В современной социологической литературе обычно проводится различие между: (1) группой, то есть объединением интеллектуально и на уровне чувств связанных друг с другом людей, в котором каждый выполняет определённую роль; (2) толпой, то есть случайным скоплением людей; и (3) массой, то есть большой толпой, которая эмоционально и инстинктивно объединена и обычно следует за лидером.

В соответствии с наиболее современными социологическими теориями хаотические массы и хорошо организованные группы изначально были ближе друг к другу, чем они есть сейчас. Это кажется мне недостаточно точным. Они не были ближе, они даже более ясно противопоставлялись друг другу, но, как правило, при этом легче перетекали из одного в другое; примитивные группы легко выходили из-под контроля, равно как группы молодых людей или ментально нестабильных индивидов, но при этом они более ригидны на примитивном уровне (табу!), и феномен хаотических масс у них имеет тенденцию быть более диким и более истерическим. Даже на более высоком уровне развития ранних цивилизаций, например, в культуре самураев в Японии или в феодальных обществах средневековой Европы мы видим в действии сильную тенденцию к формальной жёсткости, потому что под ней скрываются эмоции и аффекты, которые всё ещё столь мощны, что они должны быть одомашнены силой. Однако чем более по-настоящему цивилизованным становится человек, тем более гибкими становятся всё большее количество его социальных правил поведения, и вместе чёрно-белых контрастов мы находим весь спектр поведенческих нюансов.

Густав Лебон и Зигмунд Фрейд предположили, что массы представляют собой исходную форму человеческих отношений (Urhorde — первобытная орда, но доказано, что это ошибочное мнение, так как даже в наиболее примитивных обществах, которые мы сегодня знаем, мы находим хорошо организованные социальные группы; кажется, что именно большие семьи и кланы по большей части формируют основу социального порядка, и поэтому социологи опрометчиво заключили, что интересы «мы» в основном возникают первыми, перед интересами «я». Эти теории не учитывают проблему бессознательного, ни на личностном, ни на коллективном уровне, и поэтому страдают от ужасных и чрезмерных упрощений. Они игнорируют роль архетипов как паттернов ментального и эмоционального поведения и поэтому не замечают определённые факты, которые стоило бы рассмотреть более внимательно.

Вслед за Пьером Жане Юнг различает partie superieure и partie inferieure всех психологических функций включая архетипы. Partie inferieure архетипа — это паттерн инстинктивного поведения в зоологическом смысле этого слова; он обладает аспектом эмоционального побуждения и более принудительный (реакция всё или ничего). Partie superieure содержит больше возможностей сознательной внутренней реализации и является более гибким. Юнг сравнивал психику со спектром, на инфракрасном конце которого располагаются психосоматические поведенческие импульсы, а на ультрафиолетовом — символические реализации смысла или опыт идей фикс, коллективных норм, религиозных вдохновений и т.д. Группа с её социальным порядком должна быть помещена ближе к ультрафиолетовому концу, массы с их компульсивными эмоциональными реакциями — ближе к инфракрасному концу цветовой шкалы. В социологической литературе группа обычно рассматривается позитивно, а массы — негативно. Это кажется мне необоснованным, потому что часто в истории борьба нации, например, за свою свободу (демонстрирующая все эмоциональные характеристики феномена масс) в целом рассматривается как положительное явление (например, освобождение Швейцарии от Австрии). И наоборот, на разумных основаниях организованные группы, которые поддерживают определённую политическую идеологию, могут управлять нацией так негибко, что душат на корню всю эмоциональную жизнь с её очарованием и теплотой. Таким образом оба конца спектра могут быть позитивными или негативными в зависимости от различных точек зрения. Мне кажется, что срединная позиция между двумя полюсами представляет собой оптимальную ситуацию. Сдвиг в направлении инфракрасного конца (феномена масс) вызывает взрывы слишком больших эмоциональных и аффективных содержаний. Отступления к ультрафиолетовому концу приводят к идеологическому фанатизму и состоянию религиозной или политической одержимости. Свободы нет ни на одном из концов; только в срединной позиции, между этими противоположностями, есть определённое количество сознания, и с его помощью становится возможной индивидуальная свобода.

Другое чрезмерное упрощение в социологической литературе — утверждение, что «мы» исторически появилось раньше «я». Это кажется правдой только в части того, что коллективное сознание (групповое сознание с её правилами поведения) кажется исторически более старым, чем «эго сознание»; это не применимо к парам противоположностей «группа-индивид», так как индивидуальность не равносильна эго сознанию. Маленький ребёнок, например, или животное могут демонстрировать много индивидуальных черт до развития какого-либо стабильного эго сознания. Полярность группа-индивид существует уже в мире животных. Зоолог Адольф Портманн указывал, что в группах животных творческие изменения поведенческих паттернов могут быть инициированы только отдельными особями. Например, одна птица из стаи мигрирующих птиц решает остаться на зиму в том же месте. Если она погибает, то ничего более не происходит; если выживает, однако, ещё несколько птиц может остаться с ней на зимовку в следующем году, и таким образом мало-помалу вся группа иногда изменяет свои привычки.

Поэтому мы должны принять во внимание две пары противоположностей: (1) коллективное сознание («мы» или «нам») и эго сознание; и (2) группа (сознательное плюс бессознательное) и индивидуальное (сознательное плюс бессознательное). Современные социологи обычно оценивают коллективное сознание как более позитивное, нежели эго сознание, так как первое более «нормальное», а второе имеет тенденцию проявлять асоциальные «аутсайдерские» характеристики. Однако мы вынуждены признать, что это не всегда верно. Как и в случае отдельного индивида, сознательная установка целой группы может отклоняться от своих инстинктивных корней и становится невротичной, а затем вступать в конфликт со здоровым эго индивидов. Я часто наблюдаю, как целая невротичная семейная группа воюет с единственным здоровым членом. В нацистской Германии преследовался каждый, кто пытался сохранить баланс. Поэтому мы должны задать вопрос: что такое норма? Когда коллективное «мы» более нормально, нежели эго-аусайдер, а когда нет? Здесь мы вступаем на зыбкую почву. Группы также могут демонстрировать типологическую односторонность. В определённых группах американцев интроверта автоматически отмечают как ненормального, тогда как на Дальнем Востоке я иногда видела, как поведение инициативного экстраверта было встречено с огромным подозрением. Если мы будем стоять голыми на одной ноге на Пятой Авеню, чтобы почтить Бога, мы закончим в психиатрической клинике, но сделав то же самое в Калькутте, мы будем почитаться как святые. Каковы безусловные критерии того, что является нормальным, а что нет? Является ли социальная адаптация единственной важной вещью? Что если общество становится невротичным? Является ли социальная адаптация всё ещё предпочтительной или же человек должен найти смелость сопротивляться ей в одиночку? Где он должен взять смелость? Современные социологические теории ещё не дали ответов на эти вопросы. Рассмотрение архетипов тоже ведёт к новым неотвеченным вопросам. Рэймунд Баттегэй (Raymund Battegay) наблюдал у своих пациентов, что его терапевтические группы высказывали желание иметь «свою собственную комнату», что схоже с тем, как животные привязаны к своей территории и как к территории привязаны племена и нации. Эта территориальная привязанность проистекает из материнского архетипа, и можно наблюдать, как люди стремятся проецировать «мать» на свою группу, что часто ведёт к разного рода инфантильным регрессиям. Но это не единственная возможность: среди евреев, живущих в изгнании, Закон заменил собой территорию и доказал такую же эффективность в удержании группы вместе. В общинах, отрядах воинов и тому подобном людей объединяет скорее «дух» или «идея», то есть отцовский архетип. Такие аспекты также могут меняться в ходе истории. Ханс Марти (Hans Marti) показал, например, что Швейцарская Демократическая Конституция сначала базировалась более на патриархальном образе социального контракта с человеком, Отцовском Состоянии, но в наши дни всё больше меняется в сторону образа Матери Швейцарии, которая питает своих детей и владеет деревьями, озёрами и землёй, — а всё это материнские символы. Эти два примера отцовских образа, однако, всё ещё не единственные возможные центры, вокруг которых формируются люди. Есть также и много других.

Социология обнаружила, что все группы образуются вокруг некоторой разновидности центра, который определяется как нечто, сконцентрированное в групповую тему, цель или намерение группы. От этого центра зависит существование всех групп. Центром может быть чисто рациональная цель, как в спорте, коммерции и политических группах, или же он может принадлежать к высшему порядку, вроде тотемов у примитивных племён или символов религиозных обществ, где центр удовлетворяет «нуждам трансцендетного опыта». В группах психотерапии и терапевтических группах центр состоит в цели поддержания исцеляющих тенденций и тенденций более сознательного социального поведения и в цели взаимного воздействия друг на друга в процессе установления отношений.

И здесь снова пропущен один фактор: эффект архетипа. Некоторые группы, вроде коммерческих или спортивных групп или даже некоторых политических организаций имеют только сознательные рациональные цели, но как только в дело вступают некие скрытые или явные идеологические факторы, даже они становятся «эмоционально» связанными, и таким образом раскрывается тот факт, что они находятся под каким-то архетипическим влиянием. Чем больше эмоциональное влияние архетипа, тем больше становится «сцепленность» группы. Национал-социализм и коммунизм показывают это очень ясно: первый представляет собой возрождение вотанизма, а второй содержит искажённый миф о Спасителе.

С большей «сцепленностью» всегда возникает и большая агрессивность по отношению к аутсайдерам и «неверующим». Такие политические группы больше всего становятся похожими на паттерны групп с максимальной связью: религиозные объединения вокруг трансцендентного центра. Как мы видим на примере так называемых мировых религий вроде христианства, буддизма и ислама, «трансцендентный центр» может удержать вместе гораздо большие сообщества, нежели группы только с рациональной или полу-рациональной целью. Причина этого может быть найдена в том факте, что архетип Самости является более мощным архетипом, нежели любой другой. Он проявляет себя в образах монотеистического Бога или концепциях изначального единства сущего (Дао) или даже более часто в образах космического человека (Антропоса) или Богочеловека или мандалы, как символа, объединяющего противоположности (например, китайский тайцзи).

До того, как с Индией не соприкоснулись греки, даже Будду никогда не представляли в человеческой форме, только лишь в форме каменного колеса с двенадцатью спицами. До определённой степени тотемы примитивных сообществ отражают предчувствия этих великих символов, которые стали международными объединяющими силами и часто перекрывали или поглощали предыдущие локальные политеистические образы. Они примирили их в символе «Единства — множественности», который объединяет парадоксальным образом множество архетипов и единство коллективного бессознательного внутри одной формы. Но эти символы Богочеловека и образы мандалы объединяют множество форм не только в этом отношении; они также объединяют множество постольку, поскольку Самость внутри каждого человека является как его собственной уникальной Самостью, так и Самостью всех людей в то же самое время. В индуизме этот парадокс выражается идентичностью индивидуального атмана-пуруши с космическим Атманом – Пурушей. То же самое верно и для «Будды» или, скорее» «Ума Будды» в дзен и других формах буддизма. В нашем полушарии коллективный аспект символа Самости представлен идеей «Христа внутри нас», и в снисхождении Духа Святого, и в идее, что множество верующих образует видимое Тело Христово, Церковь. Таким образом, до сих пор Христос был нашим «групповым динамическим центром», это факт, который отражён в аллокуции ранних христиан, называвших друг друга «братьями и сёстрами во Христе».

В ранней церкви психическая жизнь этого архетипического центра группы базировалась не только на сознательной традиции, он оставался живым вследствие внутреннего опыта отдельных людей, такого как обращение св. Павла или Блаженного Августина, видения мучеников и святых и случаи чудес среди простых людей. Однако в более поздней церкви всё больше и больше доминировала тенденция к «цензуре» такого опыта, и коллективные сознательные нормы стали подавлять внутреннюю жизнь. Это привело к появлению разного рода движений, которые стали образовываться вокруг новых групповых центров.

Сейчас мы можем описать нашу ситуацию следующим образом: наиболее глобальными группами являются христианство с его символом Богочеловека, Христа; буддизм — с символом универсального Ума Будды; индуизм, ислам и марксизм. Официальный образ Христа страдает от отсутствия женского принципа, зла и материи, а Ум Будды — от отсутствия реальной земной жизни человека. Обе системы отвергают созидающую символы активность бессознательного у людей, которая проявляет себя во снах. В христианстве сны рассматриваются как опасно мистические и еретические, в буддизме — как принадлежащие миру иллюзий. У марксизма также есть символ идеального человека или Антропоса, но он кажется спроецированным не на одного человека, а на целый класс. (Тенденция проецировать его на отдельного человека выливается в запрещённый культ личности.) Согласно Карлу Марксу, трудящийся класс представляет собой настоящего человека, который единственный находится в гармонии с природой, альтруистичен, креативен и не подвержен невротической дегенерации. Что ошибочного в этом символе марксистского Антропоса, так этот тот факт, что в нём есть только земной материал и только коллективное, даже коллективность сама по себе, и нет открытости в направлении любого индивидуального трансцендентного личного опыта. Маоизм всё ещё является загадкой для нас, потому что, как указывал Юнг, то, как марксизм будет ассимилирован высокоразвитым китайским умом, пока ещё невозможно предсказать.

Упадок великих интернациональных религиозных центрирующих систем и неудовлетворительная односторонность компенсаторного марксистского Антропоса привели современного человека к глубокой внутренней изоляции и одиночеству и пробудили у него большую нужду в социальных контактах. Это, без сомнения, вызвало новый вид групповых практик и экспериментов самых разных форм. Уже в 1923 году Юнг на своём семинаре в Корнуэлле предсказал, что если христианская система продолжит разлагаться, произойдёт регрессия в направлении тотемистских групп. Некоторые из них могли бы походить на митраистские культы с исключительно оскорбительным поведением. У других мог бы быть кроткий характер, и они могли бы играть роль невинных жертв. Мы сейчас видим, как это реализуется в террористических бандах и в «невинных» проповедниках мира.

Осознавая необходимость современного человека избавиться от его урбанистической изоляции, христианство с одной стороны и движения левого толка с другой пытаются оседлать волну и предлагают групповые эксперименты всех сортов. Это, однако, попытка принять причины за следствие, и она может привести только к катастрофе, потому что предотвращает единственное внутреннее спасительное событие: опыт личного контакта с Самостью. Такой опыт может быть приобретён только в одиночестве, так, как писал Юнг: «Пациент должен находиться в одиночестве, если он намеревается выяснить, что поддерживает его тогда, когда он сам более неспособен поддерживать себя. Только такой опыт может дать ему неразрушимое основание.»

Ответственный аналитик «в первую очередь несёт ответственность перед индивидом, и только во вторую — перед обществом. Если же он предпочитает борьбу за улучшение общества лечению людей, это является подтверждением того факта, что воздействие общества или коллектива, как правило, порождает только массовое опьянение, и что только воздействие одного человека на другого может привести к настоящей трансформации.»

Прежде всего человеку кажется большим облегчением чувствовать себя под защитой группы и отделённым от самого себя. Поэтому в группе ощущение безопасности повышено, а чувство ответственности понижено. Также чрезвычайно повышается внушаемость, что включает, однако, потерю свободы, потому что человек подпадает под действие добрых или злых влияний окружения. Даже в маленьких группах преобладает суггестивный групповой дух. Если он хороший, то это может иметь позитивные социальные последствия, что, однако, оплачивается снижением ментальной и этической независимости человека. Так как группа усиливает эго, человек становится более храбрым, или даже дерзким, но Самость при этом отодвигается на задний план. Вот почему слабые и неуверенные в себе люди хотят принадлежать к большим организациям. В этом случае человек ощущает себя большим, но теряет Самость (дьявол получает его душу) и собственные индивидуальные суждения. Переход на более низкий уровень обычно компенсируется тем фактом, что человек идентифицирует себя с групповым духом и пытается стать лидером. Вот почему в группах всегда идёт борьба за власть и престиж. Эти баталии основываются на повышенном эгоизме коллективного человека.

В письме, в котором он затрагивает эту тему, Юнг добавляет, что у него нет возражений против групповой терапии, скорее против христианской науки или оксфордского движения они формулируют правила и обучают социальному поведению индивидуумов, что иногда не самым подходящим образом проявляется в личном анализе. Однако так как человек всегда склонен привязываться к другим людям или к каким-либо «-измам» вместо поиска независимой силы в себе, возникает опасность, что человек «сделает» из группы отца или мать и останется инфантильным и неуверенным в себе как и прежде. Если общество состоит из ценных членов, то адаптация к нему может стоить затраченных усилий, однако обычно оно управляется слабыми и глупыми людьми, и таким образом подавляются все более высокие индивидуальные ценности. Даже если социально позитивные эффекты достигнуты на данный момент, за них придётся платить позднее и тогда уже очень дорого.

Если мы обдумаем эти размышления Юнга, то должны спросить: находится ли наше общество на том уровне, на котором человек мог бы желать адаптироваться к нему? Или же скорее мы живём в эпоху, когда особенно важно, чтобы независимые индивиды могли сопротивляться глупости и общим невротическим тенденциям наших сообществ?

Было выдвинуто мнение, что если человек находится в личном анализе, то параллельная групповая терапия может дополнить его. Однако я сама наблюдала, и это было подтверждено мне другими, что участие в групповой терапии гораздо чаще оказывает негативное воздействие на личный анализ, нежели помогает ему, потому что она вызывает к жизни проблемы в неправильный момент, тогда как в личном анализе бессознательное может «управлять временем» своего проявления. И у всех людей, которые уже чрезмерно социально адаптированы (что часто происходит, например, со священниками, менеджерами и социальными работниками), сны открыто показывают, что групповая терапия для них неприятна. Будучи принуждённым к участию в групповой терапии, один из моих анализандов увидел сон, что он вынужден выставить свою девушку обнажённой перед грязным старым вуайеристом. Позднее ему приснилось, что воды его бессознательного загрязнены другими; наконец, когда он покинул группу, он увидел во сне, как сумел выпутаться из дешёвого балагана! С учётом этих фактов групповая терапия никогда не должна быть обязательной. Изучение социальной адаптации для тех, кто по какой-либо причине упустил её, может достаточно успешно практиковаться при участии в свободно образованных (не аналитических) социальных группах, таких, какие существуют долгое время в клубах в большинстве стран. Таким образом, тот, кто поддерживает принудительную групповую терапию, отклоняется от базовых ценностей юнгианской психологии.

Теперь мы должны спросить, кто же эти аналитики, проводящие групповые сеансы? Они часто находят свою мотивацию в том, что так они могут заработать больше денег, прикладывая меньше усилий, как один из них открыто признался мне. Другая мотивация состоит в том, что некоторые аналитики не в состоянии справиться со необузданным и требовательным переносом своих пациентов. В целом признаётся, что явления переноса ослаблены в случае групп, что позволяет уменьшить давление переноса. Однако Юнг продемонстрировал, что перенос является двигателем процесса индивидуации и, наряду с этим, всего процесса трансформации человека.

Процесс индивидуации, базирующийся на переносе, является тем, без чего нельзя обойтись в случае настоящего социального поведения, так как если индивидуация не осуществляется сознательно, то «она имеет место внезапно, в негативной форме, например, в форме ожесточения против ближних». Сознательное достижение внутреннего единства требует человеческих отношений как неотъемлемого условия, так как без сознательного признания и принятия нашего единства с людьми вокруг нас не может быть синтеза личности. «Таково ядро каждого феномена переноса, и с этим невозможно спорить, ибо отношение к Самости одновременно — и отношение к ближнему, а никто не способен вступить в отношения с ближним, не вступив сначала в отношения с самим собой». Уменьшающий эффект групповой терапии в отношении переноса очевидным образом вреден. Он только помогает аналитику избежать проблем, которые у него может вызвать любой мощный перенос.

Но есть и другие мотивы, говоря о которых мы должны обратиться к истории психотерапии. Корни как священства, так и психотерапии лежат в известном у примитивных народов явлении шаманизма и существовании шаманов. Шаман преимущественно заботится о судьбе души человека, её подготовке к смерти, её защите после смерти и её защите от состояния одержимости духами и демонами — то есть архетипическими силами. Он может делать всё это, потому что в процессе своей собственной инициации он страдал от такой же одержимости и нашёл пути исцеления себя. Опыт инициации таких шаманов соответствует тому, что мы теперь называем процессом индивидуации.

После завершения этого процесса шаман приобретает естественный авторитет в своём племени, так как представляет собой наиболее индивидуированного и сознательного человека. Но даже на этой ранней стадии мы также находим и тень шамана, невротического (или даже психотичного) чёрного мага. Последний притязает на коллективный авторитет в связи со своим опытом общения с миром духов (то есть коллективным бессознательным); поступая так он доказывает, что болен. (Более современные примеры — Распутин и Гитлер.) Индивидуация абсолютно несовместима с любыми притязаниями на власть в коллективе, даже если это замаскировано позицией благонамеренного, либерального, скромного и умеренного лидера! Так что только Самость может дать нам тот естественный авторитет, которого не может требовать эго. Во времена первых христиан лидерами были люди с таким естественным авторитетом, который они приобрели вследствие своего собственного внутреннего опыта и своего опыта христианской жизни. С формированием церкви как внешней коллективной организации, лидерами всё больше и больше становились люди, которые притязали на власть и авторитет и налагали коллективные сознательные правила на спонтанную внутреннюю религиозную жизнь людей. Конфессии, как указывал Юнг, начали таким образом то, что он называл «игрой пастуха и овец». Стадо покорных овец даже стало символом доверчивой толпы. Но слепое доверие таких масс также легко может быть использовано для ложной цели, как и для истинной. Поэтому мы видим, что коммунизм сейчас более широко распространён в католических странах, нежели в протестантских, так как у церкви до этого было там большое влияние. Противовесом в прошлом выступает поиск алхимиками Христа или Меркурия, как символа «истинного человека» внутри. Юнг говорит:

«Истинный человек» выражает Антропоса в индивидуальном человеческом существе. По сравнению с проявлением Сына Человеческого в Христе это кажется шагом назад, потому что историческая уникальность Воплощения была тем самым великим шагом вперёд, в результате которого рассеявшиеся овцы собрались вокруг одного пастыря. Некоторые опасаются, что «Человек» в индивиде должен означать разгон отары. Это должно действительно являться шагом назад, но вину за него нельзя возлагать на «истинного человека»; причина кроется, скорее, в тех отрицательных человеческих качествах, которые всегда угрожали цивилизации и препятствовали её развитию. <…> «Истинный человек» не имеет с этим ничего общего. Прежде всего, он не станет уничтожать никаких ценных культурных форм, поскольку он сам является высшей формой культуры. Ни на Западе, ни на Востоке он не играет в игру «пастух и овцы», поскольку у него достаточно дел, чтобы быть пастырем самому себе.