I

Тереза проявила себя никчемной хозяйкой. Она превратила дом в дикий свинарник, не считаясь с тем, что нам с Конрадом приходится жить в такой грязи. К тому же я лелеял тщетную надежду, что в отсутствие Эглантины и в ожидании, пока мы все успокоимся и приступим к кастингу новой служанки, Тереза сможет достойно проявить себя. Но, увы, она не тянула на временно исполняющего обязанности, мне пришлось вычеркнуть еще одно качество из списка ее достоинств, которые, если честно признаться, таяли одно за другим. Я любил никчемную хозяйку. Я уж не говорю о самом главном ее свойстве: таланте разбивать пары – сначала нашу собственную, а потом ту, что образовалась у меня с Конрадом.

Меня волновало другое, я все оттягивал момент, когда мне придется позвонить матери – узнать, как идут у нее дела, чтобы продемонстрировать, что меня это интересует. Прошла уже неделя с тех пор, как отец сбежал со служанкой, даже не подумав о том, что будет с Конрадом без его любимых щей. Настоящая подлость! Не говоря уже о тридцати годах, прожитых с матерью, которые он тем самым перечеркнул. Я расценивал этот безумный поступок как проявление постыдной безответственности, но, честно говоря, какое значение имеет мое мнение о поступках Других? Разумеется, я чувствовал себя счастливым оттого, что счастлив отец; он зашел поцеловать меня, перед тем как удариться в бега, поразглагольствовал о любви, которой нельзя пожертвовать.

– А-а-а как же та история о женщине, которую ты любил до того, как познакомился с мамой…

– Так ты не понял! Это же она и есть, Эглантина! Мы нашли друг друга благодаря тебе…

Так вот оно что, выходит я к этому причастен! А почему бы и нет? Получалось, что мой слегка престарелый папаша как бы действовал по доверенности. Как бы то ни было, счастье – понятие относительное в той среде, где никто не умеет пользоваться пылесосом.

– Аллоооо.

Мать внезапно состарилась (просто мгновенно, так сильно изменился у нее голос). Я тут же выложил ей сочувствие и любовь возмущенного сына. Бедная мамочка, ты должна знать, что я всей душой с тобой в этот скорбный момент, что сейчас, как никогда прежде, я ощущаю себя твоим сыном… Боже, какое красноречие, на самом деле совсем несложно напирать на сантименты, особенно если не хочется выходить из дому; сочувствие по телефону должно быть слегка наигранным, и замечу без ложной скромности, что я обнаружил в себе некие скрытые способности к этому виду искусства, который прежде недооценивал. Наши способности раскрывает именно драма. Я имею в виду драму собственной матери.

Вопрос «А кто это говорит?» испортил мне праздник.

Мать меня уже не узнает. Я молниеносно осознал всю степень нанесенной ей травмы и счел себя приговоренным к принудительным посещениям типа «я загляну». По воскресеньям, если удобно. Внезапно я возненавидел отца и его бегство, в результате которого я остался с матерью на руках. Я даже начал подозревать, что мое рождение было спланировано с единственной целью: по достижении мною совершеннолетия взвалить на меня всю ответственность за нее. Да, в моем зачатии прослеживалась определенная стратегия, стратегия подготовки заместителя.

– Кто говорит?

– Это я, мама… твой сын.

– Я удивилась бы, если бы мой сын заговорил. Он ведь у меня немой от рождения!

Тогда, раздосадованный, я перехожу к рассуждениям на высоких тонах и после многочисленных квипрокво с удивлением обнаруживаю, что говорю не с матерью, а с зашедшей к ней соседкой. Какой идиот, мне это даже в голову не пришло. У брошенной женщины просто нет сил подойти к телефону, теперь в игру вступило ее обычное «а что скажут люди?». Старуха, у которой немой сын, передала трубку кому-то другому, с кем мне не о чем было говорить, а тот, явно разочарованный моей неразговорчивостью, в свою очередь передал трубку еще кому-то. И так далее, наконец я прочистил горло:

– Хм, могу я поговорить со своей матерью?

Затем.

– А кто у телефона?

Затем.

– Да сколько вас там?

Наконец мне удалось уловить материнский голос, слабый, как дуновение ветерка.

– Да, Виктор… у меня много посетителей… Все пришли, чтобы поддержать меня, это потрясающе!

Слово за слово. И вот что она мне поведала. Послушать ее, так всю свою жизнь она только и ждала того дня, когда он ее бросит. Это была кульминация всей ее жизни – она превратилась в старый, никому не нужный носок (очевидно, я унаследовал от нее эту ее экстравагантную склонность к неестественному, и моя ситуация с ее вывернутой наизнанку логикой не только напомнила мне кучу грязного белья, но и навела на мысль, что удовольствие – понятие чисто субъективное). Я с облегчением повесил трубку, теперь моя роль страшно упростилась. Я не должен был ни звонить, ни заглядывать. Я с блеском провел свою партию (я большой мастер по части неучастия). Таким образом, теперь я не получал никаких вестей от матери. И об отце тоже в конечном итоге.

 

II

Наша ситуация упростилась. Действительно упростилась, доложу вам. Стала почти элементарной. Понятной и ребенку. Настолько простой, что даже смешно. Говоря еще проще, я убедил Конрада бросить работу в книжном магазине. Если честно, я объяснил ему, что это пустая трата времени, что многие гибли в поисках утраченного времени, что главное – ни о чем не сожалеть, ведь жизнь дана не для того, чтобы мешать пустое с порожним. Короче, я настолько запутал его, что он принял мое предложение. И я лично отправился к мелкому начальнику, чтобы вручить заявление малыша об уходе, тот сначала поблагодарил меня, но потом через несколько дней увидел, что показатели сбыта товара снизились. Тогда он сделал Конраду очень заманчивое предложение, которое тот по моему совету проигнорировал. Не в деньгах счастье, сказал я ему.

Тереза тоже поблагодарила меня за мой поступок, но после истории с запиской в чемодане она перестала быть моим другом. Она пребывала в квартире, сославшись на Устав жильцов, который приберегала на всякий пожарный случай, и тут я ничего не мог поделать. Она также заставила меня отвести ей время на общение с Конрадом; поскольку Тереза ему нравилась, я не мог помешать ему видеться с ней, хотя тем самым и обрекал себя на страдания. Я просто старался отпускать исподтишка разные колкости в ее адрес, но, поскольку она действовала таким же образом, они взаимоуничтожались. Но как бы то ни было, одурачить Конрада не удалось; несмотря на то что мы всегда находили какие-то оправдания, объясняя ему, почему мы не бываем втроем одновременно в гостиной, однажды он все-таки постарался помирить нас, зловредно подстроив очную ставку. Чтобы не обидеть его, а главное, чтобы не подорвать его любовь к нам, мы сделали вид, что ничего не происходит, притушив на время взаимную ненависть. Этот игровой эпизод можно отнести к разряду шедевров искусства кривых улыбок, перекошенных физиономий. Мы с трудом смогли избежать традиционных шаблонов, нашему счастью чуть было не пришел конец.

Именно тогда я впервые заметил тень сомнения, промелькнувшую во взгляде Конрада. Только тень, но я заметил. Его глаза, обычно кроткие и круглые, на долю секунды стали плоскими, как миндальное желе, и внезапно отсутствие их обычного выражения вызвало у меня подозрение. А может, не так-то он прост, как кажется? Уже несколько раз он изрекал вполне разумные, почти глубокомысленные суждения. Я ни на минуту не допускал, что он верит в спектакль, который мы перед ним разыгрывали. Тогда я решил признаться во всем, выложить карты на стол.

– Послушай, Конрад… ты наш самый близкий друг, этот обман не может дольше продолжаться… Мы с Терезой больше не любим друг друга… я знаю, как тяжело тебе это слышать, но ты должен привыкнуть к этой мысли.

– Да, это так…

На лице у Конрада выразилось неудовольствие. Он растянулся во всю длину своего тела на диване (бесформенная масса, современное искусство). Я был сбит с толку, подметив это выражение его глаз; часто молчунам приписывают умение правильно оценивать ситуацию. Он и догадаться не мог о нашей взаимной ненависти, а теперь я добивал его своим признанием. Мы не любим друг друга. Ну и что с того? Необходимо было когда-нибудь сообщить ему, что родители больше не любят друг друга. Он еще маленький, раны скоро затянутся, ведь так?

Конрад встал. Конрад направился в свою комнату.

Я хотел удержать его взглядом, но чтобы удержать кого-то взглядом, нужно по меньшей мере, чтобы в этом участвовало два взгляда. А его взглядом уже завладел взгляд Терезы, которая пошла следом за ним в его комнату. Оказавшись один– на один с собственной дурацкой откровенностью, я мог только созерцать все разраставшуюся пустоту. Пустоту, которая не убивает, а разъедает.

Верный поведенческим стереотипам в кризисные периоды, я не мог побороть желания делать все назло. Поскольку возвращение к родителям было исключено, я клюнул на зов усов и, лихорадочно возбужденный, спустился к Мартинесу. Оказанный мне прием согрел душу сверх всяких моих ожиданий. Все-таки Мартинес, в общем-то, был другом, и я испытывал сожаление, что в последнее время безжалостно прогонял его. Я быстро ввел его в курс дела и, по мере того как он усваивал информацию, ощущал заметное облегчение. Он делал пометки, он взял все на себя, даже подмигнул мне. Я забыл все свои подозрения по поводу его усов, я только видел, как он суетится. Он без устали бормотал: «У малыша плохое настроение». Он открыл все свои сундуки, рылся в своем инвентаре, пытаясь найти там хоть что-то, чем можно было бы улучшить настроение Конрада. Я старался держаться, как можно незаметнее, главным образом не желая нарушать сосредоточенность мэтра. Взгляд мой привлекла какая-то бесформенная волосатая штуковина. Я не понял, что это.

– Неужели ЛеннонМакКартни вернулся? Это он?

– Да, видите, в каком состоянии его вернули… напичкали музыкой «Роллинг Стоунз». Лучше не будем об этом…

Мне тоже не хотелось об этом говорить, внезапно я испытал сильное разочарование в швейцарской медицине. Придется полностью переделать перспективный план моей старости.

Мы поднялись, испытывая страх, как перед выходом на сцену. Я открыл дверь, Мартинес отпрянул. Он изображал робость, хотя сейчас это было неуместно, так я полагал, – правда, подлинная робость проявляется в самый неподходящий момент. Его странная манера жестикулировать застала меня врасплох. Можно подумать – празднично одетый ловец мух, его ухоженное тело карманного размера двигалось быстро и суетливо. Все движения концентрировались вокруг носовой полости. Робость Мартинеса выражалась в мимике, свойственной людям, которых раздражает зловоние, – странное поведение, наверняка какой-то таинственный трюк. Он спустился к себе, быстро закруглившись (ну что ж, вычеркиваем его из списка друзей), но тут же вернулся назад с бельевой прищепкой на носу. Странно, очень все это странно. Мы двинулись в комнату Конрада, малыш выглядел уже намного лучше. Терезе удалось утешить нашего лапочку, вот стерва. Мне было плохо, но у меня хватило сил объявить номер Мартинеса… я распахнул объятия… Ведь есть же фильм, где действует такой же довольно жалкий на вид тандем. Конрад, самый благодарный из зрителей, аплодировал тому, что я затрудняюсь назвать спектаклем. Когда я вновь увидел улыбку Конрада, у меня на глаза навернулись слезы. Я даже позволил себе пофантазировать, представив подобие качелей: от его чувств – к моим, возможность быть настолько близкими и находиться при этом на диаметрально противоположных эмоциональных полюсах. Я был недалек от истины, употребив слово «качели»: любовь – это вращение в зоне притяжения двух тел, которые поочередно взлетают ввысь на самое седьмое небо.

Полный лихорадочного возбуждения, я не мог достойным образом отметить свое достижение – я сумел скрыть от остальных, как трудно манипулировать цыганом, когда в доме вновь воцарилась приятная атмосфера. Ведь цыган, который почувствовал себя вполне естественно в сцене искупления вины (окончательной, как он считал), теперь лелеял новые надежды. У него на коленях сидел Конрад. Нужно было действовать мгновенно. Мы с Терезой воспользовались тем, что Конрад отлучился в туалет, поймали организатора киднепинга нашего малыша, каждый из нас подхватил его под руку, и таким образом мы успешно выдворили его прочь. Даже не запыхались. Мы еще были способны действовать сообща. Я улыбнулся ей, она ответила:

– Если ты еще раз приведешь его в дом, я потребую оформить опеку над малышом.

Если она будет говорить таким тоном, я отказываюсь что-либо организовывать.

Вечером, поскольку я так и не мог оправиться от дневных переживаний или же сказались последствия замороженных и повторно разогретых блюд, я решил позвонить Эдуару. Подошла Жозефина в слезах. Мне не удалось повесить трубку прежде, чем она задала первый вопрос (да, это признаки деградации, было время, когда я умел сразу же отделаться от любого депрессивного типа, едва заслышав его «алло», было время, когда я умел свернуть разговор до того, как собеседник начинал занудствовать).

– Ты не смотрел новости?

Нет, не смотрел, я не знал, что Эдуар объявлен в розыск, после того как он совершил какие-то банковские махинации, да, мсье действительно что-то смухлевал в банке. И мсье задержали на швейцарской границе. Я снова вспомнил Эдгара Янсена, увы, не всем хватает масштаба, чтобы сбежать достойно. На минуту мне стало смешно, когда я вспомнил эту дурь – мое с ним соревнование; ведь мое примирение с Терезой побило все рекорды мерзости… Эдуар! Господи, до чего же я бессердечен! Нельзя отвлекаться, когда твой друг детства сбрендил, причем до такой степени, что запросто может угодить за решетку.

В моем воображении, полном клише, возник образ апельсинов; это у меня-то, ненавидевшего таскаться по магазинам. Мне было ужасно неприятно, что его посадят в тюрьму, я обязательно должен буду отправиться на рынок; голоса в рекламе перешли на крик, перечисляя скидки, почти как политики в предвыборную кампанию.

Чем больше Жозефина говорила, тем больше я размышлял о логистике покупки апельсинов. Наверное, существуют специальные склады, вопрос не в деньгах, я был готов купить оптовую партию, чтобы меня не застали врасплох. Пойти навестить друга в тюрьму с пустыми руками – все равно, что намекнуть ему, что он ни в чем не нуждается. Апельсины – вежливость свободного человека, не какого-нибудь фанфарона, а человека рафинированного, нельзя ведь сказать позже, поедая их, что жизнь на воле – сплошной восторг. Вот какой я оказался предусмотрительный… сколько у меня забот, друг в тюрьме… Это правда, когда все идет своим чередом, не так уж мы и наслаждаемся общением на свободе, но за дружбу приходится дорого платить, если друзья попадают за решетку. Я уже предчувствовал полный упадок сил, по правде сказать, у меня не оставалось на это места; несчастья Эдуара не шли ни в какое сравнение с плохим настроением Конрада, а теперь еще проблема покупки апельсинов; я чувствовал, что история с тюрьмой отнимет у меня время, отведенное на любовь к Конраду. Теперь наша старая дружба мне была совсем ни к чему. Тогда я поступил черство (никогда не следует прибегать к уловкам, если принимаешь нелицеприятное решение), я повесил трубку в самый разгар стенаний Жозефины относительно будущего их детей, которое, безусловно, вызывало опасения. Я не мог не проявить черствости, на весы была положена моя любовь к Конраду. В этом также состоит проблема великого счастья, оно нейтрализует несчастья других. И вовсе это не проявление первобытного эгоизма, а просто недостаток свободного времени.

 

III

Не колеблясь ни минуты, я выдавил гнойный прыщ, некстати вылезший в уголке моей потрескавшейся нижней губы. Только рассмотрев спозаранку цвет вытекавшей из него жидкости, я пожалел о своем первом утреннем порыве. Откуда мне было знать, разведение прыщей не входит в круг моих привычек. Я даже стал размышлять, не является ли данный прыщ первым, последовавшим за тем последним, который выскочил уже довольно давно. Оставалось только надеяться на то, что его возникновение на моей физиономии не было разведактом. Скорее всего этот прыщ просто бродяга-одиночка, а вовсе не спринтер, оторвавшийся от основной группы бегунов. Об этом можно было судить по цвету его бледно-бледно-желтой майки.

Было уже девять, и я прекратил свое занятие. Зная себя, я не сомневался, что с меня станется провести весь день, возясь с этим прыщом, с которым я, правда, уже расправился без всяких колебаний. Я переступил через гору белья у изножья моей кровати и проник в перевернутую вверх дном кухню. У меня не было сил сварить себе свежий кофе, тем более что со вчерашнего дня оставался вполне свежий кофе. По правде говоря, я чувствовал, что обессилел после этой непрестанной борьбы, мешающей любому моему действию. И стоило мне осмыслить эту мысль, как на кухне нарисовалась неузнаваемая Тереза. Она уселась напротив меня.

Оглядев ее, я пришел в ужас: на ее физиономии удобно устроился прыщ с белой головкой; уточняю: меня напугала не столько ее непривлекательная наружность, сколько наличие у нас чего-то общего. Это полностью лишено логики, ибо наши жизни больше не могли развиваться одинаково.

– Почему ты не выдавила прыщ, который уродует твое лицо?

– Приятно это слышать… и все-таки доброе утро.

Вся она в этом. Вела себя подло по отношению ко мне, но при малейшей же возможности пыталась подчеркнуть мою низость. Вовсе я не низкий. Я добрый. Я начинал понимать ее логику, в этом и состоит женская стратегия – сначала разыграть из себя великомученицу, а потом сообщить новость. Сначала дестабилизировать противника, а потом прикончить его, я мог дать голову на отсечение, что она хочет о чем-то попросить меня…

– Я собираюсь пойти сегодня с Конрадом в кино.

– Об этом даже речи быть не может!

Вместо того чтобы продолжить разговор, мы предпочли затеять рукопашную. Я раздавил ее прыщ, и потекший оттуда гной был как две капли воды похож на мой собственный. Внезапно я отпрянул. Я понял ее план, она только того и ждала, чтобы я начал избивать ее именно в тот момент, когда мог появиться Конрад и застать меня с поличным. Да, по части интриг ей нет равных. Тогда я взял на себя роль буфера.

– Послушай… мне кажется, нужно остановить это око за око… Вспомни свой план поочередного пользования квартирой, нужно договориться относительно Конрада… невозможно избивать друг друга до полусмерти каждое утро… нужно подписать своего рода соглашение по поводу Конрада…

– Впервые в жизни слышу от тебя что-то разумное, я даже разволновалась…

– Само собой разумеется, я беру себе уикенды…

– Хм, вот уж не само собой разумеется, ты просто смеешься надо мной… Один уикенд раз в две недели!

– Нет, ты слишком вялый по уикендам… я прожила с тобой восемь лет… Разве мы хоть раз выходили куда-нибудь в субботу вечером? А? А если ты возражаешь, я могу доказать… никто никогда не видел нас вместе в субботу вечером, ни разу!

– А вот и нет.

– Именно так, ты по субботам никакой. И все тут. Я беру уикенды себе…

Дискуссия продолжалась до пробуждения Конрада. В этой дискуссии в основном обсуждалась моя концепция уикендов. Или, скорее, это она считала, что у меня есть собственная концепция. Она обвиняла меня в том, что я никогда особо не выделяю эти дни, для меня уикенд – это самый обычный день. Она так и сказала «день», потому что даже не была уверена в том, осознаю ли я бинарность временного отрезка, который принято называть уикендом. По субботам я веду растительную жизнь, и есть риск, что ребенок, который не выделяет для себя субботу, не раскроет рта весь понедельник. Она обрушила на меня словесный поток, ее теория вывела меня из равновесия. Я вспомнил 416 субботних вечеров (416 – 52 субботы умножить на восемь лет) и не смог назвать ни одной, где мне удалось создать приятную обстановку. Дорого же мне обойдется то, что не сумел должным образом подать себя. Но у меня в запасе был веский аргумент. Интересно, а с кем я проводил все эти никчемные субботы? А? Если бы она хотела что-то организовать, кто бы ей помешал? Типично женская логика – упрекать других за собственное бездействие.

Здравствуй, Конрад.

Я вышел купить ему сдобных рогаликов, потому что он любит пустые, без начинки. Когда я вернулся, его уже не было дома. Я застал только записку.

Мы пошли в кино, позавтракаем по дороге в кино…

P. S.: Не мог бы ты хоть немного прибрать квартиру?

Это был киднепинг.

Я не находил другого слова, киднепинг в чистом виде. И у меня были улики – оставшиеся нетронутыми сдобные рогалики. Разумеется, мне потребовалось некоторое время на размышление; я пока плохо владел ситуацией, которую мог бы охарактеризовать как ситуация с киднепингом. Я никогда еще не становился жертвой киднепинга. Само слово казалось мне киношным, нереальным, как из газетной рубрики «происшествия». Я колебался между полицией (наказание виновных), судебным исполнителем (констатация факта) и адвокатом (судебное дело). Три действующих лица, три действия. Из опыта я уже знал, что если мне предстоит сделать выбор, то я обязательно промахнусь. Поскольку я умел извлекать уроки из ошибок прошлого, то решил выбрать одного из троих, именно того, на котором никогда не остановил бы свой выбор. Одолеваемый злобой, я склонялся в пользу решительных репрессивных действий или хотя бы констатации факта, поэтому я остановился на адвокате. Из-за сдержанности, нерешительности, а главное – чтобы еще больше запутать ситуацию.

Этот выбор устраивал меня еще и потому, что в круг моих знакомых входил один адвокат. Если мэтр Войнаимир вел мои финансовые дела, он вполне мог взять на себя дело, касающееся самого для меня дорогого, то есть Конрада. Я позвонил ему, и он тут же примчался. Он пожал мне обе руки, не скрывая радости встречи. Похоже, это настоящий друг… Похоже, он прореагировал с таким жаром только для того, чтобы спросить, нельзя ли открыть все окна, прежде чем мы займем свои места. Я предложил ему кофе, он согласился, правда, даже не притронулся. Он хотел немедленно приступить к делу. Не теряя времени. Время – деньги. Не в деньгах счастье. Счастлив тот, кто родился в рубашке. Своя рубашка ближе к телу. А что телу любо, то душе грубо. Ну что ж, прошу вас, начнем.

Мне нравилось, как он действует, без обиняков и по-деловому, по крайней мере на первый взгляд. Вытащил толстую папку, и я уже собрался было изложить свою историю, но меня поразил цвет лица моего адвоката. Он становился бледно-зеленым. Его кожа вспучилась, как при солнечном ожоге. По отвислой коже на висках струился липкий пот.

– Мэтр, вы уверены, что хорошо себя чувствуете?

– Да, да. Начнем.

Ладно, я подчинился. В общем-то, я изложил классический случай. Мы возбудим дело против моей бывшей сожительницы о киднепинге третьего квартиранта. Он был возмущен ее действиями (ну хоть кто-то меня понимает). Какой стыд! Она за это поплатится. Я немедленно привлеку ее к суду. Надеюсь, она наймет хорошего адвоката (какой хороший друг, этот Войнаимир). Я выписал ему чек, чтобы отблагодарить его за то, что он взялся защищать меня. Он извинился и попросил разрешения на минуту удалиться, чтобы смочить лицо водой, не предполагая, что в таких случаях вода только ускоряет созревание гнойничков. Вернулся он в совершенно ужасающем виде; я стал колебаться, не забрать ли у него свое дело, нельзя же выступать в суде с такой отвратительной кожей!

– Послушайте, – сказал он, – позвольте мне набраться смелости и сказать вам…

– Слушаю.

– Тема достаточно деликатная, но думаю, это очень важно для вашего дела.

– Слушаю.

– У вас тут такая вонища. Не могу выразиться иначе, ну просто свинарник! Так смердит, что даже лицу больно. Если судья отдаст распоряжение осмотреть место проживания истца, он заберет у вас мсье Конрада (его так зовут? да, да) в ту же минуту.

Я никогда не смогу выразить, насколько я признателен ему за прямоту. Разумеется, я не мог поцеловать его. Он заглянет днем и принесет повестку в суд для Терезы. А я тем временем должен убрать квартиру.

Я никогда ничего не убирал. Я оставался абсолютно целомудренным по части мешков для мусора. Действия, совершаемые другими, были для меня чем-то само собой разумеющимся и не имели никакого отношения к моим занятиям, требующим углубленного внимания. Несвойственные мне действия были доступны любому и несложны для исполнения, и только теперь, стоя перед грязной стеной, я осознал всю мизерность этих обойденных моим вниманием сфер человеческой деятельности. Омерзительных. Была в моих пробелах какая-то логика, так, например, некоторые отказываются от еды, возжелав смерти. В каком-то смысле было бы разумнее пересадить мне другие руки, а еще лучше – лишить меня способности быть самим собой, даже если в этом заключался некий риск для источника моей жизнедеятельности. Я подверг сомнению существование пыли, я должен был реабилитироваться перед ней, прежде чем приступить к действию. Нельзя безнаказанно играть роль уборщика; я должен был ходить кругами, соблазнять, заговаривать мусор.

Рефлексии парализуют действия

Даже рассуждая, я не мог отделаться от краснобайства. К тому же идиотского, поскольку, приступая к действию, я старался разобраться, с чего начинать, прежде чем начать. Уборка – это искусство, а для любого искусства исполнение важнее, чем вдохновение. Почувствовав на минуту испуг при мысли, что мне придется нагибаться и все подбирать с пола, я решил отказаться от всего: от суда, от Конрада – от всего. Я был сражен этим новым испытанием, людям, для которых уборка – дело привычное, меня не понять.

Как же это я мог забыть, что у меня в запасе еще оставался Мартинес? И, как бы поддерживая меня, это откровение снизошло одновременно с воспоминанием о моем коротком ночном визите к нему, поскольку я думал, что он вполне способен держать Конрада в заточении. Это воспоминание согревало душу. Представив образ аккуратного и чистоплотного Мартинеса (наверняка это друг, умеющий убирать), я незамедлительно отправился к нему. К другу, умеющему убирать. Я разглядывал его с наблюдательностью, присущей извращенцам, предлагающим леденцы, правда, я при этом испытывал превосходство человека, предлагающего мгновения с Конрадом. Однако на сей раз Мартинес показал свое подлинное лицо. Он больше не потерпит (да, мсье, больше не потерпит), чтобы я без конца приходил к нему, насмехался над его напрасными надеждами на вечную дружбу, а потом выставлял за дверь. В конце концов, он тоже человек, а любому человеку неприятно, когда его не уважают. Впрочем, это явно не имело никакого отношения к яростному протесту, воплотившемуся в его поведении: оказывается, он видел в замочную скважину, как Конрад и мадемуазель Тереза вышли из дому (значит, он почувствовал западню, я приглашал его зайти в отсутствие малыша). Я воспользовался этим признанием, чтобы предъявить ему обвинения, вплоть до следующего: замочные скважины служат для вставления в них ключей, а не для нескромного подглядывания. «Глумление над правом любого из нас ходить по лестнице, когда ему заблагорассудится» – вот как это называется. С него слегка слетела спесь, он отложил в сторону права человека Я простил ему все. Пока он наматывал тряпку на швабру. В конечном итоге он был доволен, что я наконец почувствовал, какое у нас стоит зловоние; ему больше не придется травмировать свою носовую перегородку прищепкой для белья. Во всяком случае, когда все белье было развешано, вряд ли ему бы досталась хотя бы одна прищепка.

Во всяком случае, я смотрел на него. Я не из тех, кто мог позволить ему работать, обойдя при этом вниманием. У меня оставался кофе на донышке, который я спешно предложил ему, на его лице отразилось волнение, а когда люди волнуются, меня это тоже волнует. Пока Мартинес сражался с кухонным полом, вокруг этой чашки кофе произошло что-то, что нас сблизило, – наверное, передалось человеческое тепло. Уже много дней я боролся в одиночестве, и теперь, с восторгом наблюдая, как сосед пьет мой кофе в кухне, которую он же и убирает, я просто чувствовал, как согревается душа. Кроме того, это наполнило меня желанием сварить свежий кофе. Я это сделал инстинктивно, и, разумеется, распив литр кофе на двоих, мы перешли в стадию возбуждения. Чем больше согревало нас тепло кофе, тем резвее натирал он пол. Из этого эпизода я сделал вывод, что только дружбе под силу великие дела. И напротив, любовь изнуряет.

Я покрыл Терезу презрением, даже не спросив, какой фильм они смотрели. (Да, они только что вернулись.) Помахав в моем направлении своей хорошенькой ручкой – жест, вселяющий ободрение и облегчение, несмотря на его эфемерность, жест, внушивший мне самую большую надежду в жизни, – Конрад направился к Мартинесу, чтобы помочь ему с уборкой; У него вошло в привычку копировать поведение тех, кого он любил. Я объяснил Терезе в лаконичной форме, наверное с излишне победоносным для начала видом, что, если бы я был на ее месте, упаси меня бог, я бы отправился убирать свою комнату. Она прыснула, и это прысканье напомнило мне, что она всегда находила нелепыми мои попытки давать ей советы. В любом случае я не мог ходить вокруг да около, а должен был выдать какое-то объяснение, поскольку в общем и целом нападал я на нее за дело. Сила женщин, по крайней мере я не мог это отрицать, заключалась в их неумении изображать удивление. В каждой женщине изначально заложены ее будущие качества, и именно в этом значительном временном опережении женщин и состоит проклятие мужчин, которые, в свою очередь, несомненно, запаздывают, оставаясь такими же, какими были раньше. Ее хорошо контролируемая реакция навела меня на мысль о том, что мои намерения легко просчитывались, все та же байка про шестое чувство, как будто гигантскую новость, которую я ей сообщил, она могла предсказать так же легко, как преступление Эдипа. К тому же Эдип проболтался. Короче, не успел я закончить свой отчет, как она возникла передо мной в облаке зловония, ей потребовалось всего несколько секунд. Она протянула мне листок бумаги.

Статья ФЗ-72/ли. Ал/4:

В случае, когда супружеская пара или партнеры, не состоящие в официальном браке, обращаются в суд, истец должен оплачивать защиту ответчика, при условии, что последний не в состоянии оплачивать услуги адвоката.

Я усматривал только две возможности: либо она меня ненавидит, либо спит с Далозом. Я склонялся к первой. Почему эта женщина, с которой я прожил восемь лет своей жизни в ласке и согласии, так умело манипулировала теперь направленной против меня военной машиной, почему? Она существовала все эти годы, ни во что не вникая, все эти годы читала только журналы, к тому же старые, как будто мы находились в плохоньком зале ожидания. Тереза экономила свою энергию, чтобы начать досаждать мне в тот самый момент, когда впервые в жизни мною завладело глубокое чувство. Или же она тоже полюбила. Она боролась, напрягая весь свой ум, потому что для нее тоже впервые в жизни что-то происходило. Она вышла из зала ожидания. Вот это слово – ожидание. Точно так же, как радость встречи пропорциональна опыту накопленного одиночества, активность действия зависит от предшествующей ему пустоты. Неистовство Терезы внезапно показалось мне логическим производным от абсолютно ничем не заполненной жизни; я горько сожалел обо всех субботних вечерах, когда мы убивали время; разумеется, если бы я мог заполнить эти пустоты, она бы не сражалась так отчаянно. Все это было лишь логическим следствием. И следовательно, к тому моменту, когда вернулся Войнаимир, его уже поджидал противник, правда его же коллега (мы сохраняли достоинство) по делу Конрада. Значит, Тереза запаслась координатами адвоката – высокого, сухощавого, сероглазого (его противник тоже был хоть куда: высокий, шевелюра сероватая с проседью, жесткий взгляд). Бывают же такие лица, только посмотришь – и настроение падает до нуля, ее адвокат явно принадлежал к когорте этих отталкивающих лиц, наверное, считался среди них королем. Само собой разумеется, бесполезно оспаривать профессионализм этой засушенной серятины, мне не дадут опеку над ребенком. Этот человек – воплощенный убийца.

– Хочу представить моего адвоката: Виктор Победитель… Вы тезки.

Но скорее не имя, а фамилия вызвала у меня затяжную дрожь. Не очень-то хорошо себя чувствуешь, если надо победить Победителя; рядом с таким именем даже возникало ощущение нехватки воздуха, как будто еще один человек вошел в перегруженную кабину лифта. Впрочем, это имя скорее напоминало псевдоним. Его можно было обвинить в элементарном мошенничестве с целью дестабилизации противника.

– Это ваша настоящая фамилия?

– Что вы имеете в виду, говоря настоящая?

Значит, Победитель относится к категории людей, которые отвечают вопросом на вопрос. Я вышел из комнаты, все пропало.

Поблекший, я вернулся в гостиную взглянуть, что там происходит, и не мог не почувствовать всю тяжесть последних мгновений, предшествующих трагедии. Конрад играл с Мартинесом, сам еще не зная, в какую баталию мы собираемся его вовлечь; я едва сдержался, чтобы не заплакать. Тереза стояла в дверях гостиной, несомненно чувствуя свою ответственность за то, что наша жизнь развивалась теперь в новом направлении; я явственно ощущал в ней восторг завоевателя. Наконец она создала нечто, какое-то произведение. Она по-прежнему была красива, даже в своей ненависти ко мне, но эту мысль следовало взять в скобки. И для полноты картины наши адвокаты пожимали друг другу руки, желая удачи. Меня особенно поразили их лучезарные улыбки. Улыбки, скорее выражающие странное удовольствие, чем намерение обмануть соперника. Удовольствие, которое я вскоре тоже пойму, удовольствие стать наконец посредником.

 

IV

Именно в этот момент моей истории я смог осознать всю значительность моей истории. То, с чем я мимолетно столкнулся, стало понятно только в ту минуту, когда посторонние взгляды, сначала подтолкнувшие меня к этому в своих же целях, теперь заставили отступить. Это было началом жуткой бури, когда уходишь с головой под воду, а все эти негодяи высмеивали самое для меня дорогое – мою любовь к Конраду. Любовь, спасшую меня от худшего из зол, от нерешительности. Нельзя бороться, если испытываешь дрожь. И из этой любви, преодолевающей все границы, очерченные создателем любви, я черпал силы для борьбы. Я видел страдания Конрада, чей разум в ореоле чистоты ни разу не вступил в стадию мучительных разногласий. Мы с Терезой по меньшей мере договорились, что нужно идти на все, чтобы пощадить ребенка. После первых же проявлений его здравомыслия мы постарались замаскировать нашу взаимную ненависть под игру, а папарацци превратились в участников этой игры. Наверное, Конрад раскусил нашу хитрость, но он позволял нам самим поверить в этот маскарад. Идиотизм вступил в союз с разумом, это было так же точно, как то, что Земля круглая, и я уже не знал, что и думать. Пошел ли он на ложь, чтобы пощадить нас, так же как мы старались пощадить его самого? Или же он действительно ни о чем не догадывался, хотя мы считали, что он понимает все не умом, а сердцем?

Журналисты пришли в восторг от нашей истории и очень скоро, едва получив добро, переключились на наше дело. Высказывания Конрада и обоих наших адвокатов пресса растащила на маленькие убийственные цитаты. Настал звездный час этих любителей сенсаций, благодаря нашей драме они привлекли к себе всеобщий интерес и теперь пили в самых крутых барах в окружении доступных малолеток. Нужно заметить, что наш процесс пришелся на самое удачное время – в разгар полного затишья, по крайней мере выходило именно так, поскольку ничто другое не привлекло внимания СМИ. Однако это коллективное помешательство заставило нас спуститься на землю. Ни Тереза, ни я не предполагали, какой исключительный характер приобретет наш процесс. Впервые в истории правосудия судья согласился рассмотреть дело, касающееся опеки над совершеннолетним; иными словами, он назначил слушание дела в суде. Правда, возникла небольшая загвоздка. Конрад не являлся членом нашей семьи, а в нашем демократическом обществе невозможно вынести постановление об опеке над свободным человеком. Тогда судья предложил усыновление.

Усыновить Конрада оказалось задачей не из легких. Прежде чем начать бой, нам пришлось стать союзниками, ввести самих себя в заблуждение на манер германо-советской дружбы, хотя мы прекрасно представляли себе наше будущее: Сталинград. В конечном итоге это оказалось совсем несложно, ибо любые противники способны вступить в переговоры, едва у них возникает какой-то общий интерес. Главная трудность казалась непреодолимой: необходимо было заставить председателя комиссии по установлению усыновления поверить в то, что мы хотим усыновить малыша в целях создания семьи, тогда как благодаря стараниям прессы вся страна уже была осведомлена о том, что мы хотим усыновить Конрада с единственным намерением отнять у соперника право на него. Все равно что попросить мэра зарегистрировать брак, несмотря на то что ему известно, что брачующиеся тут же намереваются развестись. Непреодолимо, я уже сказал. Однако мы завели толстенную папку с документами, доказывавшими, какие мы сплоченные и замечательные; гвоздем программы было наше пребывание в Марракеше. Мы просто благословляли небо за эту неделю и, напротив, глубоко сожалели о том, что аннулировали некоторые поездки из боязни столкнуться с незнакомыми популяциями или подцепить простуду. Эти аннулированные поездки сегодня давили тяжким грузом на наше дело; счастье совместной жизни измеряется количеством фотографий, а фотографии появляются в период отпусков; без отпускных фотографий невозможно доказать, что вы были счастливы. А то, что вы были счастливы, еще необходимо доказать. Особенно в случае несчастья. Разумеется, Марракеш составлял всего одну неделю из восьми лет, но мы делали всю ставку на эти фотографии, ценившиеся на вес золота, от них просто веет перенасыщением; за неделю набралось достаточное количество доказательств, свидетельствующих о вечном счастье. Ирония ситуации заключалась в улыбке Терезы, в которой в полной мере угадывалось наше прошлое, воскрешенное в разгар схватки. На ее губах я мог прочесть то, что исчезло с моих, – этоправда, мы были счастливы. Поэтому все это выглядело почти убедительно. Я говорю «почти», потому что мне показалась, что Ирэн (начальница комиссии по установлению усыновления, которая, непонятно зачем, нацепила на самое видное место значок со своим именем) подверглась некоторому давлению, чтобы принять решение об усыновлении. Страна томилась скукой, и безвольные депутаты, журналистское лобби, профсоюзы, СМИ, масоны – все выступили в поддержку усыновления, потому что без усыновления мы не могли подать в суд. Правосудие казалось мне барометром аудио– и видеозаписей, мы получили то, что хотели, в мелкой монете развлекательной индустрии. Похоже, у пресыщенной Ирэн дома не было телевизора (у этих пресыщенных женщин подбородок, как бы это сказать, стремится к югу, что придает выражению их лиц что-то от суккубов). Она изо всех сил выдавливала из себя улыбку, чтобы сообщить нам новость, несколько подпорченную этой ее вымученной улыбкой; у нас даже не было времени выпить за то, что в другой ситуации стало бы поводом для шумного празднования. Каждый из нас кинулся к своему адвокату, хотя я одновременно бросил взгляд, чтобы посмотреть на реакцию Ирэн.

Отцовство – самое большое счастье. Разумеется, глупо, что я раньше не мог по-настоящему оценить всю глубину этой истины, которая познается, только когда совершаешь глупость. Я понимаю людей, которые заметно глупеют, взирая на свое потомство мал мала меньше – наподобие матрешки. Мне, кстати, крупно повезло: мне не пришлось проводить ночи без сна из-за детского плача или по вечерам беседовать с отпрыском переходного возраста как мужчина с мужчиной. Я обладал всеми привилегиями, избежав при этом узких мест. Конрад был послан свыше… некоторые наши радости просто необъяснимы. Мой сынок! Моя лапочка, достаточно посмотреть на тебя, чтобы понять смысл жизни… твое круглое личико как светлая луна, луна, натертая до блеска. Я становлюсь почти поэтом от любви к тебе, слова льются как патока, кровь бурлит в жилах, я близок к безумию, зная, что ты рядом, чтобы согреть меня, твоя доброта – это верх блаженства…

И подумать только, ведь Конрад стал моим лучшим другом! Я преуспел там, где целые поколения отцов потерпели неудачу, я не хвастался этим, единственный совет, который я давал другим, единственный совет, приятели, это любовь. Нужно проявлять им свою любовь, тоннами. Я был близок со своим сыном, как прежде был близок с Эдуаром. Честно говоря, эта аналогия, не имевшая права на существование, пришла мне на ум только потому, что я увидел репортаж о нем. Его приговорили к пяти годам, и ни днем меньше, в апелляции было отказано. Я рисковал на пять лет остаться без лучшего друга, но, к счастью, вовремя сменил ориентиры. Если отдельные друзья садятся в тюрьму, не заботясь о вас, они не достойны вашей дружбы. Нельзя сказать, что я не был опечален, эта новость потрясла меня. Но, будучи таким, каким был, погрязнув в серьезных проблемах, я не располагал временем навещать его, даже несмотря на партию апельсинов, которую заказал, чтобы не упустить выгодную сделку. В тот момент, когда он появился на экране, я подскочил: «Подумать только, это же Эдуар!» Странно, до чего бывает приятно увидеть друга по телевизору, в даже в такой ситуации. Но еще удивительнее увидеть самого себя. Сначала восклицаешь: «Подумать только, ведь это я!» – а потом осознаешь истинное значение слова «я». Я, в какой-то степени это я. Господи, меня показали по телевидению! Почти наверняка меня снимали из дома напротив… С перьями на голове – играл с Конрадом в индейцев.

– Это к делу не относится! – закричал я.

И тут же закрыл ставни гостиной и вызвал Терезу, чтобы объяснить ей положение дел, – за нами шпионят. Однако в глубине души я не мог сдержать радости оттого, что меня показали по телевизору, я стал знаменитым. Впрочем, не таким уж знаменитым, поскольку после репортажа не последовало ни единого звонка. Я проверил телефон, работает. Неудачное время, эти идиоты показали меня в неудачное время. Я снова открыл ставни, я заслуживал лучшего, и это лучшее, я не осмелился назвать его, был восьмичасовой выпуск новостей. Не помню, кто сказал, что популярность человека определяется в тот момент, когда находят его труп; я-то считаю, что она определяется количеством телефонных звонков, когда его впервые показывают по телевизору. Я чувствовал себя почти задетым, и именно этот момент и был выбран двумя поляками, решившими позвонить в мою дверь.

 

V

Это не отражалось на их лицах, но именно так они представились: «Здравствуйте, мы двое поляков». До этого дня Польша представлялась мне чем-то далеким, даже неопределенным, как слово «конец» в Поисках утраченного времени. Мне нечего было им сказать; я был рад за них. То, что они – поляки, казалось, доставляет им удовольствие. Я ждал, чтобы они объяснили мне причину своего присутствия на моей лестничной площадке. Они делали вид, что колеблются, переминались с ноги на ногу, раскачиваясь, как две свечки перед агонией. Наконец представились, показав корреспондентское удостоверение:

– Здравствуйте, я Витольд.

– А я Анджей.

Мне это не понравилось. Два жутких акцента, два диких имени. Я чуть было не захлопнул дверь, но, бесспорно, на меня произвело впечатление их корреспондентское удостоверение; теперь, когда меня показали по телевизору, я должен был вести себя соответственно своему рангу. Нужно поддерживать собственную популярность. Поэтому я пригласил их войти. И, только оказавшись в гостиной и заметив отсутствие Конрада и Терезы, которые уже спали, я сообразил, что они выбрали несколько позднее время для визита. Почти полночь. Я спросил у них:

– По-моему, немного поздновато для работы?

– Ну, вы знаете, у журналистов нет расписания… всегда как на угольях, как у вас говорят… и, правда, когда мы посмотрели вечерние новости и репортаж про вашу историю, мы решили зайти к вам…

– Ах так? Значит, вы его уже видели? Как я выглядел?

– Очень хорошо, – сказал второй.

– Да, – подхватил первый, явно нервничая из-за того, что второй перебил его (чувствовалось, что между ними идет война за лидерство). – Да, очень хорошо… правда, не совсем понятно, почему вы разгуливаете в перьях…

– Это к делу не относится!

– …Ах вот оно что… мы как раз собирались дать вам возможность все объяснить… будете работать с нами, и все всегда будет по делу, без обмана, ничего лишнего – только вы и ваша история.

Витольд выступил вперед, чтобы объяснить мне свою стратегию. Они хотели сосредоточиться на документальных съемках с погружением, так называемый метод «камера на плече», но, учтите, в соответствующих пределах, никакого вуайеризма. Ради этой работы они планировали поселиться у меня на какое-то время, по крайней мере до вынесения решения суда относительно опеки над Конрадом. Фильм о нас, вау!!! Я согласился, изображая смущение. Двое поляков отправились за двумя огромными чемоданами, которые поджидали их на темной площадке. Журналисты признались, что очень устали, и спросили, где могут расположиться. Я с радостью уступил им свою комнату. Я спокойно мог поспать несколько дней на диване в гостиной, чтобы обеспечить себе место в истории.

Мне было слышно, как они спорили о чем-то, потом наконец появились в гостиной с бутылкой водки.

– Нельзя же так просто лечь спать в первую ночь! Репортаж полагается обмыть!

– С удовольствием.

Анджей вытащил зубами пробку из уже початой бутылки и предложил выпить за дружбу. Полглотка оказалось достаточно, чтобы я разволновался. Двое поляков пребывали в приподнятом настроении, довольные, что оказались в моем доме, приятные гости. Нельзя же останавливаться на полпути, к тому же на таком правильном, и я пошел достать из-под раковины бутылку урожая 1974 года. Они вытаращили глаза. Друзья мы или не друзья?

Мы воспользовались ситуацией, чтобы обсудить организационные моменты. Витольд был кинооператором, Анджей – звукооператором. Оба – выпускники киношколы в Лодзи, где дебютировали Полански, Сколимовски, Кисловски и прочие – ски. Первому они поклонялись и имели твердое намерение повторить подвиг его короткометражки «Двое мужчин и шкаф» на основе моей истории. В жанре абсурда и минимализма, так они сказали. Я плохо понимал, что они имеют в виду, и это обнадеживало, гораздо лучше чувствуешь себя, когда не понимаешь творцов.

– Так кто же вы, скорее кинематографисты или журналисты?

– В Польше это одно и то же.

Не знаю, то ли подействовало вино, то ли фамилии на – ски, но в голове начали роиться мечты голливудского толка. И только я дал волю воображению, как со скоростью, присущей всем мифоманам, у меня родилась небольшая речь. Мою оду Конраду будет слушать весь Голливуд! Я свалился с ног от дикой усталости.

Мне снилась какая-то страна, что-то среднее между высохшим Востоком и пропыленным Магрибом.

Рано утром я представил старым жильцам новых жильцов. Вообще-то это не совсем точно, не рано утром, поскольку поляки проснулись к четырнадцати часам. Мы поджидали их как американцев в 1944-м. Нужно полагать, они устали. Что касается меня, то я встал не слишком поздно из-за намечавшегося радикулита. Диван в гостиной уже не мог собрать большинства среди моих позвонков, многие мечтали вернуться в прошлое. Я приготовил для гостей самый– крепкий кофе, но они не могли начать рабочий день, не съев омлет с сыром; я извинился, что оказался не на высоте, не зная их привычек. Тереза разволновалась из-за яиц, мы уже сто лет не видели ее у плиты. Она тут же воспользовалась случаем, чтобы показать полякам, что она в доме главная. Она начала разглагольствовать (вот оно, могущество СМИ). Я про себя смеялся, ведь их-то интересовал в основном Конрад. И что в этом странного? Он был ужасно милый, застыл с раскрытым ртом перед камерой Витольда. Просто неудобно, такое он имел превосходство над нами, этот человек ниоткуда. Я внезапно подумал, на какой риск я шел, впустив посторонних в свою эмоциональную среду; я тут же свел этот риск до минимума, объяснив полякам хорошо поставленным шепотом, что этот репортаж может состояться при одном условии: они не будут вступать в контакт с ребенком; я рассказал им о нашем трудном положении и о доверчивости малыша, он может привязаться к ним, и расставание будет тогда очень тяжелым; отеческая любовь зиждется на умении предвосхищать события. Казалось, Витольд и Анджей погрустнели, обаяние Конрада действовало мгновенно, и пяти минут не потребовалось, чтобы они принялись сожалеть о едва наметившемся чувстве. Это были настоящие профессионалы. Они безропотно пошли на мои условия. Я объяснил Конраду, что господа работают и им нельзя мешать. Эти небольшие меры предосторожности были необходимы, у меня и так было достаточно переживаний, доставленных мне моей главной соперницей.

В Польше в первый рабочий день работать не принято. Так они мне сказали. Я подумал, что это из-за католицизма, у них запрещен секс до свадьбы и что-то там еще. Короче, я уважал их традиции. Нам с Терезой так не терпелось сняться в кино, что я предложил им порепетировать. Так принято у великих актеров; ты думаешь, Де Ниро приходит на съемочную площадку не подготовившись? Она пожала… ну тем, чем обычно пожимают. Мы бросились на кухню и разработали сцену крупной ссоры. Мы так хорошо вошли в роль, что Конрад, который тихо играл у себя в комнате, в панике прибежал к нам. Мы успокоили его, объяснив правила игры. И поскольку он обиделся, что не принимает в ней участия, его ввели в репетиционный процесс. Ему разрешили встать между нами н постараться нас разнять. Но через минуту он горько заплакал. Он не выносил ссор, даже понарошку. Мы прервали репетицию, и Витольд спросил, где лежит пульт дистанционного управления телевизором. И не найдется ли чего-нибудь выпить. Они работают над сценарием, это большое напряжение, нужно расслабиться. Потом они составили для меня список необходимого, и я отправился за покупками в торговый комплекс.

Чтобы пить водку залпом, нужна здоровая печень. Несмотря на все мои попытки поучаствовать в рабочем совещании, мне оставалось лишь блевать втихаря. Их метод – сначала расслабиться, а потом действовать, явно оказался для меня излишне радикальным. Я был опустошен. Самое главное – не попасть в кадр в этом жалком виде. Вымученно улыбаясь, я метался по гостиной, ставшей моей спальней, в отчаянной надежде, что мои метания наведут их на мысль о том, что мне срочно требуется принять горизонтальное положение. Но не тут-то было, они не отрываясь смотрели похабель по телевизору, гоготали, глядя на меня, скорее всего чтобы проверить, одинаковое ли у нас чувство юмора. Тогда я тоже смеялся, еще больше терзая свою печень и грезя об удобных перинах Конрада и Терезы – те спали уже добрых три часа. Мы незаметно пропустили время совершения преступлений.

В конечном итоге этот вечер оказался самым неприятным моментом, поскольку на следующий день после полудня мы приступили к съемке. Они были в крайнем возбуждении, мы все четверо выпили по стакану вина для храбрости и чтобы взбодриться. (Конрад был у себя в комнате.) Витольд и Анджей все время пререкались, это помогает творческому процессу, как они нам объяснили. Я полностью был с ними согласен. Витольд был оператором и одновременно осветителем, поскольку свет размещался над камерой. Анджей записывал звук, он ловко манипулировал микрофоном на длинной штанге. Их спор все время крутился вокруг вечного вопроса: кто здесь главный? Иными словами, что важнее – изображение или звук? Они бесконечно дискутировали на эту тему, рискуя зациклиться на этой навязчивой идее. Вот, например, в разгар семейной сцены (той, которую мы до этого репетировали) они вдруг останавливаются и начинают спорить. Пришлось дать им выпить (во время споров пересыхает горло), и они с воодушевлением принялись говорить на своем языке. Изображение или звук. И так бесконечно. Невероятно; настолько невероятно, что я решил пойти и купить себе маленькую камеру, чтобы заснять их и сохранить для себя свидетельство сложности искусства. Вот только когда они увидели, что я их снимаю, они тут же остановили меня. Сказали напрямик. Нельзя снимать и сниматься одновременно. Это все равно что лечить и лечиться.

События развивались как по волшебству. Состояние тревоги, в котором мы с Терезой приступили к съемке, постепенно проходило, в этом суть любого привыкания. Мы больше не смотрели в объектив, не шли на поводу у вдохновения. Нужно отдать должное великолепному профессионализму поляков, которые все более и более незаметно, расстелив ковер на диване, снимали нас в самых невероятных ракурсах, словно мы были кенийскими тиграми. Единственно, что выглядело фальшивым во всей этой постановке, это когда мы с Терезой дискутировали перед камерой, – потому что мало походило на нашу обычную жизнь. До этой истории с кино мы вообще не разговаривали, короче, для аудимата это не годилось. Следовало ли нам облечь наш кризис в иную форму, чтобы придать ему большую зрелищность (что мы и делали), или же следовало придерживаться правдоподобия?

Стоп!

Я попросил сделать перерыв, чтобы провести совещание по разбору полета. Мы задали фундаментальный вопрос: каким должно быть искусство – зрелищным или репрезентативным? Иначе говоря, не нужно ли придать остроты нашей истории, чтобы зритель не заскучал? Я предложил Терезе разыграть сцену страсти, я мог бы яростно овладеть ею на буфете в гостиной; поляки горячо поддержали инициативу. Тереза напомнила, что не следует оскорблять чувства молодых зрителей, ведь фильм будут смотреть дети, потому что они горячо полюбят Конрада. Она была права, я, правда, подумал, что скорее всего она больше не испытывает ко мне никакого влечения. Однако, рассуждая об основах искусства, выглядел я достаточно привлекательно. Поляки мило согласились отложить съемку до момента появления более творческого душевного настроя, поляки мило согласились принять участие в нашем разговоре, но полякам было непонятно, как можно вести споры – не важно, на какую тему, – не выпив предварительно хотя бы рюмочку. Я извинился и сконфуженно удалился на кухню в поисках материала для новых идей. И чуть позже, когда мы с Терезой блевали, поляки вооружились своей аппаратурой, чтобы снять сцену, в которой сочетались зрелищность и репрезентативность.

С помощью нескольких таблеток алказельцер мы вернулись к съемкам фильма. Слегка смущенные, мы изо всех сил старались показать себя в самом выигрышном свете. Но когда люди ненавидят друг друга, один из них всегда перетянет на себя одеяло, поэтому невозможно, чтобы оба соперника одновременно показали себя в самом выигрышном свете. (Чтобы понять эту мысль, которая мне кажется несколько усложненной, достаточно представить себе солнце и луну; а чтобы понять глубину этого сравнения, нужно вообразить, что луне хочется сверкать, как солнце.) Таким образом, наша борьба приобретала космический характер. Наши тела, покатившись по полу, произвели большой взрыв. Сначала мы налетели на буфет у левой стены, потом ударились о правую стену, где нас не поджидал ни один из предметов меблировки; чтобы прекратить это движение, нужно было перестать быть телом, принимающим на себя удары, но, поскольку женщины наделены беспрецедентным даром точного планирования, все удары достались мне. К счастью, на пол упала китайская лампа, уже годами намертво закрепленная на буфете, и разбилась на мелкие кусочки. Жуткий грохот. Я сказал «к счастью», ибо привязанность Терезы к этой лампе заставила ее срочно прекратить свое мероприятие по превращению меня в один сплошной синяк.

Стоит только эффектно разбить лампу, как у любого соседа мгновенно просыпается дремавшее доселе желание устроить скандал. Беспокойство порождено конечным результатом под названием «мелкие кусочки». Никто и с места не тронется, если вам разобьют физиономию, глухой шум не привлечет всеобщего внимания. Переполох вызывают резкие звуки. Мы переполошили часть пятого этажа и большинство жильцов третьего. Я на всякий случай успокоил всех, если вдруг кто-то из них начнет волноваться. Конрад, которого больше заинтересовало появление вереницы соседей, чем сам шум, подошел ко мне; но я тут же велел ему идти в свою комнату, главное – чтобы он не порезал себе ноги на этом полном опасностей полу. Наконец, когда волнение понемногу улеглось, я подумал, что один из поляков возьмет на себя инициативу по уборке; они были ответственны за весь этот бедлам, ведь мы катались по полу из любви к искусству. Но, увы, они предались размышлениям. Оставалась одна надежда на Мартинеса. Однако уже прошло полчаса, с тех пор как началась драка, а усы так и не появились. Я ни секунды не сомневался, что он воспользуется этим предлогом, чтобы зайти ко мне По правде сказать, он оказался хитрее, чем я предполагал. Вместо того чтобы предаваться возмущению, вызванному непреднамеренным падением одного из принадлежавших нам предметов, он предпочел разрядить обстановку, спокойно поджидая, пока придет его час. Он был наделен простодушием терпеливых.

– Мне показалось, что я слышал шум… я только зашел посмотреть, все ли в порядке… я это говорю, потому что знаю такие случаи, достаточно, чтобы упала лампа, а вы, проходя, можете порезать себе ногу… такое случилось с моим дядей Эдуардо, это не выдумки.

Ладно, я впустил его. Мартинес мог безостановочно чесать языком, обсуждая сомнительные родственные связи, и довести своего собеседника до полуобморочного состояния. Казалось, он так счастлив, что у него появился повод зайти, что, на мой взгляд, был в состоянии посвятить себя уборке осколков. У него будет привилегия по выметанию этих осколков. Как и всякий раз при своем появлении, он обвел глазами комнату в поисках Конрада, но замер, увидев польских журналистов. Невероятно. Глядя на этих неизвестных у меня в гостиной, он как-то весь съежился, как купленный по дешевке воздушный шарик, из которого медленно выходит воздух (у робких нет резиновых заплаток). Непонятно, как ему удавалось собирать стадионы, как он утверждает, если он тут же испарился при виде маленькой безобидной камеры. Ах да, я не успел его предупредить. Мартинес стремглав помчался к себе. Я решил, что у него аллергия на поляков, и определил свой диагноз: острый полонит.

 

VI

Все это выглядело достаточно неразумно. Все это напоминало большой розыгрыш. Периодами ко мне возвращалась ясность ума (это несомненно). Моя жизнь сводилась к яростной борьбе за простодушного чудака, а на все прочее: былые слабости, надежды, связанные с Терезой, семейную жизнь – я смотрел как бы с высоты птичьего полета. Забавные эпизоды, и только. Я выбрал для себя безграничную любовь, вернее, эта любовь выбрала меня; иначе все было бы слишком просто. Привязанность не выбираешь. Это последнее изречение – скорее из области клише, нежели проявление трезвости ума. Вот одно из моих любимых слов – клише. Я постепенно осознавал себя как клише ситуации, в своем роде исключительной. Нас снимали для фильма, на нас показывали пальцем, но, однако, изнутри моя жизнь казалась мне до прозрачного ясной: подлежащее, сказуемое и время от времени – дополнение. В этом заключалась любовь. Исходя из этой любви нужно было что-то предпринимать. Однако я оставлял эту мою любовь часами сидеть у себя в комнате. Мне казалось, что я превратился в раба этой навязчивой идеи о моей любви к Конраду. Что-то расплывчатое, размывающее суть, но при этом удивительно прекрасное. Прекрасное, ибо наполненное смыслом. Словно я боролся с пустотой или старался походить на отца. Разумеется, за все эти годы не произошло ничего особенного, что могло бы спровоцировать эту ситуацию. Возбуждение – следствие полного отсутствия предшествующих ему обстоятельств.

Борясь с собой, я чувствовал дискомфорт, ибо в глубине души эта борьба меня радовала; настолько радовала, что я даже мог обойтись без Конрада. В нашей жизни что-то происходит, как если бы мы вдруг перешли от Бергмана к Спилбергу (я, кстати, отметил, что в этой метафоре двух имен мы отталкиваемся от Берга, чтобы прийти к N-бергу…). Но я бы не признался в этом судье: я бы сказал, что мы жертвуем своим сиюминутным присутствием рядом с Конрадом в надежде на вечное присутствие. И я бы не солгал. Самое важное для меня – это присутствие Конрада, ибо любовь и жизнь идут рядом, любовь идет бок о бок со скукой, любовь помогает сносить мягкотелость. Говорят, от любви слепнут, но мне кажется, что любовь – посох, которым ощупываешь дорогу, ибо мы и без того слепы. Наши пальцы все глубже увязают в нерешительности, наши мысли расплывчаты, книги и речи бессвязны. Разумеется, вокруг сплошная размягченность. На ощупь все напоминает гнущиеся ростки бамбука. Мы сами мягкотелые и нуждаемся в любви, ведь в любви есть мягкость.

 

VII

Шли дни, а Мартинес так и не появился; шли дни, а вместе с ними шла пленка; шли дни, а поляки почти ни в чем себе не отказывали. Нужно также заметить, что искусство возбуждает аппетит. Когда чем-то занят, то легко проголодаться. Я научился делать закупки, составлял список на бумажке, а услужливый продавец все выполнял. Вовремя доставлял заказ. Я щедро оплачивал эти неоценимые услуги, поскольку поляки превратились в настоящих живоглотов. Они без конца повторяли, чтобы я сохранял чеки из магазина. Это называется – подтверждение расходов, а я-то думал – икра и бордо. Каждый раз, когда случался перерыв в съемках, один из поляков засовывал голову в холодильник. Это напоминало ледниковый период. Или же один из поляков висел на телефоне; рутинный инструктаж продюсера. Jaka и was pogoda? или же Jak led? С ними создавалось ощущение, что находишься в отпуске, новая формула: путешествовать, не выходя из дома. Никаких забот, никаких тропических болезней, одна лишь перемена обстановки. Здесь ощущается определенная концепция, вам не кажется?

Адвокаты заходили к нам время от времени, чтобы держать в курсе, спасибо, это очень важно. Они оба как-то посерели – от переизбытка судебной волокиты. Кстати, эта история с серостью, прежде всего, имела отношение к их первому посещению, поскольку, прекрасно умея лепить образ, увидев теперь, что поляки нас снимают, они являлись в сопровождении личной гримерши. Перед тем как проинформировать нас о возможном риске, они напускали на себя важный вид, причем оба умело поглядывали в сторону камеры, как это принято у профессионалов международного класса. Нельзя было включать в репортаж серый цвет, даже в черно-белом варианте, это бесспорно. В мягкотелом обществе образ приобретает главенствующее значение. Их послушать, тут были доводы и за, и против; разумеется, я им за это платил. И за Терезу, и за себя, судья мог найти доводы и за, и против. В их же поведении я усматривал лишь желание потянуть наше дело, даже не столько, чтобы вытянуть из меня деньги, сколько для того, чтобы держать руку на пульсе. Нужно заметить, что мы были по-прежнему востребованы: раздача интервью, телешоу. В ходе дней и многочисленных возлияний мы сроднились с поляками, поэтому решили предоставить им эксклюзивное право на освещение нашей истории в прессе. Мы достигли вершины славы; чем меньше мы говорили, тем больше люди думали, что нам есть что сказать. Это была совсем несложная стратегия, над этим следовало поразмыслить. Никто не знал, что я пользуюсь услугами советника в области средств информации. Тайного советника, поскольку я вызывал его под покровом ночи. Каждую ночь он давал распоряжения относительно моего завтрашнего молчания. А совет держать язык за зубами дорогого стоит. Это правда, нам свойственно раздавать чужие советы направо и налево.

Но не все было так безоблачно, мы чувствовали, как сгущаются тучи. Особенно в эти дни немыслимого напряжения, когда любая ссора могла нарушить равновесие в нашем лагере, захлестнув его волной, порожденной СМИ. Настоящая война нервов. Мы с Терезой развязали эту бескомпромиссную борьбу, безжалостную борьбу, борьбу, где каждая выжившая частица мгновенно уничтожала другую. Однако мы знали, что кинорепортаж появится после решения суда. Значит, нас сбивала с толку символика. Возможность блеснуть перед нашими домашними СМИ предоставляла неоспоримое психологическое первенство над другими; это первенство могло нам дорого обойтись в день суда. Все это я говорю для того, чтобы описать сгустившуюся атмосферу. Во время одной из наших ссор мы вдвоем накинулись на оператора Витольда. Мы действовали достаточно ловко, прервав таким образом съемку. Нужно заметить, что у нас возникла полемика. В разгар ее я рыгнул. Я не рассчитал количество выпитого пива, и произошла отрыжка. Внимание, речь идет об очень скромной отрыжке, ничего значительного, скорее плохо рассчитанная икота. Правда, все случилось так быстро, что у меня не было времени проявить воспитанность, иначе говоря, у меня не было времени поднять руку и прикрыть ладонью рот. Произошло звукоизвержение. Такие дурацкие истории случаются с каждым, это чуть громче газов, которые выпускаешь беззвучно, но все-таки… Я понимал, что Тереза может обернуть это в свою пользу. «Господа присяжные, как можно доверить опеку над ребенком человеку, который безнаказанно рыгает прямо перед объективом? Ответьте честно». Поскольку, нужно признать, кинорепортаж – дело не из легких; мы заметно выросли за это время, при этом не теряя надежды, что один из нас допустит ошибку, которая будет запечатлена в фильме. Поляки, сами того не зная, превратились в орудия игры. И теперь, когда я попался на элементарной отрыжке, я не мог оставить все как есть. Слишком уж несправедливо. Невозможно лишиться всемогущей любви из-за дуновения воздуха, которое выдает выпитое пиво.

Именно поэтому мы кинулись на Витольда. Анджей тут же попытался разнять нас, но я сильно оттолкнул его левой ногой – прямой удар в область живота. Каждый из нас ухватил по одной руке поляка; это напомнило мне время, когда русские и немцы хотели поделить между собой Польшу. Этот тип заорал. Конечно, обидно, если тебя расчленят из-за отрыжки. В конце концов он выронил свою мерзкую камеру, в которую с остервенением вцепился своими могучими челюстями (теперь понятно, как он мог зубами открывать бутылки), а эта стерва Тереза поймала выроненный предмет прежде, чем он разбился вдребезги. По старой укоренившейся привычке мы стали кататься по полу. Я опускаю подробности этой уникальной схватки, приведшей к той вполне заслуженной минуте, когда я с честью вышел из нее победителем. Ползавшей по полу Терезе оставалось лишь признать, что в самый разгар полемической борьбы я, рукой победителя, схватил свой трофей. Тогда Витольд хотел броситься на меня, чтобы отобрать свою собственность, но поскользнулся на ковре, образовав на нем возвышенность, бесспорно давшую нам фору. Анджей все еще держался за живот, и я воспользовался моментом, чтобы незаметно оглядеться. Я перевел дух. Никто никогда ни увидит мою отрыжку. Я опустил руку с зажатой в ней камерой и нажал на кнопку, чтобы извлечь пленку.

И вдруг.

Именно, и вдруг.

И вдруг обнаружилось то, что не способен описать ни один эпитет. В камере не оказалось никакой пленки. Уже много дней Витольд крутил ее вхолостую. Антология наших ссор внезапно рухнула в гулкую пустоту.

В преддверии драмы воцарилась нелепая тишина. Мы смотрели, как двое поляков смотрят друг на друга. Именно эта тишина сильно встревожила нас, эта тишина казалась неестественной. Любой художник при виде подобной оплошности должен был бы закричать, камера без пленки – как роды без ребенка. Отсутствие у них всякой реакции выглядело достаточно странным, нам ничего не оставалось, как заподозрить что-то неладное. Через мгновение Витольд, первым поняв истинный смысл нашего открытия, бросился на иол, чтобы замаливать свои грехи. Простите, да, простите, простите. Анджей с распухающим животом ползал рядом с ним, вторя в унисон mea culpa. Разумеется, их поведение показалось нам странным, но сами мы никогда не смогли бы полностью осмыслить все последствия этого нелепого поведения. Они принялись каяться в своих ошибках, которые казались нам настолько чудовищными, что невозможно было сразу же осознать их; мы старались подобрать осколки нашей мечты, прежде чем в очередной раз констатировать, что мир, в котором мы живем, полностью погряз в пороках.

Значит, поляки просто незаконно вторглись в нашу квартиру. Я знаю, что определенного рода махинации неприемлемы в глазах порядочных людей, но тем не менее нам пришлось признать, что мы стали жертвами бесчестного поведения. Мы с Терезой сплотились, чтобы пережить этот тяжелый момент. Поляки незаконно вторглись в нашу квартиру. Я повторял эту фразу, словно стараясь понять ее смысл, словно стараясь пробудиться от безумия. Это были великие самозванцы. Лжежурналисты. Они увидели нас по телевизору и явились к нам, чтобы снять псевдофильм. Таково было их ремесло. Они жили от сенсации к сенсации, снимали фильмы камерой без пленки, изыскивая предлоги для незаконного вселения в квартиры. Опустив головы, поляки собирали свои пожитки, вся их гордость не стоила и ломаного злотого. Анджей подошел ко мне попросить об услуге. Я выпучил глаза: неужели он способен еще о чем-то меня просить? Ладно, я сказал, что выслушаю. Так вот, объяснил он, они очень просят, чтобы я не предавал огласке их метод; их способ существования был уникальной золотой жилой. Если я сообщу в полицию или просто раскрою их карты, им угрожает техническая безработица.

Я согласился держать язык за зубами. По сути, между нами ведь завязались дружеские узы. Мы очень полюбили этих поляков. Я предложил им выпить на посошок. Они сделали вид, что не могут на это пойти, не заслужили пить с нами, они нас обманули, они воплощают собой самые презренные человеческие качества… и согласились. Все-таки они были ужасно милые, в конце концов на них трудно было сердиться. Мы немало пережили вместе. Я попросил их номер телефона, если вдруг по невероятному стечению обстоятельств мы когда-нибудь окажемся в Польше, например, чтобы показать малышу снег; конечно, это был предлог, меня огорчало, что мы расстаемся таким образом. Они дали понять, что не могут ни дать мне свой номер телефона, ни назвать свои настоящие имена, вообще ничего. Их дружба, как и все остальное, была псевдодружбой. Они не могли поступить иначе, они незаконно вторгались к вам в дом, чтобы улетучиться струйкой дыма. Осушив последнюю рюмку, они удалились, а мы помахали им вслед рукой, пожелав счастливого пути.

 

VII

Конрад ужасно огорчился из-за внезапного ухода поляков. Несмотря на то что их присутствие совпало с периодом его почти безвыходного заточения в комнате, у него все равно сохранятся самые теплые воспоминания. По правде говоря, эти события повлекли за собой весьма значительные невероятные перемены; он начал читать. Да, читать. У себя в комнате он обнаружил мешок со старыми книгами издательства «Фолио», приметой того времени, когда меня самого настолько одолевала скука, что я читал книги.

– Я много прочел.

Эта пижама удивительно шла ему, я правильно сделал, что ее купил. Ну какая лапочка!

– И много написал.

Надо было купить ему носочки в тон… Что?

Я попросил его повторить, и он подтвердил то, что сказал, он начал писать, этот малыш, который до этого никогда не читал, эта простая душа. Тогда он пошел в свою комнату и вернулся, держа в руках то, что мы должны были квалифицировать как рукопись.

– Это книга, которую я написал… я ее назвал Я требую, чтобы все вставали, когда входит моя жена.

– Откуда такое название?

– Это из третьей части Поисков утраченного времени. У Германтов… Подождите, сейчас прочту вам отрывок:

Меня раздражали незнакомые мне шикарные молодые люди, рассказывавшие о молодом наследном принце Люксембургском (бывшем графе фон Нассау), с которым я познакомился в Бальбеке и который так деликатно выразил мне сочувствие во время бабушкиной болезни, смехотворные и очень унизительные для него истории. Один из молодых людей уверял, будто бы принц сказал герцогине Германтской: «Я требую, чтобы при появлении моей жены все вставали», на что герцогиня будто бы ответила (а уж это не только не остроумно, но и лишено всякого правдоподобия, потому что бабушка молодой принцессы всегда была воплощенной добродетелью): «Конечно, при появлении твоей жены все должны вставать, – ради твоей бабушки мужчины ложились».

Я обожаю этот отрывок, а эта фраза вдохновила меня на роман о слабости мужчин…

– Отправляйся к себе в комнату!

Я организовал экстренное собрание – встречу на высшем уровне с Терезой. Мне в руки попала рукопись гения, появившегося ниоткуда, и мы прочли несколько строк, чтобы признать силу ее эмоционального воздействия. В других обстоятельствах мы могли бы порадоваться такому расцвету личности ребенка, но в данном случае мы чувствовали, что он нас превзошел. Больше всего мы испугались, что потеряем его. На мгновение наша борьба с Терезой показалась нам достаточно бессмысленной. Нам скорее следовало объединить усилия. Мы проиграли. Конрад тихонько постучал в дверь кухни и спросил своим сладким голоском, не рассердились ли мы.

Мы бросились обнимать его. Мы так его любили. Внешне он никак не изменился, то же круглое лицо, то же округлое тело, то же благоразумие и та же доброжелательность. Все то же, за исключением литературного таланта. Я чувствовал себя намного лучше. Мы положили его спать и стали кататься по полу, как в добрые старые времена. Но в этой ночной схватке не хватало изюминки, просто у нас вошло в привычку играть перед камерой. Стоп!