#img_6.jpeg

 

Василий Пропалов

ПОДАРОК

1

Оперативный уполномоченный областного уголовного розыска лейтенант милиции Переплетчиков пришел в управление внутренних дел в девятнадцать тридцать. Он часто работал вечерами: составлял план на следующий день, готовил ответы на письменные запросы, писал справки, подшивал документы. Вот и сегодня решил посидеть час-другой.

Как только он появился в просторном вестибюле, его увидел через широкое окно помощник дежурного лейтенант Ячменев.

— Иван Иванович, зайди! — крикнул он, распахнув дверь.

Переплетчиков свернул в дежурную часть.

— Тебе бандероль, — сообщил Ячменев, подавая продолговатую упаковку. — Заказная. Недавно принесли.

— Любопытно. От кого и откуда?

— Какой-то Лоскутников прислал. Из колонии.

— Лоскутников? А-а, знаю, знаю. Спасибо! — Переплетчиков кивнул, прочитал адрес и направился к себе.

В кабинете он вскрыл скальпелем толстую прочную бумажную упаковку. В ней оказался сувенирный пенал из красного дерева. На крышке, отполированной до зеркального блеска, было старательно выведено:

«Ивану Ивановичу, Человеку. В знак особого уважения. Сергей».

Переплетчиков грустно улыбнулся, повертел в пальцах пенал, любуясь работой. «Это уже искусство», — отметил он. Крышка легко оттянулась, и то, что Переплетчиков увидел, еще сильнее поразило его. В пенале были браслет для часов и ручка, изготовленные из многоцветных материалов. Кольца, нанизанные на стержень ручки и крапленные разноцветным бисером, нежно искрились, а полосатый браслет, собранный из отдельных звеньев, казалось, излучал все цвета радуги. «Да это и есть маленькая радуга», — подумал Переплетчиков, согнув браслет полумесяцем. Таких красивых вещей он не видел в магазинах. Работа, действительно, ювелирная. Чья она? Кто же такой даровитый? Неужели Лоскутников?

Короткая радость сменилась застарелой душевной болью. Память вернула его в прошлое, в те далекие дни, когда он узнал Сергея Лоскутникова.

2

…Итак, допрос закончился. От Переплетчикова увели доставленного из исправительно-трудовой колонии Чикина. Он и его дружки были осуждены полтора года назад за магазинную кражу. И вот теперь установлено и доказано, что тогда же они обокрали магазин и в небольшом поселке Милкино.

Переплетчиков подписал протокол допроса и потянулся к пачке сигарет. Закурить помешал телефонный звонок.

— Иван Иванович, разговор с Чикиным закончил?

— Да, товарищ полковник, — ответил Переплетчиков, узнав мягкий голос начальника отдела Хлебникова. — Его уже увели.

— Зайди-ка ко мне.

В просторном кабинете начальника отдела форточки всегда были открыты. Потоки свежего воздуха взбадривали. Полковник Хлебников, одетый, как всегда, в элегантный штатский костюм, сидел за новым полированным столом. Его приятное лицо с голубыми открытыми глазами располагало к себе. Увидев Переплетчикова в приоткрытой двери, Хлебников кивнул:

— Заходи.

Переплетчиков сел к приставному столу.

— Как вел себя Чикин? — поинтересовался полковник.

— Сразу оценил ситуацию. В момент совершения второй кражи он, как установлено, надел новые туфли, свои оставил в магазине. Когда его привели, он увидел их на моем столе, понял, что отрицать причастность к краже бессмысленно. Даже отказался читать протокол допроса жены. Посмотрел на подпись и все рассказал.

— Не раскаивался?

— Горюет. Похоже, искренне. Клянет дружков своих: мол, по пьянке втянули его в грязные дела.

— Значит, сообщников винит. А себя?

— И себя тоже. Готов лоб расколоть о стенку. Говорит, пьяный плохо соображал, трезвый ни за что бы не пошел с ними, не уломали бы. Ему, пожалуй, можно верить. Вид у него подавленный.

— Верить надо уметь. И жалеть надо уметь. Его никто не вел на кражи под пистолетом. На что он рассчитывал? На то, что кражи будут не раскрыты?

— Возможно.

— То-то же. Сегодня же направь материалы следователю. Он ждет, надо заканчивать дело.

— Ясно.

— Впрочем, я пригласил не только для этого. Предстоит срочная командировка. Сегодня пришло письмо, точнее, записка. — Хлебников протянул измятый лист. — Думаю, она представляет интерес. Речь, вероятно, идет о кражах у Крановых, Азоновых и Солониных.

Взяв записку, Переплетчиков прочитал:

«Которых двух ищете за кражи из богатых квартир, знает Кубышкин Егор Васильевич со станции Боровлянка. Иванов».

— Что скажешь, Иван Иванович? — спросил Хлебников, дробно постукивая по столу красным карандашом.

— Похоже на правду. Почерк не исковеркан и написано без злобы. А может, подпись вымышленная?

— Может быть. Однако Кубышкин действительно значится проживающим в Боровлянке: улица Короткая, дом десять. С него и следует начать. Выезд завтра.

— Ясно, Юрий Павлович.

— В Боровлянке живет опытный участковый Налимов. Он поможет. Появится необходимость — звони.

— Понял, Юрий Павлович.

Они говорили о деле еще минут пятнадцать.

— Всего не предусмотришь, — заключил Хлебников, — на месте будет виднее, ориентируйся по обстановке. Одно прошу: где можно — не спеши, где нужно — не медли.

— Понял, Юрий Павлович.

На столе надрывался внутренний телефон. Полковник поднял трубку и кивком головы отпустил лейтенанта.

3

Накануне серьезной работы Иван Иванович Переплетчиков любил побыть наедине. Вот и сейчас, выйдя из управления, решил посидеть у реки, подумать о предстоящей командировке.

Ветер затихал. Река Солодянка спокойно катила низкие волны. Они не налетали на бетонный берег, не расшибались о него, не выбрасывались к ногам отдыхающих. Лишь слышно было, как малые накаты плескались еле где-то внизу. Недалеко от берега резвилась мелкая рыбешка. Сюда, на эту красивую набережную, отгороженную от города стройными липами, Переплетчиков приходил и раньше.

Сгустились сумерки, и на высоких столбах с гусиными шеями вспыхнули неоновые светильники. От реки шла прохлада.

Переплетчиков пытался представить встречу с Кубышкиным и, возможно, с теми, кого придется задерживать.

4

Выйдя на щербатую, круглую, как пятка, пристанционную площадку, Переплетчиков остановился, огляделся. Еще из окна электрички он с интересом рассматривал поселок, застроенный добротными домами. Из-за тесовых заборов выглядывали высокие сараи. В палисадниках зеленели кусты акации и сирени.

В центре поселка Переплетчиков легко отыскал сельсовет. Здесь имел отдельную комнату для работы и участковый инспектор Налимов.

— Вы ко мне? — осведомился Налимов, увидев на пороге незнакомого молодого человека.

— К вам, Павел Петрович, — бодро ответил Переплетчиков, разглядывая худощавого большеглазого капитана милиции лет пятидесяти. На груди отчетливо выделялись четыре ряда наградных планок.

— Присаживайтесь. — Налимов указал на старенькие стулья, сел за стол, снял фуражку, обнажив совершенно седую голову. — Я собрался уходить, но раз вы успели — слушаю вас.

— Я из областного уголовного розыска, — представился Переплетчиков, протягивая удостоверение.

— Рад видеть. Давненько никто из угрозыска не бывал на моем участке, даже райотделовские. Вроде, сам управляюсь.

— Наслышан. Вас хвалят.

— Иногда хвалят не за то, что человек работает хорошо, а за то, что другие работают хуже.

— Возможно. Впрочем, и от такой похвалы есть, наверное, польза, а?

— Пожалуй, есть, — неопределенно отозвался Налимов, пожав угловатыми плечами. — Меня особо хвалить не за что. Работаю, как и другие. Правда, давно на одном участке. Людей знаю, и они меня знают. Когда прошу, помогают.

Налимов поднялся, задернул оконную занавеску, ткнул пальцем в выключатель. Над столом вспыхнула матовая лампочка.

— И давно вы здесь? — поинтересовался Переплетчиков.

— Пятнадцать лет.

— Значит, всех жителей знаете?

— Конечно. Одних — лучше, других — хуже. Вас кто интересует?

— Кубышкин.

— Егор Васильевич?

— Да, он самый.

— В каком плане ваш интерес?

— Для начала — в общем.

— Что ж, в общем так в общем. Можно и так. Живет он в своем доме-пятистеннике, работает бригадиром на лесоскладе. Жена Зинаида — домохозяйка. Семья бездетная. Держат корову. Есть дворовая собачонка. Раньше Егор работал на железной дороге, пользовался бесплатным билетом, занялся спекуляцией дефицитными товарами. Осудили. Положенное отбыл. Второй год как вернулся из заключения. Недавно поставили бригадиром. Живут не размашисто, тихо, незаметно. С людьми не очень общительны. Скуповаты. Законы не нарушают. Так что, к ним я без претензий.

— Кубышкин с ворами не знается?

— С ворами? С какими ворами?

— С квартирными.

— Нет, не похоже… Он не из той среды. Уверен, что сам он не вор. Да у нас и воров-то нет. А что, есть основания подозревать Егора?

— Есть, Павел Петрович. У нас, в Приуральске, неизвестные обокрали три квартиры. Кражи солидные. На пятнадцать тысяч рублей.

— На пятнадцать? — Налимов округлил глаза и вытянул жилистую шею. — Ничего себе, хапнули.

— Именно — хапнули.

— Какая тропа ведет к Кубышкину?

— Нам стало известно, что он знает воров. Их двое. Больше, к сожалению, мы ничем не располагаем.

— Вон оно что-о, — задумчиво сказал участковый. — Не густо.

— Что верно, то верно.

Переплетчиков понимал: зацепиться крепко пока не за что. Но искать подходы к Кубышкину надо. Вместе с Налимовым.

— Павел Петрович, у Кубышкина есть родственники?

— Здесь, нет. Где-то в Казахстане живет сестра, старше его, замужняя.

— А близкие друзья или недруги есть?

— Недругов, вроде, нет. Дружок был. Сальников Петр Александрович. Осужден за хулиганство. Правда, ходили слухи, будто к Егору приезжал гость. Кто он, не интересовался, не было нужды. Не станешь же в каждом видеть злоумышленника.

— Разумеется. И все-таки, когда гость приезжал?

— Месяца полтора-два прошло, не больше.

— Откуда?

— Не знаю.

— Получается, он приезжал вскоре после первой кражи. Придется выяснить: кто он и откуда. Если пойти простым путем — допросить Кубышкина, правду расскажет?

— Не уверен.

— Почему?

— Если он знает воров, может побояться их. И потом, у него мог гостить честный человек. Назовет Егор его, не скроет, но догадается, кто нас интересует. Каково, а? Мы же опростоволосимся, Иван Иванович!

— Такое, пожалуй, исключено, — возразил Переплетчиков, подумав. — Ведь прежде чем встретиться с Кубышкиным, мы должны провести подготовку. Она, думаю, откроет что-нибудь новое. Тогда и решим, как поступить… Кто видел гостя у Кубышкиных?

— Кто видел, я не в курсе. Но говорят, про это рассказывала в магазине Гранкина Анна Романовна.

— Что за человек?

— Пенсионерка. Бойкущая. Любит собирать и разносить новости. Хлебом не корми. Живет напротив Кубышкиных.

— Может, поговорить с ней?

— Можно, — согласился Иван Иванович, — только одно настораживает: не растрезвонит ли она наш разговор по поселку преждевременно?

— Предупредим… А теперь, — Налимов поглядел на часы, — не пора ли поужинать? Живу рядом.

— Нет, нет! — запротестовал Переплетчиков. — Потом, после встречи с Гранкиной. Беспокоить ее в поздний час неудобно.

— Она долго спать не ложится, телевизор смотрит до конца программы.

— Не уговаривайте, Павел Петрович.

5

Анна Романовна Гранкина жила в большой избе. Два окна выходили на улицу, одно — во двор. В избе было чисто и уютно. Слева от двери, у простенка, стояла никелированная койка под голубым покрывалом. Над койкой — полати из широких, гладких досок. В переднем углу гремел музыкой маленький телевизор.

Увидев вошедших, Гранкина взмахнула руками, как крыльями, торопливо заговорила:

— Павел Петрович?! Каким это ветром занесло? Погода, кажись, тихая! Аль жениха привел? — Она бросила улыбчиво-лукавый взгляд на Переплетчикова. — Красив, ничего не скажешь! От девок поди отбою нету? Да проходите вы вперед, садитесь! Чего стоять под полатями? То ли у меня места мало? То ли семья — семеро по лавкам?

— Спасибо, Романовна, — произнес Налимов. — А ты все такая же, не берет тебя старость.

— Типун тебе на язык, Петрович. Сглазишь.

— Ты, по-моему, не из таких, а?

— Ну, да ладно. Всяко может получиться.

Налимов и Переплетчиков сели на лавку. Гранкина выключила телевизор, пристроилась у стола. Ей явно не терпелось узнать, что привело к ней участкового и незнакомого красивого парня. Она с трудом сдерживала любопытство, вопросительно-весело поглядывая на Налимова. И как ни старалась, все-таки не утерпела, спросила:

— Что новенького, Петрович, в милиции?

— Милиция свое дело делает, Романовна, — серьезно ответил участковый. — Вот и к тебе по делу явились. Жалоба на тебя поступила.

— На меня? — Романовна попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась, затерялась в мелких морщинках на лице.

— Говорят, на картах ворожишь за деньги.

— Бог с тобой, Петрович! Язык бы отсох у того, кто такое наплел. Неужто поверил?

— Раз говорят, я обязан проверить.

— Говорят, в Москве кур доят, а у них сосков нету, — недовольно буркнула Романовна. — Я ворожу, не скрываю, но бесплатно. Ради интереса, развлечения. Всяк подтвердит. А за деньги? Боже упаси! Хоть режь, Петрович, но за деньги не ворожила.

Переплетчиков молчал, полагая, что вступать в разговор еще не настал момент.

— Хорошо, Романовна. Верю тебе. — Налимов заулыбался и вдруг расхохотался. Романовна удивленно поглядела на него, улыбнулась и тоже засмеялась, поняв, что над ней подшутили. Она легко принимала шутки, участковый знал это и воспользовался случаем. Улыбнулся и Переплетчиков, хотя не одобрил шутку в данной ситуации.

— Ну и Петрович! Ну и Петрович! — добродушно говорила Романовна, покачивая головой из стороны в сторону и хлопая сухими ладонями по бедрам. — Надо же придумать такое! — Романовна взглянула на Переплетчикова, улыбнулась. Маленькие синие глаза ее заблестели. — Тебя как зовут-то?

— Иваном, — ответил Переплетчиков. Ему понравилась неугомонная, веселая старушка.

— А меня все называют Романовной. И ты так зови. Я привыкла, мне даже хорошо. И откуда только тебя выковырнул наш участковый?

— А что, Романовна? — осведомился Переплетчиков, не поняв вопроса.

— Да красивый ты больно! — с подъемом заговорила старушка. — Коли не женат, можешь выбрать хорошую. На таких девки зарятся. Я в молодости тоже красивого любила. Только не сумела удержать, на другой женился. Сперва горевала, потом перестала горевать. Про то даже частушку придумала:

Складно?

— Складно, Романовна, складно, — похвалил Налимов. — В десятку пальнула, в самую сердцевину.

— За красивыми больше не гналась. И не каюсь. Они не для меня, сразу поняла. А ежели разобраться, то чем они лучше тех, которые с виду не особенно притягивают? Ничем. Не теперь сказано: «Красота приглядится — ум пригодится». Другой красавец, простите меня грешную, бабу усладить не умеет. Разве будет любовь? Не будет, потом как чай без сахара — не чай, сладости нет. Или я не то говорю?

Переплетчиков улыбался, неопределенно пожимал плечами, не останавливал Романовну. Терпеливо слушал и Налимов. Было видно, что одиночество обременяло ее, и она торопилась наговориться, насытиться разговором. Довольная тем, что ее слушают с интересом, не перебивают, Романовна то хвалила, то ругала красивых мужчин. Наконец выговорилась, вздохнула:

— Ах, да что про это говорить! В жизни все перемешано, перепутано. Сам черт не разберет, кто прав, кто виноват. Посмотришь другой раз и диву даешься: жена никудышенькая, на вид не ахти какая, а муж — загляденье. Живут душа в душу, друг друга понимают, берегут. Аж зависть берет. Вот и понимай ее, жизнь-матушку.

Романовна замолчала, глаза погрустнели, завяли. Вся она казалась какой-то сжатой, несчастной и беспомощной.

— Наболтала много, простите старуху… А ты, Петрович, о чем задумался?

— Приходится думать, Романовна. Мы ведь пришли по важному делу, — сообщил участковый. Выдержав короткую паузу, добавил: — Поэтому хочу предупредить, о нашем разговоре никто ничего не должен знать.

— Петрович, как можно? Неужто я не понимаю? Сразу догадалась: неспроста явились.

— Хорошо, что понимаешь. Тогда ответь: ты говорила в магазине, что к Егору Кубышкину гость приезжал?

— Было такое.

— Сама видела или от кого слышала?

— Марфа Свечкина видела, она и рассказывала мне.

— Где видела?

— На крыльце дома Кубышкиных.

— В какое время?

— Рано утром. Пошла корову доить, видит: стоит, потягивается.

— Они рядом, что ли, живут? — спросил Переплетчиков.

— Рядом, — пояснил Налимов, поняв, что Иван Иванович перехватил инициативу. — Знаю я Свечкиных. Семья порядочная.

— И долго он жил у Кубышкиных? — продолжал спрашивать Переплетчиков.

— Не знаю, — ответила Романовна. — Так он ведь приезжал еще раз. Марфа говорила, и я видела. Дней десять прошло. А как получилось? Засиделась я у Свечкиных допоздна. Смотрели телевизор. У них большой, хороший. Когда стала уходить, Марфа говорит: «К Кубышкиным опять тот приехал». Вышла я на улицу, вижу: у них в горнице свет горит. Заглянула в окно — за столом Егор и два парня. Один совсем молодой, другой старше.

— Разве ставни не были закрыты? — перебил Налимов.

— Закрыты были.

— Открывала, что ли? Ведь через ставни не видно.

— Так один-то ставень нарушен, низа нет, Петрович. Занавески тюлевые, задернуты не плотно.

— Ну, ну. — Налимов согласно качнул головой.

По просьбе Переплетчикова Романовна обрисовала и парней, и их одежду, и кто где сидел…

— Спасибо, Анна Романовна, — поблагодарил Переплетчиков, вставая. — Хороший вы человек. Только красивых мужчин ругать не надо.

Романовна засмущалась, неловко улыбнулась.

Перед тем, как уйти, Налимов наказал:

— Мы, Романовна, заходили открыто, без утайки. Может, кто и видел. Если спросят, зачем приходили, скажешь, что кто-то нажаловался, будто ты ворожишь за плату.

— Ладно, Петрович.

— А я пошутил потому, чтобы лучше запомнила, что говорить.

— Ну и хитрец ты, Петрович.

— Не в том дело. Зачем людям знать, что милицию интересуют гости Кубышкиных? Может, гости — хорошие люди, а недобрые сплетни о них и об Егоре растекутся по поселку.

Было совсем темно. Поселок затих. Шагали неторопливо. Молчали, пока не оказались на хорошо освещенной улице.

— Какое впечатление произвела Романовна? — взглянув на оперативника, спросил Налимов.

— Похвальная старушка. Довольно живая, память цепкая. Один раз парней видела, да и то через окно, а словесные портреты нарисовала броско. Думаю, парней я узнал бы сразу, если бы встретил. Даже сейчас, на этой улице, при электрическом свете. Кстати, сколько Романовне лет?

— Скоро семьдесят.

— Много. А энергии на двоих хватит.

— Как не быть энергии? Ее она сама вырабатывает. Целыми днями в движении, особенно в летнюю пору. Любит собирать землянику, клубнику, костянку. Грузди корзинами носит. У нас поезда мало стоят, но она свое успевает продать.

— Хорошо, что надоумили встретиться с ней. Теперь можно решать, как быть завтра. Может, вызвать Кубышкина к председателю сельсовета? Утром, прямо со склада. Тогда встреча с ним будет для него неожиданной. Такой вариант нас, пожалуй, устроит, если ничего другого не придумаем. Или сперва поговорить с женой Кубышкина?

— Нет, нет, — возразил Налимов. — Зинаиду трогать пока не следует. Ее можем вызвать в любой момент, как только появится необходимость. Начинать надо с Егора.

— Решено.

6

Участковый инспектор Налимов сидел за обшарпанным столом и смотрел в открытую настежь дверь кабинета. Когда в коридоре появился Кубышкин, Налимов зазывно помахал рукой:

— Егор Васильевич, зайди!

Переплетчиков, глядевший в окно, повернулся и увидел, как полный, с мясистым лицом мужчина лет сорока, одетый в выгоревший на солнце костюм, хромовые запыленные сапоги с высокими голенищами, перешагнув истертый порог, поздоровался и остановился у дверного косяка. Маленькие, с короткими ресницами глазки его не задерживались на одном месте, сновали из стороны в сторону.

— Затворяй дверь, Егор Васильевич, садись, — предложил Налимов.

— Некогда, Павел Петрович. К председателю сельсовета велено явиться.

— Мы вызывали, не он.

— А… — Кубышкин запнулся, вопросительно скользнул взглядом по невозмутимо спокойному лицу Переплетчикова, потоптался на месте, запер дверь, снял кепку, медленно опустился на скрипучий стул.

— Как живется-можется, Егор Васильевич? — добродушно осведомился Налимов.

— Хвастаться нечем, Павел Петрович.

— Как нечем? В бригадиры продвинулся — разве плохо? Хоть небольшой, но все-таки начальник, а?

Кубышкин пожал плечами: мол, ничего особенного, так оно и должно быть. Пытливые глаза его опять стрельнули в сторону Переплетчикова, молча сидевшего у окна.

— Как твой дружок Сальников? Пишет? — поинтересовался участковый.

— Было одно письмо.

— Ну и как он там?

— Существует. Колония — не курорт. Туда за путевками очереди нет. Привозят в широкие ворота, провожают через узкую проходную.

— И справедливо, потому как преступник он и есть преступник, — подчеркнул Налимов.

— Так оно.

— По рекомендации Сальникова у тебя никто не был?

— Нет. А что? — Кубышкин насторожился.

— Кто же к тебе приезжал?

— Никто не приезжал.

— И у Зинаиды приезжих гостей не было?

— Не было.

Налимов слабо улыбнулся, глянул на Переплетчикова и, уловив еле заметный кивок, продолжал:

— А то, Егор Васильевич, что мы слышим ложь. Напрасно правду скрываешь.

— На мне вины нет, я живу чисто.

— И я до последней минуты так считал. Однако начинаю сомневаться. Да вот и товарищ Переплетчиков не верит. А он, да будет тебе известно, из областного уголовного розыска. Ему известно, что ты водишь дружбу с ворами. Может, действуешь с ними заодно?

— Я? — Кубышкин тряхнул лысеющей головой, заерзал на стуле, правая щека задергалась. — Вы же, Павел Петрович, знаете, что я — не вор.

— Дружков почему скрываешь?

— Нету у меня дружков. Живу у всех на виду. Чисто живу.

Теперь Переплетчиков еще больше уверился, что Кубышкин знает воров, но отрицает связь с ними, утаивает их приезды. Почему? Боится мести? Допустимо. Еще что? Хранит краденое? Хотя бы временно? Возможно. Налимов показывал дом, стоит он на удобном месте. Во двор можно заходить ночью незаметно, с поскотины, через огород. Раз принял краденое — поневоле забоишься. Страх, как говорят, всегда впереди человека бежит. Выходит, Кубышкин под пятой у воров. Где и как он сошелся с ними? Крепко ли они его к себе пристегнули? Много ли он знает о них? Как его растормошить?

— Что ж, Егор Васильевич, — начал Переплетчиков, усаживаясь на стул напротив Кубышкина, — я наслушался вас досыта. Послушайте и вы меня. Буду говорить прямо. Вы знаете воров. Десять дней назад они приезжали к вам. Один черноволосый, лицо смуглое, был одет в темно-серый костюм. Второй очень молодой, блондин, в малиновом костюме. Вы сидели с ними за столом в горнице. Пили водку из синих рюмок, закусывали солеными огурцами. Верно я говорю? Молчите? И скрываете потому, что боитесь их. Если вы честный человек, стряхните с себя трусость, помогите нам, назовите их. В противном случае мы пойдем другим путем, допросим вас и жену Зинаиду сейчас же. Надо будет — дадим очные ставки с теми, кто видел в доме ваших приятелей. Тогда разговор с вами пойдет в ином плане. Вот так, Егор Васильевич. Думайте. Решайте.

Кубышкин, не ожидавший такого напора, склонил голову. Пальцы нервно комкали кепку. Правая щека опять задергалась. Выходило, надо рассказывать правду. Он понимал, что теперь уже не утаить. Во-первых, Зинаида не устоит, особенно на очной ставке, назовет Григория и Сережку. Во-вторых, вдруг решатся на обыск, найдут чемоданы, и тогда его, Кубышкина, могут осудить за ложные показания и за укрывательство краденого. Снова прощай свобода… Нет, такое не годится. Надо пройти по тонкой жердочке так, чтобы не сорваться и не бухнуться в крутую речку.

— Егор Васильевич, — подал голос Налимов, — давай начистоту, легче обойдется.

— Ладно, иду на откровенность. — Кубышкин резко откинулся назад, кепка соскользнула с колена, шлепнулась на пол. — Ничего не утаю.

— Откровенность ценю, — заметил Переплетчиков.

— Я не воровал, поверьте.

— Готовы верить.

— Только прошу не ставить меня под первый удар.

— Можете не сомневаться. Вопрос несложный. Что-нибудь придумаем, — заверил Переплетчиков, облегченно вздохнув.

— Я уже сам придумал, — с готовностью известил Егор Васильевич.

— Да? Ну-ка, ну-ка, излагайте. — Переплетчиков оживился.

— Прошу перво-наперво-допросить тех, кто видел в моем доме гостей, чтобы ясно было, что началось не от меня. Вам ведь все равно. Скоро они снова прибудут. За чемоданами. Вот и накройте их в моем доме, а потом уж допрашивайте нас с женой. Получится: мы ни при чем. Очень прошу так сделать.

— Ваше мнение, Павел Петрович? — Переплетчиков повернулся к участковому.

— Возражений нет, — ответил Налимов.

— Принято, — согласился Переплетчиков. — О деталях договоримся позднее. А сейчас, Егор Васильевич, хочется знать, кто они? Когда, где, при каких обстоятельствах вы познакомились с ними? Когда они приезжали? Зачем? Что вам известно о кражах?

И Егор Васильевич поведал, как все произошло.

Минуло два года с небольшим с того дня, когда он возвратился из мест лишения свободы. Больная мать вскоре умерла. Зинаида уволилась с работы, занялась домашним хозяйством. Жизнь потекла спокойно. Но месяца два назад, около полуночи, неожиданно объявился Черноскулов Григорий Власович, тот самый «Скула», с которым Кубышкин познакомился в колонии и который, случалось, не раз защищал его там.

Егор Васильевич считал себя должником, принял Черноскулова уважительно, хотя и без восторга. Тот пробыл сутки, оставил чемодан на временное хранение, пояснив, что развелся с женой. Второй раз приезжал совсем недавно, появился так же в потемках и не один. С ним был молодой парень по имени Сергей, которого Кубышкин видел впервые. Оставили они еще один чемодан, ушли ночью. Где они живут, Егор Васильевич спросить не решился, зная, что Черноскулов не любит расспросов. О родственниках разговора не было.

— Зинаида заподозрила неладное, — рассказывал Егор Васильевич, — боится, переживает, покоя не дает, пилит. Да и я из разговора понял, что не все тут чисто. И снова жизнь запуталась.

Кубышкин проклинал те минуты, когда разрешил оставить на хранение первый чемодан, не отказал Черноскулову, поверил его байке о разводе с женой, накинул себе на шею удавку, от которой освободиться не просто. О подозрениях надо было сообщить, но он побоялся мести.

— Где хранятся чемоданы? — спросил Переплетчиков.

— В подполье горницы.

— Что в них? Какие вещи?

— Не знаю. Не видел.

— Когда Черноскулов приедет?

— Послезавтра, в десять вечера.

— Точно?

— Наверно. Велел находиться дома и убрать собаку, чтобы не шумела.

— Один приедет или с Сергеем?

— Оба. Так я понял.

— Неплохо, совсем неплохо. Нет ли у них оружия, Егор Васильевич?

— Не знаю.

Участковый Налимов, внимательно следивший за разговором, поинтересовался:

— Каким путем Черноскулов попадает во двор? С улицы или из огорода? У вас ведь две калитки.

— С улицы, Павел Петрович.

— А лампочку, которая над крыльцом, зажигаете, когда их встречаете?

— А как же? Обязательно. Живу на окраине. Мало ли кто может прийти поздно? Черноскулов стучит в окно с улицы. Я включаю свет и иду открывать калитку.

— Может ли кто-нибудь, кроме Черноскулова, появиться у вас ночью?

— Таких случаев пока не бывало.

— Значит, ничего менять не будем, — заявил Переплетчиков. — Встречайте так же, как и раньше. Но у меня одна просьба: не закрывайте на ночь калитку, которая соединяет огород и двор. Мы через нее зайдем. Собаку надо убрать подальше.

— Можно в баню, — подсказал Кубышкин. — Она в углу огорода. Лучше не придумать.

— Пожалуй, — поддержал Налимов.

— Решено. И еще одна просьба, Егор Васильевич, о нашем разговоре ни слова даже Зинаиде. Пока так надо.

— Понял.

— Вот и хорошо. — Переплетчиков одобрительно поглядел в задумчиво-спокойные глаза Кубышкину. — Раньше назначенного времени Черноскулов не появится?

— Не должен. Он точный. По колонии знаю.

— Тогда все. Больше вас не задерживаем.

Когда Егор Васильевич ушел, Переплетчиков спросил:

— Не подведет?

— Егор не подведет, — твердо ответил Налимов.

7

Стоял полдень. В проветренном кабинете чувствовалась свежесть. Полковник Хлебников окинул взглядом офицеров милиции. Перед ним сидели майор Гладышев, старший лейтенант Раильченко и лейтенант Переплетчиков, приехавший из Боровлянки утром.

— Вам, очевидно, уже известно от Переплетчикова, что мы вышли на опасных квартирных воров, — начал Хлебников. — Если ничего не изменится, задерживать придется двоих. Кто они? Один Черноскулов Григорий Власович, двадцати четырех лет, ранее судим за кражу. Рост выше среднего, волосы черные, лицо прямоугольное, нос средний, выпуклый, глаза карие. Одевается в темно-серый костюм и такую же рубашку. Второй, по имени Сергей, лет семнадцати, худощавый, волосы белокурые, лицо овальное, глаза зеленоватые, нос узкий с горбинкой. Носит малиновый костюм, цветастую сорочку. Где живут — пока неизвестно. Имеют ли оружие — сведений нет. Брать будем сегодня. В двадцать два часа они должны появиться у Кубышкина Егора Васильевича, проживающего на станции Боровлянка. Черноскулов оставил у него два чемодана с вещами.

Полковник Хлебников говорил спокойно и негромко, но каждое слово произносил отчетливо.

— Даю вам две машины, — продолжал он. — Старшим группы назначен майор Гладышев. В опергруппу включен и участковый инспектор райотдела Налимов. Он же позаботится о понятых. Дом Кубышкиных взят под наблюдение на случай, если воры появятся раньше.

Изложив план проведения операции, полковник Хлебников коротко спросил:

— Вопросы?

— Если воров не будет до утра, засаду оставлять? — спросил майор Гладышев.

— Обязательно. Еще вопросы? Нет? К Переплетчикову? Тоже нет? Свободны.

…На Боровлянку опустилась ночь. Редкие звезды выглядывали из-за облаков. Переплетчиков и Налимов, притаившись во дворе дома Романовны, напряженно всматривались в темноту, прислушиваясь к ночным звукам. Где-то далеко завыла собака. Но вой скоро оборвался, его заглушил грохот товарного поезда, летевшего мимо станции на большой скорости. В эти минуты вспыхнула лампочка над сенями Кубышкиных. Вскоре две темные фигуры нырнули в открывшуюся калитку.

Оставив у окон с улицы Раильченко и шофера-милиционера, Гладышев подошел к воротам, где уже стоял второй шофер-милиционер. Налимов и Переплетчиков скрылись за углом соседнего дома, коротким переулком вышли за огороды. Над сырой низиной тихо поднимался и медленно расползался тускло-белый туман. Налимов ускорил шаг, Переплетчиков поспешил за ним. Они свернули влево, пересекли огород Кубышкиных, зашли во двор. Налимов бесшумно открыл калитку, впустил Гладышева, постучал в ставень. На стук отозвались не сразу. Наконец что-то скрипнуло, глухо хлопнуло, послышались шаги и негромкий голос Кубышкина:

— Кто?

— Налимов.

Лязгнули запоры, дверь сеней открылась.

— Оба в горнице, — тихо сообщил Кубышкин, наклонившись к участковому.

— Зинаида где?

— На кухне.

Налимов повернулся к Гладышеву:

— Я зайду один, начну разговор с женой. Они решат, что кто-то близкий, настороженность ослабнет. Вы — в горницу.

— Добро, — шепнул Гладышев.

Как только Налимов поздоровался с Зинаидой и справился о здоровье, в кухне появились работники угрозыска. Хозяйка округлила удивленно-испуганные глаза и в следующий миг, поняв, что происходит, сникла. Переплетчиков решительно толкнул дверь горницы. Справа, у круглой кирпичной печи, обтянутой железом, стояли друг против друга Черноскулов и Сергей.

— Мы из уголовного розыска, — отрекомендовался Переплетчиков. — Кто такие? Прошу предъявить документы.

Было заметно, как искривилось жестокое лицо Черноскулова, как на щеках нервно запульсировали желваки, как холодный злобный взгляд медленно ощупывал оперативников.

— А в чем дело?! — возмутился Черноскулов. — Я в гостях.

— Ваша фамилия?

— Ну, Черноскулов. Документов с собой нет. А в чем дело?

— Налимов! Давайте сюда хозяина! — распорядился Гладышев.

Кубышкин вяло вошел к горницу.

— Он действительно Черноскулов? — спросил Гладышев, указывая на парня в темно-сером костюме.

— Да, Григорий Власович, — подтвердил Егор Васильевич, хмурясь.

— А второй кто?

— Сергей.

— Фамилия?

— Не знаю.

— Лоскутников я, — пробубнил Сергей. Охватившее его замешательство еще не прошло, он продолжал растерянно хлопать длинными ресницами, силился казаться спокойным, но у него не получалось.

— Тоже гость?

— Ага.

— Выходит, хозяин пригласил гостей и фамилии не спросил, — сказал Гладышев. — Не гладко получается.

— Павел Петрович! — Переплетчиков глянул в кухню. — Пригласите понятых.

— Это что, арест?! — резко спросил Черноскулов, обращаясь к Гладышеву.

— Нет, считайте, вас задерживают временно.

Появились понятые. Черноскулова и Лоскутникова обыскали. Гладышев проводил их, Переплетчикова и Раильченко в машину, поставленную к калитке, возвратился в дом, объявил хозяевам и понятым постановление о выемке чемоданов.

— Доставайте, Егор Васильевич, — предложил он.

Кубышкин скатал в рулон мягкий палас, убрал крышку, прикрывающую лаз, соскользнул в подполье. Не прошло и трех минут, как из полутемного квадрата вынырнули один, затем и второй старые чемоданы.

— Открывать? — спросил Егор Васильевич, выбравшись из подполья.

— Открывать будем в кухне — там светлее, — ответил Гладышев. — Туда же прошу пройти понятых. А вы, товарищ Налимов, допросите хозяйку. Здесь.

— Ясно.

Кубышкин перенес чемоданы в кухню, виновато поглядел на жену. Она понуро сидела на прежнем месте, скрестив полные руки на груди. Озабоченный взгляд ее блуждал по недавно покрашенному полу, блестевшему при ярком электрическом свете.

— Зина, — виновато заговорил Егор Васильевич, — иди в горницу. Павел Петрович будет снимать допрос. Так надо. Говори правду. И перестань кручиниться. Большого горя нет. Все одолеем.

Зинаида с упреком поглядела мужу в лицо. Ее красивые открытые глаза повлажнели. Она трудно поднялась, кончиком платка вытерла потерявшие румянец щеки и, не сказав ни слова, пошла чужой, беспомощной походкой.

Гладышев, мучительно переносивший женские слезы, поморщился, пожевал губами, шумно вздохнул и сердито бросил Кубышкину:

— Эх ты!

Егор Васильевич, склонив голову, промолчал. Да и что он мог сказать? Виноват.

Гладышев достал из портфеля лупу и принялся осматривать никелированные замки чемоданов, отыскивая следы рук. Вот он зорким взглядом впился в обнаруженные замысловатые узоры. Вот руки снова потянулись к портфелю, извлекли из него предметы, необходимые для работы. Ловко орудуя мягкой кисточкой, он окрасил блестящие замки бронзовым порошком, нарезал квадратами двухслойную копировальную пленку, отделил предохранительный слой и стал накладывать ее на замки и прикатывать маленьким резиновым валиком. Потом осторожно снял с замков отрезки пленки, на которых остались четкие и нечеткие линии петлевых и завитковых узоров…

При обыске задержанных ключи от чемоданов не обнаружили, замки пришлось ломать. Минут пять Егор Васильевич орудовал маленькой отверткой, издававшей неприятный скрежет.

— Готово, — сообщил он, вскинув глаза на Гладышева.

— Вижу. Выкладывайте из одного чемодана все.

Дрожащими пальцами Кубышкин брал дорогие вещи и раскладывал на столе. Первыми в его руках побывали две шапки из соболя. Потом пошло заграничное: двое джинсовых брюк, женское коричневое пальто из очень тонкой, мягкой кожи. Такое же мужское пальто и женская дубленка. В другом чемодане, сверкая отделкой, красовался японский магнитофон.

Гладышев торопливо осматривал и записывал в протокол каждую вещь. «Похоже, воры заранее знали, где можно поживиться, — подумал Гладышев. — Рассчитывали на удачу». Он вспомнил, что из квартиры знаменитого хирурга Азонова выкрадены точно такие же ценности.

Озадачивал неприглядный вид чемоданов. Гладышев поинтересовался, не было ли разговора о них.

— Нет, не было. — Кубышкин потер ладонью мясистую щеку. — Чемоданишки и впрямь никчемные, выбрось — нищий не подберет. Не всякий додумается в таких возить добро. Нет, Гришаня не дурак.

— Умные не воруют, — недовольно заметил Гладышев, продолжая писать.

Минут через двадцать понятые подписали документы и ушли. Из горницы пришел Налимов, положил на стол протокол допроса Кубышкиной, равнодушно поглядел на изъятые дорогие вещи, устало опустился на лавку. Гладышев приступил к допросу хозяина дома. Он умел допрашивать, показания уместились на двух страницах.

— Егор Васильевич, если появится необходимость — вызовем, — предупредил Гладышев, засовывая в портфель бумаги.

— Понятно.

Застегнув портфель, Гладышев направился к выходу. За ним пошел Налимов с чемоданами. Сзади семенил Кубышкин, ему хотелось поскорее закрыть ворота, возвратиться в дом и утешить Зинаиду, которая так и не вышла из горницы.

Во дворе Гладышев остановился, загляделся на небо, выдохнул:

— Эх, какая ночь-красавица! А, Егор Васильевич?

Кубышкин промолчал.

8

Лейтенант Переплетчиков стоял у окна, ожидая, когда приведут Сергея Лоскутникова. День раскинулся широко, солнечно. Стая рыхлых облаков, подгоняемая не очень тугим ветром, утянулась на север. Небо очистилось, засияло. От легкого ветра на вершинах тополей трепетала чуткая листва. В кабинете светло, тихо. Мысли о Лоскутникове не давали покоя, давили, скучивались, вызывали гнетущие чувства. Трудно было понять, а еще труднее принять факт, что молодой парень, переполненный энергией, и вдруг — квартирный вор! Как это произошло и почему? Мать, Дарья Семеновна, добрая, работящая, трудится техничкой на полторы ставки. Пятистенник свой, огород хороший. Материально обеспечены неплохо. Правда, Сергей рано лишился отца. Ну и что? Почему он должен воровать? Что же все-таки толкнуло его на преступление?

Дверь, скрипнув, отворилась. Переплетчиков обернулся.

— Здра… — Как и в доме Кубышкина, когда неожиданно нагрянули работники милиции, Лоскутникова вдруг охватил испуг. Голос, дрогнув, переломился, дыхание перехватило. Сердце задергалось. Сергей не слышал, как ушел человек, доставивший его.

— Ну, здравствуй, Сергей, — просто поздоровался лейтенант Переплетчиков, усаживаясь за стол. — Вот и опять свиделись. Моя фамилия Переплетчиков, Иван Иванович.

Лоскутников не шевельнулся, продолжая стоять с закинутыми за спину руками. Потухший взгляд задержался на новых лейтенантских погонах, переметнулся на сверкающие пуговицы мундира, потом на погоны.

— Садись поближе, вот сюда. — Лейтенант рукой показал место. — Будем работать.

Лоскутников отрешенно поглядел на стул, поставленный против стола, покачал головой, неохотно сел.

От работников изолятора Переплетчиков знал, что Сергей провел бессонную ночь: то неподвижно сидел на коричневых деревянных нарах, то лежал на спине и отупело смотрел в потолок, то задумчиво ходил по камере. А утром, когда брали отпечатки пальцев, руки его дрожали.

— Первый раз оказался в камере? — поинтересовался Иван Иванович, разглядывая измятый костюм Лоскутникова.

— Первый, — еле слышно ответил Сергей.

— Ну и как?

— То ли не знаете, — смелее ответил Сергей, и на его лице появилось подобие вымученной улыбки.

— Лучше знает тот, кто испытал на себе. Не так ли?

— Пускай будет так. А почему в камере я один? — недовольно спросил Сергей. — Посадили бы еще кого-нибудь или меня перевели в другую.

— Не имеем права.

— Почему?

— Задержанных очень мало. Ты несовершеннолетний. Тебя по возрасту нельзя держать с ними. Такой порядок.

— Дела-а-а…

— Мне досадно, Сергей, что жизнь свою ты, молодой парень, начал погано. Неужели не знал, что во все времена каждый народ презирал и презирает воров? Выйти на ваш след помогли простые люди. От них вору не было и не будет пощады. И хочется понять, как ты оказался за чертой честной жизни?

Лоскутников молча дернул плечами. Иван Иванович продолжал:

— Смотри, что получается. Воры даже между собой не справедливы, подличают. Примеров сколько угодно. Такие, как Черноскулов, на следствии и на суде стараются взять на себя вину поменьше, больше валят на приятелей. Да и на воле нагло объегоривают их. Унижать и запугивать они тоже умеют. Я хочу, чтобы ты рассказал правду. Преступления, считай, доказаны. На замках чемоданов и на других вещах обнаружены отпечатки ваших пальцев. Кубышкины дали правдивые показания, могу ознакомить. Имеются и другие свидетели. Что же дальше? А вот что. Вы украли, к примеру, тысяч на пятнадцать. Часть успели промотать. Мы найдем, скажем, половину. Остальное будет числиться за вами. Какую сумму суд решит взыскать с тебя, я не знаю. Но ее придется выплачивать. Если за время пребывания в колонии долг не погасишь, остаток пойдет с тобой на свободу. Из твоей зарплаты каждый месяц будут высчитывать определенные проценты. На сколько украли, столько и вернете, заставят вернуть. Вот так, Сережа. — Переплетчиков ребром ладони саданул по столу. Помолчав, добавил: — Запомни еще одно, очень важное: время, проведенное в местах лишения свободы, не входит в трудовой стаж. Теперь суди сам — есть ли какой смысл воровать?

Лоскутников поморщился, заерзал на стуле.

— Я много думал о тебе, Серега. И сейчас думаю, — с досадой и болью в голосе продолжал Переплетчиков. — Ведь на самом деле ты не такой, каким изображал себя перед Кубышкиным при первой встрече. Зачем гримасничал и сорил жаргонными словами? Ведь те слова не твои, чужие. Где ты их насобирал? У кого выхватил и присвоил? У Черноскулова?

Сергей хмуро глядел в пол.

— Я никак не возьму в толк, — спокойнее заговорил Иван Иванович, — что вас сблизило с Черноскуловым? Или он купил тебя угощениями? С чего-то же началось? Давай выкладывай.

Лоскутников продолжал молчать. Не хотелось говорить о том, как позарился на чужой транзисторный приемник, присвоил его.

— Не тяни время, Сергей. Рассказывай, — настаивал Переплетчиков.

После мучительных колебаний Лоскутников рассказал, как познакомился с Черноскуловым.

Сергей возвращался от бабушки домой. Ехал в полупустом вагоне. Место напротив было свободно. На нем стоял транзисторный приемник. Электричка шла до Приуральска. Ехать около часа. Всю дорогу Сергей присматривался к пассажирам, поглядывал и на приемник: такого у него не было, хотелось потрогать, включить, послушать.

На конечной остановке вагон опустел. Приемник никто не взял. Сергей огляделся, прихватил его и, ощущая мелкий озноб, робко направился к двери. В тамбуре остановил парень, вырвал приемник, обругал, обвинил в краже, повел в милицию. Но вскоре изменил решение. Злость у него прошла, подобрел, стал шутить, смеяться, проводил до самого дома, расспросил о родителях. Договорились встретиться. За то, что парень не сдал в милицию, Сергей согласился принести бутылку вина, считая, что легко выпутался из неприятной истории. Через день встретились, ушли на обрывистый берег реки, выбрали место в кустах, пили, слушали приемник. С того дня Черноскулов не оставлял Сергея в покое…

— Ловко же он тебя крутанул, — заметил Иван Иванович. — Сперва готов был избить или в милицию сдать, потом приласкал, в друзья произвел, в воровские дела вплел.

— Настоящей дружбы между нами не было и быть не могло, — осевшим голосом возразил Лоскутников. — Я не раз думал, как оторваться от Черноскулова, но ничего не мог придумать. После первой кражи он меня еще крепче придавил, под страхом держал.

— Запугивать он умеет, точнее, умел. Можно ли надеяться, что ваши дороги разошлись навсегда?

— Можно. Больше я не вор. Сколько дадут — не обижусь, отбуду по-доброму, начну честную жизнь.

— Берись за ум, пока не поздно. Какая потребуется помощь после освобождения, можешь рассчитывать на меня. Приходи.

— Ладно, Иван Иванович.

— Сейчас, Сергей, пойдем к следователю. Он будет допрашивать. Расскажешь все. Договорились?

…За время, проведенное в воспитательно-трудовой колонии, Сергей Лоскутников раздался в плечах, возмужал. После освобождения возвратился к матери, а на десятый день появился у Переплетчикова. С полчаса разговаривали о том, как разумнее устроить будущее. Сергей заверил, что никогда не окажется там, откуда вернулся, попросил помочь найти работу. Переплетчиков тут же позвонил какому-то Федору Федоровичу, весело поздоровался, по-свойски справился о настроении, здоровье, потом спросил:

— Как там мои архаровцы трудятся? По-разному? Ничего, дай время — в передовики пробьются. Давай поможем еще одному. Хороший парень! Молодой, крепкий. Тебе ведь таких и надо. Ну сорвался один раз. И что? Знаю. Он пятый будет. Это разве много для вашей конторы? За него могу поручиться. Что? Жилье есть. Просить не станет. Лоскутников Сергей. Понял. Спасибо. Всего наилучшего.

— Слышал? — обратился Иван Иванович к Сергею. — Завтра поезжай на железобетонный завод. Ровно в одиннадцать зайдешь к старшему инспектору по кадрам Костину Федору Федоровичу. Только не опаздывай, он любит точность.

— Понятно.

— Тогда все. Если еще будет нужда — приходи.

— Спасибо, Иван Иванович.

Время все дальше уносило прошлое, о нем не хотелось вспоминать. Жизнь выправилась. Но однажды в нее опять вклинился Черноскулов.

Началось с неожиданной встречи. Сергей пошел в очередной отпуск. В конце рабочего дня получил зарплату и отпускные. Домой, как всегда ехал автобусом. Настроение было беззаботное. На остановке «Кассы аэрофлота» сошел, решив по случаю отпуска пообедать в ресторане, который находился недалеко, в тихом переулке.

Был такой час, когда ресторан начинал наполняться посетителями. Зал блестел завидной чистотой. Уютно, приятно, хорошо. Не думая задерживаться долго, Сергей облюбовал свободный стол у входа. Заказ приняли не сразу. Официантка, видимо, ждала еще клиентов. Однако новые посетители проходили дальше, в глубину зала. Наконец официантка подошла. Принимая заказ, уговорила взять марочного вина. Пообедав, Сергей хотел рассчитаться и уйти, но вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече. Обернувшись, на мгновение растерялся от неожиданности: перед ним, улыбаясь, стоял Черноскулов. Улыбка его была натянуто-загадочной.

— Привет, Серж! — Черноскулов плюхнулся на стул.

— Здорово, — без радости ответил Лоскутников.

— Я тебя ищу. Сегодня два раза приходил домой. Где ты пропадаешь?

— Разве не видишь?

— Ну, ну. Давно на воле?

— Давно.

— Сколько?

— Почти три года.

— Я всего пять дней. А ты выправился. Здоров стал, здоров. Я даже не сразу признал.

Сергей молчал.

— Встречу надо бы вспрыснуть, — продолжал Черноскулов. — Как считаешь?

— Я уже выпил. Мне хватит.

— Не заметно.

— Мне хватит, — повторил Сергей.

— За мой счет.

— Я не беден, мог бы и сам взять.

— Серж, я тебя не узнаю. Ты что, на меня в обиде? Нет, в натуре?

— Не в обиде, но…

— Договаривай.

— Восторга не испытываю.

— Нет, ты просто не в норме и затуманенный какой-то. Надо бодрости добавить. — Черноскулов поманил пальцем официантку с высокой прической. — Графинчик «женских слез».

— Чего? Чего?

— Водки. Мы пьем, женщины горько плачут, — пояснил Черноскулов. — Пива пару, груздочков соленых, два заливных, двое пельменей. На двоих.

Ждали они недолго.

Скоро с большим подносом появилась официантка, поставила заказ, улыбнулась и отошла к соседнему столу.

— Как живешь? — спросил Черноскулов, наливая водку в рюмки.

— Как все.

— Вкалываешь?

— Работаю.

— Где?

— На бетонном заводе.

— Нравится?

— Доволен.

— Не женился?

— Пока нет.

— Правильно делаешь. Не торопись. Не зря говорят: «Муж — голова, жена — шея. Куда захочет, туда и повернет».

— Глупые слова.

— Не я придумал. Да, Гошку Кубышкина не видел?

— Нет.

— Надо повидать. Ему, может, известно, как тогда милиция на нас вышла. По-моему, случайно.

— Угрозыск не глупее тебя.

— Нет, наверняка какая-то случайность подвела. Надо все обмозговать. Я остановился пока у Розки. Заходи.

— Зачем?

— В гости. Разве не о чем поговорить?

— С тобой не о чем. От прошлого тошнит, с меня хватит.

— Завязал?

— Завязал.

— Надолго?

— Навсегда. У нас на заводе таких, как я, четверо. Я пятый. Все завязали.

— Ну, ну. — Черноскулов выдавил улыбку.

У стола появился незнакомый парень.

— У вас свободно?

— Занято! — резко ответил Черноскулов, хотя два места пустовали. И тут же добавил: — Двигай, милок, дальше, там места есть. Мы ждем приятелей.

Парень ушел. Черноскулов опять пригласил официантку, еще заказал водки. Сергей, уже захмелевший, противился, отговаривал. Вытянув из внутреннего кармана пиджака пачку денег, он отделил непослушными пальцами две десятки, протянул официантке, пробормотал:

— Больше ничего не надо.

— Мне двести, дорогуша.

— А говоришь — завязал, — с ухмылкой произнес Черноскулов, когда официантка отошла. — Темнишь? Откуда столько денег? Такие добывают, а не зарабатывают.

— За-ра-бо-тал! Понял?

— Сказывай сказки.

— Не веришь! Не верь. — Сергей попытался встать и уйти, но Черноскулов удержал его за плечо.

— Серж, не уходи. Не хочешь — не пей, просто посиди. Меня не пробрало. Душу раздирает. Глотну еще малость. Потом увезу тебя на такси. Домой увезу.

Сергей пьяно посмотрел на Черноскулова, мотнул головой. И хотя он упрямился, отказывался пить, Черноскулов не унимался, ласково, но назойливо упрашивал:

— Ну, глоток. Один глоток, Серж. За тебя. За твое здоровье, Серж. Ты же хороший парень, Серж. Умница. Тебя все любят…

И Сергей, разомлевший, делал очередной глоток. Расплывшееся лицо Черноскулова то отдалялось, то снова приближалось. Грянула оглушительная музыка, начались суматошные танцы-тряски. Черноскулов протянул подошедшей официантке деньги и под шум взбудораженного зала поднял Сергея с мягкого кресла, вывел на улицу. В низком небе ворочались уродливые облака. Кругом серо, тускло. Даже маленький, всегда ухоженный сквер, приткнутый к ресторану, казался неряшливым. Сюда и завел Черноскулов Лоскутникова, усадил на скамью под дряхлый клен.

Не прошло и пяти минут, как Сергей свалился на бок и уснул. Черноскулов склонился над ним, подергал за лацкан пиджака, за ухо, расстегнул пиджак Сергея, вытянул пачку денег, сунул в свой карман, неторопливо вышел из сквера и лишь потом ускорил шаг. Свернув за угол и пройдя еще квартал, он остановился у телефона-автомата, два раза крутнул диск:

— Милиция?! В сквере у ресторана «Вечерний» валяется пьяный!

«Завтра поглядим, Сергуня, как ты запляшешь, — думал Черноскулов, шагая вразвалку. — Притопаешь ко мне, как пить дать. Никуда не денешься. Тогда и покалякаем. Не верю, чтобы не помог мне… Уломаю».

Проснулся Лоскутников глубокой ночью. Тяжелую голову разламывала острая боль. К горлу подступала тошнота. Во рту — сушь. Хотелось пить. Открыв глаза, он не сразу понял, где находится. Длинную комнату, окна которой были задернуты белыми легкими шторами, освещала одна лампочка, слабо распылявшая свет. Кушетки, выстроенные в два ряда, заправлены чистыми простынями. Слева и справа спали мужчины — человек десять. Монотонный храп разносился по всем углам. Здесь все походило на больничную палату, но в следующую минуту в проеме открытых дверей появился милиционер в распахнутом синем халате. Вытрезвитель! Сергей поморщился, зажмурил глаза. И все этот проклятый ресторан! И все эта проклятая выпивка! В больной голове смутно вставала картина начала вечера: он постоял у порога, осмотрелся, выбрал стол, сел и сделал заказ… Неслышно подошел Черноскулов. Пили… Дальнейшие события не задержались в памяти. Сколько Сергей ни старался, ничего вспомнить не мог.

Сергей со стоном вздохнул, откинул простыню, поднялся, направился к дежурному походкой больного человека.

Рослый, с пышными усами старшина милиции Угрюмов устало поглядел на Сергея, стоявшего в трусах и майке против двухтумбового стола. Старшина расспросил и записал на листе фамилию, имя, отчество, день, год и место рождения, домашний адрес, место работы. Эти данные он передал кому-то по телефону и стал ждать. Минуты через три сказал в телефон: «Все совпадает? Хорошо. Спасибо». Опуская трубку на рычаги, спросил:

— В вытрезвителе первый раз?

— Первый, — горько вздохнул Лоскутников. — И последний.

— Часто пьете?

— Нет.

— А не пить можно?

— Можно.

— Все, с кем доводилось говорить, согласны, — ворчал Угрюмов, — но не все умеют сдержать себя. Потому и не перевелись «шатуны», выписывающие ногами кренделя.

Пока Лоскутников одевался, Угрюмов заполнял акт, продолжая ворчать:

— Из «шатунов» получаются «падуны». Упадет и подняться не может. Таких сам господь повелевал подбирать и доставлять сюда. Вас тоже можно причислить к «падунам», хотя вы не валялись под забором, а лежали на скамье.

— Где? — вырвалось у Лоскутникова.

— В сквере у ресторана «Вечерний».

— А… — Лоскутников осекся, лихорадочно обшаривая карманы пиджака и брюк. — А деньги? Где деньги?

— Какие деньги? — старшина перестал писать, вскинул глаза на Сергея.

— У меня было триста пятьдесят рублей. Пусть двадцать-двадцать пять пропил. Остальные должны быть.

— Триста пятьдесят?

— Зарплата и отпускные.

— Вас доставили общественники. При них проверяли одежду. Денег не было. Вот подписи. — Угрюмов ткнул пальцем в исписанную бумагу. — Что деньги у вас были — верю. Но когда? В том вопрос. Искать надо там, где вы находились. Пили где?

— В ресторане «Вечерний».

— С кем?

— С одним знакомым.

— Повидайте его. Он, может, на хранение взял. А помните, как расплачивались с официанткой?

— Смутно.

— Советую сходить к ней. Авось подскажет что-то дельное. С пьяными всякое приключается. Как-то привезли ночью одного здоровяка. На нем майка да трусы, больше ничего. Утверждает: ограбили. В каком месте — не помнит. Поехали туда, где подняли, стали шарить кругом. В разных местах нашли пиджак, брюки и туфли. Вот так-то, молодой человек. А сейчас распишитесь в акте, получите квитанцию на оплату за услуги и дуйте домой. Вас наверняка потеряли.

Лоскутников поставил в акте короткую неразборчивую подпись, получил квитанцию и, хмурясь, ушел. Ночь стояла темная, мокрая. Дул сырой встречный ветер. Сергей понуро брел по затихшим, пустынным улицам. На душе было гадко.

— Почему не предупредил, что так поздно придешь? — с тревогой упрекнула Дарья Семеновна, впуская сына домой. — Скоро уж утро. Я вся извелась, измаялась, всякое передумала, места себе не нахожу.

— Так вышло…

Никогда Сергей прежде не видел у матери такое утомленное, бескровное, постаревшее лицо с резкой синевой под потухшими глазами. Ему захотелось утешить ее, сказать что-то нежное, но не приученный с детства к ласкам, он не смог отыскать слов.

— Есть будешь? Поди, проголодался?

— Не хочу, — ответил Сергей, проходя в горницу. Мать направилась за ним.

— Женился хоть бы. Тогда бы душа моя была спокойна. Чего хорошего по ночам шастать?

— Ладно, мам, женюсь.

— На примете-то хоть есть какая?

— Есть. Хорошая, тебе понравится.

— Привел бы хоть, познакомил…

— Ладно, мам, приведу.

— Зовут-то как?

— Ниной.

— Отпуск-то оформил?

— Уже в отпуске.

Дарья Семеновна вздохнула и ушла в кухню, где стояла ее койка. Сергей разделся, упал на диван-кровать.

Проснулся он поздно. Сквозь узкие щели закрытых ставней в горницу с трудом пробивалось солнце. Временами, обрываемые облаками, лучики исчезали, снова появлялись и опять исчезали. Сергей потер глаза, сунул ноги в тапочки, вышел на кухню. На столе лежала записка: «Щи в печке». Но есть не хотелось. Из головы еще не ушла боль, лоб разламывало. Побрившись, Сергей долго умывался, бросая в лицо пригоршнями холодную воду. Старания оказались напрасными, облегчения не наступило. В таком состоянии он пришел в ресторан, сел за тот же самый стол, за которым сидел вчера. К нему подошла та же официантка с высокой прической, поглядела на Сергея, загадочно улыбнулась, открыла блокнотик, готовая принять заказ.

— Вы извините меня, — тихо и сконфуженно сказал Сергей.

— За что?

— За вчерашний вечер. Переборщил, ничего не помню. Я не остался должен?

— Нет. И ваш приятель не должен.

— Не заметили, как я ушел?

— Вас еле тепленького и увел тот приятель. — Официантка нарисовала такую подробную картину, будто весь вечер стояла рядом и все видела. — Он не перепил, был в своем уме. Я даже подумала, что он вас очень уважает.

— Почему вы так решили?

— Уж больно он старался. Даже закуску на вилке вам подавал. Так угощают или начальника или очень близкого человека.

— Мы не ссорились?

— Нет.

— Я денег ему не давал?

— Не видела. Но денег у вас было много.

— Он видел?

— А как же. Когда рассчитывались, при нем вытаскивали из кармана пиджака. А что? Потеряли?

— Пока не знаю. Спасибо за все.

— Не за что. Кушать будете?

— Пожалуй.

— Что?

— Пельмени.

— Пива?

— Нет. — Сергей решительно махнул рукой.

Пока официантка ходила за обедом, Лоскутников думал о Черноскулове: «Неужели он выудил деньги? Если он, то почему? На хранение? Не верится. Обокрал? Мог, назло мог, если убедился, что я воровать больше не стану. А, может, таким способом решил заманить к себе? Тогда почему бросил, оставил в сквере? Мог увезти на такси. Почему не увез? Кажется, он упоминал Розу. Опять, наверное, присосался к ней. Что ж, Гришаня, придется повидаться с тобой. Сегодня же! Сейчас же!»

9

Роза Киреева, женщина лет тридцати, жила на пятом этаже в однокомнатной благоустроенной квартире, оставленной ей родителями, уехавшими в село пять лет назад. В юные годы среди знакомых она считалась красавицей, браковала парней, пытавшихся ухаживать за ней, надеялась встретить такого же красавца, как и сама. Но время незаметно прошло. Те, кому нравилась, но оттолкнула, обзавелись семьями. С теми же, на кого рассчитывала, надежной дружбы не получилось: они тихо, без объяснений, оставили ее. Лишилась и подруг: вышли замуж. В те скучные дни она обнаружила, что в молодежных кафе, которые когда-то посещала, веселится уже новое, более молодое поколение. Пыталась заполнить свободные часы чтением, но интерес к книгам постепенно угас, и одиночество не давало покоя, звало к какому-то непонятному действию.

Однажды знакомая пригласила Розу в ресторан на день своего рождения. Было весело, танцевали под музыку. Выяснилось: здесь отмечают торжества небольшие компании молодоженов, бывают и перезревшие холостяки. В тот вечер и познакомилась Роза с Григорием Черноскуловым. Он легко подошел, неброско улыбнулся, пригласил на танец. Красотой, по ее мнению, он не выделялся. Обычный, средний парень, какие в прошлом вились около нее. Зато такого внимательного, ласкового и веселого она встретила, пожалуй, впервые. С ним было весело и хорошо. О своей жизни он поведал скупо: живет в городе Сосновке с матерью. Не женат — мать сварливая, со снохой не уживется. Работает снабженцем, в Приуральске бывает часто в командировках.

Позднее с удивлением и горечью она узнала, что Черноскулов вовсе не снабженец, а вор. Тогда же она решила забыть его навсегда. Иначе думал он. Отбыв положенный срок, приехал к ней. Увидев его, она растерялась от неожиданности, не успела захлопнуть дверь, и он, улыбаясь, шагнул в коридор…

Сергей два раза бывал с Черноскуловым у Розы, помнил адрес. И вот теперь, подавленный, он поднимался по крутой лестнице на пятый этаж. Дверь открыл Черноскулов. Столкнувшись лицом к лицу с Лоскутниковым, он не удивился и не обрадовался, заулыбался одними глазами, приговаривая:

— А-а, ты, Серж! Заходи, заходи. Я знал, что придешь, нюх у меня дальний. Куда мы друг без друга? Никуда.

Сергей холодно взглянул на Григория, молча прошел в комнату, сел к столу, накрытому вишневой скатертью. На столе возвышался графин, до половины наполненный водой.

— Ты чего такой пасмурный? — спросил Черноскулов. — Жизнь не ладится? Наладим. Запросто. Хочешь быть веселым? Сделаем. Весел тот, кто деньги не считает.

— Потом в колонию попадает, — вставил Лоскутников.

— На ошибках учатся, слыхал такое?

— Ошибки? Какие?

— Прошлого. Я все обмозговал. Ты мне позарез нужен. Я без тебя — машина без колес.

— Я прошлое похоронил! Понял? Хватит с меня! Хватит! Жить хочу и буду жить по-людски! Понял?!

С недобрым прищуром, не мигая, глядел Черноскулов в лицо Лоскутникову. И только сейчас начинал понимать, что утратил былую власть над Сергеем. Теперь Сергей раздражал и злил его, но Черноскулов умел сдерживать себя, хотя иногда взрывался, не желая уступать.

— Значит, жить хочешь, как все, по-людски? — выдавил Черноскулов. — Ну и живи. Тебя никто за шкирку не удерживает и не думает удерживать. Помоги только один раз и больше меня не увидишь, уеду. Без подстраховки не могу, риск большой.

— Разве подстраховка — пустой плевок? Разве за нее не дают срок?

— Сработаем чисто, не докопаются. И я сразу уеду.

— Не сговаривай, не сорвусь.

— Тогда зачем пришел? Зачем?!

— За деньгами! — выпалил Сергей.

— За какими?!

— За своими!

— Я тебе не должен!

— Не должен? Не ты ли вчера увел меня из ресторана? Не ты ли выудил из моего кармана червонцы, когда я уснул в сквере? Не ты?!

Надменная улыбка скользнула по лицу Черноскулова и тут же исчезла. Он не боялся Лоскутникова и не пытался понять, как он узнал правду.

— Хотя бы и я взял деньги. Ну и что? Кинешься в милицию? Беги заявляй! Там тебя ждут не дождутся. Так и поверят. Пустоголовый ты, вот что я скажу. Сколько ты по суду платил — помнишь? А сколько мне припаяли — помнишь? Выходит, не я, а ты мне должен. Ты! Я с хвостом выскочил на волю. Долг надо выплачивать. А чем? Где деньги? Их нет! Вот и зову тебя. Не поможешь — не прощу, потом покаешься.

Сергея трясло. И он не смог, не сумел унять в себе гнев. Он забыл о всегда грустной матери, не вспомнил о доброй и ласковой Нине. Его сотрясала яростная ненависть к Черноскулову, какой он никогда ни к кому не испытывал. И в тот момент, когда Черноскулов потянулся за пачкой сигарет, Сергей ударил его граненым графином по виску, выкрикнув:

— Гниль!

Черноскулов упал. Еще не веря страшной догадке, Сергей склонился над Черноскуловым, подергал расслабленную руку — никакой реакции. Убил! Сергей рванулся к выходу. Пальцы лихорадочно и бестолково пытались открыть автоматический замок, но он не поддавался. Сергей не сразу понял, что ригель замка поставлен на предохранитель, а поняв, огляделся, подскочил к двери, ведущей в комнату. Черноскулов не шевелился, лежал в прежней позе. Захлопнув коридорную дверь, Сергей скатился вниз по лестнице, выскочил из подъезда.

Оказавшись на улице, он не знал, в какую сторону кинуться. Однако его подталкивала какая-то непонятная сила, надо было бежать, и он побежал, сам не зная куда и зачем. На первой остановке влетел в автобус, пристроился в углу задней площадки, тяжело дыша. На третьей остановке Сергей вышел, пересел на другой автобус, но и на нем ехал недолго. Ему казалось, что люди смотрят на него с подозрением, догадываются, что он совершил страшное преступление, только какое — не знают и потому не задерживают его и не ведут в милицию. И он решил избавиться от людей, уединиться где-нибудь. В центре города он забрел в тихий угол небольшого сквера, со вздохом опустился на старую скамью, окруженную густым, жестким кустарником. Облокотившись на острые коленки, Сергей закрыл лицо ладонями. И сколько он ни думал, выходило плохо: исправительно-трудовую колонию не миновать. «Неужто нигде мне места нету на земле, кроме колонии? — с болью думал он. — Высшую меру суд не должен дать, я все равно выберусь на честную дорогу».

Сергей не хотел убивать Черноскулова. Просто впервые решил доказать, что не боится его и больше не признает зависимости, не намерен подчиняться и угождать. Знал бы, что так кончится, не пошел бы к нему. Все получилось нелепо, по-дурацки. А мать? Как она перенесет такую беду? Сколько маеты примет и слез прольет? Совсем изведется. А Нина? Ждать не станет, выйдет замуж за другого…

Его охватила жалость к себе, к матери, к Нине. Горькая обида тряхнула так, что застрявший в горле комок проглотить не удалось, на ресницах появились слезы. Плакал он тихо, беззвучно. И когда слезы прошли, вытер глаза тыльной стороной ладони, ощутил в теле слабость, горько вздохнул. Скрываться от следствия безрассудно. Рано или поздно дознаются, найдут, арестуют. А если добровольно явиться в следственные органы?

С каждой минутой в Сергее крепло решение прийти с повинной лично к Ивану Ивановичу Переплетчикову. Он лучше других знает его, Сергея, и Черноскулова, поймет ситуацию, посоветует что-нибудь. С ним надо откровенно поговорить и о Нине. Возможно, в начале следствия разрешат свидание с ней — вдруг она согласится ждать? А если до суда зарегистрироваться? Можно ли арестованному вступать в брак? Иван Иванович должен знать. Надо идти к нему, только к нему.

Лоскутников докурил сигарету, бросил окурок в тяжелую урну и решительно вышел из сквера.

Вот и здание управления внутренних дел. Массивная двухстворчатая дверь открылась легко. Сергей оказался в безлюдном подъезде. Слева, на стене, висел небольшой ящик для писем и заявлений на имя начальника УВД. На противоположной стене — внутренний телефон. Не вспомнив номер телефона Переплетчикова, Сергей двинулся дальше, к стеклянной двери, за которой стоял постовой, молодой сержант милиции. Увидев перед собой Лоскутникова, сержант по-военному козырнул:

— Слушаю вас.

— Подскажите номер телефона товарища Переплетчикова из уголовного розыска.

Получив ответ, Сергей возвратился к телефону, три раза крутнул диск. С третьего номера палец сорвался, пришлось набирать снова.

— Переплетчиков, слушаю, — донеслось из трубки.

— Иван Иванович… Иван Иванович… — голос у Сергея дрогнул. — Говорит Лоскутников Сергей. Помните меня? Да, он самый. Мне надо срочно повидаться с вами. Я здесь, в подъезде.

Переплетчиков пришел через пять минут, пожал Сергею руку, вглядываясь в болезненное лицо.

— Плохо выглядишь, Серега, — заметил Иван Иванович. — Болен, что ли?

— Нет, просто так…

— Где будем разговаривать? Здесь или в кабинете?

— В кабинете.

Лоскутникову выписали пропуск, и они поднялись на третий этаж.

— Как дела на работе? — поинтересовался Иван Иванович, усаживаясь за стол.

— В норме, — глухо ответил Лоскутников, опускаясь на стул.

— Как дома?

— Нормально.

— Тогда я готов слушать. Что стряслось?

— Садите меня, — упавшим голосом произнес Сергей.

— Не понимаю. — Переплетчиков задержал удивленный взгляд на хмуром лице Лоскутникова. — Почему же сажать? За что?

— Я… я… Черноскулова захлестнул.

— Что?

— Убил Черноскулова.

— Это правда? — Иван Иванович почему-то не совсем поверил услышанному.

— Правда.

— Если убил — плохо, хуже некуда. А что пришел сам — поступил правильно. Что ж, рассказывай, когда, где, почему и как все произошло?

Лоскутников говорил медленно и трудно. Когда смолк, Иван Иванович спросил:

— Может, Черноскулов отлежался, выжил?

— Не должен. При мне не шевельнулся.

Переплетчиков позвонил дежурному по УВД. На вопрос, не поступало ли заявление об убийстве в городе, услышал:

— В квартире гражданки Киреевой, проживающей по улице Заводской, дом сто двадцать один, обнаружен труп Черноскулова Григория Власовича. На место выехала оперативная группа. Других смертельных случаев нет.

— Там убийство, — пояснил Переплетчиков.

— Убийство? Точно?

— Да. Подозреваемый сидит у меня.

— Кто он?

— Потом.

— Принято к сведению.

— Надо передать по рации, чтобы графин на столе хорошо осмотрели, должны быть следы…

Опуская трубку на рычаги, Иван Иванович с досадой выкрикнул:

— Ну что же ты наделал?!

— Я… я… — Лоскутников часто замигал, не зная, куда девать непослушные руки.

— Что же ты наделал? — еле слышно повторил Переплетчиков. — Мы же с тобой договаривались… Ты обещал никогда не срываться.

— Я… я… не хотел убивать. Честно, Иван Иванович.

— Я-то могу поверить. Докажи суду, ему нужны доказательства! Как докажешь? Как? Что же ты наделал? Эх, Сергей, Сергей! — Переплетчиков помолчал, положил на край стола несколько листов чистой бумаги. — Пододвигай стул, пиши заявление о добровольной явке с повинной. Начни со встречи с Черноскуловым в ресторане. Излагай подробно.

Лоскутников пересел к столу, склонился над листом. Пальцы дрожали. Неровные буквы неуклюже цеплялись одна за другую, образуя такие же неровные и неуклюжие слова. Сперва писал медленно и тяжело, потом быстрее, с какой-то непонятной самому злостью. В конце разборчивее вывел:

«Я понимаю и признаю, что совершил большое преступление. Понимаю, что меня ждет строгое наказание, я готов его принять, потому и пришел сам в милицию. Защитника не надо, не хочу его иметь. Так все ясно. Только прошу суд при вынесении приговора учесть, что убил-то я опасного подонка, который искалечил мою жизнь в юности, втянул меня в кражи под угрозой, говорил, что заявит в милицию о том, что в вагоне я украл его приемник. При вынесении приговора я прошу учесть и мою добровольную явку в органы милиции…»

Написанное Переплетчиков читал неторопливо, изредка покашливая. Сергей сидел, склонив голову, думая опять о матери, о Нине и о том, задержат ли его сейчас же, без промедления или оставят пока на свободе.

— Сойдет, — коротко заключил Переплетчиков, зажимая гибкой скрепкой листы в верхнем углу.

— Сколько могут дать, Иван Иванович?

— Предположить трудно, угадать невозможно. Такой вопрос решает суд.

— Да, да. Я интересуюсь потому… Как вам сказать… У меня есть девушка. Очень добрая, душевная. Боюсь потерять ее.

— Любишь?

— Люблю.

— А она?

— Думаю, тоже. Сейчас сам не знаю, как она отнесется ко мне, будет ли ждать.

— О первой судимости знает?

— Знает, я рассказал все.

— Сколько ей?

— Двадцать один.

— Ситуация, Сергей, сложнейшая. Я уже говорил, что никто не может знать, какой срок определит тебе суд. И все-таки давай поразмышляем. К примеру, дадут шесть лет. Освободят, в лучшем случае, через четыре, если станешь вести себя образцово. Столько ждать не каждая осмелится, не каждая рискнет. Во-первых, ей стукнет двадцать пять — это возраст… Во-вторых, на нее могут подействовать разговоры знакомых и подруг о тебе, о твоей неисправимости и ненадежности…

— Как же быть? Меня уже не отпустят?

— Наверное, нет. Начальство, пожалуй, не согласится. Слишком серьезное преступление.

— А свидание можете разрешить?

— С ней?

— Да.

— Попробую помочь, попрошу следователя.

— Спасибо. Вдруг Нина решится ждать?

— Возможно.

— А можно до суда зарегистрироваться, если она согласится?

— Закон не запрещает. Я противиться не стану. Даже готов ходатайствовать перед следователем и начальством.

— Большое спасибо, Иван Иванович.

Переплетчиков вяло принял слова благодарности. От негодования на Сергея и от жалости к нему настроение оставалось гнетущее, словно невидимый обруч сжимал сердце.

10

Общежитие трикотажной фабрики давно спало, лишь Нина Кругликова билась на пружинной койке. Ее беспокоили события минувшего дня. Началось на работе. В конце смены к ней подошла мастер Анна Владимировна, протянула клочок бумаги.

— Читай. — Она взглядом выстрелила в бумажку. — Там адрес областной милиции. Звонил какой-то Переплетчиков, просил прийти в восемнадцать двадцать.

— В милицию? Сегодня? — Круглые глаза Нины стали еще круглее и неподвижнее. — Ничего не понимаю, Анна Владимировна. На мне вины нет, я ни в чем не провинилась.

— Да ты не бойся и не волнуйся, Нинуха, — принялась успокаивать Анна Владимировна. — Они вызывают не только виноватых, но и правых. Так что не нагоняй на себя страху.

— Схожу, куда деваться. Только об этом пока никому не говорите. Как я стану людям в глаза глядеть? Что обо мне подумают?

— Ладно. И держись там бойчее, — наставляла Анна Владимировна. Нина согласно кивала, прикрыв длинными ресницами серые глаза.

…«Бойчее» не получилось. Оказавшись перед зданием, вид которого внушал робость, Нина сжалась, остановилась, ощущая сильные толчки в сердце, частое постукивание в висках. У входа она в нерешительности простояла минут пять, пряча глаза от тех, кто чинно выходил или торопливо выскакивал из здания и тут же исчезал в толпе пешеходов. Наконец решилась зайти, несмело пересекла подъезд, получила пропуск, спросила, как отыскать нужный ей кабинет. И когда нашла, задержалась у двери, помедлила, успокаивая себя, и уж потом, все еще волнуясь, тихо постучала. Ее встретил молодой мужчина с приветливыми глазами, первым поздоровался, предложил стул:

— Садитесь, пожалуйста.

Она села, а он живо добавил:

— Я Переплетчиков, Иван Иванович.

Нина предполагала, что увидит человека в годах, сурового и обязательно в милицейской форме, а перед ней оказался молодой мужчина в штатском бежевом костюме, в светлой сорочке с расслабленным галстуком; и она не заметила, как легко освободилась от скованности и втянулась в полушутливый разговор на какую-то пустяковую тему. Однако легкий разговор длился недолго, оказался чем-то вроде разминки. И как только Переплетчиков заговорил о Сергее Лоскутникове, Нина, краснея, почувствовала растерянность.

— Понимаете, Нина, — уже серьезно сказал Переплетчиков после короткой паузы, — Сергей опять… то есть сам пришел с повинной. Нет, он не украл и не ограбил… Очень желает повидаться с вами. Я обещал помочь встретиться.

— Где он? — испуганно вырвалось у Нины.

— У нас. Могут привести.

— Привести? Что он натворил?

— Пусть сам расскажет. Вы, конечно, не откажитесь от свидания?

— Не откажусь, — ответила Нина, отводя грустные глаза.

И Лоскутникова привели. Он не был похож на прежнего Сергея: лицо потемнело, сузилось, щеки покрылись мелкой щетиной, костюм измятый.

— Нина, здравствуй, — услышала она. Голос показался незнакомым, нерешительным и беспомощным.

— Здравствуй, — ответила Нина, заглушая в себе боль.

Сергей опустился рядом, с минуту молчал, подыскивая слова. Но нужные слова выскочили из памяти, их будто кто-то спугнул.

— Нина… я… я не уберегся от колонии… глупо… понимаешь… Провинился перед тобой… Прости, прошу… Я… без тебя не могу.

Сергей поглядывал то на Переплетчикова, занятого изучением какого-то пухлого дела, то на Нину. Короткие фразы негромко падали и падали в кабинетную тишину. Рассказывая о случившемся, просил верить, умолял ждать, убеждал, что регистрация брака прибавит ему силы, высветит надежду на будущее, клялся жить и работать в колонии безупречно, чтобы попасть на условно-досрочное освобождение… Нина слушала, сокрушенно вздыхала. Во-первых, Сергея она знает мало, всего полгода. Во-вторых, все получилось так неожиданно, застало врасплох. Перед ней возникли многие вопросы, на которые трудно было найти ответы. Не попадет ли Сергей в колонии под плохое влияние новых знакомых? Не натворит ли еще что-нибудь? Каким станет после освобождения?

Озадаченная, она дрожащим голосом произнесла:

— Извини, Сережа, сейчас я ничего не скажу. Не готова, ответ получишь завтра.

— Как? Нина…

— Я должна подумать.

— Не веришь?

— Верю. Но время меняет человека. Каким ты станешь, вернувшись оттуда? Складно ли у нас пойдет жизнь?

— Нина… Нина… Все будет хорошо. Клянусь при Иване Ивановиче.

Нина колебалась. Переплетчиков оттянул рукав, поглядел на часы. Стрелки показывали девятнадцать сорок.

— Ну, голуби, поворковали и хватит. Свидание продолжим завтра, — подбодрил Иван Иванович. — Мне пора. Ждет работа. Извините.

Сергей и Нина поглядели на Переплетчикова.

— Нина, очень прошу, зайди к маме, — торопливо заговорил Сергей. — Она хотела познакомиться с тобой. Заодно скажешь, что я… Объясни помягче.

— Зайду.

Иван Иванович видел, как Сергей сжал дрожащие губы, как задержал безнадежный взгляд на печальном лице Нины.

В дверях его уже ждали. Он поблагодарил Переплетчикова за свидание и закинул руки за спину. Его снова повели туда, где принято говорить вполголоса, где нет мягких коек, а вместо них — деревянные окрашенные нары, где по коридору не слышно передвигается контролер, заглядывая в дверные глазки.

Как только увели Лоскутникова, в кабинете наступила тишина. Нине показалось, что она провалилась в пустоту. Она стояла, не решаясь уходить, еще не вполне сознавая, какая внутренняя сила удерживает ее, не дает шагнуть решительно к двери.

— Садитесь Нина, — предложил Переплетчиков. — Вы хотите что-то сказать?

— Да, Иван Иванович. — Нина утомленно опустилась на стул, положила ладони на колени. — Можно ли Сергею верить? Вы ведь тоже знаете его?

— Сергей — человек не пропащий. По-моему, он не станет хуже, не должен стать. — Переплетчиков сделал короткую паузу. — Он любит вас, Нина, и боится потерять. Если бы я сомневался в его искренности, не могло быть и речи о регистрации брака, тем более в период следствия. Хотя бы потому, что это не входит в наши служебные обязанности. А без нашего участия брак не состоится, и никто не может нам приказать. Даже прокурор. Однако, учитывая ситуацию, мы чисто по-человечески, в виде исключения, конечно, готовы помочь. Следователь и наше руководство не возражают. Но вам совет давать не могу, неволить — тем более. Решайте сами.

— Спасибо, Иван Иванович. А в колонии свидания дают? — озабоченно спросила Нина.

— Дают. Имеются специальные отдельные комнаты. Тем, кто работает хорошо и ведет себя достойно, свидания разрешают до трех суток. Позволены и короткие встречи в общей комнате.

— Спасибо, Иван Иванович. Что же делать? Что же делать?..

Этот вопрос, отпугивая сон, донимал ее сейчас, глухой ночью, заставляя вспоминать каждое слово, произнесенное Сергеем и Иваном Ивановичем при встрече. Думать никто не мешал. Ольга, живущая с Ниной в одной комнате, уехала по туристической путевке. Лишь перед утром, когда по небу рассыпались дрожащие звезды, Нина все же уснула. Ненадолго, но крепко.

День начался суматошно. Она проснулась позднее обычного, заторопилась, наскоро съела ватрушку с кефиром, оставила на столе немытую бутылку, кинулась на улицу.

К остановке, заполненной людьми, грузно подруливали труженики-автобусы, со скрежетом раздвигались дверцы, и те, кто порешительнее и попроворнее, втискивались на подножки, напирали вперед, покрикивали:

— Середина! Уплотнимся! Еще немного! Выдохнем разом! Вот так!

Пропустив один, Нина еле попала во второй автобус. Ее вдавили на заднюю площадку, и она, уезжавшая всегда до людского наплыва, теперь винила себя за то, что проспала, не успела на ранние рейсы и теперь, вероятно, опоздает.

Через проходную Нина промелькнула за две минуты до начала работы. Пожилой, неповоротливый вахтер, проводив ее понимающей улыбкой, покачал головой.

Вначале работалось неровно, без обычного ритма. Время от времени Нина поглядывала по сторонам, надеясь увидеть Анну Владимировну. Но та почему-то не появлялась, и только в обед они встретились в столовой. Анна Владимировна подошла к столу, за которым обедала Нина, пригласила посидеть в фабричном сквере. Они выбрали беседку между газонами, где цвели пионы и георгины, защищенные с северной стороны кустами сирени.

— Нина, ты сегодня мне не нравишься, — первой начала разговор Анна Владимировна. — Неужто милиция огорчила?

— И так, и не так, — неопределенно ответила Нина.

— Ну-ка, ну-ка, расскажи! Разберемся, время пока есть.

Нина горестно вздохнула, начала рассказывать, поглядывая по сторонам, опасаясь, чтобы слова ее не донеслись до других женщин. Слушая, Анна Владимировна то задумывалась, то испуганно круглила глаза, то открыто удивлялась. Когда Нина выговорилась, Анна Владимировна спросила:

— Да ты поняла ли, зачем приглашали в милицию?

— На свидание с Сергеем, он упросил. Зачем же еще?

— Да тебя же сватали, дуреха! Милиция сватала! Не открыто, но сватала. Разве не ясно? Вдумайся хорошенько. Сергея не хаяли? Не хаяли. Сказали, что он тебя очень любит? Сказали. Регистрироваться предлагали? Предлагали.

— Нет, не предлагали.

— А как понимать разрешение на брак? Даже организовать обещали. Разве это по сути своей не предложение?

— Такое мне в голову не приходило.

— На работе ты смышленая, а тут догадаться не сумела, — легко упрекнула Анна Владимировна. — И как ты решила?

— Пока никак. Посоветоваться было не с кем. Родители живут далеко. Ольга уехала по турпутевке. Вот и ломаю голову, не знаю, в какую сторону кинуться. Страшит то, что Сергей окажется в колонии второй раз. Каким он вернется. Таким ли, какой есть? Не станет ли хуже?

— Если сильно любит, не испортится, бояться не надо. У него, видать, не ломкий характер. Да и Переплетчиков, говоришь, уверен, что Сергей не будет хуже.

— Так он сказал.

— Чего же еще хочешь? Если Сергей тебе мил — решайся шагнуть навстречу. За то, что ты от него не откажешься, он должен сильнее ценить и любить.

— Хорошо бы…

— По-другому и быть не должно.

— Спасибо, Анна Владимировна.

— Жить, Нина, надо решительнее, — поучала Анна Владимировна, — но нельзя терять разум.

— Да, да, — согласилась Нина.

11

…И вот сейчас, через семь месяцев, Переплетчиков получил бандероль. Кроме браслета и авторучки, в пенале оказалось письмо, написанное бисерным почерком. Иван Иванович разгладил листы и принялся за чтение:

«Здравствуйте, многоуважаемый Иван Иванович! Прошло немало времени с того дня, когда мы виделись последний раз. Хотел написать раньше, но не стал, потому что не имел для Вас подарка. Эти сделанные мною вещицы должны понравиться Вам. Высылаю их с радостью.

С. Лоскутников».

Я нередко вспоминаю наши встречи, от первой до последней. Воспоминания крепят меня, наполняют силой и еще большим уважением к Вам. Вы даже не знаете, как Вы мне стали близки и понятны. Особенно теперь, когда я получил возможность видеться с Ниной. Она живет у моей мамы, приезжала один раз, и нам давали свиданку на трое суток. Мы много говорили о жизни и о Вас. Мы очень довольны, как была организована регистрация брака. Никто не заметил, что нас сопровождал конвой. Хорошо, что Вы и другие были одеты в штатские костюмы. И Нина оказалась молодцом, не показала слабости, улыбалась. Но в первом же письме призналась, что крепилась изо всех сил, чтобы не расплакаться.

Я убежден, что Нина из тех, кто может сделать меня счастливым. За это буду пожизненно Вам благодарен. Если бы не Вы, я мог бы потерять ее навсегда.

Теперь коротко о здешней жизни. Хотя мои преступления нелегким колесом прокатились по мне, изуродовали мою молодость, я не погиб, окончательно стряхнул с себя преступное прошлое. Здешнее начальство относится ко мне хорошо, увидело мои старания, объявило благодарность. А свиданка с Ниной — лучшее поощрение. «Отпетых» здесь единицы. С ними, как Вы советовали, не сближаюсь. Среди моих знакомых нет таких, которые бы не раскаивались. Никчемное прошлое корежит их, особенно тех, которых доставили сюда за преступления против людей. Такие с опозданием поняли, что люди должны относиться друг к другу бережнее. Иногда слышно горькое: «Я, дурак, испортил свою жизнь, так хоть бы других уберегли, остановили вовремя…»

А теперь, Иван Иванович, извините. Растормошил я себя, разогнался. Пора кончать. На дворе ночь. Колонисты спят. Удачи Вам всегда и во всем!

До свидания!

— Эх, Сергей, Сергей!.. — Лейтенант Переплетчиков свернул письмо, положил в сейф. Где-то среди честных людей бродят сейчас другие, подобные Черноскулову, и, возможно, они уже нашли новых несмышленышей и ведут их к той запретной черте, от которой до преступления один шаг.

А вовремя ли кто-то перекроет им дорогу?

Успеет ли перекрыть?

Не опоздает ли?