Глава 21. Духовная практика

В 70-Х ГОДАХ ПРОШЛОГО ВЕКА УПРАЖНЕНИЯ ДЖЕЙН ФОНДЫ стали заметным явлением видеоиндустрии и изменили отношение общества к тренировке женского тела. Но сегодня, несмотря на то что я по-прежнему поддерживаю силу и гибкость, усердно занимаясь аэробикой, я чувствую, что больше склоняюсь к духовной практике. В настоящей главе расскажу о том, как я к этому пришла. Но это не единственный путь.

Время от времени, когда была молодой и потерянной, я срывалась – и отправлялась в абсолютно незнакомое место, надеясь «найти себя». Этот инстинкт имел под собой основание. Как известно из мифов, для перехода к новому и важному этапу жизни всегда требуется герой (история донесла до нас имена одних лишь героев, хотя им предшествовала куча героинь), который должен войти в неизведанное, забывая о безопасности и обо всем, к чему привык. Джозеф Кэмпбелл называет это путешествием героя.

Сложность была в том, что я не понимала: ответы, которые я искала, были бы даны только в том случае, если бы я сама предалась неизведанному, позволив себе провалиться в пустоту.

После пятидесяти лет жизнь научила, что не нужно ехать куда-то, чтобы получить ответы на свои вопросы. Мне нужно было какое-то время побыть одной, время для самоанализа. Я говорила об этом в предыдущей главе; в последние годы были целые недели, а иногда и месяцы, которые я проводила наедине с собой. Когда я «на публике», то интенсивно общаюсь, каждый день предельно насыщен. Из-за этого мои знакомые думают, что у меня не бывает пауз. Они ошибаются, у меня много обязанностей, не последняя из которых – зарабатывать деньги, чтобы иметь возможность поддержать своих близких и спонсировать свою некоммерческую организацию. Поэтому я строго планирую свое свободное время.

У меня есть ранчо на берегу реки в штате Нью-Мексико, куда удаляюсь, чтобы отдохнуть. Там я в одиночестве, в компании с Тули, занимаюсь повседневными делами: встаю на рассвете, готовлю завтрак, совершаю пешие прогулки или плаваю около часа, иду в спортзал и занимаюсь силовыми упражнениями (и аэробикой, если погода неподходяща для плавания или прогулки), потом возвращаюсь в дом, пишу или читаю, или просто сижу; а чаще всего – делаю всего понемногу. Несколько раз в неделю с удовольствием ловлю рыбу нахлыстом, так как это не противоречит философии дзен-буддизма. За две недели до своего семидесятилетия добавила кое-что новенькое: медитацию. Годами я пыталась – о, как я пыталась! – медитировать, но мне никогда не удавалось успокоить свою душу. Хотя понимала, что это необходимо, у меня не было мотивации, чтобы продолжать. Но ближе к семидесяти годам всеми фибрами души почувствовала, что время пришло.

Я понимала, что нахожусь в переходном состоянии, у меня не было уверенности в том, что собиралась делать; я стала ощущать неловкость в общении с людьми, которые перестали для меня что-либо значить. Вместо того чтобы сменить обстановку, я решила, что дожидающееся меня новое пространство спрятано в моей собственной душе – значит, мне нужно было успокоить ее.

За несколько месяцев до этого момента Джоди Эванс, моя подруга, глубоко духовный человек, пригласила меня на июньский семинар в Центр дзен-буддизма Упайя в Санта-Фе. Она сказала, что вести семинар будет Джоан Галифакс, известная тем, что занимается проблемой смерти и работает с умирающими, и Мэри Кэтрин Бейтсон, дочь Маргарет Мид и Грегори Бейтсона. Десятью годами ранее книга Composing a Further Life («Будущее, которое мы сочиняем»), которую написала Мэри, произвела на меня глубокое впечатление. Я начала работать над этой книгой – и захотелось услышать, что о конце жизни скажет Джоан Галифакс.

Оказалось, что Джоан является духовным учителем дзен-буддизма и настоятелем буддистского центра Упайя. У нее наголо обритая голова и блестящие глаза; когда она улыбается, на щеках появляются ямочки, от нее исходит такая энергия, что хочется, чтобы она поделилась с вами. На семинаре, во время перерыва, она предложила мне показать центр, на территории которого расположен большой, великолепный и одновременно скромный храм. Вдоль голых, вручную оштукаренных стен тянулся ряд плетеных татами, возвышавшихся над полом примерно на 10 см, на каждом лежала плоская черная подушка. Джоан объяснила, что на протяжении всего года зал служит местом уединения, где монахи предаются интенсивной духовной практике (сэссин), включая практику восьмидневного молчания рохацу-сэссин, которая проводится в начале декабря в память о просветлении Будды. «Хм, – сказала я про себя, – весьма устрашающая речь, но ведь именно так я провожу время одна на своем ранчо, готовясь встретить семидесятилетие». Я почувствовала волнение.

«Что такое рохацу-сэссин?» – спросила я, стараясь произнести это слово так же, как Джоан, делая ударение на ссин.

«Сэссин – это интенсивная уединенная практика медитации в молчании, в результате которой душа соединяется с разумом, – ответила Джоан. – Вы очищаетесь и становитесь открытой, благодаря чему можете познать свою собственную сущность. Рохацу означает дату – восьмое декабря, когда, согласно японской буддистской традиции, мы празднуем просветление Будды, но при этом оплакиваем собственную глупость». У меня мурашки побежали по коже. Познать свою собственную сущность – это именно то, что я должна была сделать до того, как мне стукнет семьдесят. А между делом погоревать о собственной глупости было просто замечательно.

«Но я христианка», – сказала я, надеясь, что мне тем не менее не откажут.

«Сюда приезжает много христиан, – заверила меня Джоан. – Мы не воспринимаем буддизм как религию; для нас это духовная практика, философия. Одна из моих подруг-христианок сказала мне, что за проведенное здесь время она стала еще более убежденной христианкой». Несмотря на то что всегда верила в Страшный суд, я подписала какие-то документы.

Пять с половиной месяцев спустя я сидела в молчании в этом зале вместе с шестьюдесятью женщинами и мужчинами в возрасте от девятнадцати до восьмидесяти лет. Мои друзья не могли поверить, что я на это решилась. «Тебе не было страшно?» – спрашивали они. Некоторые признавались, что никогда не смогли бы провести восемь дней, не открыв рта. Я могла бы вообразить все что угодно, только не страх. Скорее это было похоже на волнение. Мне был дан удивительный шанс, подтолкнувший к регулярной практике медитации и, возможно, углубленного сознания. А что касается молчания, я знала, что оно доставит мне наслаждение. Все-таки я – дочь своего отца.

В течение восьми дней мы молчали не только во время медитации. Даже когда находились в своих глинобитных гостевых домах или ранним утром и поздним вечером прохаживались по залу, были погружены в молчание. Нас попросили избегать зрительного контакта и складывать руки на поясе по время хождений. Конечно, я жульничала, украдкой бросая взгляд на других гостей, когда проходила мимо них, и ненавидела себя за то, что иногда пыталась судить кого-то. «Вон та – наверняка неудачница», – думала я.

За исключением первой стадии медитации, которая начиналась в 5.45 утра, и последней в 8.40 вечера, когда мы сидели в холле напротив друг друга, остальное время мы сидели на черных подушках лицом к стене, держа спину прямо и положив руки на бедра в ритуальной позе – левая кисть вложена в правую, как в чашу, при этом большие пальцы соприкасаются. Что касается меня, то именно в этот момент казалось, будто весь ад вырывался из моей черепной коробки. Кто бы знал, что он будет так тарахтеть! Если в этом и заключалась моя сущность, меня следовало бы изолировать от общества. Я пыталась, как нас учили, «следить за дыханием». Я пыталась закрыть глаза, но боялась заснуть. (Я обнаружила, что могу спать в совершенной для медитации позе, ни у кого не вызывая подозрений.) Я пыталась чуть-чуть приоткрыть глаза, чтобы лучик света проходил сквозь ресницы. Я считала – четыре вдоха, четыре выдоха, – но не проходило и пяти секунд, как появившаяся расплывчатая мысль где-то застревала. Потом, описывая это состояние, Джоан назвала его «липким» состоянием ума, похожим на липкую бумагу для мух, когда все мыслишки снуют туда-сюда, застревают и доводят до умопомрачения. Я вспоминала о том, что нужно «отдаться» этому состоянию, и возвращалась к дыханию, но через несколько секунд возникала новая мысль – и тоже застревала. «Может быть, здесь только я одна веду войну с собственным разумом?» – думала я. Казалось, я не одинока в своих ощущениях. И потом, должно быть, обо мне думали то же самое.

Каждые сорок минут раздавался мелодичный звук гонга, и мы поднимались, кланялись, повернувшись к центру зала, поворачивались налево и начинали очень медленно расхаживать, медитируя, вытянувшись вереницей, держа руки, как в ритуальной позе, на высоте пояса и выпрямив спину. Когда мы делали это в первый раз, я все время едва не наталкивалась на идущую впереди женщину. «Ну и неудачница, – снова приходило на ум. – Ну что она так ползет? Она даже ходить не умеет». Через некоторое время, стараясь воздержаться от осуждения и погрузиться в медитацию, я начала фокусировать внимание на том, как то одна, то другая моя нога медленно касается пола: сначала пятка, потом, постепенно опускаясь, свод стопы, подушечки пальцев – до тех пор, пока стопа ровно не станет на жесткий пол цвета черного дерева. Только после этого поднимаю другую ногу. Прежде чем научиться так ходить, я ходила, как настоящая «неудачница». Это была тренировка смирения. Оплакивание собственной глупости требовало больших усилий.

Если не считать песнопений, предваряющих и завершающих прием пищи, блюда подавали в молчании; церемония была простой и следовала строгим ритуалам: входили прислужники, неся большие лохани, из которых вырывался пар, поворачивались, кланялись каждому из нас, когда подходила его очередь, и становились на колени. В ответ мы должны были склонить голову и протянуть чашу, чтобы ее наполнили едой. Поскольку у каждого из нас было по три чаши, процесс повторялся трижды, при этом каждый из прислужников раздавал разную еду. Сначала нас обучили, как именно нужно держать деревянную ложку и палочки, как разворачивать три тряпицы (скатерку под приборы, салфетку и маленькое полотенце для вытирания приборов), как вытирать наши три чаши и как снова все складывать. Простота и точность этих превращенных в ритуал трапез заставила меня осознать меру своей, как я тогда думала, неспособности жить «настоящим», присматриваясь к каждому жесту, каждой детали. Я тратила слишком много времени, наблюдая за тем, что делают другие, оценивая, получилось ли у них лучше, чем у меня, завязать салфетку узлом в форме цветка лотоса. Мне понадобилось несколько дней для того, чтобы понять: проживая каждое мгновенье, естественно реагируя, например, слегка склоняя голову перед прислужником, я испытываю настоящую благодарность. «Значит, в каждом ритуальном движении есть более глубокий смысл», – думала я.

На второй день у меня появилась пронзительная боль в спине и коленях, и я пересела с татами, где сидела в позе полулотоса, на складной стул. Я говорила себе, что, в конце концов, я старше многих других, а те немногие, кто был старше меня, тоже сидели на стульях. Хотя мне ни разу не пришлось прервать медитацию и уйти, чем я очень горжусь, на третий день я спрашивала себя, зачем я сюда приехала, зачем намеренно обрекала себя на такие муки. Смысл всему этому – нет, не смысл, а непомерную ценность – придавали ежедневные часовые беседы о дхарме, которые проводила Джоан или один из трех священников. Для буддистов «Дхарма» – это учение Будды, а так как наш сэссин был посвящен просветлению Будды, темой бесед было просветление. Мы полукругом рассаживались на татами вокруг священника. Во время беседы он тоже сидел на татами, глядя нам в лицо, и его слова казались очень вескими не только потому, что они разрывали бесконечную тишину. Иногда Джоан выбирала какой-нибудь коан, в дзен-буддизме так называют короткое повествование, диалог или головоломку, не поддающиеся логическому объяснению, их можно понять, только отказавшись от логики и доверившись интуиции. Мне это напомнило изречения, якобы произнесенные Иисусом Христом и приведенные в новозаветном апокрифе «Евангелие от Фомы». Он говорил, что нищие духом войдут в «Царствие небесное», что, в моем понимании, есть достижение высокой духовности или целостности.

Джоан помогала нам понять смысл того или иного коана, вплетая в него личные, часто до коликов смешные истории. Она рассказывала, как однажды, перед выступлением в одном крупном японском храме, приняла японскую баню и, выходя из нее, забыла снять ярко-красные туалетные тапочки (на каждом из которых японскими иероглифами кандзи было написано слово «туалет»). «Настраиваясь», она расхаживала по вестибюлю, через который публика проходила в лекторий, и ее потенциальные японские слушатели моментально обратили внимание на этот вопиющий культурный промах. Она вспомнила об этом случае, желая проиллюстрировать стих древнего японского учителя дзен-буддизма: «Прекрасную молодую ветвь выпустила старая слива; во время, когда все заполонил буйно цветущий колючий терновник».

Мне было полезно это услышать, так как мои уроки смирения начали давать плоды. Создавалось впечатление, что каждый раз, когда я проникала в сущность вещей, в голове одновременно рождалось все больше глупостей и «колючек». Мне объяснили, что из этого самого все заполонившего терновника и состоит в основном наша жизнь.

Мне казалось, что каждая беседа, проведенная Джоан и священниками, каждый рассказ, были выбраны как будто специально для того, чтобы помочь мне понять, почему я здесь и чего хочу для своей души. Утешительно было слышать, когда она рассказывала нам, что даже Будде приходилось несладко, когда он усмирял свои «дьявольские мысли». «Всякий раз, когда Будду посещали тягостные мысли, – говорила Джоан, – вместо того чтобы отмахнуться от них, он говорил: «Приветствую вас, старые друзья. Я вас знаю» – и неприятные мысли рассеивались сами по себе. Это очень важная стратегия, стратегия неотрицания».

На шестой день я заметила, что больше не слежу за дыханием, я задышала точно так, как предсказывала Джоан. Благодаря стратегии неотрицания мой ум стал не таким «липким»; она помогла обрести неизвестное мне состояние духовного покоя, в котором я могла оставаться в течение нескольких минут без перерыва. Я понимала, что есть разница между моим осознанным отказом от размышления и самим размышлением.

Джоан называет это нелипким состоянием ума, когда мозг, как зеркало, просто отражает действительность, не вдаваясь в суждения и не задерживаясь на чем-то. Вы не можете привести себя в такое состояние. Оно возникает спонтанно. Джоан приводит метафору с зеркалом и красным воздушным шаром: когда воздушный шар проплывает мимо зеркала, в зеркале отражается красный цвет. Оно не судит и не объясняет, насколько он красный. Оно просто отражает его. Но само зеркало – не красное. Оно – чистое, оно только средство (чем и является наш мозг), поэтому может отражать вещи такими, как они есть, не подвергая их искажению в результате мысленного представления или волнения. Иными словами, я поняла, что можно воспринимать реальность в «неотфильтрованном» виде.

ФОТО ЖЮСТЕНА МАРСЕЛЯ ЛУБЕНА (JUSTIN MAHCEL LUBIN)

Во время наших бесед Джоан говорила о том, что она называет недвойственностью, но я не понимала, что она имеет в виду. Потом, на седьмой день, когда я будто плавала в том, что все еще наполняло вакуумом пространство позади моего лба, шестьдесят человек, сидящие вместе со мной, как будто слились в единое энергетическое поле, заполнившее весь зал. Я это не придумала, так было на самом деле. В какой-то мимолетный момент я поняла, что все – все – есть часть неразрывного целого, постоянно меняющегося и связного. По моим щекам потекли слезы. Мне стало щекотно. Джоан предупреждала нас об этом – не чесаться, если испытываешь зуд, лучше сам стань зудом. Я стала своими слезами. Я была на вершине счастья.

В последний день у нас состоялось обсуждение. Все шестьдесят человек вместе с Джоан и другими священниками сели в круг, и каждый в течение нескольких минут говорил о том, чем стали для него эти восемь дней. Я поняла, что сеансы медитации подвергли испытанию душевное спокойствие каждого из нас. Я услышала, как другие описывали свои переживания и говорили о том, что привело их сюда; все ярлыки с меткой «неудачник» растворились, и осталась только наша общая прекрасная и хрупкая человечность. Поэт Мэри Лу Коунаки писала: «Разве мы стали бы так беспощадны к кому-либо, если бы услышали историю его жизни?» Моя душа распахнулась.

Трудно подобрать слова, чтобы описать то, что сделал со мной и для меня опыт, полученный в центре Упайя. Но, вернувшись домой, я вспомнила о письме своей двоюродной бабушки Миллисент Роджерс, написанном ею перед смертью, в 1953 году, ее сыну Полу; именно он передал его мне. Миллисент была кузиной моей матери, дочерью Генри Хаттлестона Роджерса, соучредителя компании Standord Oil (нефтяной холдинговой компании, первоначально созданной Дж. Рокфеллером); женщиной, о стиле которой ходили легенды. Несмотря на то что Музей Миллисент Роджерс расположен в Таосе, штат Нью-Мексико, я всегда избегала знакомства с ней, так как мне хотелось отстраниться от всего, что имело отношение к моей матери. А еще я считала Миллисент много воображающей о себе светской львицей. Как я ошибалась! Из первого же абзаца ее письма стало ясно, что она, еще до своей преждевременной смерти в возрасте пятидесяти одного года, доросла до того, для чего мне понадобилось прожить семьдесят лет.

Дорогой Поли,

Говорила ли я тебе когда-нибудь о том, что испытала некоторое время тому назад? Неожиданно, гуляя по склону горы Таос Маунтейн, я почувствовала себя частицей Земли, я почувствовала, как мою кожу, будто ее поверхность, согревает Солнце и поливает дождь.

Я ощутила Звезды, ощутила, как прирастает Луна, ощутила, как внизу течет река. В меня бились приливные волны. В меня просачивалась дождевая вода. И я подумала, что если бы я распахнула руки, они стали бы Землей, позеленели бы и проросли из меня. И еще поняла, что не должна чувствовать себя одинокой, что каждый из нас – это весь мир, а Смерть приходит так же легко, как встает Солнце, так же спокойно и естественно, то есть, быть укутанной землей – это не конец, это неотделимо от тебя самого, от каждого прожитого тобою дня и каждой ночи, поэтому каждый, кто становится частицей Земли, никогда не будет одинок. И все страхи покинули меня, вместо них пришло ощущение необыкновенного, приятного покоя и силы.

Я переписала письмо и изумилась, что не прочитала его до своего возращения из центра Упайя, когда была уже абсолютно открытой словам, написанным Миллисент. Я подумала: не держала ли моя двоюродная бабушка меня за руку во время моего собственного путешествия? Не она ли замешана в том, что я наконец стала проводить так много времени в Нью-Мексико? Ясновидящие и мудрецы говорят, что все мы получаем советы от своих предков, направляющих нас с того света.

Я не претендую на то, что мой разум день ото дня по-прежнему остается не липким и не двойственным, но я начала регулярно заниматься медитацией, и иногда, когда погружаюсь в тишину и интроспекцию, то самое состояние возвращается ко мне. Могу сказать, что, когда я общаюсь с разными людьми и выступаю на публике, чувствую, что от меня исходит совсем другая энергия – та, что подталкивает людей на взаимные уступки; нередко это происходит на духовном уровне, даже если мы незнакомы. Доктор Лора Карстенсен, руководитель и основатель Стэндфордского центра изучения продолжительности жизни, рассказала мне, что в ее центре молодых студентов обучают буддистской медитации смерти и что данные, собираемые ее сотрудниками, будто бы свидетельствуют о том, что медитация позволяет студентам испытать «эффект Позитивности», схожий с тем, к которому многие приходят в III акте своей жизни.

После возращения из центра Упайя я заметила, что стала добрее и внимательнее к другим. Цвета казались ярче, звуки – пронзительнее, мне казалось, что я мыслю иначе. Так трудно изменить свое мышление. Джоан говорила: «Не доверяйте своим мыслям». Как ускользнуть от своих мыслей? В центре Упайя я узнала, что, замедляя мыслительный процесс, вы даете возможность своей интуиции проникнуть за пределы мысли, стать глубже ее. Я понимала, что это меняет процесс мышления сам по себе.

Но больше всего меня удивило то, как изменилось время. Оно как будто удвоилось в объеме, и я поняла почему. Потому что в течение восьми дней я училась обращать пристальное внимание на то, что происходит Сейчас, благодаря чему я поняла, что на субъективном уровне время зависит от того, каким мы его сделаем. Все мы тысячу раз читали или слышали, что время может растягиваться, если мы имеем дело с чем-то новым. Помните, когда вы были ребенком, казалось, что год заканчивается с летними каникулами, потому что все было новым? Опыт, полученный в центре Упайя, убедил меня в том, что даже если нас окружают хорошо знакомые вещи, время растягивается, если мы пристально следим за жизнью, не пропуская ни одной детали, ни одного мгновенья. Возможно, это еще одно назначение III акта нашей жизни. Допуская, что мы способны и хотим приглушить остроту свойственных молодости метаний, мы получаем больше времени для того, чтобы найти время… для времени.

Конечно, не всем нужно отправляться в святилище и проводить дни в молчаливой медитации. Но, находясь в одиночестве или ведя активную жизнь, можно найти способ заглянуть в собственную душу: йога, тайцзы, обзор прожитой жизни, садоводство, прогулки на природе, живопись, медитация, поэзия, молитва. Эти и другие виды созерцательной деятельности позволяют нам стать восприимчивыми к мудрости, которая есть у всех, к реальности взаимодействия, а не индивидуализма проникнуться неизбежностью собственной смерти и в то же время, пропустить через себя бесконечный поток энергии, частью которой мы являемся.

Я хочу закончить эту главу, приведя последние строки из стихотворения Лизел Мюллер «Monet Refuses the Operation» («Моне отказывается от операции»), которое уже цитировала в первой главе:

 

Глава 22. Полным ходом к концу

ФИЛОСОФ И ПСИХОЛОГ ДОКТОР ДЖИН ХУСТОН РАССКАЗЫВАЕТ о нескольких изменивших ход ее жизни случайных встречах, произошедших в то время, когда она была еще девушкой:

Мои родители развелись, когда мне было четырнадцать лет, что стало для меня сильным потрясением. Опаздывая в школу, я бегом спускалась по Парк-авеню – бежала от своего горя. И однажды налетела на какого-то старика, едва не сбив его с ног. Я подхватила его, а он сказал мне с французским акцентом: «Вы что, всю жизнь собираетесь так бегать?»

Я ответила: «Да, сэр, так и собираюсь».

Он сказал: «Ну что же, bon voyage» (счастливого пути – фр.).

Я произнесла: «Bon voyage», – и побежала в школу. Неделю спустя я выгуливала своего фокстерьера Чэмпа и вновь увидела старика, который выходил из дома. Я жила в доме № 86, прямо в конце Парк-авеню, а старик жил где-то в районе дома № 84 и Парка.

Он сказал мне: «А, моя маленькая бегунья, у вас есть фокстерьер. Куда вы идете?»

«Да, сэр, я после школы вожу Чэмпа в Центральный парк. Мне просто нужно подумать».

«Можно мне иногда ходить туда вместе с вами?»

Я ответила: «Да, конечно».

«Это будет мой моцион».

Он был удивительным. Он вообще не ощущал неловкости. Границы, отделявшие его от внешнего мира, были размыты. У него была длинная французская фамилия, но он попросил меня ограничиться только ее первой частью, которую мое американское ухо воспринимало как «Мистер Тейер». Поэтому я называла его «мистер Тейер». Около полутора лет мы время от времени прогуливались вместе с ним. Он мог внезапно припасть к земле, чтобы рассмотреть гусеницу: «О, Джин, посмотрите на эту гусеницу! О, движение, изменения, метаморфозы! Джин, попробуйте почувствовать себя гусеницей. Вы можете это сделать?»

«Запросто, мистер Тейер». То есть я, четырнадцатилетняя девочка ростом около метра восьмидесяти сантиметров, с красными пятнышками на лице, ощущала себя гусеницей!

Он продолжал: «А что будет с вами, когда вы наконец превратитесь в papillon, в бабочку? Что такое бабочка, Джин?»

«Не знаю, мистер Тейер».

«Нет, вы знаете, знаете. Я знаю, что вы знаете. А теперь во что вы превращаетесь?»

«Ну, думаю, когда выросту, я облечу весь мир и, может быть, стану помогать людям».

«А! Bon, bon, bon» (хорошо, хорошо, хорошо – фр.). А потом: «О, Джин, станьте против ветра!» На выходе из Центрального парка в лицо дул сильный ветер. «О, Джин, вдохните ветер! Однажды ветер пронизал тело Иисуса Христа».

«Иисус Христос его чувствовал?»

«Да. О, Мария-Антуанетта, вот она приближается! Чингисхан, он не так приятен. Жанна д’Арк, Jeanne d’Arc! Впустите в себя Жанну д’Арк! Впустите в себя поток истории!» Мы чудесно играли с ним, разговаривая о том о сем: «Джин, посмотрите на облака, какая божественная каллиграфия на небесах!»

Он внезапно останавливался и хихикал, глядя на вас, и вы тоже хихикали, он хихикал, и вы хихикали; и еще он мог смотреть на вас и смеяться, смеяться, будто вы являли собой хаос, под которым скрывался Бог. Я шла домой и говорила матери: «Мама, я снова встретила своего старика. Когда я рядом с ним, я забываю о том, что я так ничтожна».

Однажды, когда наша совместная прогулка подходила к концу, он внезапно остановился, повернулся ко мне и сказал: «Джин, какой вопрос мучает вас больше всего?»

И я ответила: «Это касается истории, мистер Тейер, и еще судьбы. Как мы можем выбрать верный путь в жизни, чтобы в то же время не противоречить судьбе? Все мои школьные друзья твердят о водородной бомбе, и я боюсь, что не доживу до двадцати одного года. Мистер Тейер, вы всегда так говорите о будущем человеческого рода, будто у нас уже было будущее. Мне хотелось бы знать, что нужно сделать для того, чтобы это будущее обязательно наступило».

Он сказал: «Нам нужно больше специалистов в духовной сфере, которые подведут народ к тому, чтобы в нем проснулось самосознание».

«Что вы имеете в виду, мистер Тейер?»

Он ответил, и это его точные слова – я делала заметки, так как понимала, что услышу нечто великое: «Мы призваны совершать метаморфозы, метаморфозы самого высшего порядка, но пока мы ведем себя так, что отдаем только крохотную долю самих себя. Необходимо увеличить эту долю. Но, Джин, ни минуты не сомневайтесь в том, что не мы одни хотим, чтобы это стало возможным. Мы – часть космического эволюционного движения, побуждающего нас соединиться с Богом. Это вспышка всех наших потенциальных возможностей. Это великая первопричина всех наших взлетов и перемен. Без этого наша жизнь – лишь борьба и упадок».

А я сказала ему: «Как вы это назвали? Я никогда об этом не слышала. Может ли нечто быть таким великим, что у него даже нет названия?»

«Вы правы, – произнес он. – Ему невозможно дать название».

«Ну, попытайтесь назвать его, мистер Тейер! Я слышала, что, как только даешь вещи имя, можешь приступать к работе с ней».

Ему это показалось забавным, и он сказал: «Я попробую». А потом добавил: «Это настойчивая просьба к вселенной родить сверхчеловека. Это возникновение нового вида психической энергии, когда любовь, скрывающаяся в глубинах вашей души, соединяется с тем, что есть самого сущностного в течении космического потока».

По правде сказать, я не очень понимала, о чем он говорит, но глубокомысленно кивала головой и сказала, что хотела бы обдумать все это, а он ответил, что хотел бы того же. Однажды, в одну из наших последних совместных прогулок – это был последний день, когда я его видела, – мистер Тейер завел разговор о притягательной силе становления, потом эта фраза прочно вошла в мой лексикон. А еще о том, что мы, люди, являемся частью эволюционного процесса, который влечет нас к чему-то, что он называл «точкой Омега» – высшей точкой эволюции. Он говорил мне о своей уверенности в том, что физическая и духовная энергия всегда проистекают из точки Омега; она не только способствует нашему совершенствованию, но также ведет вперед, воздействуя на нас посредством любви и озарения. И тогда я задала ему свой самый главный вопрос, то, что продолжало мучить меня всю жизнь: «А что нас окружает, мистер Тейер?» Его ответ запечатлелся в моем сердце. Он начал с того, что сказал: «Je crois» – Я полагаю. «Я полагаю, что вселенная эволюционирует. Я полагаю, что эволюция продолжится в сфере духа. Я полагаю, что дух достигает совершенства, трансформируясь в индивидуального Бога».

«А что вы думаете о себе самом, мистер Тейер?»

От ответил: «Думаю, что я – паломник в будущее».

Это был четверг накануне пасхального воскресенья 1955 года. Я принесла ему раковину улитки. «О! Escargot!» (улитка – фр.), – сказал он, а потом битый час с восторгом разглагольствовал о спиралях, о природе и искусстве, раковинах улиток и галактиках, лабиринте на полу Шартрского собора – который позднее стал символом моей работы. Все это звучало, как чудесный гимн закрученной в спираль эволюции духа и тела: «Все это спираль становления, Джин!» Потом он посмотрел в сторону, казалось, будто он вглядывается в будущее, и сказал: «Джин, к концу этого века ваши современники станут ростками нового мира. Но они не смогут пробиться в него напрямую». Он сказал по-французски directement (прямо – фр.). «Вам придется идти по спирали любой цивилизации, любого типа самосознания. Именно тогда пробудится нечто новое в духовном плане, и мы перестроим земной мир». А потом добавил, обращаясь ко мне: «Джин, всегда будьте правдивы сама с собой, но всегда стремитесь к высшему самосознанию и высшей любви». Именно эти слова он сказал мне. И еще: «Au revoir (до свидания – фр.), Джин».

«Au revoir, мистер Тейер! До вторника!»

Наступил вторник, я взяла Чэмпа, но Чэмп заскулил, казалось, он что-то знает. А мой старик больше не появился. Прошел четверг, вторник, снова четверг. Я ждала его восемь недель, но он больше не пришел; оказалось, что он умер в тот самый воскресный день 1955 года…

Прошло много лет, кто-то дал мне почитать книгу без обложки, которая называлась Phenomenon of Man («Феномен человека»). И, начав читать ее, я сказал себе: «Боже мой! Это же мой приятель, это… О, ну и дела…» Я пришла к подруге и спросила: «А у тебя есть обложка от этой книги?» И она отдала ее мне, я перевернула ее – конечно, это был мой старик! Мистер Тейер – Тейяр де Шарден.

Тейяр де Шарден был великим французским философом, иезуитским священником и писателем. Эта занимательная история о нем служит для меня замечательным примером того, как человек, не отказываясь от радостей жизни, полным ходом направляется к своему концу: с шуткой, с великодушием, с любопытством, с бьющей через край генеративностью, побуждая юную девушку стать «паломником в будущее», отдавать больше, чем только «крохотную долю» самой себя.

В своей жизни я довольно поздно начала ощущать приятное возбуждение оттого, что перестала отдавать «крохотную долю» самой себя. Я мечтаю о том, чтобы каждый из нас пережил это, став «паломником в будущее», используя данную ему жизнь для самосовершенствования: развития тела, духа, сердца и души. Чтобы каждый из нас реализовал свои способности до конца, а потом применил их ради чего-то, что лежит за пределами нашего «я».

Мы – первое поколение, которое должно как следует подготовиться к полноценному III акту жизни. Мы – женщины, нас много, у нас есть самосознание, здоровье и знания для того, чтобы смелее ответить на любой вызов, который может бросить нам этот последний акт. Я верю, что от наших выступлений, как от брошенного в пруд камешка, разойдутся круги, которые охватят все слои общества. Моделируя последний, III акт своей жизни, мы должны помочь себе, нашим мужьям и детям изменить отношение к старости… представить себе, что значит жить, прислушиваясь к себе и размышляя, сочувствуя и сохраняя равновесие.