ГОРОДСКАЯ ТРАВА

Я вышел из дома и в нескольких шагах от подъезда, у забора обнаружил смолевку. Ее округлые, прозрачно-матовые чашечки отдаленно напоминают цветы ландыша или купены. Они висят, как светло-зеленые фонарики. Смолевку еще называют хлопушей, потому что чашечка, если ее сдавить, лопается, словно шарик, с хлопком.

Репейник, крапива, полынь и конопля ростом соперничают с кустами сирени. Заросли пустырника. Повсюду белеют цветки икотника. То и дело попадается мохнатый синяк. Донник, белый и желтый. Лебеда, разумеется. Щетинистые, тучные колосья щирицы. Малиновые корзинки татарника, редкие цветки сурепки. Островки льнянки. Иглистые шарики отцветшего лютика. Стебли мышиного горошка.

Осоты. Всякие злаки. А в нижнем ярусе — мокрица, трава-мурава, подорожник, тысячелистник, мать-и-мачеха, аистник, просвирник, клевер, одуванчик, череда.

Эти травы сопровождают человека повсюду. Они у нас под ногами. Всем без исключения они на каждом шагу попадаются на глаза. Но их привязанность к нам мы не ценим.

Обыкновенная трава. Бурьян. Сорняки. Не жаль вытоптать, вытравить, выполоть. А если приглядеться? Не так уж сложна эта истина: каждое растение — миниатюрный заводик, который с помощью солнечной энергии производит редчайшие химические соединения. И в то же время — архитектурное сооружение, произведение искусства. Нет трав бесполезных. Можно сказать, нет трав вредных. Все, что растет, — полезно и красиво.

Что мы знаем об этом? Возьмем репейник, лопух. Во Франции его зовут русской травой. В хвостах и гривах лошадей его завезли туда из России по следам наполеоновской армии. Лопух французам не очень понравился. Но он, оказывается, целебен, лечит от многих болезней, даже, говорят, и от очень страшных.

А просвирник? В детстве мы лакомились его зелеными плодами. Они круглы, как крошечные колеса. В роду просвирника оказывается и стройная мальва, и незаменимый хлопчатник, и даже экзотичный баобаб.

Не удивительно ли, что мокрица предсказывает погоду? В тенистых влажных местах она устилает землю нежным упругим ковром. Цветки у нее едва заметны. Так вот, если до девяти часов утра венчики ее цветков не раскрылись, значит, днем будет дождь.

Знаем ли мы, что крапива имеет способность восстанавливать обоняние, что млечный сок одуванчика применяют от укуса пчел, что мыши не терпят бузину, что чемерица белая живет до пятидесяти лет, что копытень вылечивает от алкоголизма, а подмаренник свертывает молоко?

Известно ли, что пырей, его неутомимые корневища можно размолоть в муку, испечь хлеб, сварить пиво, кашу? Из него же готовят супы, салаты и даже кофе. Комплексный обед из одного сорняка.

Обратимся к хвощу. Он пришел к нам из каменноугольного периода, когда достигал тридцати метров в высоту и метра в диаметре. В наше время он выглядит скромнее, но так же загадочен. В его стеблях много кремнезема — хоть ногти подпиливай. В прошлом стеблями хвоща зимующего шлифовали дерево. А споры плауна, тоже пришельца из древности, прежде применялись для получения гладких отливок: форму слегка посыпали порошком спор. Кстати, если эти же споры высыпать на огонь, то каждая спора загорается пламенем разного оттенка — прямо-таки фейерверк.

Любопытно, что трава очитка долго не вянет и продолжает цвести даже на чердаке.

Совсем уж необычен ясенец белый. Куст его в знойный день окутан облачком испарившихся эфирных масел. Они очень горючи. Если к кусту поднести зажженную спичку, его мгновенно охватит пламя. Пары сгорают настолько быстро, что листья не успевают обгореть. С этой травой надо обращаться осторожно — лучше ее не трогать.

Чудес у трав много. Что ни трава — свое чудо. Какую ни возьми — целебна. К сожалению, на этот счет мы все еще темны.

В Челябинске из миллиона жителей едва ли найдется десятка три знатоков, различающих травы. А знающих их и того меньше. Вспоминаю грустный курьез. Парень оказался на картофельном участке. Спрашивает:

— Какие ягоды вы собираете?

— Ягоды? Колорадских жуков собираем.

— А это что?

— Как что? Картошка.

— Это картошка? А где тут собирают викторию?

Он, оказывается, ищет сверстников, вместе с которыми должен собирать клубнику. Дальше, как говорится, некуда.

Профессор Троицкого ветеринарного института М. И. Рабинович не один год отдал изучению льнянки. И чем глубже постигал он это неприхотливое растение, тем больше, к своему удивлению, находил в нем ценных свойств. А сколько еще растений ждут своих исследователей?

Согласимся, в последние годы интерес к травам возрос. Они вошли в моду. И это, в общем-то, хорошо. Правда, многие лечатся травами вслепую, неумело и нетерпеливо. Но то ценно, что к травам все больше обращается сама наука — не просто для того, чтобы извлечь из забытья древние рецепты траволечения, а чтобы изучать растения современными методами.

Одно предостережение: в городе много лекарственных трав, но пользоваться ими не стоит: они отравлены газами. У городской травы другая функция — как раз очищать воздух, обогащать его кислородом. Заметим, что она это делает почти так же хорошо, как деревья. По крайней мере, прекрасно их дополняя.

Когда мы говорим о городской траве, обычно имеем в виду зеленый стриженый газон. Газон — городская пашня. Здесь травы (смесь злаков) сеют, поливают, удобряют, чистят от сорняков. Многим газоны не нравятся. Что ж, дело вкуса. Конечно, это не лесная поляна в пору цветения. Но и в геометрии зеленых плоскостей что-то есть, уже чисто городское, рукотворное. Возможно, когда-нибудь мы научимся «устраивать» вместо нынешних однотонных газонов нечто вроде пестрых лесных полян.

Нас должно беспокоить другое: сколько в городе зелени вообще, всякой, любой, пусть даже и стриженой? Трава, где бы ни росла, — благо. Разумно, наверное, чтобы на городской территории было как можно больше зеленых гектаров.

Оглянемся и убедимся: хоть и дорогое это «удовольствие» — асфальт, но нередко он уложен там, где нет в нем никакой потребности. Напротив витражей агентства «Аэрофлот», например, покрытая им территория сокращена, однако таких мест наберется немало.

Траву мы бездумно вытаптываем. Есть целые площади, которые утрамбованы подобно асфальту, — на них не растет абсолютно ничего, ни стебелька. Уж как ни приспособлены выживать под копытами и подошвами подорожник, мурава, многие злаки, но и им тут нет житья. Грунт гол, трава не то что подстрижена, а именно выбрита. Только песок хрустит под ногами.

Строго говоря, все, кроме тротуара, надо отдать траве. Хитрое ли это сооружение — тротуар? Вроде нет. Предназначение его элементарно: ходить по нему в любую погоду. Но мы на каждом шагу натыкаемся на непроходимые тротуары: после дождя их перекрывают огромные лужи. На углу двух проспектов, имени Ленина и Свердловского, у троллейбусной остановки напротив молочного магазина после дождя тротуар немедленно перекрывается лужей. Почти не высыхают лужи перед зданием универсальной библиотеки. Здесь и в других местах тротуар превращается, так сказать, в антитротуар, в свою противоположность.

Собирая грязь, лужа не асфальте сохнет несколько дней, а рядом сохнет трава. Приглядимся и убедимся: тротуары у нас, как правило, ниже газонов. К тому же они ограждены бордюрами.

Дождевой воды с тротуаров было бы достаточно, чтобы травы газонов и деревья благоденствовали без полива, но капля дождя, упавшая на асфальт, уносится потоками прямиком в реку, загрязняя ее. А зелень, которой среди раскаленного асфальта и без того душно, дождь так и не напоит.

Челябинск раскинулся на территории, превышающей пятьдесят тысяч гектаров. Надо, чтобы на этой площади было как можно больше зеленой-зеленой травы.

ПЯТЬ РОДНИКОВ

В эту «экскурсию» меня пригласил кандидат географических наук, доцент Челябинского педагогического института Федор Яковлевич Кирин, которого ныне, увы, уже нет в живых.

— Мы посмотрим пять источников, — сказал он, — выводы сделаете сами.

Первый источник мне хорошо знаком. Он у дороги на мельзавод. Кто пешком через парк, кто на десятом автобусе — едва ли не со всего города люди с банками, канистрами, флягами ходят сюда за водой. Зимой ездил сюда и я.

Вода из родника прозрачная. И то благо: прозрачная вода в наше время большая редкость. Еще можно сказать, что вода вкусная. Пожалуй, это все, что можно считать достоверным.

Говорят, есть в ней радон. Был слух, что обнаружено в ней серебро. Кто-то берет ее для засолки овощей. Кто-то утверждает, что она целебна. Наверное, нет дыма без огня, но все эти факты, как говорится, наукой не подтверждены.

Источник со склона обнесен бетонным парапетом, взят в трубу, огорожен. Мельзавод постарался. Спасибо ему за это. Правда, нынче летом по склону прорыли траншею для телефонного кабеля, ограду нарушили. Наверное, можно было как-то обойти родник.

Из трубы днем и ночью, зимой и летом течет прозрачная струя. Маленький ручеек, пройдя под насыпью дороги, вьется среди деревьев, пробирается к реке Миасс. Слабенький, но зато самый чистый приток реки.

Мы подставили под струю трехлитровую банку и засекли время: банка наполнилась за девять секунд. Литр за три секунды. Всего-то. Но два ведра за минуту. 1200 литров за час. Почти 30 тонн за сутки.

Осенью источник слабеет. Прошедшей зимой он вдруг почти иссяк, и люди стояли в очереди, чтобы набрать воды под тонкой струйкой. Потом родник так же неожиданно оживился.

Через дорогу, правее, из такой же трубы вытекает еще один источник, но им пользуются редко — ему просто не доверяют, хотя вода в нем тоже как будто прозрачная.

Вдоль полотна детской узкоколейки идем дальше, и минут через десять, у станции Пионерская, Федор Яковлевич сворачивает с тропы. Под старой сосной, ниже выступающих из-под земли гранитных глыб, — дощатый сруб. Доски сгнили, покрылись мхом. На сухом дне — слой хвои, листьев, обугленных шишек. Я ткнул пальцем — сырость, чувствуется, вода подступает близко.

— Колодец был глубиной метра два, — говорит Федор Яковлевич. — Рядом стоял поселок геологов, они ходили сюда за водой.

От сруба ниже по склону — сухое руслице, заросшее хвощом. Хвощ тоже чует близкую воду.

— Прежде тут был райский уголок, — вспоминает Федор Яковлевич.

Я оглянулся: вековые сосны стоят островком, среди них несколько берез, кусты поодаль. Выше источника — светлая травянистая поляна. Летом тут, конечно, прекрасно. А если еще живой родник и ручей от него — действительно, райский уголок.

— Назовем этот источник вторым и пойдем к третьему, — предлагает Федор Яковлевич.

Добираемся до урочища Монахи, заросшего редкой полынью, усыпанного камнями и пнями, с бывшим трамплином и зеленой трансформаторной будкой. С высоты сквозь хилые сосенки видна болотистая, изумрудная пойма Миасса, сама река и деревня Шершни за ней.

Спускаемся вниз, в тенистые заросли, идем по дощатому настилу через влажный лог и выходим к третьему источнику у поселка Каменные карьеры.

Бетонное кольцо на камнях, среди камней вода. Жив ли родник? Вроде бы никакого стока. Но чуть ниже кольца едва заметное движение воды: течет.

— Здесь, конечно, тоже выклинивается водоносный слой, — говорит Федор Яковлевич, — но и тут запущен источник.

Мужчина из ближнего дома выходит с ведрами.

— Что ж вы не чистите колодец?

— А никому ничего не надо.

За водой, однако, ходят сюда многие.

Тропа ведет нас дальше. Пересекаем бетонку, ведущую к плотине Шершневского водохранилища, вновь углубляемся в бор. Тишина. Ароматы осеннего, но еще не тронутого заморозком леса. То тут, то там грузди, срезанные, но не взятые грибниками.

Все-таки очень нам повезло, челябинцам: такой бор у самого города! Древний бор, а с некоторых пор еще и вода, рукотворное озеро. Обычные у нас западные ветры, набрав скорость на вершинах Уральского хребта, освежившись над голубой гладью озерного края, достигают Челябинска и тут у самого города пересекают Шершневское водохранилище, пронизывают бор, приносят в город чистейший сосновый воздух и очищают наши улицы и заводские территории от пыли, дыма и гари. Плохо нам дышалось, если бы не эта «лесопарковая зона». Много хуже, чем сейчас. И есть, конечно, своя логика в том, что забота о Челябинском боре доверена, поручена, а лучше сказать, навязана промышленным предприятиям города.

Четвертый родник — зрелище печальное. Что-то вроде ящика, утопленного в грязь, и в нем мутная лужица. Мусор, хлам вокруг — следы, иначе не скажешь, чьего-то разбоя.

А место тоже живописное. И от пляжа несколько минут ходьбы.

Дальше по берегу водохранилища, в кустах у самой воды, был пятый источник. Теперь в нем воды нет.

О родниках сказано. Теперь вопрос: как с ними быть?

Простите, а может быть, никак? Ну, были родники — не стало. Проживем, небось, и без них. Город ими не напоить. Зачем они нам? Всего-то пять родников.

Наверное, обойдемся и без них. И все-таки хочется, чтобы они остались. Почему — не сразу объяснишь. Может быть, потому, что родник не сделаешь. Можно сделать фонтан, бассейн, арык, а родник — он рождается сам, неповторимый. И иногда стоит набрести на источник или прийти к нему специально, чтоб испить целебной воды.

На прощанье Федор Яковлевич посоветовал мне позвонить куда следует, чтобы узнать, кто должен позаботиться о родниках. И между прочим напомнил, что источники сами по себе и весь бор в целом — это памятники природы.

Но куда позвонить, кому? Даже неловко как-то: у всех важные дела, и вдруг — родники…

Ну, позвоню я в горисполком, в управление благоустройства — что они могут сказать? Скорее всего, скажут, что они озеленяют, асфальтируют, а родники — это не по их части.

Я все-таки позвонил Татьяне Николаевне Аксеновой, инженеру-озеленителю.

— Родники? — переспросила она. — У нас в управлении ими никто не занимается. Мы озеленяем, асфальтируем, а малые формы и поручить-то некому. Родники… А что, они у нас есть? Я даже не знала.

Можно позвонить гидрогеологам. В парковой зоне они, наверное, работали, но вряд ли интересовались родниками.

Я все-таки позвонил гидрогеологу Раисе Михайловне Соловейко.

— У подножия горы Монахи мы пробурили скважину. Воду нашли. С содержанием радона. Малая минерализация. Вполне годится для лечебных целей. В каком состоянии та скважина сейчас, не знаю. Есть вода и у Каменного карьера. И в других местах есть. Вообще радоновые воды встречаются в гранитных массивах, а бор стоит на граните. Но работы велись более десяти лет назад.

Позвонить бы в общество охраны природы, там-то, конечно, о родниках знают и заинтересованы в том, чтобы их сохранить, но что может оно, общество?

Я позвонил в совет Центрального района.

— Нас самих беспокоит судьба родников, — сказала мне заместитель председателя Анастасия Даниловна Харитонович, — но как с ними быть, я не знаю. Я постараюсь разобраться и позвоню вам дня через три.

А городское лесничество? Конечно, лесники должны следить за источниками. Но что, кроме того, могут они? Ведь у них ничего нет.

— Да, — сказала лесничий Роза Николаевна Брюхова, — лесник в своем обходе должен знать родники как свои пять пальцев. Но у нас ничего нет. Только дрова и ветки. А нужен бетон. Тут заводы надо подключать.

— А за кем закреплен квартал?

— За станкостроителями.

Итак, завод? Больше некому? Значит, я должен позвонить директору объединения и спросить, почему предприятие не чистит родники в парке? Звучит?

Я не позвонил директору. Пусть станкостроители сделают для города что-нибудь более соответствующее масштабам объединения, например, построят очистные сооружения на озере Шелюгино.

Но как быть с родниками?

Источники Челябинска и его окрестностей тридцать лет назад исследовались студентами педагогического института под руководством профессора А. Д. Сысоева. Тогда они обнаружили 11 родников, некоторые из них — в самом городе. Двадцать лет назад исследование повторила группа школьников и нашла только пять действующих ключей. Юные гидрогеологи отметили также, что и те родники, что остались, «изменили свой режим в сторону уменьшения дебита воды».

Ключи слабеют. Сократилась ли площадь питания (вон какую территорию город покрыл асфальтом) или изменилось еще что-то, неизвестно, но если так пойдет и дальше…

Я вспомнил, что недавно был жив еще один родничок — у стадиона «Центральный». Наверное, его уже нет.

Все-таки пошел на стадион. От северной трибуны спустился с пригорка — где-то тут должен быть ключик… Сухо. Перешел покрытый асфальтом тротуар (или дорогу?) — вода. Она течет из трубы под асфальтом. Родник придавили полотном дороги.

Ручеек протянулся на несколько метров — и опять сухо. Иду, однако, дальше. За оградой, за дорогой на мельзавод — лужа с зелеными клочьями водорослей. Островок осоки, несколько стеблей камыша, даже ряска. Вода вроде стоит. Но еще дальше по склону, прячась от глаз людских, под листьями мать-и-мачехи, течет чистый ручеек. Он пересекает торный объезд и вновь исчезает в куче мусора.

Как мы ни глушим родники, они еще живы.

Через три дня позвонила Харитонович:

— Я советовалась с архитектором Людмилой Ивановной Штакан, она сказала, что можно спроектировать все, что угодно, были бы средства. Значит, надо найти предприятие, которое согласилось бы финансировать работу. Будем искать. Дело, конечно, непростое. Потребуется решение горисполкома. Но начинать придется нам.

Вот именно. А кому же еще?

* * *

Пройдет еще несколько лет — и клуб «Миасс» благоустроит первый родник, что у дороги на мельзавод, в то же лето управление благоустройства приведет в порядок третий родник у поселка Каменные карьеры. Кто-то побеспокоился и о четвертом роднике, что на русле речки Чикинки, а кто — неизвестно…

Еще к двум родникам спасители пока не нашли дорогу.

ТОПОЛЬ ПЕЧАЛЬНЫЙ

Сережа Кузьмин срезал ветку тополя, опустил ее в бутылку из-под молока, налил воды в бутылку и поставил ее на телевизор. Скоро почки распустились, выросли зеленые клейкие листья.

— Он даст корешки, и я посажу его под окном, — сказал мне Сережа, когда я приехал к нему домой.

Сказал и раздвинул занавеску, открывая залитое солнцем окно и «сад» на подоконнике. В зеленой кастрюле растет горох, тянет плети по ниткам вверх, к потолку. Он еще не цветет, но, похоже, скоро раскроет бледные лепестки. А в ящике огурцы на тонких стебельках держат по два лопоухих листочка.

Сережа натуралист-самоучка. Непонятно, откуда у него, выросшего в городе, среди заводов, эта жалость к зелени, но с уроков ботаники проснулось в нем желание смотреть на растущий стебелек и с тех пор он — уже восьмиклассник — намерен стать биологом и никем другим. Впрочем, может быть, именно городским детям и знать цену зелени.

Привело меня к Сереже письмо. Оно было о яблонях.

«Решил обратиться к вам за советом, — писал Сережа в редакцию. — Около завода, что в нашем Ленинском районе, есть заброшенный сад. За яблонями никто не ухаживает, и они дичают. Сад ничей. Я предлагал мальчикам из нашего класса ухаживать за яблонями, но они не хотят. А мне одному ничего не сделать.

Неужели ни у кого не болит сердце за эти деревья? Нельзя допустить, чтобы яблони погибли».

Откровенно говоря, когда я прочел Сережино письмо, сразу подумал: «Ну вот, детский лепет, голос наивного мальчика. Сердобольные призывы беречь зеленые насаждения у всех в зубах навязли, стоит ли еще раз нудить о том же? Пожалуй, лучше отправить письмо по инстанциям, пусть разбираются и отвечают мальчику как могут».

Но я никуда письмо не отправил. Что-то в нем не позволило мне это сделать. Не так часто городские мальчики пишут о яблоневых садах. И я поехал к Сереже.

— Ну, пошли смотреть твой сад, — предложил я ему.

Мы вышли во двор.

— Вот посмотрите, тополя, — обратил мое внимание Сережа.

Я посмотрел: ветки тополей обрублены. Каре стволов во дворе. Столбы и стволы.

— Зачем спиливают ветки, не понимаю? — спросил Сережа. Я пожал плечами. Я не понимал тоже.

Сережа живет на улице Новороссийской, в поселке завода металлоконструкций. А сад — дальше, до него еще две остановки трамваем. Мы сели в трамвай.

— Смотрите, — опять сказал Сережа, когда мы проехали мимо трубного института.

И я опять увидел обрубленные стволы кленов и тополей. Вдоль домов, сквера, стадиона, пожарного депо, бани — столбы и стволы.

Сад мы увидели за бетонно-стеклянным зданием заводоуправления. Таял снег, обнажая гривы прошлогодней травы. Мы ходили от яблони к яблоне, осматривали раскидистые ветки. Их было несколько десятков — старых яблонь с потрескавшейся корой. Конечно, весной они еще цветут, а потом обильно обсыпают себя яблочками, которыми лакомятся мальчишки, но свой век они уже отжили, а второго не дано.

— Жалко, погибают, — сказал Сережа то ли мне, то ли себе, то ли никому. — Куда этот сад теперь?

Ах, Сережа, спросил бы о чем полегче. Трудную задачку ты мне задаешь. Представь себе: я прихожу к взрослым дядям и тетям, у которых куча важных дел, и говорю им о старых яблонях. Мальчик, мол, написал. А они: какие яблони, какой мальчик? Они хмурятся, не хотят вникать в пустяки. И я чувствую себя неловко — людей от дел отрываю. Если бы из-за металла, или из-за кормов, или, допустим, из-за срыва плана, тогда, конечно, со мной разговаривали бы иначе. А из-за деревьев… Ну, и тополя тоже. Есть дяди и тети, которые тополями занимаются по долгу службы. Они все знают, все видят. Рубят — значит, так надо.

Дерево в городе… С одной стороны теснит дорога (улицы все шире. «Жигулей» все больше). С другой стороны — окна домов. Сверху — провода, снизу — кабели и трубы. Автоинспекция требует углы срезать. Куда деваться дереву?

Эта драма разыгрывалась на моих глазах. Все лето зиявшую траншею, наконец, зарыли, привезли чернозему, аккуратно разровняли, тут же посадили рядок высоких лиственниц. Деревья принялись и в следующем году мягко, пушисто зазеленели. Одно меня беспокоило, когда я по утрам проходил мимо: снег вдоль лиственниц таял — горячая труба внизу нагревала грунт. Это не было неожиданностью, но все-таки потрясло: однажды лиственниц не стало, из разрытой траншеи торчали обломки веток и изъеденные ржавчиной трубы.

Говорят, такая лиственница стоит рублей пятьдесят. Однако в этом случае деньги считать нелепо, потому что не сосчитать урон, который нанес этот вызывающе подстрекательский урок хозяйственного разгильдяйства. Это тот случай, когда отравляется не вода и не воздух, а сознание людей. Сажать деревья на трубы — преступно.

А сколько их греются подземным теплом? Даже бульвар вдоль четырнадцатиэтажных домов по проспекту Ленина и тот одним краем на трубе оказался.

Дерево в городе растет в экстремальных условиях. Для ясности: в экстремальных условиях растет колючий куст в пустыне, березка в тундре, сосна на скалистой вершине. Дереву в городе не хватает влаги — земля глухо покрыта асфальтом, а кружок вокруг ствола утрамбован каблуками плотнее асфальта. Дереву мало влаги, пищи, воздуха, но оно терпит. Экскаватор протискивается между двумя рядами, роет узкую траншею для голубого кабеля, обрубив чуть ли не половину корней, — как ни больно, дерево терпит. Мужчина поднимается по стремянке и спиливает все ветки до единой — невыносимо больно, но дерево — представьте себе — терпит. А мы, забывая обо всем этом, в простоте душевной называем дерево зеленым другом… Трудно дереву в городе.

Была тополиная рощица, на ее месте строится больничный корпус. Конечно, архитектор и проектировщик не сразу решились извести рощу. Малость подумали. Выходило: деревья мешают, тут бы как раз стоять больнице. Вписывается четко. Значит, деревья, извините, под топор. Конечно, возможен шум, голоса возмущения и все такое. Ну, что ж, придется потерпеть — разговоры стихнут скоро, а больница останется.

Конечно, вместо рощицы на том месте мог оказаться дом, не очень крепкий, не очень ветхий. Дом — это жилой фонд, капитальное строение, имеет стоимость. Списывать и сносить хлопотно. Дом мог бы остаться. С деревьями проще. Нужно только решиться. В конце концов, надо иногда принимать решения наперекор, пойти против течения, взять ответственность на себя. Люди поворчат, ничего — ради них же и делается. Сантименты делу помеха. Руби!

Нет, я против того, чтобы ахать, истерично возмущаться, говорить страстные речи по поводу каждого сорванного листочка. Ханжество это. Иногда — никуда не денешься — надо рубить. Но это самая крайняя мера. Правило же: решать судьбу не парка, не рощи, не трех деревьев, а каждого дерева отдельно. Иначе не сберечь ни рощи, ни парка. А чем меньше у нас деревьев, тем больше нам потребуется больниц.

Дерево в городе. Зачем оно, собственно? Дерево дает тень в жаркий полдень. Оно приглушает шум. Оно заслоняет от пыли. Оно просто красиво, ублажает глаз, успокаивает нервы. Оно целебно.

Все это важно, но главное — кислород. Говорят, в таком промышленном центре, как Челябинск, где воздух загрязнен дымом и газами, даже металл ржавеет быстрее, чем в деревне. А легкие у нас отнюдь не стальные.

Кислород в городе нужен не только людям, но и тому же металлу. Возьмите хоть домну, хоть мартен, хоть, тем более, конвертер — мало того, что они употребляют кислород, как и мы, из воздуха, им подавай еще кислородный поддув. Я попросил начальника кислородно-конвертерного производства ЧМК Ивана Павловича Воликова назвать одну цифру: сколько кислорода они производят?

— Вы хотите сказать, сколько берем из воздуха? — уточнил Иван Павлович и сообщил: сто двадцать тысяч кубов в час.

Поправка Воликова не случайна. Добро бы, комбинат производил кислород. Нет, он берет готовенький из атмосферы, тот самый кислород, который «производят» деревья. Цифра в противовес: гектар парка поглощает в час восемь килограммов углекислого газа, заменяя его кислородом.

Итак, миллион людей. Плюс дыхание десятков заводских печей, сотен сварочных агрегатов, тысяч двигателей… Все мы со своей индустрией на иждивении у деревьев, которым, как выясняется, в городе и места не выкроить. Домам есть место, дороге с ее выхлопными газами есть место, трубам канализации есть место, а дереву — нет. Не путаем ли мы дар божий с яичницей, не потеряли ли мы ориентиры в мире ценностей?

Пойдем дальше. Кислород дает всякое дерево, но, оказывается, непревзойденным рекордсменом по очистке воздуха всемирно признан тополь. В сравнении с елью лиственница поглощает углекислого газа столько же, чуть больше, сосна — в полтора раза больше, липа — в 2,5 раза, дуб — в 4,5 раза, а тополь — в семь раз больше.

Тополь известен всем. Его сероватые ветки тянутся вверх мощно и неукротимо. Он — воплощение жизнелюбия и плодовитости. Родственник осины, тополь всегда рядом с человеком, далеко от него не уходит. Только на месте исчезнувших деревень я видел старые тополя, оставшиеся доживать свой век без людей.

Посадить тополь проще простого — воткнул черенок в землю, наверняка примется. Растет он быстро. Метр прироста за год — обычное дело. Значит, годам к двадцати вымахает, глядишь, метров на двадцать (а сосна или ель и до десяти не дотянут). При этом тополь не выбирает капризно почву. Какая есть, на той и поднимается.

Тополь не боится засухи и мороза. Он газоустойчив и дымоустойчив (а ель, например, задыхается и чахнет от выхлопных газов). Он задерживает 60 процентов сернистого газа и 70 процентов пыли (а сосна, допустим, пыль переносит плохо).

Что еще? Почки тополя в виде мази утоляют боль и заживляют раны, а настойка почти мгновенно убивает всякие стафилококки. Запах почек и листьев летним вечером успокаивает и просто приятен, сладок.

Словом, тополь — это то, что необходимо городу. Между тем, мы к нему что-то охладели. Налет неприязни появился. Говорят, надо потихоньку выводить… Малоценное, мол, дерево. Древесина не та. (Как будто он нужен нам для шпал или на скрипки, а не ради кислорода.) Да и вульгарен, простоват. Куда благородней липа, ель, дуб.

Или вот еще — ветром сломало ветку, электрикам аврал лишний. (А если бы провода оборвало листом шифера с крыши? Кровлю менять повсеместно?) До чего дошло: ворам тополя потворствуют, это прямая аморалка, а дети пух поджигают — далеко ли до пожара?..

Да, пух… Июнь, только-только распустилась зелень, только-только устоялось тепло, насладиться бы летом, а тут пушной снегопад. Пух садится на ресницы, щекочет ноздри, назойливо лезет в глаза. Пух в траве, на асфальте, в домах. Пух забивает радиаторы машин. Две недели никакого спасенья от пуха.

Иногда мы, взрослые люди, как дети, непосредственны. От пуха нам щекотно. А угарный газ нас не щекочет. И мы готовы не замечать окись углерода, хотя она в сто раз вреднее пуха. Впрочем, какой вред от пуха? Неудобство на две недели. Всего лишь. Но мы уже почти согласны: рубите! И нужно, чтобы обнаружился наивный мальчик Сережа Кузьмин и сказал: не понимаю, зачем рубят тополя…

…Я сел на «восьмерку» и вновь поехал на улицу Новороссийскую. За две остановки до конечной вышел из трамвая и пошел пешком. Сначала шел вдоль кленов с обрубленными ветками. (Говорят, они дают шарообразную крону, которая якобы красивее естественной. А почему не сделать крону прямоугольной? Под стать геометрии нашей архитектуры. Впрочем, кусты желтой акации обрезаны почти прямоугольно.)

Потом в два ряда обрубленные тополя. Я стал считать и бросил. Больше ста. Черные, искалеченные, изуродованные, они культяписто торчали, безмолвно взывая о пощаде. Мне говорили: для омоложения срубили ветки. Я пригляделся к стволам. Кора шелушится, сохнет, отваливается, как штукатурка. Это рано постаревшие деревья. Мне говорили: пилим только осенью и зимой. После вегетации, дескать.

А тополь, оказывается, и зимой интенсивно живет. Почки, закладываемые в августе, растут до октября, достигая двух и более сантиметров. Они хорошо видны на дереве. Где-то за неделю до Нового года, в декабрьскую стужу под кожицей почки вырастает нежный зеленый листочек. Через несколько дней он грубеет, становится коричневым, высыхает и падает. Так всю зиму тополь сбрасывает на снега почечные чешуйки. К концу февраля почки покрываются лаком, как бы распускаются. В это время зима пахнет тополями.

Лишенный зимней жизни, тополь без ветвей слабеет, начинает болеть, загнивать. А если это мужское дерево (лишенное пуха), то от частой обрезки оно превращается в женское и уже по-женски пушит, досаждая нам.

Нет, как и Сережа, не понимаю я, почему уродуют тополя.

Вот все, что касается тополя. Замечу только, что он бывает 110 видов, 42 из которых встречаются в нашей стране. Тополь бальзамический — самый распространенный, его-то мы все различаем. Тополь канадский, берлинский, московский, ленинградский, харьковский. Есть тополь Пушкина, Максима Горького, Мичурина. Есть тополь белый, черный (осокорь), серый, душистый. И есть тополь печальный. Тот, о котором шла речь, строго говоря, бальзамический, но по сути — печальный.

Ну, и о яблонях. Заводской архитектор Борис Александрович Короткое рассказал мне, что в годы войны или сразу после нее завод разбил сад, довольно большой. Он вырос, стал плодоносить. У проходной стоял киоск, в котором рабочие покупали яблоки. Не очень крупные, скорее мелкие, но дешевые. Покупали много, в иные годы мешками. Варенье из них ни в чем не уступало тогдашним деликатесам.

Так что, Сережа, хорошо учись, быстрей вырастай и принимайся за дело сам, раз уж ты, как говорится, садовником родился.

ГОЛУБИ

Сам Борис работает слесарем на ЧТЗ, а голуби его — в Карталах, у отца. Из Карталов он приехал поездом и сразу — в аэропорт. В ящике, который он привез, сидели три голубя.

К рейсу съехались другие голубеводы. Тут же закольцевали птиц контрольками. Контролька — это пластинка из фольги, на которой выбивается номер кольца, индекс области (11), название клуба (ЧКГ) и дата. Ящики сдали в багаж. Всего набралось полсотни голубей. В Новосибирск вылетели двое — Щипков и член клуба Виктор Николаевич Вершинин.

Утром 7 июля голуби стартовали из Новосибирска. Ящики выстроили в рядок, приоткрыли верхние дощечки — голуби вылетели и через две минуты исчезли из виду. Им предстоял путь в полторы тысячи километров.

К этому перелету Борис готовил девять голубей, но остальные к старту оказались не в форме. В плохом состоянии гнезда, говоря языком голубеводов. В гнезде яйца уже проклюнулись, в зобу у птиц — молочко, которым они кормят птенцов в первые дни. Не до путешествий.

А эти трое? Вроде ничего птицы. Голубь с родовым кольцом 020 063 — рябой, красноглазый, широкое крыло, небольшие лапы, сигарообразный корпус. В общем-то не стандарт. Эталон — когда птица вписывается в квадрат. А этот вытянут. И тяжеловат. Явно стайер. Попутный бы ветер, тогда ему расстояние нипочем.

Первый раз 063-й летал из Саламата в Карталы. Это 70 километров. Вылетел с другими голубями, а вернулся последним, через три недели. Борис не торопился с выводами, понимая, что птица еще набирает силу. И действительно, из Челябинска она вернулась домой, не отстав от других. Потом возвращалась из Свердловска, из Омска, еще несколько раз из Челябинска. К старту голубь выглядел свежо, бодро. Борис был почти уверен, что этот не потеряется.

Еще два голубя — родные братья. Братья-то родные, но уж очень разные. 313-й стандартный красавец, пропорции выверены, в квадрат вписывается — все как по чертежу. Берег его Борис, не трогал, все больше дома оставлял. А 285-й не удался. Длинный какой-то, неуклюжий. Не ценил его Борис и часто, как он говорит, «беспокоил». Полетал он порядком. А 313-й только перед стартом дважды из Челябинска летал домой и один раз из Еманжелинска. Одолеет ли он этот марафон? Жаль, если пропадет. Хотя, с другой стороны, птица в хорошей форме. Надо же и ей когда-то себя показать.

Борис убежден: если голубь не вернулся, виноват голубевод. Не все учел. Понадеялся на авось. Нельзя, например, перекармливать птицу. Лишний жир ей вреден. Был у Бориса такой голубь. Кормушка стояла рядом с гнездом, злоупотреблял он пищей. Набрал лишний вес. Выглядел он, правда, вполне благополучно — весь круглый, перо блестит, а «спортсмен» из него неважный. Из Петухово — четыре сотни километров — летел месяц. Надорвался. Не сразу и узнал его хозяин — худой и взъерошенный. А на будущий год из Бускуля не вернулся. Случилось что в пути? Случилось, конечно. В том-то и дело: что-нибудь случается только с больной птицей. А если голубь в хорошей форме, ни ястреб, ни сокол не страшны ему. Птица не вернулась. Винить некого, кроме себя.

11 июля Борис поехал в Карталы. Только зашел во двор, сразу заметил 063-го. Он сидел на крыше. Да шустрый такой, будто и не устал совсем. Было два часа дня. Значит, вернулся он на пятый день. Видно, все-таки помогал ему попутный ветер.

В тот раз двух остальных голубей Борис не дождался. И с этого не смог снять контрольку, потому что он в чердак, хитрец, не залетал, все на крыше отсиживался — боялся, что его опять увезут куда-нибудь за тридевять земель от гнезда. Только через три недели Борис вновь выбрался в Карталы. Все три птицы были дома. Он снял с них контрольные кольца и, как положено, отдал судьям.

Из 50 птиц, выпущенных в Новосибирске, домой вернулось 17.

Весь сказ. А как будто сказано не все. Остается, однако же, этот простенький вопрос: ну и что? Все три голубя Бориса Звездина вернулись домой — ну и что? Событие?

Не в том дело, чтобы славить страсть к голубям, хотя всякая страсть человеческая по-своему любопытна. Ее, однако, не внушить. Или она есть, или ее нет. И не тому надо удивляться, что голуби (почтовые или, по-современному, спортивные) в наше время — редкость. То удивительно, что они не перевелись. И, значит, есть тому причина.

Отец Бориса, Александр Матвеевич (от него у сына страсть), хлопотал о центнере зерна для голубей. Просьба была заверена печатями и подписями в Челябинске и Карталах. А когда приехал он, ветеран войны и труда, в ближайший, Полтавский совхоз, директор, повертев досадливо бумажку в руках, вернул ее старику: «Почему ко мне? Езжайте в Варшавку».

У директора своя колокольня. Он занят делами серьезными, а тут какие-то голуби…

Уж так мы устроены — во всем пользу искать. А какая от голубей польза? Во всяком случае к голубиной почте мы не вернемся. Что еще? Ничего. Так, игра, забава.

А мы сидим с Борисом и третий час говорим о птицах. О городских голубях. Они хоть и в городе живут, но — дикие. Культуры — никакой. К свалкам прибились — и летать не надо. Они, как цыгане, — заметил Борис, — нет у них чувства дома.

Мы говорим о том, как ведут себя птицы в пути. Что хороший голубь может за светлое время дня преодолеть тысячу километров. Что, уточняя курс, голуби летят не прямо, а зигзагом, по коридору. Что ненастье их задерживает, не столько затрудняет полет, сколько угнетает «психику».

И, конечно же, наш разговор не миновал загадки птичьих перелетов. Как, возвращаясь домой, птицы находят дорогу? По солнцу, по звездам, по магнитным линиям, по ориентирам, по запаху? О биологических часах, которыми пользуются птицы, мы говорим как о факте бесспорном, анализируем функции воздушных пазух в организме птиц, вспоминаем о том, что птицы — потомки рептилий… От птиц переходим к обитателям морей. Далеко, однако, зашел разговор…

Высокомерие всегда рискованно. Можно снисходительно улыбнуться: игра, забава. Очень легко «не понять» чью-то страсть, назвать ее странностью. А вдруг голубятня — лаборатория? А может быть, Борис Звездин — самодеятельный исследователь природы?

Одно дело — перелетные птицы, а другое — голуби, которых он знает «в лицо». И если они прилетели из Новосибирска, можно ли не задуматься, как они нашли дорогу к крыше родного дома? Родного для них и для него. Он и задумался. И незаметно «утонул» в литературе, выискивая все, что написано о птицах. При научном кругозоре — своя практика. Что ни старт — эксперимент.

Чаще всего теряются в пути молодые голуби, сеголетки — вопрос. С севера и с юга, с востока и запада голуби возвращаются неодинаково — вопрос.

Не исключено, что и большая наука со своими хитроумными приборами обратится к спортивным голубям. Дикие птицы перелетают дважды в году, а голуби могут стартовать гораздо чаще — экспериментируй, как угодно.

Не будем высокомерны. Пусть голуби улетают и возвращаются домой.