Писать о Шопенгауэре — не лучший способ поднять и без того паршивое настроение. Всю жизнь я лелеял замысел этой книги, которую, наверное, так никогда и не напишу. Сейчас-то можно честно признаться. Это все равно что собирать чемоданы, да так никуда и не уехать. Я хотел написать пятитомный труд, а может, десятитомный, а может, тридцатидвухтомный, и все о Шопенгауэре, почему бы и нет. Почему бы не мечтать до бесконечности о своей жизни, как и обо всех жизнях, которых я коснулся и о которых упомянул, а своя собственная, что ж, она проходит, я чувствую, как она проходит, коленками чувствую, по тому, как они потихоньку ржавеют, молча, ничего не говоря, и мне порой кажется, что старость — вот она, совсем рядом, как случайно встреченный друг детства. Неужели мы все обречены подводить итоги? И что я должен думать о своей жизни сегодня, когда мне уже сорок, если единственной стоящей вещью, единственным, что я по-настоящему познал, была утрата счастья?

Я по-прежнему работаю в «Ларуссе». После долгих колебаний, повинуясь абсолютной внутренней необходимости пить кофе не в одиночестве, а в компании (хоть с немым уборщиком), я вернулся на штатную должность в издательство. Я один из самых старых сотрудников — двадцать лет стажа, — и коллеги между собой называют меня Памятником. Парадоксально, если учесть, что больше всего на свете я хотел бы забыть все, что со мной здесь произошло. Работа у меня такая, что на знакомства с женщинами особенно рассчитывать не приходится. Иногда появляются молоденькие стажерки, но я чувствую себя таким старым, что даже и не пытаюсь за ними увиваться. Правда, у меня было несколько связей, в том числе одна, продлившаяся два года, — с матерью приятеля моего сына. Заводить детей довольно выгодно с точки зрения устройства личной жизни. Школьные родительские собрания — настоящее гнездовье супружеских измен.

Не могу без волнения смотреть на него теперешнего. Роман — добрый мальчик, обаятельный, умеющий слушать других. Жаль только, у него напрочь отсутствует художественная жилка. Хуже того, он ненавидит читать. С его именем и профессией его матери это выглядит почти как самоотрицание в зародыше. По-моему, он, как и большинство современных подростков, понятия не имеет, чем станет заниматься в будущем. Пока его больше всего интересуют девочки. Иногда он мне про них рассказывает, краснея при этом. Я веду мужские разговоры с моим крошкой.

Меня часто посещают мысли о механизмах желания. Сам я довольно неуклюже вел себя с женщинами и наломал немало дров. Я был страшно зашорен и теперь понимаю, что все мои беды происходили от недостатка родительского тепла. Я жил в страхе перед огромностью мира. Неспособный к путешествиям, я с ужасом смотрел на открытки, присылаемые родителями из их поездок. Если я и отваживался пару-тройку раз стронуться с места, так разве что в Швейцарию, хотя и сам не знаю, что меня туда влекло, — возможно, стремление к покою и защищенности. Только не думайте, пожалуйста, что моя жизнь в сорок лет сера и однообразна. У меня есть друзья, прекрасный сын, работа, стимулирующая умственную деятельность, я только что пережил любовное приключение, правда, оно уже закончилось, но в нем были волнующие моменты и довольно смелые эротические шалости, у меня масса интересов, я искренне восхищаюсь многими людьми, от Франца Шуберта до Джона Колтрейна, от Виллема де Кунинга до Витольда Гомбровича, и многими произведениями — от «Кинг-Конга» Фрэнка Заппы до «Страха жидкой пытки» Сальвадора Дали, я люблю множество разных вещей, например ризотто с грибами, потому что ризотто с грибами очень вкусно пахнет, и суп я люблю, вообще люблю все, что не надо жевать, и я живу достаточно разносторонней жизнью, увлекаюсь спортом, слушаю по радио трансляцию футбольных матчей и бегаю трусцой, а в перерывах сажусь на скамейку, смотрю на проходящих мимо женщин и иногда сочиняю про них разные истории, иногда я плачу, а иногда — смеюсь, иногда мне нравятся плохие фильмы, и я часто думаю про своего деда, которого очень любил, и про Ирис, которая все же сыграла в моей жизни важную роль, и про Эмили, и конечно же про Селину, и про Шарлотту, и про многих других, чьи имена теряются в сумраке, но передо мной всегда стоит Алиса, одна Алиса, неизменная Алиса, и у нас над головами прыгает смех, как будто первая любовь — это не просто пожизненное, а вечное наказание.

Через несколько месяцев после нашего последнего расставания она прислала мне эсэмэску на день рождения, и я тут же ответил предложением встретиться. Но она больше не отзывалась. Как будто давала мне понять: я здесь, я существую, я думаю о тебе, но видеться нам больше не надо. Я ужасно на нее разозлился. Потому что как раз в тот момент, когда меня настигло ее сообщение, я только-только начал приходить в себя. Я сменил номер телефона, и мы опять потеряли друг друга. О ее жизни я ничего не знал. Не знал, что после смерти сестры на ее долю выпали новые страдания, потому что некоторое время спустя ее отец насмерть разбился на машине. Мать после этого второго несчастья впала в глубокую депрессию. Постепенно Элеонора перестала разговаривать. Алиса была сильной, очень сильной, она смогла перенести разрушение семьи, избрав свой вариант поведения: она полностью замкнулась на дочери. Для нее больше не существовало ничего в мире — только необходимость защищать своего ребенка. О том, что она женщина, она попросту забыла. С тех пор как ее мать погрузилась в молчание, она была не способна ни на любовь, ни на нежность. Муж от нее ушел, но ей без него стало даже лучше. Спустя короткое время он женился на довольно известной певице. Ну, говорят, что известной, потому что лично я про нее не слыхал. В «Ларусс» ее пока не включили. Так прошли годы перед тем, как мы встретились еще раз. Да-да, мы с Алисой действительно встретились, и эта встреча была единственным вмешательством случая в нашу историю.

Наши дети были ровесниками и, как многие сверстники, разделяли одни и те же пристрастия. И Каролина, и Роман переживали свой хипповый период, когда курят первые косяки, бойкотируют парикмахеров и будильники. Это была пора психоделической музыки и культа легкости. Они сходили с ума по Че Геваре, по Дженис Джоплин и Джиму Моррисону. Вокалист группы Doors, похороненный на кладбище Пер-Лашез, превратился в миф, не поддающийся эрозии, и толпы фанатов у его могилы не только не редели, но становились все гуще. Доживи он до наших дней, он был бы уже старик. Я пытался представить себе его сегодняшнего. Я часто думаю о таких артистах, как Джон Леннон или Элвис Пресли, об их непрожитых жизнях и несозданных произведениях. Каким он был бы в семьдесят лет, Джим Моррисон? Наверно, ходил бы с мобильным телефоном и проверял электронную почту.

Я по-прежнему тосковал по Алисе, но моя тоска обрела более спокойные формы, похожие на тихое помешательство. Алиса текла в жилах моего прошлого. И дня не проходило, чтобы память о ней не настигала меня, она возникала ниоткуда и не торопилась меня покидать. Я вспоминал сцену нашей ссоры на немецком, после которой пошел ее встречать с картонной табличкой на шее, но теперь, благодаря фильтру минувших лет, эта ссора виделась мне чудесной, все мне казалось восхитительным, и даже о нашем разрыве я мог думать, не обливаясь холодным потом. Алиса была и всегда останется дамой моего сердца, прекрасной дамой скромного рыцаря с его убогими владениями и нелепым прошлым. Вот и сегодня, в день, когда мне предстояло снова увидеть ее, я ощущал только бесконечную нежность к тем детям, какими мы были.

До чего странно было увидеть ее здесь, на кладбище. После того как почти десять лет назад на кладбище же я ее и потерял. Как будто время для каждого из нас, пока мы не были вместе, перестало существовать. Я шел за толпой молодежи, чуть поотстав, и она вдруг выделилась из этой толпы. У меня сильнее забилось сердце. У нее, надо полагать, тоже, потому что она подошла ко мне с улыбкой, но ее губы нервно подергивались. Мы встали друг напротив друга и замерли как два истукана.

— С ума сойти! Надо же, где встретились.

— Ну да, — ответила она голосом, которого мне так не хватало.

— Ты что тут делаешь?

— Я с дочкой. Они тут отмечают пятьдесят лет со дня смерти Джима Моррисона.

— Знаю. Я сам с сыном пришел. Только там такая тьма народу, что я решил отстать.

— Вот и я то же самое.

Мы помолчали. Потом я спросил:

— Как поживаешь?

— Да ничего. А ты?

— Тоже ничего.

— …

— …

— Я рада тебя видеть.

— Я тоже. Я тоже рад.

Мы даже не поцеловались. Поняв это, легонько чмокнули друг друга и обнялись.

В общем, мы оба привели своих детей на тусовку в честь Джима Моррисона. Догадывался ли он, медленно прощаясь с жизнью в ванной, что превратится в легенду? Что полвека спустя дети детей детей тех, кто его знал, будут по-прежнему преклоняться перед ним? Но главное, знал ли он, что благодаря ему Алиса встретится в толпе его поклонников с Фрицем, героем совсем другого времени? Может, он только ради этого жил и умер?

Джим Моррисон (1943–1971), легендарный вокалист группы The Doors. Прославился своим сценическим образом на грани пристойности. Был также поэтом. Умер в Париже, по всей видимости, от передозировки наркотиков, хотя по поводу его смерти существует много противоречивых версий. Стал причиной, разумеется невольной, встречи Алисы и Фрица.

Сколько биографий, думал я, можно было бы написать, собрав жизни безвестных людей, течение которых изменили, сами того не подозревая, звезды. Джим Моррисон, например, соединил нас с Алисой. Все артисты должны умирать в Париже. Издали доносились томительные звуки The End. Первой вернулась Каролина. Взволнованная и почти опустошенная, как будто и в самом деле побывала на концерте Doors. Я с изумлением смотрел на дочь моей самой большой любви. В ней было так много от Алисы, что я просто не мог ее не полюбить. Хотя меня немного смущало столь ярко выраженное притяжение. Вскоре подошел и Роман, примерно в том же состоянии, что и Каролина. Так мы познакомились, все четверо. Алиса объяснила дочери, кто я такой, и та смотрела на меня, широко распахнув глаза, словно я был ожившей легендой. Чем-то вроде Джима Моррисона — минус рок, наркота и поэзия. Роману я тоже рассказывал об Алисе, и он тоже глядел на нее с долей любопытства. Но оно не шло ни в какое сравнение с интересом Каролины.

Мы медленно шли по кладбищенским аллеям. День был действительно чудесный. Со всех сторон нас окружали мертвецы, но еще ни разу в жизни я не ощущал себя настолько живым. Меня переполняли легкость и счастье, и я не сводил глаз с сына, шагавшего впереди с Каролиной. Забавно, но по каким-то неуловимым признакам я сразу понял, что они друг другу понравились. Мы с Алисой обменялись молчаливым взглядом. Мы подумали об одном и том же. А что, если у них получится то, что не получилось у нас? Что, если наши дети так и будут шагать рядом, шагать долго-долго, и смех будет прыгать у них над головами, и они никогда не расстанутся?

Потом мне захотелось сфотографировать их на мобильник. Алиса осталась стоять возле меня. Каролина с Романом обернулись к нам, изображая недовольство. Но даже в этом недовольстве они были заодно. Я поймал их в кадр и начал потихоньку увеличивать изображение; они проявляли нетерпение, но я их не слушал; мне надо было запечатлеть их лица, и я не торопился, потому что в этой фотографии присутствовало что-то еще, что-то помимо них. Мы с Алисой это понимали. Это было нечто хрупкое, такое же хрупкое, как случайная встреча — встреча, озаренная мягким светом, совсем не характерным для этого времени года, светом совершенно особым. Я смотрел на их лица в кадре, смотрел на лица наших детей. И вдруг сделал открытие, пронзившее меня до самых печенок: у них у обоих между верхними резцами была щель, которая, по поверью, приносит счастье.