Вся моя жизнь

Фонда Джейн

Акт третий

Начало

 

 

Глава 1

Шестьдесят

Двадцать первого декабря 1997 года поднялся занавес и начался третий акт моей жизни. Тед устроил мне на юбилей великолепный праздник. Ванесса сочинила пригласительный буклетик, раскладывающийся гармошкой: на обложке желтый дорожный знак с надписью: “ИДУТ РАБОТЫ”, внутри цикл моих фотографий на разных жизненных этапах, а в конце надпись “продолжение следует”. Приехали наши родные и друзья – всего человек триста; такой пестрой компании Атланта, наверное, еще не видела.

Тед практически не способен хранить тайну, но как-то умудрился не выдать, что заготовил мне в подарок. Он только раздразнил меня, сказав, что подарок будет “долгоиграющий”. На праздничном вечере он встал и сообщил гостям, что я всегда хвалила его за дальновидность, которую он проявил, основав семейный фонд, – теперь все его дети вынуждены собираться у него по меньшей мере четыре раза в год. “Так что теперь, Джейн, я дарю тебе на шестидесятилетие семейный фонд с капиталом в 10 миллионов долларов”.

Сначала я решила, что ослышалась. Он пригласил меня выйти к нему, и когда я встала, у меня подкосились ноги. Я упала бы, если бы рядом в кресле-каталке не сидел Макс Клиланд, один из сенаторов от Джорджии и ветеран Вьетнама, перенесший тройную ампутацию. Подойдя к Теду, я крепко обняла его, поцеловала и сказала гостям: “Он говорил, что преподнесет мне долгоиграющий подарок, но… боже, такого у меня и в мыслях не было!”

В тот же вечер я показала гостям двадцатиминутный видеофильм о своей жизни, который мне помог смонтировать Ника Боксер. Хотя они посмотрели его с интересом, а некоторые мои подруги явно были тронуты, сейчас он кажется мне поверхностным – уж очень широкими мазками пришлось рисовать эту небольшую картину. Теперь мне ясно, что гости, смотревшие этот фильм, не могли переживать так же, как переживала я, когда его делала: он изменил меня, отчасти помимо моей воли, и этим переменам суждено было обнаружиться лишь по ходу третьего акта моего жизненного спектакля.

Ближе к концу фильма я добавила к эпизодам своей жизни с Тедом закадровый комментарий, рассказав, как восемь лет назад решила переехать к нему из Калифорнии в поисках душевной близости. Я призналась, что это далось мне очень нелегко, что в ту пору я не раз вспоминала совет Кэтрин Хепбёрн не поддаваться слабости. А потом я сказала: “Мне вдруг стало ясно: я должна лицом к лицу встретиться с этим своим самым большим страхом – страхом близости, потому что именно это – подлинная, тесная, эмоциональная связь со спутником жизни – всегда от меня ускользало. И если я сейчас не отважусь на решительный шаг, это так и останется для меня навсегда потерянной возможностью – огромным «ах, если бы!»”.

Мне стукнуло шестьдесят. Я приложила много усилий для того, чтобы воплотить мечту о душевной близости в реальность, во всяком случае, сделала то, что зависело от меня самой. И мои усилия принесли плоды: я стала понимать, каким мог бы быть наш брак, если бы мы с Тедом раскрылись друг перед другом по-настоящему. Работая над своей автобиографической короткометражкой, я поняла, что во мне всё-таки есть некий стержень. Я увидела нити постоянства, которые, точно подвесные мостики, перебрасывались через ущелья крутых перемен в моей судьбе. И главной из этих нитей было мужество во всём, кроме личной жизни.

Вскоре после своего шестидесятилетнего юбилея я начала лучше ощущать свое цельное “я” как нечто, стоящее рядом с “я” Теда, но не сливающееся с ним. Я была готова к этому, но понимала, что самостоятельности мне не видать, если Тед не согласится на некоторые поправки к нашему союзу. К сожалению, его устраивало существующее положение вещей, и, несмотря на мое растущее самоуважение, я до сих пор не чувствовала себя в силах сказать прямо, чего я хочу, хотя я и осознала, что, пока полностью не выскажусь, между нами не может быть подлинной близости. Мне по-прежнему казалось, что я должна угождать ему за свой счет. Сексистская идеология с ее неравноправием полов, при которой мы выросли, наложила на нас глубокий отпечаток и исподволь навязала нам роли, от которых трудно избавиться.

Всё чаще и чаще я пробовала намекнуть ему на свои истинные чувства, а когда он оставался глух к этим намекам, пыталась притупить досаду алкоголем. Если бы Тед дал себе труд приглядеться, он заметил бы, что моя безмолвная душа потихоньку поднимается к поверхности, словно форель, выплывающая из-за подводного утеса. Но Тед – плохой наблюдатель, особенно в тех случаях, когда увиденное может замутить его личные воды, и я, послушная его воле, не осмеливалась вынырнуть на поверхность. Внутренний голос говорил мне: Джейн, так продолжаться не может, но был и другой, повторявший громким шепотом: а может, не стоит раскачивать лодку? Ведь не так уж всё плохо. У тебя интересная жизнь, а он – потрясающий мужчина.

Из уважения и любви к Теду и его детям я не стану подробно расписывать, что именно не ладилось в нашем союзе. Собственно говоря, в этом нет нужды, поскольку в общих чертах я вам всё уже обрисовала. Но о чем я могу написать (и что важно, поскольку многие с этим сталкиваются), так это о том, как при каждой новой возможности по-настоящему постоять за себя, сопряженной с риском разорвать наши отношения, меня снова и снова сковывал паралич. Я могу написать, что набралась храбрости и победила этот страх лишь через два года. Я не испугалась полететь в Северный Вьетнам ради того, чтобы попытаться прекратить войну, я готова была навлечь на себя неприятности и общественное порицание, я не колеблясь выступала против правительства, когда считала, что оно действует неправильно. Но когда дело доходило до отношений с мужчиной, я по-прежнему не смела возвысить свой голос. Даже несмотря на мою финансовую независимость!

Меня всё больше и больше утомляли постоянные переезды. Поначалу это было легко и даже весело, но тогда я не понимала, что так будет всегда, что мы уподобимся перелетным птицам, вечно будем в движении и без конца будем собирать чемоданы, так и не успевая полностью их распаковать. Сначала у нас было одно местечко в Аргентине, куда мы отправлялись на недельку-полторы, чтобы половить рыбу и отдохнуть, когда в Северной Америке наступала зима. Но затем Тед приобрел в Аргентине еще две усадьбы, и даже приезжая в эту страну, мы метались с одного места на другое.

Если мне не хотелось рыбачить каждый божий день или не нравилось, что все наши действия расписаны буквально по часам, меня начинало мучить чувство вины. Иногда я предпочла бы просто ничего не делать… просто подумать или почитать. Я хотела признаться Теду, что нахожусь в духовном путешествии, и пригласить его присоединиться ко мне, но для него это означало бы сбросить скорость до уровня, который психолог Мэрион Вудман называет “скоростью души”, а для таких неуемных натур это почти равносильно смерти. Это прекрасно описывает в своей автобиографии Куинси Джонс:

Я всё время куда-то бежал и при этом то и дело натыкался на самого себя, бегущего в обратном направлении, причем и он точно так же не знал, куда несется. Я бежал, поскольку за моей спиной не было ничего такого, что могло бы меня удержать. Бежал, поскольку больше ничего не умел делать. Я думал, что остановиться значит умереть.

Я думала, что это мужская черта, пока не прочла книгу “Мисс Америка изо дня в день”, написанную бывшей Мисс Америкой Мэрилин Вандербур, которую в возрасте с пяти до восемнадцати лет ее собственный отец принуждал к кровосмесительной связи. Она трогательно пишет о том, что люди, рано подвергшиеся насилию (сексуальному, физическому или психологическому), должны всё время чем-то себя занимать, всё время двигаться, чтобы не дать воли чувствам, которые иначе могли бы их захлестнуть. Тед должен был двигаться, чтобы не позволить своим демонам его нагнать. Я сочувствовала ему, но всё отчетливей понимала, что наша жизнь не становится глубже — это просто поверхностное выполнение намеченных планов. Теперь, вступив в свой последний акт, я хотела перестать непрерывно что-то делать и начать быть – затормозить и раскрыться. Тед был на это не способен. Если смотреть правде в глаза, мне кажется, что он этого боялся.

Я понемногу впадала в тихое отчаяние, всё чаще пытаясь забыться во сне. Мне становилось всё яснее, что Тед понимает душевную близость как необходимость высказывать свои потаенные мысли тому, кто ему дорог, хотя на самом деле он высказывал свои потаенные мысли каждому встречному и поперечному. Но выслушать того, кто тебе дорог, – да нет, какое там! Я всё лучше понимала, что вести с Тедом двустороннее общение почти невозможно, если только не говорить с ним о чем-нибудь, что имеет к нему прямое отношение. В его мозгу никакие мысли, кроме его собственных, попросту не умещались. Вообще-то, по некоторым признакам я и раньше об этом догадывалась.

Бежало время; наша совместная жизнь потихоньку бледнела; всё чаще закрывалась мигательная мембрана; я то и дело ловила себя на том, что мысленно веду с Тедом сердитые споры, и изливала душу своим ближайшим подругам. Я бы сказала, что не хочу больше жить по касательной, просто скользить по поверхности. Я хочу жить вглубь. Вечная беготня не оставляет времени для духовного, таинственного, экзистенциального.

Я спрашивала его: “Кто ты, Тед? За всеми твоими успехами, которые на виду у всего мира, за рукоплесканиями и восторгами толпы – кто ты такой?” Я пыталась объяснить ему, что я имею в виду, приводя в пример себя: “Я была актрисой и получала награды, но это лишь мои дела, а не моя сущность. Если бы это было моей истинной сущностью, я страшно тосковала бы теперь, когда это осталось в прошлом”. Я пыталась сказать, кто я, по-моему, на самом деле: женщина в последнем акте своей жизни, которая хочет быть настоящей, полноценной, хочет углубить свою жизнь, пустить в себя душу, раньше порхавшую вокруг в ожидании, когда же ее пригласят внутрь.

Я люблю Теда и всегда буду его любить, и я знаю, что он не понимал меня не от недостатка ума. Впрочем, в каком-то смысле так оно и было. Ему не хватало эмоционального понимания, что было результатом его детских травм.

Возможно, я смирилась бы с постоянными переездами, если бы не другие мучительные для меня обстоятельства: если бы мне хотя бы иногда позволяли самой распоряжаться своим временем, если бы я могла почаще общаться со своими эмоционально чуткими подругами, детьми, членами моей организации. Наверное, тогда я спокойнее реагировала бы на метания Теда, которые говорили о его внутренней тревоге. Он боится, что, если рядом не окажется свидетеля его бурной деятельности, он просто перестанет существовать.

Затем ко всей моей душевной сумятице добавилось новое непредвиденное обстоятельство – мне предстояло стать бабушкой, и это было чудесно. Ванесса забеременела, и я поняла, что хочу быть рядом и помогать ей всеми доступными мне способами. Тед никогда не жалел усилий на то, чтобы помочь нам с Ванессой стать ближе друг к другу, приглашал ее путешествовать с нами и даже великодушно предлагал ей работу на своей плантации в Авалоне, где она могла бы заниматься тем, что у нее получалось лучше всего, – органическим земледелием. Но когда я сказала ему, что у Ванессы будет ребенок и что я хочу быть ей полезной насколько смогу, он буквально впал в ярость. Видимо, его разозлило мое намерение на какой-то период посвятить себя не только ему одному. Но меня его реакция ошеломила и всерьез огорчила.

Когда срок беременности Ванессы подошел к концу, я сказала Теду, что хочу быть с ней до и после предполагаемой даты родов и мне нужно на это десять дней. Хотя к тому времени он успокоился, ему не хотелось меня отпускать. Но я знала, где сейчас мое место.

Тед вдруг явился, когда у Ванессы начались схватки, чем несказанно нас удивил. Она рожала дома, на ферме Теда под Атлантой, в присутствии акушерки. Теоретически мы, родители, понимаем, что наши дети взрослеют, но всё-таки не можем победить изумление, когда обстоятельства заставляют нас признать, что они переросли нас. Ванесса решила рожать дома, сама подыскала себе хорошую акушерку (законы Джорджии запрещают домашние роды) и подготовилась к возможным неожиданностям, и всё это произвело на меня глубокое впечатление. Она давала мне почитать книги о домашних родах, и мы вместе смотрели соответствующие видеозаписи. Я с грустью поняла, что, подобно многим женщинам, делилась с врачами своим правом на полноценное переживание этого поистине волшебного события. Так я родила Ванессу, а теперь видела, как она делает это правильно, – не в том смысле, что все должны рожать дома, а в смысле ее отношения к делу, полной ответственности и информированности. На всякий случай мы заранее записались в больницу и выучили туда дорогу. Ванесса тщательно составила родильный план (инструкцию, в которой будущая мать передает врачам и сестрам свои пожелания относительно того, как следует обращаться с ней самой и с новорожденным). В частности, она твердо настаивала на том, что ее роды должны быть естественными, а еще потребовала, чтобы младенца не забирали у нее и не кормили никакими смесями.

После рождения Малкольма я провела с ним и Ванессой еще четыре дня. Я гордилась своей дочерью, так мужественно перенесшей роды, и радовалась тому, что помогаю ей в это сложное время. Когда она спала, я часами сидела рядом с ней в кресле-качалке, баюкая Малкольма у себя на груди и напевая ему те самые колыбельные, которые тридцать лет назад пела Ванессе. Ласковый майский ветерок слегка шевелил мебельные чехлы на веранде, и, глядя поверх цветущих кустов кизила и азалии на пруд, где плавали бок о бок два лебедя, я ощущала себя по-настоящему счастливой. Чувства, которые я испытывала, держа на руках этого малыша, сына Ванессы, оказались для меня полным откровением. Малкольм как будто знал шифр к сейфу, где томилась моя душа, и благодаря ему она выпорхнула из заточения на волю. Волны чудесных переживаний омывали меня, подхватывали и уносили так далеко в море новой близости, что вернуться назад было уже невозможно. Наверное, Тед предвидел нечто подобное – вот почему его так расстроило известие о том, что я стану бабушкой.

С рождением Малкольма птица феникс, которую держали на привязи десять лет, взмыла в небо – и я тоже родилась заново. Теперь я знала, что должна собраться с духом и потребовать от Теда того, чего мне не хватало в наших отношениях. Тогда это казалось мне невероятно трудным, но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что мои эмоциональные нужды были самыми простыми, элементарными. Я знала, что если так и не раскрою рта, то кончу свою жизнь хоть и мужней женой, но с душой, полной сожалений и несбывшихся надежд, а я поклялась себе, что именно этого постараюсь не допустить любой ценой. Обман – плохая основа для душевной близости, и истощение природных ресурсов так же гибельно для романтических отношений, как и для нашей планеты.

Позже, когда дела Теда призвали нас в Лос-Анджелес, я навестила своего психотерапевта. Она сказала: “Вам решать, Джейн. Вы любите преодолевать трудности, так что я бросаю эту перчатку к вашим ногам. Примите вызов. И не теряйте отваги, что бы ни произошло у вас с Тедом. Предложите ему присоединиться к вам”.

Я остро чувствовала, что впереди у меня меньше времени, чем позади, и что мне необходимо сбросить с себя оцепенение. Может быть, и Тед хотел встряхнуться, чтобы начать новый путь, только не знал как. Наверное, я должна сделать это… ради нас обоих. Моя любовь к нему обязывает меня рискнуть.

Стоял июнь. Мы были на его ранчо в Монтане. Встали рано – солнце едва выглянуло из-за гор, но над спящими полями уже дрожала легкая дымка, предвещая знойный день. Два года я набиралась мужества, и вот решительный миг наконец наступил.

Мы собрали удочки и поехали по колдобистой дороге к его любимому месту на берегу Черри-крик. В машине я сказала:

– Тед, я боюсь. У меня язык не поворачивается. Но мы должны постараться кое-что изменить в нашем браке, иначе я вряд ли смогу посвящать себя тебе так, как ты хочешь.

И я объяснила ему, чего мне не хватает. Не помню, что он ответил, но атмосфера в салоне вдруг стала напряженной, точно насыщенной бурными, противоречивыми эмоциями. Он рассердился – это было ясно.

Когда мы добрались до речки, он сказал:

– Давай займемся делом, а потом всё обсудим.

Как обычно, мы разделились, и несколько часов я пыталась удить рыбу, но мое сердце колотилось от ужаса. Боже мой, думала я, а если он просто откажется пробовать? Почти девять лет я не давала воли своим тайным желаниям, стараясь быть “хорошей женой”, а тут на тебе! Что, если… нет, об этом даже помыслить страшно! На мгновение мне представилось, как наш брак идет ко дну, словно муха, насаженная на крючок моей удочки.

Как только мы сели в машину, чтобы ехать обратно, я поняла, что моим надеждам не суждено сбыться. Тед не успокоился – он так и кипел гневом. Он точно разбился на мелкие осколки, и мне не за что было ухватиться, чтобы присмирить его и объяснить толком, чего я хочу. Впрочем, стоило ли этому удивляться? Как часто бывает с теми, кто долго молчал, я вывалила всё сразу – это на него-то, с его нетерпимостью к неожиданным переменам! Когда мы вернулись на ранчо, он только и мог что лупить по стене кулаками и биться об нее лбом. Меня поразила его реакция, но я наблюдала за ним с некоторой отстраненностью. Я сделала то, что должна была сделать, и на этот раз не собираюсь отступать, чтобы “всё уладить”. В то утро я вырвалась из оков, в которых провела чуть ли не всю свою жизнь, и не желала надевать их снова. Была отстраненность, но было и чувство пустоты, подвешенности, подобное тому, какое испытывает актер, перевоплощаясь в очередной персонаж. Только это была моя жизнь, и я не держала в руках сценария.

В последующие месяцы я упорно старалась найти способ разъяснить Теду свою позицию. Но у нас как будто что-то сломалось: он был словно парализован своими эмоциями и не способен меня услышать. Я пребывала в растерянности, поскольку знала, что он любит меня и наша совместная жизнь для него важнее тех мелких уступок, на которые я просила его попробовать – всего лишь попробовать! – пойти ради меня. Я даже не произносила таких слов, как “больше никогда”. Однако наш союз буквально разваливался у меня на глазах. Неужели его мужская натура настолько привязана к существующему порядку вещей, что он готов потерять меня, только бы ничего не менять?

Было и еще одно обстоятельство, окончательно утвердившее Теда в своей правоте и в том, что я просто сошла с ума: он узнал, что я обратилась в христианство. Помните, как он злился, когда я решалась на серьезные поступки, не спросив у него совета? А уж поступок серьезнее этого трудно и вообразить!

Несколько месяцев тому назад моя подруга Нэнси Макгирк помогла мне совершить этот важный шаг. Теду я ничего не рассказывала, поскольку уже тогда не верила, что он меня поймет. Параллельно с нашей бурной совместной жизнью я жила еще и своей, внутренней, заботясь о своих собственных нуждах. Это давно вошло у меня в привычку.

Кроме того, я знала, что заговори я с Тедом о своей жажде духовного, он либо предложит мне выбирать между ним и собой, либо безжалостно высмеет меня. Но всё это было слишком для меня ново, и я чувствовала себя слишком ранимой. А его не случайно выбрали капитаном команды в дискуссионном клубе, когда он учился в университете! Попробуй я обсудить с ним всё заранее, у меня не было бы никаких шансов выстоять под его ураганной атакой на христианство, тем более что с большинством его аргументов я не могла не согласиться. Разве ты не знаешь, что христиане, так же как мусульмане, индусы и иудеи, считают женщину низшим существом? Что, по-твоему, означает миф об Эдеме? Женщину создали задним числом из Адамова ребра, чтобы она прислуживала ему, а потом обвинили в грехопадении. А как насчет сожжения ведьм, крестовых походов и инквизиции? Всё это было у него наготове. Тед знал Библию гораздо лучше меня – он прочел ее дважды от корки до корки, его самого “спасали” семь раз, причем однажды этим занимался сам Билли Грэм. В молодости он даже подумывал стать священником, но потом его младшая сестра умерла страшной, мучительной смертью – ее убила волчанка, – и Тед отвернулся от Бога.

Задним числом я понимаю, что не сказать ему было крайне нечестно с моей стороны. Но я чувствовала себя потерянной и опустошенной. Мне нужно было чем-то наполниться. Моя внутренняя жизнь уже некоторое время давала о себе знать, и я должна была дать ей имя. И я назвала ее “христианской”, поскольку это моя культура. Я стала молиться каждый день – вслух, на коленях – и чувствовала себя так, будто подключалась к могуществу Тайны, которая вела меня последние десять лет. Я не то чтобы научилась понимать, что Бог существует, ведь слово “научиться” подразумевает интеллектуальные усилия. Это было скорее непосредственное переживание Его присутствия, душевная ясность, открывающая мне доступ к чему-то, превосходящему сознание.

Впрочем, довольно скоро я начала спотыкаться об отдельные патриархальные догмы христианского вероучения, которые мне было трудно принять. Об этом я расскажу в следующей главе. Но я обнаружила, что отказ от догм не означает утраты веры.

Гнев и стресс Теда, вызванные моей откровенностью, были так велики, что за полгода после нашего разговора на рыбалке он почти обессилел. Я выбила его из колеи просьбой пересмотреть наши отношения и вдобавок своим обращением в христианство – и этот двойной удар стал причиной такого бурного негодования, что он был не в силах с ним совладать.

Тед утверждал, что меняться после шестидесяти ненормально. Я отвечала ему, что, на мой взгляд, опасно этого не делать. Я стала сильнее, Тед – нет, и моя попытка заставить себя уважать настолько потрясла его, что он никак не мог оправиться. Может, он слишком безоговорочно поверил в созданный им образ меня как человека, смеющего выражать свои нужды лишь в том случае, если они не вступают в конфликт с его собственными, и не способного поставить другую любовь – к себе, детям, внукам, друзьям или Иисусу – выше любви к нему или хотя бы на одну доску с ней.

Сначала я еще питала радужные надежды. Я знала, что среди чрезвычайно успешных альфа-мужчин бывают такие, кто по достижении определенного возраста, когда уровень тестостерона падает, начинает меняться, притормаживает, становится более открытым и прекращает всё время играть на публику. Я чувствовала, что его любви ко мне должно хватить хотя бы на попытку измениться. В какой-то момент он и правда сказал, что попробует выполнить мои пожелания относительно нашего брака. Несколько месяцев я была на седьмом небе от счастья. Я больше не хотела игнорировать себя самое; я хотела секса, вырастающего из духовной близости, удовольствия глаза-в-глаза, душа-в-душу, а не заранее спланированных акций по принципу “кончили, и до свиданья”. Но его полностью устраивал секс сам по себе. То самое, чего я боялась больше всего, – что я обрету свой голос и потеряю своего мужчину, – понемногу становилось реальностью. Не к такой развязке я стремилась! Ты видишь в другом человеке то, что хочешь видеть, а когда твои нужды меняются, стараешься увидеть в нем что-то иное. Беда, если другая сторона не видит того, что видишь ты, и не нуждается в том, что нужно тебе. Это не значит, что твой партнер плох, – просто он или она хочет от жизни чего-то другого. Мое счастье оказалось недолговечным, потому что Тед увядал прямо у меня на глазах. Стало ясно, что он не может, да и не хочет сопровождать меня на моем пути. И мы решили расстаться.

Лишь после того как мы разошлись, я обнаружила, что, демонстрируя благие намерения по части предложенных мной перемен, Тед в то же время не забывал о своем старом девизе “надейся на лучшее, но готовься к худшему”. В течение последнего года, который мы провели вместе, он подыскивал мне замену. Вот почему он седел у меня на глазах: ему было мучительно тяжело мне врать. В день нашей разлуки, через три дня после начала третьего тысячелетия, он доставил меня на самолете в Атланту. Когда я вызывала такси, чтобы ехать из аэропорта к Ванессе, моя заместительница ждала в зале той минуты, когда ей можно будет сесть в самолет вместо меня. Мое сиденье было еще теплым.

 

Глава 2

В движении

В шестьдесят два года я снова осталась одна и нашла приют в гостевой комнате дочери. Однако на этот раз мои чувства резко отличались от тех, что я испытывала после разрыва с Томом одиннадцать лет назад. Я не чувствовала себя одинокой, поскольку никакого одиночества не было. Я впервые очутилась наедине с собой и впервые не испугалась этого, чем была очень горда. Стоило ли горевать, что это случилось так поздно? Главное, что я к этому пришла!

Две недели я провела в доме одна со своим золотистым ретривером Рокси. Ванесса с восьмимесячным Малкольмом уехала в Париж к Вадиму, который вот уже три года как боролся с раком. Она очень переживала за него, и я была рада, что мои новые обстоятельства позволяют мне в случае нужды быть ей полезной.

Мы с Рокси не привыкли к тишине. Без громкого голоса Теда и его бурной деятельности эта тишина казалась оглушительной. Что ж, я искала покоя и получила его. Мои друзья опасались, что я буду страдать синдромом “отмены роскоши” (певец Джеймс Тейлор считает, что это состояние сродни белой горячке), но ничего подобного не произошло. Наоборот, аскетичность моих бытовых условий меня только позабавила: я сменила двадцать три огромных дворца и частный самолет, где могли с комфортом выспаться шесть человек, на маленькую, лишенную даже стенного шкафа гостевую комнату в скромном домике, который находился в симпатичном, но далеко не самом фешенебельном районе Атланты.

Я не злилась, а скорее грустила – не столько по жизни с Тедом как таковой, сколько по тому, как мы зажили бы, если бы мои мечты исполнились. Гнев появился чуть позже, когда до меня стали урывками доходить очень обидные сплетни о том, как целый год он искал мне замену – а я-то всё это время радовалась, что сумела склонить его к моногамии! Примерно с месяц я писала ему письма, изливая в них свою горечь и негодование; к счастью, ни одного из них я так и не отправила. Время и думы притупляют злость, и лучше не оставлять материальных свидетельств вашего временного помешательства.

Ванесса с Малкольмом ненадолго вернулись в Атланту, и в тиши ее дома мы говорили об отцах и мужьях, о браках и разводах. Но когда стало ясно, что дни Вадима сочтены, она снова помчалась к нему, доверив мне малыша. Я чувствовала к своему внуку такую привязанность, какой прежде не чувствовала ни к кому. Он учил меня, как надо любить. Когда я ложилась в постель, он устраивался поперек меня в своей излюбленной позе – нос в моем правом ухе, пальцы ножек в левом – и сладко спал, а мне было удивительно спокойно. Позже Малкольм брал мое лицо в свои ладошки и говорил: “Я тебя юбью, бака”.

Для Ванессы это было тяжелое время. Мало того, что умирал ее обожаемый отец, так ей пришлось еще и расстаться с сыном. Раньше она кормила Малкольма грудью, но когда я вернула его ей в Париже, этот драгоценный родник иссяк. Во Франции я слегка задержалась, поскольку хотела напоследок увидеться с Вадимом и помочь Ванессе с Малкольмом. Она проводила свои дни у одра умирающего, чередуясь с сестрой Вадима Элен и встречая его друзей, членов семьи, бывших жен и сожительниц по мере их появления. Так уж совпало, что я рассталась с Тедом как раз вовремя, чтобы очутиться там, где во мне была нужда, и воссоединиться со своими родственниками по первому браку.

Помню, как во время съемок фильма “На Золотом пруду” Кэтрин Хепбёрн сказала мне: “Даже не сомневайтесь, Джейн: это женщины выбирают себе мужчин, а вовсе не наоборот”. Если это правда (а мне хотелось бы так думать), тогда, несмотря ни на что, я выбирала удачно. Я училась и росла с Вадимом, Томом и Тедом (порой благодаря им, а порой и вопреки) и благодарна за это судьбе. Теперь я хорошо понимаю, что каждый развод, как бы болезненно он ни воспринимался по горячим следам, был для меня шагом вперед, означал не крушение всех надежд, а возможность самоопределиться заново, – это как пересаживание цветка в новый горшок, когда его корни перестают помещаться в старом. Конечно, я предпочла бы иметь единственного мужа, тоже способного на новое самоопределение, и проделать весь путь с ним, но мужчинам труднее меняться, тем более что традиции патриархата от них этого и не требуют. С учетом того, как непросто складывалась личная жизнь у моих родителей, и моей собственной эволюции правильный выбор в течение долгого времени был для меня просто невозможен. Теперь я знаю, что при необходимости сумела бы принять верное решение быстрее, и это меня утешает.

Когда в моей жизни наступали переходные периоды, в ней часто чудесным образом появлялись люди или книги, снабжавшие меня необходимыми знаниями. В последние месяцы жизни с Тедом, пытаясь как-то осмыслить неминуемый разрыв с любимым человеком, я стала читать книгу психолога-феминистки Кэрол Гиллиган “Иным голосом”. На самых первых страницах Гиллиган пишет, что многие женщины “опасаются высказывать свои мысли вслух и даже ясно думать о том, чего они хотят; они боятся огорчить этим других и в результате оказаться брошенными…” В точности то, что испытывала я сама. Дальше Гиллиган объясняет, какой вред это наносит женщинам: “Оправдывать эти психологические действия [подавление себя] тем, что они совершаются во имя любви или сохранения семьи, равнозначно оправданию насилия и нарушения прав, которые якобы совершаются во имя высокой морали”.

Если бы я была героиней комиксов, над моей головой нарисовали бы пузыри со словами: “О боже!”, “Теперь-то я понимаю!”, “Ах, вот в чем дело!” Я поняла, что проблемы моей семейной жизни отнюдь не являются исключением; точно с такими же трудностями сталкиваются и другие женщины, и психологи вроде Гиллиган считают это достаточно важной темой для исследования. У меня и раньше бывали откровения, связанные с книгами – например, с “Деревней Бенсук” или “Автобиографией Малкольма Икса”, – но на сей раз книга говорила о моем собственном жизненном опыте. Я была похожа на близорукую, которой дали корригирующие линзы (или с глаз у которой вдруг сняли очки, искажавшие всё вокруг в духе патриархата). Весь мир для меня преобразился – и столько событий в моей жизни и жизни моей матери внезапно обрели смысл! Не знаю, вызывала ли книга Гиллиган такой сильный душевный отклик у других читательниц, но ко мне она пришла вовремя. Я созрела для нее. Раньше я не сумела бы воспринять ее во всей полноте. Тогда мне казалось важнее не раскачивать лодку Теда, чем управлять своей собственной.

На второй странице книги Гиллиган я прочла:

Решение женщины не высказывать свои мысли или, скорее, отстраняться от того, что она говорит, может быть намеренным или невольным, сознательным или воплощаемым телесно путем сужения каналов, соединяющих голос со звуком и дыханием, так что ее голос становится выше и благодаря этому не передает глубоких человеческих чувств…

На этих строках у меня невольно вырвалось изумленное восклицание: я вспомнила, что в начале моей кинокарьеры – когда я снималась в фильмах “Воскресенье в Нью-Йорке”, “Каждую среду”, “Невероятная история”, – мой голос был высоким и тонким. Оставшись одна в доме Ванессы, я пересмотрела записи своих фильмов в хронологическом порядке, и это позволило мне соотнести постепенное понижение моего голоса с тем внутренним ростом, который я переживала как женщина. Это началось с “Клюта”, когда я начала осознавать себя как феминистку; новой вехой на этом пути стал мой первый “Оскар”. Вместе с понижением голоса росло и актерское мастерство, поскольку мое истинное “я” обретало всё большую свободу.

Перемены приходят как изнутри, так и снаружи. Однажды поздно вечером в начале 2000 года, когда Ванесса была еще в Париже, мне позвонила из Калифорнии Пола Вайнштейн. Ричард и Лили Фини Занук, продюсеры церемонии вручения премии Американской киноакадемии в том году, приглашали меня на роль ведущей.

– Не могу, Пола, – сказала я. – Ты же знаешь, я больше не снимаюсь.

– Всё равно соглашайся, – ответила моя лучшая подруга, которая никак не могла запомнить, что она больше не мой агент. – Тебе это пойдет на пользу.

Все мои возражения были тщетны. Наконец я сказала:

– Ладно, так уж и быть. У меня есть подходящее платье, очень миленькое, купленное четыре года назад. Его и надену.

– Даже не думай! – завопила Пола. – Платье тебе сошьет Вера Вонг, а прическу сделает Салли Хиршбергер, и нечего тут обсуждать! Не желаю ничего слушать!

Ну разве не замечательно иметь таких настойчивых друзей?

Психолог Мэрион Вудман сказала: “Новая прическа отражает смену образа мыслей”. Что ж, благодаря Поле мой новый образ мыслей получил соответствующую прическу.

За время моей холостой жизни случилось еще одно судьбоносное событие: моя близкая подруга Пэт Митчелл попросила меня сыграть в театральном цикле Ив Энслер “Монологи вагины”. Мы с Пэт познакомились в годы ее работы в CNN (как раз перед нашим разговором по поводу спектакля Энслер Пэт назначили президентом и генеральным директором PBS).

Я не играла уже одиннадцать лет и не испытывала большого желания возвращаться к этому, однако попросила Пэт прислать мне сценарий. Я прочла одну страницу монолога, который мне предлагалось исполнить (он назывался “П…”), и позвонила Пэт.

– Извини, Пэт, – сказала я. – У меня и без того хватает проблем. Чтобы “ханойская Джейн” так выражалась в Атланте? Ну нет уж!

Но Пэт, по своему обыкновению, не сдала позиций – она не стала на меня наседать, однако предложила мне встретиться с Ив Энслер. Она сказала, что Ив сейчас исполняет свои монологи в Нью-Йорке и настаивает на том, чтобы я сама поехала туда и всё увидела. “Пожалуйста, Джейн. Ты должна это сделать”.

И я поехала.

Я совершенно не представляла себе, что меня ждет, но, сидя в зале и слушая, как Ив читает монологи, написанные ею на основе бесед с разными женщинами об их вагинах, я почувствовала, как со мной что-то происходит. Не помню, чтобы я когда-нибудь еще так бурно смеялась или так сильно плакала в театре, но в какой-то момент – наверное, когда мне было до того смешно, что я потеряла всякую бдительность, – мое феминистское сознание выскользнуло из моей головы и поселилось в теле, где и обитает по сей день.

Прежде я была феминисткой в том смысле, что поддерживала женщин, в той или иной степени поднимала гендерные вопросы в своих киноролях, помогала женщинам укреплять тело, читала все книги по этой части, – словом, феминизм был у меня в голове. Я думала, что он у меня в сердце – не только в голове, но и в теле, – но я ошибалась. На самом деле туда я его не пускала, потому что это было слишком страшно – как сделать шаг в пропасть, не зная, натянута ли внизу страховочная сетка. Ведь это значило начать жить по-другому.

Поклонники творчества фантаста Роберта Хайнлайна наверняка помнят глагол “грок” из его шедевра “Чужак в чужой стране”. “Грок” значит понимать что-то настолько полно – в духовном, интеллектуальном, телесном, физическом плане, – что ты становишься единым с объектом твоего наблюдения и понимания, как бы сливаешься с ним. Когда я смотрела “Монологи вагины” (и когда читала “Иным голосом”), феминизм проник в мою плоть и кровь именно таким образом.

С того вечера Ив Энслер стала постоянной и драгоценной участницей моей жизни. Годами терпевшая побои от своего отца и принуждаемая им к инцесту, она – словно могучая природная сила, она – личность, которая, сгорев в пламени насилия и боли, восстала из пепла обновленной и очищенной благодаря своему неимоверному труду, и ее мечта покончить с насилием, направленным против женщин, заразительна. Она превратила свой спектакль в глобальную кампанию, и, когда я пишу эти слова, ее организация V-Day собрала уже 26 миллионов долларов пожертвований на дело борьбы с насилием в отношении женщин по всему миру – больше, чем потратило на борьбу с этим злом правительство США за всё время своего существования. Я вступила в организационный совет V-Day и в рамках глобального движения, основанного Ив, объездила с ней вместе множество разных стран.

Несмотря на вагинальные откровения и презентацию “Оскара”, моя жизнь замедлилась до “скорости души” в точности так, как я и хотела. Дом дочери стал для меня утробой, где я вынашивала самое себя, – там я, говоря словами моего доктора Сьюзен Блюменталь, вступила в пору “младенчества перед вторым взрослением”. Это было приятное ощущение – похожее чувство возникает, когда попадаешь по теннисному мячику самым центром ракетки. Моя эволюция происходила постепенно, маленькими шажками, которых я могла бы и не заметить, если бы не следила за этим, потому что теперь я менялась сознательно. Еще я знаю, что теперь, оставшись без мужчины (и не боясь этого), в окружении своих отважных, энергичных, эмоционально раскованных подруг, я сумела сорвать с глаз шоры и увидеть много такого, чего не видела раньше, а затем ощутила потребность переосмыслить некоторые основополагающие вещи – например, как именно большинство женщин строит свою жизнь. Мы прислушиваемся к окружающему сердцем и стараемся, точно зеркало, отразить чужую натуру.

Не могу сказать, что я до конца осознавала перемены в себе. Однако я чувствовала, как что-то постепенно раскрепощается в самой глубине моей души. Мои отношения с людьми начали меняться. Я больше не реагировала на всё пассивно (и это просто поразительно, если учесть, что раньше я вела себя так почти всегда). Я стала отстраненной, но мое сердце раскрылось. Пространство между мной и другими людьми словно наполнилось какими-то новыми колебаниями энергии, которая резко возрастала, когда я ощущала связь с другими женщинами. В старые времена, идя на вечеринку, я гадала: “Понравлюсь ли я им? Покажусь ли достаточно красивой и интересной?” Теперь же я шла, думая: “А так ли мне хочется туда идти? Будет ли там кто-нибудь, с кем мне интересно?”

Через месяц-другой Ванесса дала понять, что мне пора задуматься о переезде. Своего дома у меня больше не было – я продала его, рассчитывая устроить семейный очаг (или, скорее, очаги) с Тедом. Когда стало ясно, что мы расстанемся, передо мной встал вопрос, где я буду жить. Примерно трех секунд оказалось достаточно, чтобы понять: я хочу остаться в Атланте. Это решение было таким скоропалительным и неколебимым, что я сама удивилась – а уж как удивились многие мои друзья в Нью-Йорке и Калифорнии! В какой-то момент начинаешь чувствовать, что пришло время пустить корни. Так почему бы и не в Атланте? Мне было шестьдесят два; здесь жили Ванесса, Малкольм и Лулу; в Джорджии у меня появились добрые друзья; здесь я участвовала в важной работе, которую моя организация по борьбе за предотвращение подростковой беременности в штате Джорджия проводила со школьниками обоих полов и их родителями, и мне хотелось быть там, где я нужна. Хватит мотаться по свету, как перекати-поле! Кроме того, мне нравится Юг с его чеховской неспешностью, любовью к разговорам ради разговоров, с его юмором и дружелюбием; нравится, как здесь передают шутки из уст в уста, словно фамильные драгоценности, и каждый раз смакуют их точно впервые, нравится терпимость южан к чужим идиосинкразиям… А где еще вы слышали выражения вроде “душитель лягушек” (сильный ливень) или “грустней беременной утки” (будто в воду опущенный)?

Но у моей любви к Югу есть и другая причина. Большую часть жизни я провела в передовых, относительно высокоразвитых приморских городах вроде Лос-Анджелеса и Нью-Йорка. Мне надоело слушать, как их обитателей ругают за элитарность, оторванность от американского народа. Когда-то для того, чтобы понять Америку, мне понадобилось поехать во Францию; и точно так же надо было переехать в Джорджию, чтобы признать по крайней мере частичную правоту этих обвинений. Вместе с тем я осознала и другое, что сразу нашло отклик у деятельной стороны моей натуры: если можно вызвать какие-то перемены на Юге, то и везде можно. Здесь реальный мир, а не лубочные голливудские декорации. История Юга ближе к поверхности – возможно, потому что в пору Гражданской войны сама здешняя почва и человеческие души были так обильно политы кровью, что ее следов никогда уже не отмыть до конца, и этого не понять ни северянам, ни жителям Западного побережья.

Итак, я пустилась в новое житейское путешествие в одиночку – стриженая южанка, которая смутно представляет себе, куда заведет ее эта почти нехоженая тропа, хотя и уверена в правильности своего выбора.

 

Глава 3

Я покидаю дом отца

Всю жизнь я была дочерью своего отца, кем-то вроде героини греческой драмы, точно Афина, которая родилась из головы Зевса уже полностью оформившейся, дисциплинированной и целеустремленной. С самого детства я выучила, что любовь дается в награду за совершенство. В подростковом возрасте я остро чувствовала, что несовершенна физически, а потому оставила свое бедное покорное тело и поселилась у себя в голове. Кем бы вы ни были, мужчиной или женщиной, такой разрыв между телом и сознанием оказывается непреодолимым препятствием на пути вашей самореализации как полноценной личности. Ваша душа становится бездомной. В Доме отцов душе нет места.

Я употребляю здесь слово “отец” не в биологическом, а в метафорическом смысле, подразумевая под Домом отцов, или патриархов, тот образ жизни, при котором я видела себя глазами мужчин и приспосабливалась к ним на самом глубинном, невидимом уровне (хотя внешне, казалось бы, действовала наоборот), а в результате отдавала часть себя миру, где сердце и голова существуют раздельно, где понимание как своей, так и чужой психологии невозможно, и потому представители обоих полов не проявляют присущей им от природы человечности.

Не поймите меня превратно – я люблю мужчин. Я стала бы феминисткой гораздо раньше, если бы не считала (разумеется, ошибочно), что для этого надо непременно их ругать на чем свет стоит. На самом же деле чем лучше я постигаю суть Дома отцов, тем больше люблю мужчин, потому что вижу, как их тоже лишает гуманности ядовитая, разъединяющая людей атмосфера патриархата.

Мое бегство из Дома отцов произошло с большим запозданием. Пять без малого лет назад, начиная писать эту книгу, я плохо представляла себе, где окажусь в конце своего пути. Мне не раз приходилось (и еще придется) резко менять курс, чтобы дать своему воплощенному духу, тому самому единорогу из стихотворения Рильке, возможность явить себя. Для меня, как и описывает Рильке, этот путь начался с возникновения пространства, данного любовью, – любовью к себе самой, несмотря на все мои несовершенства. Эта любовь позволила мне принять себя самое и разглядеть выход за пределы того мира, где я, бестелесная женщина, зависела от мужских представлений о женщине. Теперь я уже “почти что есть”, и единорог – мой облеченный в тело дух – обрел “мощь свою, шагая напрямик”. Трансформации, которые происходят с нами в течение жизни, порой бывают столь неуловимы, что их легче описать метафорами.

Двумя весьма непоэтичными помехами на старте третьего этапа моего путешествия были мои груди. В дверь Дома отцов трудно протиснуться с грудными имплантатами. Вскоре после разрыва с Тедом у меня возникла настоятельная потребность от них избавиться, поскольку теперь я видела в этих фальшивых довесках грустное и досадное напоминание о женщине, которая не была хозяйкой своей собственной женственности.

Несколько врачей-мужчин уверяли меня, что обратную операцию нельзя провести с успехом, но в конце концов одна моя подруга, дама моего возраста, уже прошедшая через это испытание, отвела меня к своему хирургу-женщине. Та сказала мне, что это нередко случается с женщинами, достигшими известного возраста, – они находят свое подлинное “я”, внешние признаки уже не играют такой роли для их самоопределения, и они хотят удалить имплантаты.

Трой, впервые увидев меня после операции, воскликнул: “Мама! Ты снова стала пропорциональной!” Да, причем не только в прямом смысле.

Психолог Мэрион Вудман называет тело “чашей для Духа”, а если Духа в этой чаше нет, мы стараемся заполнить ее своими пристрастиями. После сорока я перестала объедаться и очищать пищевой тракт рвотой, но по-настоящему не исцелилась – я была похожа на алкоголика в период мучительного воздержания. Теперь я нашла духовную пищу для утоления того духовного голода, который всегда испытывала, поэтому нормальный образ жизни уже не заставляет меня страдать. По ходу дела я перестала еще и употреблять спиртное. Поскольку это мой последний акт, я твердо намерена отыграть его в согласии с природой и больше никогда не стану подменять истинную бодрость духа искусственной.

Возможно, вас удивляет, что я покинула патриархальный, иерархически организованный Дом отцов только ради того, чтобы тут же поселиться в патриархальном, иерархически организованном мире христианства. Именно этот парадокс мне предстояло объяснить и самой себе.

Я привыкла бросать на реализацию каждого нового замысла все свои силы, вот и эту часть своего путешествия – духовного путешествия – начала с полной самоотдачей. Я исправно посещала еженедельные занятия по изучению Библии, но вдруг стала замечать, что мое благоговение понемногу сходит на нет, и испугалась. Как вернуться к напряженной душевной работе? В поисках поддержки я стала встречаться с глубоко верующими христианами, чья убежденность была заразительна. Кое-кто негодующе спрашивал меня: “Как вы можете выступать за аборты?” От меня требовали ясной позиции по тому или иному вопросу. В разговоре с одним журналистом-христианином я призналась, что мне трудно поверить, будто все нехристиане отправятся в ад, и на это тут же последовал ответ: “Вы рассуждаете как универсалистка!” А по-моему, я рассуждаю правильно! На протяжении многих столетий во имя религии совершались гонения и кровопролития – не пора ли нам наконец научиться терпимости? Заявление, что Иисус – единственный путь к спасению, отдает христианским империализмом. Боюсь, это не то духовное пристанище, которого я искала.

Для меня религия не сводится к вере в догмы и традиции. Она должна быть духовным переживанием, а как мне сохранить его при себе, если я не могу примириться с иудеохристианским утверждением, будто мужчина – главное творение Бога, а женщину он создал из Адамова ребра только вдогонку, в качестве приложения? Кроме того, я не согласна считать женщину причиной грехопадения – идея, из-за которой мужчины веками смотрели на женщин с опаской и даже ненавистью (мне очень понравилась одна наклейка на бампере – “ЕВУ ПОДСТАВИЛИ”). Для моего Иисуса женщины были чем угодно, только не второстепенной добавкой к человеческому роду. Он принимал женщин как равных и дружил с ними, что выглядело по-настоящему революционно в эпоху мужского доминирования, разорвавшего все связи с древними допатриархальными богинями и природой. Не зря женщины оказались в числе самых пылких приверженцев Иисуса – они откликнулись на его революционное предложение сострадания, любви и равенства.

В незаконных христианских сообществах, которые рассеялись по пустыне и тайно поклонялись Иисусу после его казни, было вдвое больше женщин, чем мужчин. Были женщины и среди первых, нелегальных тогда, христиан Римской империи, возносивших молитвы, обращавших в свою веру других и совершавших таинство причастия в своих домах.

Меня трогают и вдохновляют те ранние христиане (о них можно прочесть в Евангелии от Фомы, Тайном Евангелии от Марка и Евангелии от Иоанна), что видели в себе скорее искателей истины, чем ее обладателей, и ставили переживание божественного выше веры в него. По их убеждениям, Иисус учил, что каждый человек потенциально способен воплотить в себе Бога (снова речь о воплощении!). Возможно, в частности поэтому уже в четвертом столетии эти учения были объявлены еретическими, противоречащими христианской догме. Ведь согласно им у верующих не было нужды в священниках и епископах – иначе говоря, в иерархии. Объявив эти ранние интерпретации главных мифов иудеохристианской цивилизации вне закона, отцы патриархата (в данном случае епископы) заложили основы для разрыва между сознанием и телом, Духом и материей, который грозит роковыми последствиями. Этот разрыв есть краеугольный камень патриархата, или Дома отцов. Вместе со мной от этого разрыва страдали мой отец (биологический) и трое мужей. В мужчинах он более очевиден – и из-за этого особенно губителен, ибо всем сейчас заправляют именно мужчины, – но, как показывает моя собственная история, в той или иной степени он наблюдается и у женщин. Если бы наша цивилизация не зиждилась на недооценке, унижении и запугивании женщин, мужчины не отделяли бы сердце от головы и не дистанцировались бы от эмоций, которые ныне считаются уделом женщин.

Я нахожусь еще только в начале своего духовного пути, но после того, как я узнала о ранних интерпретациях христианства и о сообществе христианок-феминисток, мне удалось восстановить благоговейное отношение к религии, какое было у меня на первых порах.

Иногда открытые раны, оставленные сожалениями, становятся плодородной почвой для семян восстановления. Я сожалею о том, что была не слишком хорошей матерью и так поздно стала ощущать себя цельной личностью. Меня часто спрашивают, почему я решила заняться проблемами подростковой сексуальности и раннего родительства. Эти проблемы волнуют меня, поскольку я хочу, чтобы молодые люди научились уважать себя и быть собой уже в те годы, когда мне не удалось это сделать.

Я стремлюсь помочь детям обрести здоровье и психологическую устойчивость, а также избежать преждевременной беременности. Всё, что для этого нужно, я черпаю из своих исследований, поездок и бесед с родителями и их детьми по всему миру. Я много размышляю о том, что было и чего не было в детстве у меня самой и моих собственных детей. Родители – особенно мать (или та, кто ее заменяет) и особенно в пору формирования личности, когда мозг еще достаточно восприимчив, – играют для человека ключевую роль. И если мать, неважно по какой причине (депрессии, пагубные привычки, насилие, дурное обращение), перестает быть полноценной матерью, ребенок вынужден искать ей замену в другом взрослом, который заботился бы о нем и воспитывал его. Чуткий, любящий отец лучше кого бы то ни было способен наделить ребенка стойкостью перед лицом будущих житейских передряг. Объятия (не сексуальные) любящего отца порождают у дочери глубокое чувство безопасности и гарантируют, что она не станет искать мужской любви там, где не надо. Сын же получит иммунитет от губительного влияния патриархата, если его отец (или его надежный любящий заместитель) подаст ему пример душевной отзывчивости и заботливости. И мальчику, и девочке лучше расти вовсе без отца, чем с таким отцом, который не умеет их понять или плохо с ними обращается.

Но кем бы мы ни были – мамами и папами, бабушками и дедушками, тетями, дядями, соседями, учителями, священниками или тренерами в спортивной секции, – на всех нас лежит ответственность. В нашей практике это значит, что надо показать “совершенству” на дверь и помочь каждой девочке научиться уважать себя независимо от того, насколько ее внешность соответствует нынешней моде, что надо говорить с девочками о чувствах, человеческих отношениях и сексуальности, а самое главное, слушать и слышать их.

Я говорю больше о женщинах и девочках, потому что… ну, потому что я одна из первых и когда-то была одной из вторых. Но в последние годы я убедилась, что мальчики страдают по тем же причинам, что и девочки, только у них это проявляется раньше и по-другому. У меня имеются некоторые весьма личные поводы интересоваться проблемами не только девочек, но и мальчиков. У меня есть брат, сын, внук, а недавно родилась еще и внучка, для которой, как я надеюсь, когда-нибудь отыщется чуткий и любящий спутник жизни. Я знаю, что в обществе, основанном на патриархате, всегда не хватает чуткости – отчасти поэтому я так сочувствую мужчинам.

У психолога Кэрол Гиллиган три сына, и она серьезно изучала развитие мальчиков. Ее исследования показывают, что, хотя девочки теряют связь с самими собой в начале пубертатного периода (как случилось со мной), у мальчиков эта утрата происходит примерно между пятью и семью годами, когда они начинают ходить в школу. Именно в этом возрасте они нередко замыкаются в себе и у них возникают признаки эмоционального стресса (подавленность, нарушение способности к обучению, дефекты речи), а поведение иногда становится неконтролируемым. Конечно, такое бывает не со всеми мальчиками. По-видимому, если в школе и дома они получают достаточно тепла и любви при здоровом устройстве жизни, это служит им прививкой от гендерных стереотипов.

Впервые выходя в мир, мальчики усваивают представление о том, что значит быть “настоящим мужчиной”. Иногда его вбивает в них отец: не будь слюнтяем. Иногда оно исходит от матери, которая не может или не хочет уважать истинные чувства ребенка. Иногда оно складывается потому, что наша культура отрывает мальчиков от их матерей: не будь маменькиным сынком. Иногда понятие о “мужественности” внушается учителями или СМИ. Порой мальчики замыкаются в себе из-за какой-нибудь конкретной травмы, как случилось с Тедом в пять лет, когда его отправили в школу-интернат. Вспомните, сколько среди ваших знакомых мужчин тех, кто странным образом оторван от своих эмоций. Но дело не только в стереотипе “мальчишки всегда останутся мальчишками”. Причины не ограничиваются различиями между “мужским” и “женским” устройством мозга, и это повлияло на всех нас. Страх показаться недостаточно мужественным коренится очень глубоко – по моему убеждению, несколько американских президентов отказались оставить Вьетнам в покое лишь потому, что боялись обвинений в “мягкотелости”. Сколько жизней мы потеряли только по вине командиров, изо всех сил старающихся доказать, что они “настоящие мужчины”? Причем на алтарь этой неуверенности командиров в себе обычно приносятся в жертву самые бедные!

Ради своего собственного блага и ради блага всех остальных живых существ на планете Земля мужчины должны покинуть Дом отцов вместе с женщинами.