего брата Юрия, восхищаются его голыми ручками и ножками, на сгибах будто перетянутыми ниточками.
Ване это непонятно: брат такой скучный, только ест, пьет и молчит. И глаза пустые, как кукольные гляделки. Чем тут восхищаться? На ванин охотничий костюмчик и новое ружье никто не обращает внимания, но мальчик не в обиде, даже рад: чем меньше за ним следят, тем больше дают свободы наблюдать и участвовать в незнакомой, но такой интересной взрослой жизни, которая разворачивается перед ним.
Вот тятя прогарцевал мимо. На голове у него круглая шапочка с козырьком по бокам, увенчанная пучком тоненьких золотых пластинок, трепещущих на ветру. Шелковый терлик простеган золотой нитью. На поясе два длинных ножа и кинжал в дорогих оправах, золотой кистень. Сапоги расшиты золотом, серебром и жемчугом, медные подковки блестят на солнце.
Под тятей — белый конь с гривой, переплетенной яркими лентами и колокольцами, с драгоценным ожерельем на груди и пучком длинных переливчатых перьев над головой. Наверно, во время охоты тятя выдернул их из хвоста жар-птицы, как Иван-царевич из мамкиной сказки. Уздечка, седло, конская попона усеяны драгоценными каменьями, на солнце они горят, как живые глаза, а цепочки и колокольцы приятно позванивают.
Сердце Вани переполняется гордостью: этот самый красивый и самый уважаемый на всем белом свете мужчина — его тятя!
Очень эффектно выглядят и другие охотники из тятиной свиты. У них длинные бороды и усы, как маска, закрывают половину лица, и от этого неясно, добрые они или злые, старые или молодые. А тятя бреет усы и бороду и выглядит совсем юным, почти как сам Ваня и его сверстники, с которыми ему разрешают играть в саду. Тятя заглядывает в повозку, переговаривается с мамой, и в этот миг улыбка милая и какая-то беззащитная освещает его лицо. Мамка Аграфена считает, что тятя сбрил бороду и усы в угоду маме. Потому что мама не простая царевна, а чужеземная, из другого царства-государства Литвы, где мужчины всегда бреются. И маме приятно видеть бритое лицо, а не заросшее. Этот обычай очень нравится Ване, и еще ему нравится, что литовские красавицы никогда не малюются.
Мамино лицо всегда чистое и гладкое, где бы она ни была, — в женских покоях или, как сейчас, в поездке. И Аграфене она не велит краситься. А вот боярыни так намазались, что кажутся все на один ряд. Поверх толстого слоя белил, как на штукатурку, наложены румяна; свои брови сбриты, а новые насурьмлены одинаковой дугой. Мамка говорит, что ненакрашенными замужним женщинам на Руси не положено показываться на людях. Таков обычай.
Да Бог с ними, с боярынями, главное, мама и мамка всегда похожи на самих себя, их уж ни с кем не спутаешь…
На мужчин смотреть, конечно, куда приятнее, даже на бородатых. Всего ближе к тяте скачут два его брата: старший — дядя Юра и младший — дядя Андрей. Один владеет Дмитровским уделом, а другой — Старицким, но оба приезжают в Москву по первому зову Ваниного отца: хоть и братья они великого князя, но слуги во всем и должны ему подчиняться; даже жениться без его разрешения не могут. Дядя Юра высокий, худой, неразговорчивый, Ваня его чуточку побаивается. А дядя Андрей пониже ростом, веселый и часто подмигивает племяннику. Он любит детей, у него есть и свой сын Володя, а дяде Юре тятя долго не позволял жениться, теперь ему уже пятьдесят лет, и детей у него нет. Недавно дядя Андрей подарил Ване белого деревянного коня, на котором можно качаться как на качелях. Ваня часто верхом на нем бьется с татарами и рубит им головы острой деревянной саблей.
Позади тятиных братьев скачут мамины братья, совсем еще юные, голоусые и смешливые. На них приятно смотреть, так они ловко сидят в седле.
А вот мамин дядя Михайло Львович Глинский вершник плохой: узкоплечий, худой, вцепился в гриву коня, вот-вот вырвет ее с корнем. Глаза у него круглые, злые и горят, как у сокола. Но бабушка Анна очень любит брата своего покойного мужа и говорит о нем так, будто он богатырь из былины.
Вот и сейчас посадила Ваню на колени и начала рассказывать о его подвигах: дядя превзошел все науки, выучился на доктора, но медицина — не его призвание. Это прирожденный воин, сражался в войсках саксонского князя, воевал в Испании, с ним дружили государи многих великих стран. Князь литовский и король польский Александр даже доверил ему управлять Литвой. Но Александр умер, а новый правитель Сигизмунд возненавидел Глинского. И пришлось Михайле Львовичу бежать на Русь, стать подданным Ваниного отца.
Он отвоевал для русских у княжества Литовского Смоленскую землю, но завистники оговорили героя перед великим князем Руси, обвинили в измене и чуть не казнили, хотя за него ходатайствовал сам германский император. Но тут мама Елена, которую дядя Михайло воспитывал с двух лет, вышла замуж за Ваниного тятю и вызволила дядю из тюрьмы. И тятя даже сделал его своим главным слугой.
Ваня не прочь был подружиться с таким храбрым воином, но Михаил Львович редко смотрел на Ваню, а если и смотрел, то словно сквозь него или на пустое место.
Бабушка Анна рассказывает долго, смакуя подробности, но Ваня многого не понимает, и глаза его начинают слипаться. Он засыпает.
На свежем воздухе, настоенном на травах, княжич спит часто и подолгу, и каждый раз, просыпаясь, удивляется тому, что вместо солнца вдруг светит луна или наоборот.
Пробудившись на этот раз, он удивился другому: рядом с ним сидела не мама, а мамка, а бабушка Анна спала.
— А где мама? — спросил Ваня, уловив тревогу в глазах Аграфены.
— Тятенька занедужил и мама едет с ним. А мы в другом возке. Правда, здесь хорошо? Я вот для тебя сундучок прихватила с войском и конями. Хочешь поиграть?
Но Ваня отказался. Он смотрел в слюдяные окошки, вставленные в полог, на темнеющее небо и первые неяркие звезды и с печалью думал о тятином недуге: как объяснила мамка, он натер о седло болячку на ноге и теперь не мог скакать.
Возок заскрипел и остановился вместе со всем поездом. В небольшом придорожном монастыре предстоял ночлег, последний перед Волоком Ламским. Распрягли лошадей. Кибитки с поднятыми оглоблями напоминали Ване великанов, молящихся со вздетыми к небу руками.
Разожгли костры, на них готовили пищу. Ржали уведенные в ночное кони, от невидимой речки тянуло холодом.
Аграфена потеплее одела питомца и повела за руку между кострами — «поразмять ножки». Простой люд отдыхал после долгого и трудного пути: кто пел, кто бренчал на домбре или выводил на свистульке неказистую мелодию, а кто просто отводил душу в дружеской беседе. Один разговор вдруг привлек внимание мальчика.
— Я так мыслю: в болезни государя — перст божий. Двадцать лет прожил с великой княгиней Соломонией и после этого обрек ее на постриг! Видишь ли, детей нет — так на то божья воля! Не бывало еще на Руси, чтобы из-за этого князья расторгали брак, освященный православной церковью! Верно говорят: седина в бороду, бес в ребро! Вот и женился на молоденькой, вопреки запрету православной церкви и даже папы римского! Один митрополит Даниил пошел у него на поводу и освятил новый брак. Большой это грех! Вот и расплачивается за него: младшенький-то убогим растет!
— В монастыре, бают, куда прежнюю великую княгиню Соломонию сослали, у нее сынок родился. Растит тайно!
Аграфена схватила Ваню на руки и понесла к монастырским воротам. Она почти бежала, будто испугалась чего-то.
— Мамка, разве кроме мамы есть еще другая великая княгиня? — спросил Ваня.
— Нет, Ванюша, нет другой. Только мама твоя! — трудно дыша, зачастила Аграфена.
— Со-ло-мо-ни-я, дядя сказал. Я тятю спрошу.
Ваня только это и уловил из разговора, но видя испуг мамки, тоже испугался, сам не зная чего.
— Нет-нет, только не спрашивай, а то твою мамку накажут, — в отчаянии шептала Аграфена. — И тятя еще сильнее занедужит. Поклянись вот на этом крестике, что не скажешь маме и тяте!
Мамка заплакала, вытащила из-зи ворота свой нательный крест и дала поцеловать Ване, а тот лишь жалобно твердил:
— Не буду, не буду, не плачь, мамка!
Если б не испуг мамки, мальчик быстро забыл бы разговор у костра. А теперь имя Соломония надолго врезалось ему в память. Но понял и то, что называть его нельзя, иначе тяте будет хуже и, прощаясь с матерью и отцом перед сном, сдержал данное мамке слово, а утром почти забыл о происшедшем: предстоял приезд в отчину Волок Ламский, а там и долгожданная охота!
В Волоке Ламском поезд остановился у ворот дворца ближнего советника великого князя Ивана Юрьевича Шигоны-Поджогина. От высокого крыльца до самых ворот челядь раскатала красную ковровую дорожку. Хозяин дворца Иван Шигона, низенький, тщедушный, но с большим животом, выпирающим из расшитого кафтана, выбежал навстречу и кланялся так низко, что его длинная окладистая борода два раза подмела ковер, что очень насмешило Ваню.
Знатных гостей сразу повели в столовую палату, — в честь великого гостя боярин хотел устроить пир на весь мир, — но князь совсем занемог, все яства подавали ему в спальные покои.
Ване с мамкой тоже отвели отдельную горницу. Княжич в ней только спал, а все остальное время проводил с дядей Овчинкой, который водил его в конюшню, на псарню и много рассказывал о предстоящей охоте. Тятя никого не принимал, но все ждали его выздоровления, потому что на другой же день он попарился в шигониной мыльне, и у всех на душе прояснело: хороший пар — что божий дар, теперь обязательно полегчает!
И вот наступил долгожданный день охоты. Он выдался поистине чудным: тихим, без единого облачка, золотым от яркого солнца и багряной листвы, которая причудливым шуршащим ковром покрывала землю. Далекие прозрачные перелески и золотоствольные боры манили к себе и словно хоровод водили на горизонте. Воздух сухой, свежий наполнял грудь бодростью. И когда великий князь в сопровождении бояр вышел на крыльцо и с улыбкой стал прощаться с великой княгиней и сыновьями, у всех вырвался вздох облегчения — таким молодцом он выглядел. У ворот с одного краю уже ждала его пестрая толпа сокольников с соколами, пока что смирно сидящими под колпачками на рукавицах. А с другого краю псари с трудом сдерживали рвущихся в поле гончих.
Тятя одним махом вскочил в седло, и едва лишь царственный конь вырвался вперед, веселая нарядная кавалькада вершников поскакала ему вслед. И сразу на дворе стало тихо, пусто и скучно. Ваня совсем бы приуныл, кабы не выздоровление отца и его обещание по возвращении непременно взять наследника на ближнюю охоту.
Но была все же и радость: ожидание отца с богатой добычей — перепелками, тетеревами, зайцами, лисицами и еще Бог знает какими тварями, которых дядя Шигона обещал освежевать и поджарить на вертелах прямо на дворе.
Прошло несколько дней. Уже начали готовить хворост для костров, и котлы засияли начищенными боками возле березовых полениц. С утра Ваня вышел в большой зал, у открытого окна стояла мама и смотрела, как на дворе копают ямы для будущих костров, вбивают развилки для вертелов — готовятся к скорому пиру. Значит, тятя сегодня приедет! Ваня представил себя охотником и стал носиться из горницы в горницу, размахивая игрушечной саблей и подражая то лаю собак, то ржанию лошадей.
Громкий стонущий крик враз сломал его игру. Кричала мама. Это был будто не ее голос, всегда ровный и ласковый, и все-таки ее: Ваня понял это по округлившимся в ужасе глазам матери и странно, некрасиво распахнутому рту. Она взмахнула руками, как раненая птица крыльями, и ринулась по ступенькам лестницы во двор. За ней — толпа боярынь, причитая и всхлипывая.
Ваня со сжавшимся сердцем, с трудом переводя дыхание, едва поспевал за ними. Сквозь толпу нельзя было пробиться, но вдруг она расступилась сама, и он увидел отца. Дети боярские и княжата несли его на самодельных носилках, устланных мягкими попонами. Голенище высокого охотничьего сапога было распорото, оттуда выглядывало вспухшее бедро с черной язвой посредине. Запавшие глаза были закрыты, бледные губы сжаты, гримаса боли так искривила лицо, что сделала его почти неузнаваемым.
Великая княгиня упала на колени и забилась в рыданиях. Кика и волосник съехали на сторону, распустившаяся коса рассыпалась по плечам. Елену тут же подхватили и понесли вслед за носилками.
Ваню поднял на руки дядя Овчинка. В детской заплаканная мамка и еще какие-то незнакомые женщины что-то говорили княжичу ласковыми голосами, предлагали теплого молока, протягивали ему любимые потешки, но Ваня понимал только одно: что-то страшное случилось на охоте, и тяте очень худо.
