Часть первая
1
У меня такое впечатление, что смерть — это неотступно преследующий меня сторонний взгляд. Что бы я ни сделал, каждый мой поступок разбирает по косточкам некая высшая сила, и эта сила есть не что иное, как мое будущее — мой будущий труп. Это с ранней юности так. Я живу, не переставая думать о том, что когда-нибудь меня не станет. Между прочим, подобное мироощущение таит в себе немало позитивного. Например, я умею наслаждаться каждым прожитым мигом и находить что-нибудь приятное в самых дурацких ситуациях. Вот, скажем, еду я в метро, давка жуткая, духота, а я знай повторяю про себя: «Везет же мне, я живой». Точно так же и в любви. Я гляжу со стороны на себя влюбленного и прислушиваюсь к биению собственного сердца, чтобы ни в коем случае ничего не упустить. Просыпаясь рядом с женщиной, я подолгу всматриваюсь в ее ушко и мысленно щелкаю фотоаппаратом, чтобы запечатлеть ее, столь блистательно непохожую на других. Я ведь знаю, что настанет день, когда я буду лежать без движения лицом к лицу со смертью. И что мне тогда останется, кроме воспоминаний о былых удовольствиях?
2
На земле живет три миллиарда женщин. Следовательно, я имею полное право задаться вопросом: почему именно Алиса? Особенно в те дни, когда мы ссоримся. Почему из всех китаянок и русских я выбрал ее? Почему она вошла в мою жизнь и теперь вот дразнит меня и доводит до отчаяния? Наверняка, твержу я себе, есть какая-нибудь австралийка, с которой я был бы счастлив. Ну должны же, в самом деле, существовать нежные и любящие австралийки (идеальный вариант — австралийка, родившаяся в Швейцарии). Хотя, с другой стороны, хлопот не оберешься: полсуток в самолете, чтобы смотаться на свидание с любимой. Ужас. Самолеты я ненавижу. Худо-бедно смирился бы с ними, если бы в небе проложили рельсы. Так что я прихожу к выводу, что в общем и целом счастлив.
— Алиса! А ведь мне могла подвернуться девица гораздо хуже тебя.
— Фриц, ты мне надоел. Ты мне в самом деле надоел.
— Ну тогда спокойной ночи.
Хорошо помню этот наш разговор. Помню также, что я лежал рядом с Алисой. В тишине ночи мы казались такими счастливыми. Нам было чуть за двадцать. Я пытался заниматься спортом, чтобы иметь красивый торс, и попутно одолевал полное собрание сочинений Шопенгауэра, чтобы получить точное представление о горечи. По пристрастному мнению некоторых, этот коктейль придавал мне известную элегантность. Возможно даже, я мог бы ступить на героический путь. Единственным препятствием, мешающим развитию героического потенциала, была для меня бессонница. Никто не способен спасать человечество без ежедневного восьмичасового сна. Все герои высыпаются, даже если спать им приходится вполглаза. Герои властвуют над ночью, а я пересчитываю всех баранов мира — они прыгают через меня и никогда не падают мне на голову. Хоть бы один прыгнул неудачно. Потому что даст тебе по башке такой вот шерстяной бурдюк — отрубишься как миленький. Но с годами я смирился. Поднимаюсь среди ночи и сажусь читать. Порой по нескольку часов так сижу. Слова часто дают мне приют до зари, а иногда буквы сливаются, переплетаясь со снами на самой грани дремоты.
Алиса всегда одевалась очень быстро. Я постоянно умолял ее не торопиться и дать мне возможность налюбоваться на ее трусики.
— Я опаздываю! — кричала она в ответ.
Следовало бы запретить женщинам кричать. Особенно по утрам, когда ты еще борешься с собой, надеясь досмотреть эротический сон. Я даже подумывал заводить будильник на более ранний час. Мне не жалко было украсть у себя несколько минут сна и посвятить их созерцанию попы своей невесты. Она бросала меня в постели одного, и я радовался, если находил там пару волосков — доказательство ее мимолетного пребывания. Как-то раз я сделал ей замечание насчет того, что она оставляет за собой следы. И что она мне ответила?
— Дрянная же из меня выйдет изменница!
Почему-то именно такие ответы заставляют мое сердце биться в ускоренном ритме. Если рассуждать в рамках любовной логики, то каждый из нас для другого — Альберт Эйнштейн. Алиса делала и другие заявления, которые я находил восхитительными, хотя все остальные мужчины сочли бы их не представляющими интереса:
«Я продрогла, но все равно буду спать голая».
«Может, как-нибудь сходим в кино».
«У тебя в холодильнике всегда должен быть швейцарский сыр».
«Это напоминает мне один мой сон, только я его не помню».
«Все-таки надо по воскресеньям ходить к мессе».
«Зря я это сделала. Ты меня еще любишь?»
«Вуди Аллен и несмешные фильмы тоже снимает».
И так далее. Если вам от этих фразочек ни жарко и ни холодно, то это потому, что вы не влюблены в Алису.
Она уходила, и я тоже одевался. Закрывая за собой дверь, она подавала мне знак, что можно открывать день. Я тогда был студентом, настолько не уверенным в выборе призвания, что посещал лекции по таким далеким друг от друга предметам, как искусствоведение и молекулярная физика. Мне хотелось познакомиться со всеми Робертами, сколько их ни есть: Музилем, Шуманом, Брессоном или Циммерманом. Родственникам я объяснял, что мои блуждания только выглядят беспорядочными, на самом же деле это утонченная профессиональная стратегия. А в чем она заключается, они узнают в свое время. Это был один из моих жизненных принципов: всегда успокаивать окружающих, внушая им, что все мои поступки разумны. Но разве я виноват, что меня интересовало абсолютно все? Зачем обязательно выбирать что-то одно? Жизнь представлялась мне набором ограничений. Надо хранить верность, надо голосовать за левых, надо обедать в 13.00. А мне хотелось завести любовницу, которая голосует за правых, и водить ее обедать в три часа дня.
Наверное, именно это и привлекало меня в Алисе. Стоило мне ее увидеть, как я почуял, что наш роман выйдет за общепринятые рамки. Хотя нет, не так. Это не первое мое ощущение. Вначале было… Нет, не слово. Вначале был жест. Как в «Бессмертии» Милана Кундеры, где героиня рождается из жеста. Алиса запросто могла бы очутиться в романе великого чешского писателя, но предпочла очутиться в моей жизни. Это произошло в субботу, на некой вечеринке. Самые что ни на есть обыкновенные обстоятельства, но как раз они-то чаще всего и дают шанс на встречу с необыкновенным. Мы оказались там случайно, и ее и меня привели друзья друзей, и благодаря этой чудесной цепочке дружбы смогли обрести любовь. Я имею в виду настоящую любовь, ту самую, из-за которой попадаешь в разряд шутов гороховых.
Было три часа ночи, может, чуть больше. Я точно помню все подробности нашей встречи, но вот насчет времени, признаюсь, не так уверен. Просто наступает такое время, когда времени больше нет. Мы толкались на кухне, искали чего бы выпить. В таких компаниях всегда находится остряк, который управляет всеобщим весельем, иногда ему для этого достаточно всего лишь говорить чуть громче остальных. Никуда на этом свете не денешься от иерархических игр. Вокруг него собралась небольшая хихикающая группа, укреплявшая его уверенность в собственном неподражаемом остроумии. Таким образом, мы с Алисой познакомились в этом хихикающем кругу. Мы стояли, глядя друг на друга. Смешки проносились у нас над головами, искажаемые винными парами. Со всех сторон слышалось «хи-хи-хи» и «ха-ха-ха». Лицо Алисы, когда она сделала этот удивительный жест, оказалось совсем близко от моего. Она медленно подняла руку и легонько погладила себя по носу, а потом по левому уху Очень быстро, чуть ли не воровато. Как будто что-то украла со своего лица. Мне трудно в точности описать, что она проделала пальцами, но два ее легких ласкающих движения слились в жест невероятной выразительности. Лишь после этого я заметил, что она смотрит на меня. Даже вроде бы смущенно. И тут она улыбнулась. Совсем другой улыбкой, не имевшей ничего общего с хихоньками-хахоньками остальных. Улыбкой, предназначенной мне одному. И, поскольку я немедленно вернул ей улыбку, мы с ней образовали собственный кружок, состоявший из нас двоих. Наш улыбчивый кружок явился автономным подразделением общего гогочущего круга, от которого мы незаметно откололись.
Но вот остряк выдохся, и зрители разбрелись кто куда. После такого хохота они вроде бы даже загрустили. Мы наконец остались одни.
— Мне очень понравилось, как ты только что сделала, — сказал я.
— Что я сделала? — спросила она слегка разочаровавшим меня хрипловатым, очевидно от вина и сигарет, голосом.
— Потрогала себе нос и ухо, очень быстро. Ты так коснулась их, как будто подавала кому-то тайный знак.
— Ты что, пьяный?
— Ни в одном глазу. Заметить твой жест можно было только на трезвую голову.
— А я и не помню.
— Подожди, я тебе сейчас покажу.
Вот и повод взять ее за руку. Она без сопротивления позволила мне направить ее пальцы к лицу. Но я тут же понял, что это лишь жалкая подделка. В ее жесте содержалась бесконечная красота мимолетности, живущая на кончиках пальцев. Повторить такое нельзя. Впоследствии Алиса много раз пыталась воспроизвести тот уникальный миг. Разумеется, чтобы доставить удовольствие мне. Но не только. Ей тоже хотелось вернуть то волшебное мгновение. Ведь она знала, что покорила меня тем своим жестом. А я знал, что покорил ее своим восхищением перед ее жестом.
— И как зовут автора этого жеста? — спросил я.
— Алиса.
— Алиса… Хорошее имя. Короткое, но звучное.
— По-твоему, слишком короткое?
— Нет-нет, нормальное. Главное, чтобы не было короткой стрижки.
— Ты всегда такой?
— У тебя будет сколько угодно времени, чтобы проверить, какой я.
— А тебя как зовут?
Не знаю почему, но я надолго задумался, прежде чем ответить. В ту минуту мне совсем не хотелось зваться Фрицем. Но дело даже не в этом. Думаю, мне не хотелось замыкаться в пространстве букв, не хотелось никакой определенности, а хотелось, напротив, чтобы у нас оставалась возможность побыть незнакомцами. Ведь потом мы уже больше никогда не сможем дать обратный ход и вернуться в мир, где мы еще не знали друг друга. Наступали последние секунды нашей безымянности, и — раз-два-три — я сказал:
— Меня зовут Фриц.
Она воздержалась от комментариев по поводу моего имени. По этой причине я не исключал, что в один прекрасный день женюсь на ней. А может, мы даже вместе заведем собаку.
3
Алиса — девушка из хорошей семьи. Признаюсь сразу: этот факт оказывает на меня откровенно возбуждающее воздействие. Внешне она наделена всеми чертами маменькиной дочки. Гладкие волосы, иногда прижатые обручем, и умение произносить «да» каким-то совершенно католическим тоном. Я балдел от ее отточенных манер и находил в ее привычках многое из того, чего сам был лишен. Надо сказать, что меня воспитывали (хотя это слишком громко сказано) родители-хиппи из поколения 70-х. Вы и представить себе не можете, какой это кошмар для ребенка — проводить каникулы в Индии. Но это я так, к слову. Сейчас мы с ними редко видимся: они живут на какой-то горе под сенью усов Жозе Бове. Или мотаются по третьему миру. Участвуют во всех антиглобалистских демонстрациях. Меня порой посещала мысль, что для них я значу меньше, чем зернышко бразильского риса, проданное по справедливой цене. Мне подобное соотношение вовсе не представлялось справедливым, но я приспособился: воспитывал себя сам, опираясь на их ценности, и старался не слишком зацикливаться на их недостатках. Не могу сказать, чтобы мне не хватало любви — просто приходилось делиться ею со всеми обездоленными планеты. В сердце моих родителей нас был легион, поэтому страдал я не от их душевной черствости, а скорее от тесноты.
Фу, какой стереотип: сын хиппи и дочка буржуа. Но что ж тут поделаешь, все мы стереотипны. Воспитание в большинстве случаев не более чем ежедневная тренировка, побуждающая нас как можно меньше походить на своих родителей. Даже если Алиса усвоила многие из их принципов, она все же не превратилась в зеркальное отражение своей родни. Нет, она их уважает и ни за что не нарушит ни одного установленного ими правила, даже пустякового. Каждое воскресенье ходит к ним в гости. Это такой же незыблемый ритуал, как праздничные дни. Но живет она независимо и довольно успешно пытается не поддаваться родительскому диктату. Иначе говоря, она способна время от времени выкурить косячок, слушать альтернативный рок, читать маркиза де Сада, а главное — любить меня. Да-да, сама идея любви ко мне уже подразумевает неосознанный бунт. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что на идеального зятя никак не тяну. Тем не менее я мечтал познакомиться с ее родителями. Потому что, несмотря на всю их суровость, в моем сознании они были образцом стабильности. А мне, если чего и не хватало, так это нормальной повседневной рутины, когда жизнь, смазанная правилами, катится как по маслу. По воскресеньям, провожая ее к родителям, я спрашивал:
— Когда ты нас познакомишь?
— Скоро.
— Можно подумать, ты меня стыдишься. Ты им хотя бы обо мне говорила?
— Ну… В общем, да.
— То есть?
— Ну, один раз я про тебя рассказала. Про то, что ты учишься сразу на нескольких факультетах.
— А они что?
— По глазам отца я поняла, что он не видит в этом ничего забавного. Поэтому я решила сказать, что ты просто приятель. Хороший приятель.
— Хороший приятель?
— Фриц! Должен же ты понять, в самом деле!
— Я уже понял! Чтобы удостоиться встречи с твоими родичами, надо быть студентом ЭНА!
— Ну что ты! Нет, конечно. Но только… Лучше немного подождать. Пока ты не найдешь настоящую работу.
Меня возмутило, до какой степени, оказывается, она меня стыдится. Разумеется, моему негодованию не хватало искренности: в сущности, ее поведение было вполне логичным. И все же она могла бы дать мне шанс. Да, я слишком разбрасываюсь, но все же я не какой-то там раздолбай! В разговоре с отцом Алиса должна была напирать на мою серьезность, но она предпочла ограничиться краткой справкой о моей учебе. Значит, чтобы познакомиться с ними, мне надо устроиться на работу. К счастью, вскоре мне подвернулось место, идеально соответствовавшее обширности моих познаний. Я буду получать зарплату и бесплатные талоны на обед. И вступлю наконец в мир взрослых.
4
Видно, мало я в юности занимался спортом — во всяком случае, постоянные сбои сердечного ритма доставляли мне массу огорчений. Это ведь очень утомительно — постоянно шарахаться от счастья к горю. Жизнь с Алисой являла собой бесконечное чередование периодов эйфории, когда я был готов увезти ее на выходные на Луну, и вспышек злобы космических масштабов, когда мне хотелось, чтобы она провалилась в преисподнюю. Полагаю, по отношению ко мне она чувствовала примерно то же самое. Обычно такая мягкая и воркующая, она вдруг могла закричать, раня пронзительными звуками мои влюбленные уши. Мы постоянно меняли тональности. И я был недалек от мысли, что от любви люди прежде всего глохнут.
Как-то вечером я спросил у нее, чем она недовольна. Она и правда сидела с таким видом, как будто забыла зонтик. Между прочим, она терпеть не могла, когда я начинал допытываться, что с ней не так.
— Прекрати на меня пялиться! Прекрати все раскладывать по полочкам! Нет, это невыносимо!
Но прекратить было выше моих сил.
— Да что такое с тобой происходит?
Вот как раз этого говорить не следовало. Никогда не надо требовать от женщины рационального объяснения ее поведения. Она вскочила и выбежала за дверь — ушла подышать воздухом. Я часто думаю об этом выражении: «пойти подышать воздухом». Оно означает, что за воздухом тебе приходится идти куда-то в другое место. Что там, где ты сейчас, ты задыхаешься.
Мы сами себе отравляли счастливые минуты. Целыми днями дулись друг на друга, как дети малые. Мечтали разлюбить друг друга. Но оставались вместе, физически не имея сил вырваться из замкнутого круга нашей любви.
— Как получилось, что мы пали так низко? — спросил я у нее однажды, устав ее любить.
— Это все наш ангел-хранитель. Он в тот вечер слегка перебрал. Как знать, может, твоя суженая стояла рядом со мной? Кстати, ты ее помнишь?
— Да, вроде она и правда была ничего…
— Прямо создана для тебя. Тихая и тусклая. Она бы всегда и во всем с тобой соглашалась. Я уверена, что это была она. Ангел промахнулся на пару миллиметров. От этого и все наши ссоры. Оттого, что стрела глупейшим образом промазала.
В следующий раз, когда мне случится влюбиться, подумал я, надо на всякий случай взять телефончик и у соседней девушки тоже (а вдруг я обречен всю жизнь знакомиться с женщинами, которые стоят рядом с женщиной моей мечты). Мы еще раз вспомнили вечер нашей встречи. Ностальгия — надежный якорь. Алиса склонила ко мне головку, как часы, остановившиеся, чтобы я мог губами прикоснуться к вечности. Кто знает, может, мы и собачились только ради того, чтобы с детской непосредственностью сладостно мириться? Такие вылазки за пределы нежности добавляют в кровь обыденности немножко адреналина.
— Да здравствует наша старость! — шепнул я. — Которую мы проведем в Швейцарии!
— Да, любимый.
— Ходить почти никуда не будем. И ссориться станет не из-за чего. А на ночь будем класть свои зубные протезы в один стакан. И наши зубы будут счастливы вместе.
Я представил себе, какую жизнь проживут наши зубы. Как-то раз мы их сравнили (каждый по-своему с ума сходит), и оказалось, что между ними очень много общего. Например, одинаковая щербинка на третьем верхнем клыке слева. Существует ли мистическая зубная связь? Может быть, в любви нашим выбором руководят зубы? А в зубные врачи люди идут в отчаянных поисках родственной души?
Есть в моем характере одна черта, о которой я еще не упоминал. Я не выношу конфликтов. Скруглять углы — таков слоган моего невроза. По всей видимости, единственное, что я реально унаследовал от родителей, это врожденный пацифизм. Иногда нам не удавалось помириться, и тогда ссора вступала в острую стадию. Однажды вечером Алиса ушла, хлопнув дверью, — из-за чего, я уже не помню, — а я, вместо того, чтобы дать ей время успокоиться, помчался вслед за ней. Я бежал в темноте, пока ее не догнал. Она стала отбиваться — это был наш любовный танец. Глядя на нее, взмыленную, я затосковал по ее нежности как по давно утраченному детскому счастью. Смысл ее слов до меня не доходил. Она размахивала руками и была так глубоко несчастна, что я почувствовал себя худшим из людей. Я пытался сказать ей, что люблю ее, что полюбил ее с первой же секунды, но она меня не слышала. Потом она меня ударила, а я ударил ее. Мы на миг замерли, даже не заметив, что стоим перед террасой еще открытого кафе. С десяток посетителей с интересом наблюдали за разыгравшейся у них на глазах сценкой. Мы устроили им нечто вроде выездной сессии Авиньонского фестиваля.
Я в итоге признал, что нам надо разойтись в разные стороны и успокоиться. Мне было очень плохо. Это была настоящая ссора, одна из самых бурных за всю нашу историю. Наутро я проснулся в паническом ужасе. Алиса не пришла ночевать. И я знал, что она ни за что не сделает первый шаг — просто из гордости. Наверное, сейчас она как ни в чем не бывало сидит на лекциях. Если мне наши стычки выматывали всю душу, то она иногда про них даже не помнила. «Я что, правда такое говорила?» — спрашивала она, а я не мог понять, то ли она бессовестно надо мной насмехается, то ли у нее развивается пугающая склонность к амнезии. Думаю, впрочем, что такие раны заживали у нее быстро. Я же мог служить типичным образцом неврастеника, до бесконечности прокручивающего в голове одни и те же ситуации. Что мне делать, как поступить? Я боялся, что без нее заболею. Идиотизм, конечно. Но я и правда верил, что она защищает меня от инфекций и эпидемий.
Я отправился встречать ее к университету. Алиса изучала немецкий. Собиралась стать учительницей. На меня этот язык оказывал магическое, чтобы не сказать эротическое воздействие. Гитлер убил его, превратив в собачий лай. Часто, когда мы занимались любовью, я просил ее сказать мне что-нибудь шепотом по-немецки. Ничто на свете так не возбуждало меня. Поджидая ее, я размышлял о наших планах съездить в Берлин (куда мы так никогда и не съездим) и мечтал, как буду прогуливаться по Савиньиплац, держа ее за руку. Алиса тоже очень любила этот язык — настолько, что даже хотела его преподавать. В какой-то момент меня осенило: тот факт, что меня зовут Фриц, сыграл в мою пользу. Какое счастье, что это имя, много лет заставлявшее меня терпеть насмешки, наконец-то сослужило мне добрую службу.
Вчерашняя ссора казалась дикой нелепостью. Я надеялся, что, стоит нам увидеть друг друга, как все забудется. На грудь себе я повесил картонку, на которой написал:
ТЫ МНЕ ОСТОЧЕРТЕЛА.
Вышла Алиса. Я видел, как она идет ко мне, щурясь на ходу, чтобы разобрать надпись. Потом улыбнулась во весь рот, ускорила шаг и бросилась мне на шею. Потом тихонько шепнула мне на ухо: «Ты мне тоже осточертел».
Это была любовь.
5
Миновало несколько месяцев, и вот наступило лето. Как и каждый год, Алиса уезжала на каникулы в Бретань, где у ее родителей был домик. Меня не пригласили. Я больше не желал воспринимать как оскорбление ту границу, что она провела между мной и своей родней, и уже придумал, чем займусь. Пора было начинать профессиональную карьеру. Я разослал кучу писем с просьбой о стажировке. Обращался в самые разные конторы и теперь ждал ответа, как ждут результата в русской рулетке. Я вручил свою жизнь судьбе — судьба представлялась мне в облике заботливой женщины. Довольно скоро со мной связались из издательства «Ларусс». Женщина, с которой я говорил по телефону, несколько раз хмыкнула, обратив внимание на особенности моего резюме.
— Здравствуйте! У меня встреча с Селиной Деламар.
— Очень хорошо. Сейчас я ей позвоню.
Диалог может показаться пустяковым, но я почувствовал, что в этот миг решается что-то очень важное для меня. В тот самый миг, когда я входил в вестибюль издательства, когда улыбался девушке в приемной, объясняя причину своего появления, я вдруг ощутил, что наконец принадлежу к окружающему миру. Что стою на коврике перед дверью в нормальную жизнь. Что начиная с этой секунды все ошметки моего беспорядочного детства и вся неразбериха с учебой отходят в прошлое. Пусть это было всего лишь первое собеседование для получения стажировки, но им открывалась вторая часть моей жизни.
Собеседование прошло на ура. Стажерами занималась директриса по персоналу Селина Деламар. Пока она излагала условия, я пристально ее разглядывал. Она мне представлялась прежде всего работающей женщиной, и очень хотелось узнать о ней побольше. Ей было что-нибудь около сорока, хотя, конечно, наверняка я этого знать не мог. Может, больше, а может, и меньше. Главное, что бросилось мне в глаза при нашем первом знакомстве, это ее цвет. Селина Деламар была красная. Я видел ее в окружении сплошной красноты — губы, отблеск волос, свитер, который был на ней надет. Она олицетворяла гармонию красного цвета. Должен признаться, это произвело на меня впечатление.
— С вами все в порядке? — спросила она. — Вы хорошо себя чувствуете? Вы весь красный.
— Вы тоже, — машинально ляпнул я.
Она улыбнулась. Думаю, она не расслышала моих последних слов. Встала и принесла мне стакан воды. Я спохватился:
— Спасибо. Большое спасибо.
— Надеюсь, во время стажировки вы не будете так нервничать.
— Не буду. Вообще-то это со мной впервые.
— Вы большой оригинал.
— Оригинал? Почему вы так думаете?
— Ну, не знаю… Во-первых, ваше резюме… Никогда не встречала человека, который изучил бы такое количество предметов. Но как раз это нас очень устраивает. Нам нужны люди с широким кругозором.
— Не знаю, насколько он у меня широк.
— Посмотрим. Если вы не против, можете приступить к работе в понедельник.
— С удовольствием.
После этого между нами на миг повисла какая-то неловкость, для которой у меня имеется свое объяснение. Мы оба хотели продолжить беседу, но обсуждать нам было больше нечего. Я понял, что пора уходить. Уже в дверях я услышал:
— Фриц! Если во время стажировки вам что-нибудь понадобится, смело обращайтесь ко мне.
— Хорошо, мадам, — как дурак, ответил я.
Конечно, только дурак назвал бы ее «мадам». Но моя неуклюжесть в дальнейшем могла нас объединить.
Неуклюжесть смущающихся людей.
Я сообщил новость Алисе, и она ее не обрадовала. Ей казалось, что новые знакомства, которые я заведу, станут гигантскими механизмами по вытеснению ее, Алисы, из моей жизни. Она хотела, чтобы я шевелился, зарабатывал себе положение, но в то же время, как я подозреваю, с трудом мирилась с любыми моими попытками существовать помимо нее. В конце концов она все-таки выдавила из себя, что мне, безусловно, полезно будет узнать, как организована работа серьезного предприятия. На самом деле она просто ревновала: как же, она уедет, а я останусь, да еще и ринусь с головой в новое приключение. Но упрекать меня она не смела, ведь на море-то меня не пригласили. В который раз наши отношения слегка подкисли (некоторые это любят), и я подумал, что, может, мне даже понравится какое-то время побыть без нее. Все последние месяцы мы, как приклеенные, не расставались ни на день, отгородившись своей любовью от всего мира, так что эта первая разлука, верил я, скажется на нас обоих благотворно.
Тот день, когда она уехала в Бретань, я провел как в горячке, снова и снова впадая то в эйфорию, то в панику. Шагая за ней по перрону, я левым глазом плакал, а правым смеялся. Поезд тронулся, унося с собой Алисино тело. Она была такая красавица, что мне в голову немедленно полезли мысли о парнях, которые будут пялиться на нее в каждом кафе и без конца сновать в туалет и обратно, лишь бы по пути посмотреть на ее ножки. Может, мы видимся в последний раз, мелькнуло у меня в голове. Но вообще-то я всегда испытываю такое чувство, когда провожаю кого-нибудь на вокзал. Прямые линии рельсов постепенно пустеют, а ты остаешься стоять, погружаясь в одиночество.
6
В «Ларуссе» меня быстро оценили по достоинству. Надо сказать, что к своей стажировке я отнесся со всей серьезностью. Мне поручили проверку словарных статей, нуждавшихся в ежегодном обновлении. Целыми часами я купался в море цитат. Понемногу я научился давать определение чему угодно. На улице, проходя под фонарем, я вспоминал слово «лампада», которое произошло от латинского lampadarium. Может, кому-то это покажется смешным, но я чувствовал, как во мне крепнет новая сила. Знание этимологии превращало меня в человека солидного.
Мы сидели в одном кабинете с Полем, еще одним стажером. Чуть ли не каждый день вместе ходили обедать, так что вскоре у нас почти не осталось друг от друга секретов. Поль был холостяк со стажем. Его последнее любовное воспоминание восходило чуть ли не к эпохе черно-белого кино. При этом он был вовсе не урод. И далеко не дурак, даже напротив. В чем же дело? Никак не получается ни с кем познакомиться: словно шевелящие плавниками рыбы, мы передвигаемся в равнодушном безмолвии огромного города, с горечью сознавая, что ни одна женщина не захочет уделить нам внимание, даже из жалости. Но Поль не собирался отступать. Он поделился со мной недавно разработанной им тактикой. С тех пор, как ввели запрет на курение в общественных местах, он изо всех сил старался заделаться курильщиком. Курилка — идеальное место для знакомства. К сожалению, у него были слабые легкие, а от табака его отчетливо мутило. На протяжении нескольких дней он терзался опасным экзистенциальным вопросом: что хуже, рак легкого или жизнь без секса? В конце концов он решил, что здоровье дороже. Правильный выбор, ибо вскоре ему предстояло познакомиться с замечательной женщиной. И знакомство это произошло при весьма оригинальных обстоятельствах.
За обедом мы любили устраивать себе небольшие разминки.
— Ты знаешь, кто такой сибарит? — спрашивал меня Поль.
— Нет.
— Это человек, который проводит жизнь в праздности и наслаждениях.
— А ты знаешь, что такое радула?
— Знаю. Шершавый язык у многих видов моллюсков. Другое название — терка.
— Правильно. Ну, приятного аппетита.
Предпочитаю не думать о том, какое впечатление наши беседы производили на соседей по столу. Подозреваю, что мы походили на двух ботаников, этаких Бувара и Пекюше, спящих в обнимку со словарем. Но нам это нравилось. Любовь к словам, к их смыслам, делала нас настоящими единомышленниками. И не оставляла места недосказанностям.
То лето прошло под знаком великого парадокса, а именно: пока я бился над определением мира, моя жизнь расстилалась передо мной как сплошная неопределенность. Под «моей жизнью» я подразумеваю Алису. После продолжительной телефонной ссоры в июле, она сказала, что остается в Бретани до конца лета. К тому же — и это самое важное — я узнал, что там она встретилась с другом детства и они проводят время вместе. Парень был сыном друзей ее родителей. С точки зрения социального деления, идеальный для нее вариант. Полная противоположность мне. Я уж решил, что с нашим романом покончено, себя не переделаешь. Мне, наверно, на роду было написано познакомиться в каком-нибудь «зеленом» ресторане с кудрявой фанаткой Джоан Баэз.
Больше десяти дней я, несмотря на настойчивые эсэмэски, отказывался с ней говорить. Потом все же снял трубку.
— Почему ты так со мной поступаешь, Фриц?
— Мне показалось, что ты вполне счастлива со своим дружком по песочнице.
— Как же я тебя ненавижу! Ты же знаешь, что я люблю тебя. Слышать тебя больше не хочу.
Да, Алиса была уникум. Две фразы — и она ухитрилась внушить мне чувство вины. Но в душе я восхищался ею и ее талантом. С чего началась наша ссора, я уже не помнил. Знал только, что она обмолвилась об этом парне, заставив меня жутко нервничать.
— Ты с ним спала?
— Что ты себе позволяешь?
— Мне надо это знать, Алиса.
— Что тебе надо знать? Знать тут совершенно нечего. Просто я решила остаться здесь, вот и все. Здесь тихо и спокойно.
— Ты просто сибаритка!
— Кто-кто?
— Ладно, не важно.
— Фриц, я так больше не могу. Когда мы вместе, нам плохо. Когда разлучаемся, еще хуже. Я так больше не могу. Ты должен что-то придумать.
— Возвращайся.
— Когда?
— Сейчас. Возвращайся сейчас же, Алиса. Немедленно. Просто беги и прыгай в поезд.
— Как в кино?
— Угу. И как в книжках.
Вот так закончилось лето, которое мы потратили на ссоры.
Но было уже слишком поздно. Надвигались дожди.
На вокзале любимая бросилась в мои объятия (мои руки, уставшие от пресного существования, испытали огромное счастье). Наверное, остальные пассажиры решили, что у нас не любовь, а пылающий костер. Они не ошибались. Когда мы приехали ко мне, Алиса обнаружила бутылку шампанского.
— О, прелесть какая. Что мы празднуем? Нашу встречу?
— Да. И не только.
И я сообщил ей хорошую новость.
7
За пару дней до этого я столкнулся в коридоре с Селиной Деламар. Те два месяца, что я проработал стажером, мы с ней почти не виделись. Она только что вышла из отпуска, загорелая. Но в лице ее читалась какая-то усталость. Она сказала, что хочет со мной поговорить. Я спросил, когда мне к ней зайти, прямо сейчас или позже.
— Прямо сейчас, — почти приказным тоном ответила она.
Мне все никак не удавалось составить о ней четкое впечатление. Ну, например, к какому типу женщин ее отнести — к сильным или к слабым? Разумеется, она казалась сильной, посматривала на меня сверху вниз с высоты своего положения, но чем пристальнее я в нее вглядывался, тем яснее видел местами отметинки хрупкости. Помню, как-то раз я даже сказал себе: «Берегись ее, берегись ее!» Мне не следовало забывать это предостережение.
Селина сообщила, что мною все очень довольны. Затем сказала, что издательство не хочет со мной расставаться и готово предложить мне контракт. Я на миг растерялся. Мне не понравилось это слово — «контракт». Я подумал о своих родителях. В памяти всплыл образ веревки, накинутой на шею, и прочие клише, которыми они меня пичкали. Селина ждала ответа, а я все никак не мог выбраться из потока затопивших меня мыслей. Теперь в него влилась и она. Я представил себе, что каждый день буду встречаться с женщиной, которая мне нравилась, — это признание удивило меня самого, — да, с женщиной, чьи округлые формы и красные цвета мне очень нравились. Она широко улыбнулась мне, и я увидел ее зубы. Может, у наших с ней зубов есть надежда на счастье? Является ли верность обязательной, с точки зрения зубов?
После этого мысленного лирического отступления я произнес, что чрезвычайно польщен доверием издательского дома «Ларусс» и сделаю все, что от меня зависит, чтобы оно не обернулось разочарованием. Честно говоря, для меня это была идеальная работа. Буду заниматься внесением изменений в словари. Дело это ответственное, и, едва схлынула первая волна страха, меня захлестнула огромная радость. Не сдержавшись, я заулыбался самой идиотской из улыбок, твердя про себя, что надо собраться и вернуть челюсти в исходное положение, иначе Селина немедленно отзовет свое предложение. Я задумался о новых словах, которые вскоре присоединятся к дружному лексическому коллективу. И еще один важный пункт: в мои обязанности будет входить составление библиографических справок к каждому из новичков. Тех, что затем предстанут перед судом отборочной комиссии. Итак, с этого дня я постоянно буду иметь дело с судьбами людей, потенциально достойных быть включенными в словарь, — людей, чьи стопы, возможно, коснутся берегов будущего.
Максим Твомбли (р. 1958), нью-йоркский художник. Прославился созданными в юности картинами, навеянными творчеством Дилана Томаса. Самое известное полотно — «Жизнь — это квадратный круг». Отказался от продолжения карьеры 8 декабря 1980 года, в день убийства Джона Леннона.
Селина Деламар не скрывала радости, видя мою довольную физиономию.
— Прекрасно. Значит, у нас появится возможность лучше узнать друг друга, — сказала она.
— Конечно. Я ведь именно поэтому и принимаю предложение, — уверенно ответил я. И сам удивился. Стажерам такие слова произносить не положено. Разве что штатным сотрудникам, а еще лучше — штатным сотрудникам со стажем. Еще я понял, что мне почему-то нравится так разговаривать с женщинами. Я испытывал в этом потребность, словно силился доказать себе, что мир женщин вовсе не является чем-то таким, что безвозвратно погибнет для меня в супружестве. В то же самое время я знал, что никогда не смогу изменить Алисе. Вопрос вообще так не стоял. Вопрос стоял так: обязательно ли самоустраняться из мира чувств?
Итак, я сообщил эту новость Алисе. И на сей раз она бросилась мне на шею. Я чувствовал, что она за меня рада, даже горда. Мне вдруг снова открылось, что она любит меня до безумия. Глупо было с моей стороны пол-лета мучиться ревностью. Столько времени зря потеряли! Надо было срочно его нагонять. После шампанского мы легли в постель. Для последних дней лета погода стояла жаркая, и я помню, что мы некоторое время лежали не двигаясь, в странных позах, словно наши тела, деформированные, как на картинах Фрэнсиса Бэкона, врезаны друг в друга. Рядом с кроватью стояло зеркало, а еще в комнате было окно, и наше тройное отражение придавало происходящему какую-то особую странность. Получался триптих.
После долгих недель, проведенных в мечтаниях, наши тела вновь обретали друг друга. Меня не покидало ощущение, что ко мне возвращается вкус к жизни. Я как будто вновь открывал себя. Сердце билось как бешеное. Мы долго целовались, сначала без языка, потом с языком, потом снова без языка, потом снова с языком. Каждый переход от поцелуя с языком к поцелую без языка был равнозначен пересечению границы. Каждый вздох и каждый стон, даже самый тихий, после разлуки приобретал невыразимо, неправдоподобно огромное значение. Я почувствовал, как затвердели ее соски. Алиса начала меня ласкать. Эти ласки были сродни подготовке к долгому путешествию. Мы так давно не виделись, что могли бы, как звери, наброситься друг на друга, чтобы поскорее утолить свой голод, но мы предпочли не торопиться, отдавшись волнующему ритму растущего возбуждения.
— Еще, — шепнул я.
Она ласкала меня все так же медленно, лишь изредка ускоряя движение. Ртом она прижималась к моему уху, и мои барабанные перепонки слышали ее горячее дыхание. Я чуть не кончил прямо ей в руку, настолько пронзительным было наслаждение.
— Подожди, — сказала она. — Я хочу тебя. Сейчас.
Она произнесла эти слова, как объявляют приговор, окончательный и не подлежащий обжалованию. Я перевернул ее и прижался к ней всем телом, не переставая действовать руками. Она оказалась сверху, в своей любимой позе, потом сверху оказался я, тоже в своей любимой позе. Еще миг, и наши тела вернутся в позу одиночества.
Мы молча лежали рядом, утопая в счастье, поту и тумане изнеможения. Вот тогда Алиса и сказала:
— Теперь, когда у тебя есть работа, пора познакомиться с моими родителями.
8
Бывали у меня в жизни ситуации, когда я чего-то до смерти боялся, но так я не боялся ничего и никогда. Масла в огонь подливала Алиса, которая готовила меня к встрече так, словно мне предстояло выступать от имени человечества перед пришельцами из космоса. Почти час она потратила на мою прическу, добиваясь максимальной благопристойности. Все приглаживала и приглаживала мне щеткой волосы, изгоняя из моего облика последний намек на индивидуальность. Я сопротивлялся — мне вовсе не хотелось походить на арестанта.
— Прекрати! Естественность лучше всего!
Она окинула меня оценивающим взором и изрекла:
— Нет. Естественность тут не прокатит.
Подумала еще немножко и добавила:
— Вообще-то у тебя и правда какой-то бледный вид. Сейчас сделаю тебе морковного соку.
— Я его не люблю.
— Это не важно. Главное, чтобы у тебя был здоровый цвет лица.
— Да меня от него выворачивает! Ты этого добиваешься? Чтобы я позеленел?
— Слушай, ну неужели так трудно чуточку постараться?
— В конце концов, я теперь работаю. Можно сказать, что у меня очень много работы, поэтому я не такой румяный.
— Нет. Они решат, что ты позволяешь на себе ездить. Это еще хуже.
Что бы я ни предложил, Алиса тут же находила кучу возражений. В итоге мне, который и сам трясся от страха, пришлось обнимать ее и успокаивать. Все будет хорошо. Подумаешь, одно воскресенье. Переживем как-нибудь.
— Будет еще моя сестра, — сказала Алиса.
— Да ну?
— Да. Она только что вернулась из Южной Америки.
— И что она там делала?
— Я же тебе рассказывала. Она пишет диссертацию о беглых нацистских преступниках.
Эта новость принесла мне облегчение. Значит, я буду не единственной мишенью. Розыск беглых нацистов — тема, заслуживающая пристального интереса. В любом случае я намеревался изображать из себя овощ. Я готов был на все, лишь бы не испортить этот исторический для моей невесты момент.
Едва переступив порог их дома, я понял, что задача будет не из легких. Сестры мгновенно бросились обниматься. Тут же, в коридоре, меня познакомили с Лизой. Сколько буду жить, столько буду, думая о ней, вспоминать эту нашу встречу в коридоре. Жизнь била в Лизе ключом. Даже стоя на месте, она как будто слегка подпрыгивала, словно все время порывалась бежать вперед. Одним словом, она сразу мне понравилась, и это чувство было взаимным.
— Не знаю, чего тебе наговорила моя сестрица, но ты не волнуйся. Все будет замечательно.
— Правда? Хорошо, если так.
— Вот увидишь. Отец у нас любит поворчать, но он добрый.
Затем мы прошли на кухню. Это была прекрасная просторная кухня, может, даже чересчур просторная. Слишком большие кухни всегда казались мне немного нелепыми. Мать Алисы обнаружилась среди кастрюль, вся в хлопотах, — хуже обстановку для знакомства трудно себе вообразить. В помещении витали запахи тушившегося кролика. Элеонора сделала мне навстречу шаг — самый маленький шажок, дабы обозначить, что подойти к ней должен я, а не наоборот. Я — гость, а гости должны пошевеливаться быстрее, чем хозяева. С первого же взгляда я отметил ее усталый вид. Если у нее еще и оставались какие-то крохи жизненной энергии, должно быть, они были надежно заперты в одном из ящиков этой необъятной кухни.
— Значит, это вы — Фриц? — обратилась она ко мне.
Этим своим «значит» она сказала все и сразу. Это не был тяжкий вздох, нет, скорее его слабый отголосок, похожий на чуть заметное дуновение ветерка летним вечером: пока еще тепло, не хочется думать о том, что скоро похолодает, — вот что скрывалось за ее «значит».
— Да, это я, — ответил я.
Идиотский ответ, согласен. А что еще я мог сказать? Алиса, со своей стороны, бдительно следила, чтобы в разговоре не возникло пауз. И, ведомая обонянием, ухватилась за первую попавшуюся тему:
— О, ты приготовила кролика? Вот здорово, Фриц обожает кролика! Ну, Фриц, правда же, ты обожаешь кролика? Ты сам мне вчера говорил, ты что, забыл, надо же, какое совпадение, ну вот прямо вчера он мне говорил, до чего же, говорит, я обожаю кролика, я так давно не ел кролика, ну же, Фриц, скажи сам, скажи, что ты обожаешь кролика!
Наконец Алисин монолог по поводу кролика иссяк. Мы с ее сестрой смотрели на нее, немало озадаченные таким пылом. Тем более что ее словоизвержение сопровождалось незаметным, но чувствительным подпихиванием меня в бок.
— Да-да, это правда, я обожаю кролика… Кролик — это очень вкусно… И вообще, кролики такие милые…
— Милые? — не поняла Элеонора.
— Ну да, я хочу сказать, не все, конечно… Бывают довольно злобные кролики… Так что правильно их того… э-э… ну, зарезать и съесть… А я очень люблю есть… э-э… кролика…
— Да, точно, он обожает кролика! — восторженно подхватила Алиса.
Ее мать смотрела на нас как на парочку психов. Потом уставилась на меня, и в ее взгляде я прочитал следующее: «Может быть, ты и в самом деле парень ничего. Может быть, ты будешь землю носом рыть, чтобы нам понравиться. Но если ты думаешь, что мы позволим своей дочери связаться с таким ничтожеством, как ты, то лучше и не мечтай!»
Мне хотелось в тот же миг умереть, но не тут-то было. По плану мне еще предстояла агония — знакомство с отцом.
Лиза лезла из кожи вон, пытаясь разрядить атмосферу, за что я был ей искренне благодарен. Сама она отлично управлялась с родителями, вынудив их принять ее образ жизни. Такое не редкость в семьях, где растут двое детей: то, чего не спускают одному, легко разрешают второму. В отличие от Лизы, Алису держали в строгости. Как младшая дочь, она обязана была любой ценой оправдать родительские ожидания: вести себя благопристойно, выйти замуж за приличного человека и родить безупречно белых детей. Если не она, то кто подхватит факел унылой французской добропорядочности?
Отец сидел на диване с газетой в руках, судя по всему погруженный в мечты о росте своих акций на бирже и послеобеденной сигаре. Весь его вид говорил о том, что он существует в мире, созданном по мерке его самодовольства. Он притворился, что не заметил, как мы вошли в комнату, заставив нас переминаться с ноги на ногу — чтобы успели глубже осознать собственную безнадежную посредственность, вымаливая ответное «здравствуйте».
— Папа! Это я. Мы с Фрицем.
— Н-да?.. — рассеянно бросил он, чем привел Лизу в негодование.
— Папа! Ты что, нарочно?..
— Что? Ах, это вы… Ну, здравствуйте, здравствуйте…
Он не встал с дивана, но слегка двинул вперед корпусом в слабой попытке показать мне, что я все-таки не совсем пустое место.
— Здравствуйте, э-э…
— Фриц.
— …Фриц. Вас что, правда зовут Фриц?
— Да. Видите ли, моей отец… Он очень любил один роман, ну и…
— Он уже познакомился с твоей матерью? — спросил он Алису. Не больно-то вежливо: во-первых, он меня перебил, а во-вторых, обращался не ко мне, а к своей дочери.
— Да, мы заходили на кухню. Фриц очень любит кролика…
Ее слова разбились о стену моего угрюмого молчания. Хватит с меня! Что она ко мне привязалась с этим кроликом? Чихал я на кроликов! На свете есть много вещей, которые я люблю. Ну, например. Монтеверди, Антониони, Кандинского (хм, любопытно, все фамилии оканчиваются или на «и», или на «ий», но не время было сейчас выстраивать по этому поводу какую-либо теорию).
Ромюальд Пикар (1951–1987), французский мореплаватель. Первым совершил кругосветное путешествие, пересекая океаны строго по диагонали. Впоследствии предпринял одиночное плавание через Тихий океан, но пропал со связи уже через два дня. Несколько месяцев спустя его тело было найдено на пустынном островке. На каменной скале он выцарапал слова: «Мне очень одиноко».
Аперитив подали в гостиной. Я из вежливости жевал арахис — вместо сигареты. Лиза старалась, как могла, заполняя тягостные паузы в беседе, но у нее без конца звонил телефон. Из коридора до нас доносились обрывки ее разговоров.
— Нет, все-таки это безумие! — воскликнул отец. — Одна дочь пишет диссертацию о беглых нацистах, а вторая собирается преподавать немецкий язык! Скажи, Элеонора, ну разве это не безумие?
— Чистое безумие.
— Заметь, кстати, это может пригодиться. В случае нового нападения. Я бы, пожалуй, не возражал… А то развели, понимаешь, бардак. Вот пусть наведут порядок!
— …
— А многоженство!
— Это его последний пунктик, — шепнула жена.
— А что, глядишь, и правда разрешат у нас многоженство. Вот вы, Фриц, что вы об этом думаете?
— О чем? О многоженстве?
— Он еще спрашивает! Нет, ну и дружок у тебя! Если я задаю вопрос о многоженстве, то любому ясно, что меня не интересует ваше мнение о том, какая сегодня погода!
— Пойдемте за стол, — прервала спор Элеонора.
Стол был накрыт — загляденье. Не стол, а музей на скатерти. У меня тем временем начались желудочные колики. «Не волнуйся, — шепнула мне Алиса. — Он тебя просто проверяет. Мне кажется, ты ему понравился…» Странная манера выказывать симпатию.
Дальше он, естественно, завел разговор об утрате ценностей.
— Все летит в тартарары. Посмотрите на семью. Сплошные разводы! Пока смерть не разлучит вас! Ха-ха! Сегодня смерть — просто мелкая неприятность…
— А как ты думаешь, они очень счастливы, те, кто продолжает жить вместе только потому, что разводиться неприлично?
— Ну, знаешь, Лиза, тебе вообще ничего нельзя сказать!
— Почему же? Говори что хочешь. Просто надоело слушать один и тот же старый припев: «Раньше было лучше».
— Что ты себе позволяешь, дочь моя?! — внезапно осерчал папаша. Любое несогласие явно вызывало у него аллергию.
— Ты с дочерью целый год не виделся! — наконец возмутилась Элеонора. — Хватит к ней цепляться.
— Ну ладно, ладно… Но все равно никто меня не переубедит: ничего святого у людей не осталось. А кто виноват? В первую очередь — иммигранты. Не удивлюсь, если завтра рядом с моим домом откроют мечеть…
Мы молча слушали, как он разоряется, а я понятия не имел, как должен реагировать. Мне еще не приходилось попадать в подобный переплет. Неужели во имя любви я должен послушно кивать, слушая весь этот бред? Если бы еще Алиса хоть украдкой мне улыбнулась! Но она с восхищенным видом внимала отцу. Даже ее мать горестно вздыхала, и, хотя на кухне она здорово меня разозлила, я вдруг испытал к ней нечто вроде сочувствия.
Отец постепенно скатывался в откровенный экстремизм, атмосфера за столом приближалась к полярной. Он катком прошелся по бомжам и румынским эмигрантам, которые нарочно, чтобы нас разжалобить, отрезают себе ноги, вспомнил СПИД — болезнь пидоров и наркоманов, а кто им болеет-то, извращенцы из шоу-бизнеса, так им и надо, а эти уроды из телевизора гребут бабки лопатой, а что нам показывают, дерьмо одно, а всякие придурки им еще эсэмэски шлют, а в газетах что пишут, только и знают, что правительству задницу лизать, кругом одни жулики и прохиндеи, все прогнило, все насквозь прогнило, и бу-бу-бу и бла-бла-бла…
— Я знаю в Аргентине одно хорошее местечко, — прервала его Лиза. — Если тебе здесь так плохо, можешь туда переехать. Хоть сейчас.
— Умнее ничего не придумала?
Перечислив все прелести западной жизни, по какой-то одному ему ведомой логике он перекинулся на меня:
— Так, значит, вы работаете в «Ларуссе»?
— Да.
— Поэтому вы так скупы на слова?
Как и следовало ожидать, он заржал над собственной шуткой. А я, как последний дурак, ему улыбался. Стены комнаты давили на меня. Огромные часы внушали ужас. Церковные святыни, на которые я натыкался, обводя взглядом комнату, без слов свидетельствовали, что это именно я убил Иисуса Христа. Но я продержался весь обед, и уже подали кофе. Однако сил у меня совсем не осталось. Я боялся последних минут. Небольшая передышка наступила, когда в ожидании кофе мы из столовой перешли в гостиную. Я мысленно подводил итоги и задавался вопросом, что я тут забыл. Разумеется, я торчал здесь ради Алисы. Она погладила меня по спине и прошептала: «Ты же знаешь, как это важно для меня. Не сердись на отца, пожалуйста. Он не всегда такой… Вообще-то он неплохой человек… Наверное, он сам страшно нервничает. Попробуй поставить себя на его место. Я ведь в первый раз привела кого-то в дом…» Я смотрел на Алису и недоумевал. Зачем она старается найти оправдание тому, что оправдать нельзя? Лучше бы сказала просто: «Мой отец — старый хрен, но это мой отец, и я его люблю. Так что смирись и не рыпайся». И все встало бы на свои места. Но такого не будет никогда. Когда дело касалось отца, она выпадала из реальности.
Сломался я за кофе.
— А ведь я даже не знаю, как вы познакомились, — сказал он. Это был вопрос.
— На одной вечеринке… — начала Алиса.
— Ну, это была не совсем вечеринка, — перебил я ее. — Мы познакомились в клубе групповухи. Алиса лежала между двумя неграми. Мы посмотрели друг на друга и сразу влюбились. С первого взгляда.
Прошла вечность, прежде чем Алиса подняла глаза на отца. Он был в шоке — в настоящем шоке, поэтому она сделала то, что сделала. Она закричала на меня, но не громко, а таким холодным криком:
— Убирайся! Немедленно убирайся!
Я встал из-за стола, надел куртку и попрощался. Но у дверей еще раз обернулся и сказал:
— Спасибо за кролика.
Я спускался по лестнице, когда услышал за спиной шаги. Алиса, подумал я. Ах, как мне хотелось бы, чтобы это оказалась Алиса. Но нет, меня догоняла Лиза.
— Алиса никогда тебе этого не простит.
— Даже не знаю, что сказать.
— Ничего не говори. Я сама тебе скажу. Ты молодец. Ты все правильно сделал. Это было здорово.
Я шагал вниз по ступенькам, повторяя про себя Лизины слова, но они не приносили мне утешения. Я понимал, что совершил непоправимое. Но особой грусти не испытывал. Слишком уж меня разочаровало поведение Алисы. И на себя я злился, за то что весь обед корчил из себя клоуна. Неужели я мог поверить, что стану идеальным зятем для этого сгустка ненависти?
Я долго ходил по улицам, переваривая происшедшее. Вокруг царила воскресная суматоха. Я стоял на пороге нового жизненного этапа, и это наполняло меня нетерпением и страхом.