СТЕПНОЙ ОСТРОВОК

Степь молода. Моложе, например, леса. Ковыль, шалфей, таволга, растущие в степи, явились на свет много позже, чем обитающие в лесу папоротник, плаун или хвощ.

Степь моложе леса, но лесов у нас еще много, а степей нет. Есть поля. Есть агроландшафт. А степей нет.

Спросите себя, как появилась степь. Известно, как, рассудите вы, были леса, их вывели, а на том месте возникла степь. Такая привычная логика наводит нас на печаль: с годами, мол, лесов все меньше, а степей, соответственно, все больше.

Не так возникла степь. Не на месте лесов, а на своем месте.

Взглянем на карту. По экватору степей нигде нет. Гораздо южнее от него, на юге Австралии, на юге Африки, на юго-востоке Южной Америки — несколько «клочков» степи. На север от экватора, в самом центре Северной Америки, — прерии, заметное пятно на карте. А самый обширный степной массив расположен в центре Евразии. От Венгрии до Забайкалья растянулся он на 7 500 километров. И мы находимся как раз посередине этого степного пространства.

Знающие люди говорят, что степи появились на месте древних морей. Что соли степей, кое-где выступающие на поверхность земли, — это соли тех морей. Может быть. Но в наше время степи находятся далеко от морей и океанов.

Степь — это сушь. Это низкие травы и глубокие корни. Кто-то сказал, что степь — это лес кверху ногами. Потому что у степных растений корни в несколько раз мощнее стеблей.

Травы приспособились к засухе. И не только к ней. Степь — это жаркое лето и суровая зима. Это короткое лето и долгая зима. Сибирский антициклон всю зиму устойчиво стоит над белой степью. К весне он слабеет, и тогда в глубь континента устремляются ветры далекой Атлантики. Весной у нас в степи всегда ветрено.

Ветры, зной, метели, грозы, стужа — всему открыта степь. Лес не сразу промокнет, но не сразу и высохнет; не сразу потеплеет, но не сразу и выстудится. Степь меняется на глазах. Через час после ливня — сухо. То духота, то вдруг холодный ветер. На дню сто раз сбивается погода.

Не всякая жизнь к степи приспособится. И все же степь соткала ковер жизни, который украшал нашу планету.

В лесу не разбежишься. Бегуны живут в степи. Много веков она слушала дробь копыт. А тот, кто не умеет в степи быстро бегать, прячется под землей. Степь — это норы. Степное подземелье населено густо. Лесной муравей строит свои конусные города, а степной — зарывается вглубь.

Степь живет коротко и торопливо. Она рано просыпается, чтобы к весне распустить цветы, а к концу лета дать потомство. Осенью ее охватывает дремота, и всю зиму она беспробудно и безмятежно спит.

Нет, не на месте лесов, а в глуби континентов, далеко от воды, среди зноя и стужи, там, где лесу не выжить, отведено ей место. Конечно, на границе лесов и полей всегда шел спор за территорию. Но на то она и межа…

Что степь — человеку?

Степь нас кормит. На ней по сути держится наша цивилизация. На ягодах и кореньях лесов человек долго не продержался бы. Степь спасла род людской. Степное слово «злак», может быть, самое главное в нашем словаре.

Лошадь и колесо. Лицензии на эти великие открытия подарила нам степь.

Скотоводство — тоже степное занятие.

Много дала человеку степь. По сути все, что у нее было.

Говорят даже о степном характере. Автор книги «Степные экосистемы» В. Г. Мордкович утверждает, что степь воспитывает такие черты характера, как чувство шири и дали, коллективизм, стремительность, вольность, легкость на подъем, предусмотрительность, способность к реактивным действиям. Сравним с «лесными» качествами, которые отмечает историк В. О. Ключевский: замкнутость, склонность к одиночеству и самопереживанию, привычка больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед, больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший.

Люди, выросшие в лесу, считают, что степь скучна. Есть, однако, и обратное утверждение: количество и пестрота ощущений в лесу несравненно беднее, чем в степи.

Степь манит далью. Непреодолим соблазн заглянуть за окоем. Невозможно устоять на месте. Охота к перемене мест не зря присуща степным кочевникам, знавшим два маневра — убегать или догонять. Опасность в степи не застает врасплох, но от нее не скрыться, не притаиться…

Впрочем, нынче в большинстве своем мы люди не степные и не лесные, а городские. Степи не стало. Последние плацдармы целины мы распахали совсем недавно. У нас в округе остался только один участок нетронутым — в Троицком степном заповеднике.

Не интересно ли побывать там?.. Мы привыкли: Троицкий степной заповедник. Не заповедник это, к сожалению, а заказник. И не степной, а лесостепной. И целинной степи в нем — 479 гектаров. Клочок земли.

Тем не менее цены ему нет, заповеднику (простите, заказнику). А если есть цена, то с годами она будет все выше и выше. Потому что природные лаборатории в наше время стоят очень дорого. А это и есть уникальная природная лаборатория.

Лаборатория чего? Прежде всего почв и трав. В Ильменском заповеднике природная коллекция минералов, а тут — почв. Минералы — это отлично, но и почвы — прекрасно, ничуть не менее. Чернозем обыкновенный, выщелоченный, солонцеватый, солонцы, солончаки, солоди, подзол — тут все есть. Ценно как раз то, что такие почвы не редкость, они встречаются повсюду, на них растет наш хлеб и все остальное. Здесь же природа собрала их на одном островке — изучай каждую отдельно и все вместе.

Много лет ученые изучают тут почвы и травы, растущие на них. Но теперь-то они (и мы вместе с ними) начинают понимать, что главная ценность заказника не в почвах, не в травах и не в чем-то еще, а именно во всей совокупности природной среды. И степь (506 видов растений), и леса, и заболоченное озеро Кукай с его обитателями, и сорок видов млекопитающих (лоси, косули, барсуки, ондатры, полевки, суслики), и 156 видов птиц (орел-беркут, тетерева, журавли, цапли, луни), и сотни видов насекомых (муравьи, осы, пчелы, жуки-пауки) — все это вместе, без единого исключения, весь этот биогеоценоз, сохраненный в своем естественном состоянии, — вот в чем истинная ценность заповедного островка.

В природе все взаимосвязано, переплетено, запутано. Изучение биогеоценозов, то, что мы еще не очень-то умеем (уж очень все сложно), сулит удивительные открытия. Интересны всякие биологические сообщества, в том числе и такие, к которым человек приложил руку. Например, поле. Но рано или поздно мы захотим сравнить, как все устроено в нетронутой природе. И тогда один путь: Троицк, село Берлин (сообщение неустойчивое), а от него (уже без всякого сообщения) еще несколько километров до поселка заказника.

Если сказано: нетронутая, вековая, заповедная — тем более хочется посмотреть. Все-таки редкость.

— Это она и есть, целинная степь, — сказала доцент Пермского университета Людмила Анатольевна Антонова, когда мы отошли от поселка метров на сто, за шихан.

Буйно цвел ковыль. Глаз замечал и ароматные кисти таволги, и синие цветки шалфея, и высокие пирамиды коровяка, и серые кусты полыни, но степь в зрелую пору — это прежде всего ковыль. И напрашивающийся эпитет «седой» уместно подчеркивал древность этой степи. Мысль о том, что она была такой же и сто, и двести лет назад, почему-то воспринималась умиротворенно.

Дикие травы… О них надо сказать особо. В последнее время мы стали особенно интересоваться травами. Мы все, наука в том числе. Книга профессора Троицкого ветеринарного института М. И. Рабиновича о лекарственных травах издана в Москве стотысячным тиражом и разошлась за два дня. Книга профессора Пермского медицинского института А. К. Кощеева о съедобных травах вышла тиражом в триста тысяч экземпляров. И она раскуплена за несколько часов.

Мода на травы? Строго говоря, есть только один вид пищи — трава. Хлеб — это трава. Овощи — это трава. Молоко, мясо, яйца — тоже трава. Вся жизнь держится на травах.

Травы содержат все, что требуется живому организму. Белки, углеводы, жиры. А кроме того в них, как пишет профессор А. К. Кощеев, «биологически активные вещества — катализаторы жизни, восполнители затраченной энергии, восстановители и регуляторы запасов крови, гормонов, стимуляторы мозговой, сердечной, пищеварительной и выделительной деятельности организма». Действующие вещества — все эти алкалоиды, флавоноиды, кислоты, витамины, масла, микроэлементы — требуются нам в очень малых количествах, но без них не обойтись.

Многие травы человек ввел в культуру. Ухоженные, они подтянулись в росте, разрослись пышнее, гуще обсыпались плодами. Травы на грядке — наши овощи. Чего же еще? На какое-то время восторжествовало мнение, пренебрежительно отвергавшее травы, оставшиеся в степи, в лесу, на лугу, на меже. Теперь однако вновь возрос интерес к диким травам.

Почему бы? Ну, хотя бы потому, что в душице, той самой душице, которой наши бабушки, возвращаясь из леса, прикрывают корзину с грибами, чтобы вечерком настоять на ней чаек, — в ней аскорбиновой кислоты в 28 раз больше, чем в яблоках и картофеле. В кровохлебке, той самой кровохлебке, которая раскачивает свои красно-коричневые корзинки в лугах и на лесных полянах, — в ней аскорбиновой кислоты в три раза больше, чем в душице.

А в первоцвете, или примуле, которая зацветает на опушках едва ли не сразу после схода снега, — в ней аскорбиновой кислоты в три раза больше, чем в кровохлебке. Примула — рекордсмен среди растений по содержанию витамина C. Листочка-двух хватит, чтобы удовлетворить суточную потребность человека в этом витамине.

Где растет трава — это очень важно. Говорят, и женьшень можно вырастить на грядке, но это будет не совсем тот женьшень, который таится в тайге.

Отчего бы золотому корню (радиоле) не расти где-нибудь на лугу или опушке? Нет, ему больше нравится каменистый склон, где нет спасения от студеных ветров. И только там он обретает свои целебные свойства.

Дикая трава сама выбирает себе место, где пустить корни, — все дело в этом. А на грядке, как она ни ухожена и ни удобрена, растение живет принудительно.

Трава выбирает себе место, а животные выбирают траву. Корова на пастбище ищет корм, чтобы из него «сотворить» молоко. Но она с удовольствием жует и вкусовые растения. Кроме того, нет-нет, да сорвет несколько стебельков, которые необходимы, чтобы придать молоку особые свойства, например, стойкость против бактерий. В своей книге профессор Н. Носков пишет так:

«Луговые злаки и луговые мотыльковые травы охотнее всего поедаются, если есть такие ароматические растения, как тмин, богородская трава, душица, мята, пижма, цикорий дикий, полынь, тысячелистник. Их должно быть не менее 5 процентов к составу основных трав».

Ученые насчитали более пятидесяти трав, которые скот должен найти на пастбище. А если их нет? Или возьмем случай еще более обидный. Дождь вымыл из скошенных трав какие-то вещества, например, витамины. От такого сена молоко (и мясо) будет беднее витаминами. Значит, и мы их не получим, выпив то молоко или съев то мясо. А без них нельзя. Значит, как советует профессор А. Кощеев, дикая трава должна быть на нашем столе.

Вернемся, однако, в заказник, к ковылю.

Все-таки прекрасно, что «дошла» до нас целинная степь. А здесь что, рядом?

— А это залежь, — сказала Людмила Анатольевна и показала рукой на полосу, полого примыкающую к зарослям тростника.

Залежь? Значит, в заказник пущен плуг? Увы. Потом нам попалась и изумрудная полоса овса, и даже лента черного пара.

Заказник на хозрасчете. Как это ни парадоксально, его содержит плуг. Значит, пустили козла в огород…

Правда, залежь тут выглядит «бодро». Считается, что после пахоты ковыль восстанавливается чуть ли не через полвека. Так оно, наверное, и есть, если оставить в покое участок земли среди полей. А тут рядом степь. И уже на третий, четвертый год на залежи появился ковыль. Сейчас же он цветет почти так же густо, как рядом, на целине.

Обитатели заказника необычны для здешних мест. И занятия их могут показаться странными, если не баловством. То тут, то там два-три человека под солнцем подолгу колдуют у куста травы. Пестрые одежды и широкополые шляпы выдают в них горожан. Из Перми на лето приезжают сюда преподаватели и студенты университета. Много лет они изучают этот островок, но изучили только самую малость. Потому что этот кладезь неисчерпаем.

Рано или поздно надо поставить этот вопрос: зачем он все-таки, заказник? Только для науки? Так не бывает: только для науки. Раз для науки, значит, и для практики. Если, разумеется, это действительно наука. Здесь исследуется солеустойчивость и засухоустойчивость растений, экология их цветения и опыления, мелиорация солонцов, агротехника семеноводства кормовых трав, приживаемость лесопосадок. Степь под Троицком «защитила» пять докторских и полтора десятка кандидатских диссертаций. Почвоведы, микробиологи, геоботаники, зоологи работают здесь несколько десятилетий. Продолжительность, непрерывность исследований ценны сами по себе.

Спросите у аспирантки Ольги Еремченко, одной из тех, кто принял эстафету исследований, как быть с солонцами, и она без запинки ответит: гипсовать, пахать только безотвально, засевать волоснецом — травой, которая прекрасно растет даже на корковых солонцах.

А спросите у кандидата биологических наук Маины Семеновны Кайгородовой о люцерне… О, это очень любопытная история.

Есть такая трава — люцерна. Прекрасный корм. Говорят, есть в ней, помимо всего прочего, какие-то неизученные вещества, которые благоприятно, едва ли не чудодейственно влияют на организм животных. Но у люцерны один крупный изъян: она дает мало семян.

Агрономы не раз наблюдали: люцерна обильно цветет, пчелы с недалекой пасеки ползают по цветкам. Все как нельзя лучше. А обмолотили стручки — горсть семян. Куда их? Возобновить посевы и то не хватит, а их надо расширять. Купить бы семян на стороне, но уж очень дорого: тридцать тысяч рублей за тонну. Хороша люцерна как корм, однако мудрено ее развести. Чего ей надо-то? Или она вообще такая? Загадка. Не один знойный час, не один жаркий день провели ученые в заказнике у цветка люцерны, чтобы разгадать ее.

Оказывается, цветок люцерны — на замке, открыть который культурные пчелы не способны. Проникнуть в цветок они могут только после того, как он открыт дикими одиночными пчелами.

Одиночные пчелы живут не семьями и дупла под жилища не приспосабливают. Они роют норы в целинной степи. Плуг их норы разрушает, тем самым обрекая пчел на гибель.

Поэтому посевы люцерны, оказавшиеся далеко от целины, опыляются плохо и дают мало семян. А поскольку целины у нас, собственно, не осталось, люцерна лишилась опылителей. В самом же заказнике она дает приличный урожай семян. Их продажа и составляет главную статью доходов. Свидетельство практичности науки: любознательное сиденье у цветка весьма, выходит, рентабельно.

Одна ниточка биоценоза: плуг против люцерны через пчел. Распутывание нитей этого причудливо смотанного клубка все чаще приводит ученых к одному и тому же вопросу: не перебрали ли мы через край, все вокруг себя распахав?

Есть у меня фотография, снятая с вертолета. Леса и поля. Не знаю, как точнее выразиться: леса среди полей или поля среди лесов. В общем-то красиво смотрится. Хлеб скошен. Ряды валков, то прямые, то изящно изогнутые. Но однажды я рассматривал снимок другими глазами. И у меня возникли вопросы. Надо ли было пахать впритирку к лесам, так близко к ним, чтобы плуг едва не задевал корни берез? Надо ли было так аккуратно обтекать каждый колок, каждый изгиб лесной кромки? Надо ли было выпахивать вон тот «заливчик» среди деревьев, где трактор, должно быть, долго выкручивал вензеля и тракторист, теряющий выработку, нервничал, не зная, как выбраться из этого лабиринта? Не лучше было бы разметить поле прямоугольником, а поляны, которые в него не вписываются, оставить в покое? На тех полянах, глядишь, спокойно жили бы дикие одиночные пчелы, которые, летая к посевам люцерны, делали бы свое благое дело. Наверняка те поляны нужны не только пчелам, а еще кому-то, свою зависимость от кого мы еще не выяснили достоверно.

Полю надо отдать много земли, но не всю степь. Нужны пропорции. Какие именно, точно еще не установлено, но ясно, что кое-что степи следует вернуть. И уж совсем очевидно, что нельзя пахать опушку, берег, околицу.

Степь нужна ради поля же. Обыкновенная степь, а тем более заповедная. Между тем плуг проник через ворота, через рвы, которыми охраняется клочок целинной степи Троицкого заказника.

— Конечно, можно вспахать и эту целину, — сказала нам на прощанье Маина Семеновна Кайгородова, — но прибыль от пашни будет ничтожной в сравнении с пользой, которую извлекла и которую извлечет наука здесь, в степи под Троицком.

Степь устоялась. То, что ученые называют агроценозом, — это крепость, готовая ко всякой осаде. Сообщество, в котором каждый знает свое место и свой маневр. Здесь все уравновешенно, все притерто и пригнано в оптимальных допусках. Здесь тысячи связей, близких и дальних, ограничения на все случаи жизни, согласованность химических реакций, раздел света и тьмы, воды и воздуха. Здесь все вместе — борьба и дружба, эгоизм и альтруизм, жизнь и смерть. Это очень сложно — распутать агроценоз.

Приглядимся к травам. Тут и колос, и метелка, и зонт. Одна трава живет год, другая — два, третья — много лет. Стебли прямые, вьющиеся, кустистые. Листья широкие, тонкие, гладкие, пушистые. Что ни трава — индивидуум. А как тесно живут!

Известно, что растения активно «общаются» между собой. С кем-то дружат, с кем-то воюют, к кому-то равнодушны. Лен плохо растет с молочаем, а овес — с чертополохом. Полынь выделяет вещества, которые угнетают шалфей и белладонну. Орхидеи не растут, если в их тканях не прижились «свои» грибы. Рядом с луком лучше растет морковь. Конопля и ландыш, люцерна и болиголов — у каждой травы свои симпатии и антипатии, о которых мы и не подозреваем.

А в степи у трав сообщество, в котором на равных правах живут микробы, грибы, насекомые. Сюда же приписаны птицы, животные, вплоть до прежних бизонов. Человек, наконец. Ну-ка, расшифруйте этот многомерный мир…

А теперь представим себе поле: одна пшеница. Монокультура. Какая узкая специализация рядом с универсальностью степи. Пшеница в поле одна, «госпожа». Ей никто не мешает. Но никто и не поможет. Она одна против «всего мира». Против суши и ливней, против ветра и холода, против вредителей и болезней. Ей некому помочь. Кроме человека. А человек ее нежит. Кормит азотом и фосфором, защищает от сорняков, поливает ядами, чтобы не болела. От такого «внимания» пшеница становится еще капризнее и беспомощнее.

Сошлюсь на авторитеты. В одной из своих работ профессор И. Поляков утверждает:

«Вот что показало сопоставление состава насекомых, обитающих в ковыльной степи и на расположенном рядом посеве пшеницы: на посевах численность пшеничного трипса была больше в 280,8 раза, чем в степи, полосатой хлебной блохи — в 20,6 раза, серой зерновой совки — в 25 раз».

Далее профессор отмечает, что потери урожая от вредителей и болезней с годами не снижаются, а растут. Соответственно тому растут и затраты на борьбу с вредителями и болезнями.

«Если и дальше так пойдет, — заключает профессор, анализируя проблему защиты культурных растений в мире, — то к 2000 году потери урожая составят 82,5 миллиарда рублей, то есть почти 68 процентов валовой стоимости продукции растениеводства».

Такие прогнозы оставляют одну надежду: досконально изучить жизнь ковыльной степи и хотя бы кое-что у нее перенять для «культуры».

Значит, поберечь степь от плуга.

ВОСПОМИНАНИЯ О ТАГАНАЕ

По радио передали: на Таганае четыре градуса тепла, ветер пятнадцать метров в секунду…

Кто там сейчас? Роберт Птицын с Борисом Серебряковым? Или Владимир Велижанин с Юрием Писаревым? Иван Наговицын с Петром Беззубиковым?

Горят дрова в печи. За перегородкой писк аппаратуры. Дежурный снимает с кастрюли крышку, сбрасывает в кипящий суп аккуратно нарезанный лук, и комнату наполняет горячий мясной дух. Мона Лиза, загадочно улыбаясь, смотрит со стены, как он с ложки пробует суп на соль. А за окном ветер, на крыше громыхает жесть, и трепещет на скале согнувшаяся березка.

Мы будем помнить тебя, Таганай…

… Итак, в дорогу. Пройдя несколько километров по лесной тропинке, одолев долгий подъем, поднялись к Откликному гребню. Мы стояли перед ним у отвесно поднимающихся скал, вблизи любуясь дикой величавостью поднебесных камней.

Мы крикнули Откликному, и он откликнулся.

И снова рюкзак на спине — идем по вершине хребта. Сначала тропинка петляет в низком лесу, потом поднимается на перевал. Наконец, теряется в каменной россыпи: перед нами вершина Круглицы. С камня на камень, с камня на камень — все выше и выше. Остались внизу леса. Только можжевельник, распластавшись в расщелине, прячет под ветками свои скрюченные, ползучие побеги.

Уму непостижимо, как его черная ягодка когда-то прижилась тут, среди камней, схватилась корнями, спасаясь от студеного ветра, обвила стеблями ребристые глыбы. Можно еще представить, как после дождя куст напоит себя скудной, словно роса, влагой. Но где ему взять пищу в этом стерильно чистом воздухе, на высоте, куда и пылинка не залетит, чтобы, осев одна к другой, образовать нечто подобное комочку почвы? Разве что подсыпав под себя своих же иголок, взять у них силу, чтобы пережить еще одну зиму и, несмотря ни на что, подняться еще выше…

А ветер все круче, все ближе небо — и вот она, вершина Круглицы. Только камни, «кем-то» сваленные в кучу. Суровая вершина.

Вокруг зеленое «море» в голубой дымке. Под нами парят два кобчика, выслеживают кого-то.

Где-то, невидимая, течет по камням река. Все далеко внизу. А здесь — вершина, и кружится голова, когда поднимешь глаза к небу, словно теряя последнюю под ногами опору.

Чего ради человек поднимается в горы? Ради этой раздольной красоты, конечно. Встанешь на скалу — и вдруг распахнется перед тобой вечный простор. Горы прекрасны. Но есть в них еще что-то, кроме этой популярной красоты. Мы поднимаемся в горы, чтобы увидеть пространства и почувствовать время. Время, в котором живут камни.

Кажется, только что упали вразброс эти глыбы. Вроде бы они еще не улеглись как следует, «удобно» и прочно. Вот скала, готовая на глазах обрушиться, стоишь под ней опасливо. И нужно почувствовать время камней, чтобы понять: тут веками ничего не меняется, и еще много лет будут плыть над этими скалами рыхлые облака.

Есть на вершине Круглицы глыба, на которой среди наляпанных краской имен и дат аккуратно высечено «Сыромолотовъ». Именно так, с ятем. Инициал неразборчив, то ли «Н», то ли «И». И год — 1894. Еще одно свидетельство времени камней: для нас — век, для гор — миг.

И сам ты, переселенный в мир камней, оставляешь суетность, мелкие страсти будней, и тебя уже не отпускают размышления о временах и пространствах, о цивилизации и первозданности, о величии природы и метаморфозах жизни, в которой соседствуют лишайники и люди. В горах вдруг осознаешь, что живешь на планете, которая перед тобой. Горы, право же, возвышают.

Спрятавшись от ветра, мы постелили на плоском камне газету, открыли банку с перловкой, нарезали сырков, выложили яблоки. Обед был вкусен как никогда.

Отсюда мы впервые увидели Дальний Таганай, куда лежал наш путь. Мы попрощались с Круглицей, сказав ей, что не скоро поднимемся сюда.

С камня на камень, как по ступеням опускающейся с небес лестницы, ступаем вниз. Вошли в лес, растущий на склоне, и тут камни. Отыскали тропинку, петляющую среди них. Уже в долине идем по болотистой низине, но под осокой и мхами — те же камни.

Стар наш Урал. Когда-то эти камни высились за облаками, казалось бы, не подвластные времени. Но годы не щадят и хребты. Рушились утесы, осыпались вершины, скатывались, раскалываясь, кварцитовые глыбы — все ниже и ниже, заполняя ущелья, сглаживая рельеф. Много повидал наш Урал за долгую жизнь.

Уже в сумерках, едва волоча ноги, мы одолели подъем на Таганай, добрели до домика метеостанции и увидели в окне лицо Роберта, освещенное настольной лампой.

Ночью, в три часа по местному времени, в полночь по Гринвичу, Роберт выходил замерить показания приборов. Вокруг в продуваемом ветром мраке спали хребты. Посвечивая фонариком, отогнав от себя мешающих ему собак Бойко и Якута, Роберт включил попискивающий передатчик. Он вписал в тетрадь цифры и, положив ладонь на ключ, отстучал сводку в ночной эфир. Он завел будильник — через три часа снова выходить на связь — и лег спать.

Утром меня разбудил грохот жести на крыше. Начинался пасмурный ветреный день.

Пьем чай вместе с купчихой Кустодиева, глядящей на нас со стены. Рядом с купчихой — книжные полки, на которых толстые журналы и романы. Вдали от людей, особенно в зимнее ненастье, когда лишний раз не выйдешь из дома, тут немудрено и заскучать. За десять дней, пока поднимется смена, и начитаешься, и наглядишься в крошечный экран телевизора «Юность», и намолчишься. Говорить-то особенно не о чем. Говоришь, конечно, какие-то вялые слова, так, по привычке, то ли сам с собой, то ли с напарником. Ты его знаешь, как себя, он тебя знает как себя — десять суток вместе, а сколько их уже было, таких десять суток… Хорошо хоть не раздражает он, напарник. Притерпелись. Притерлись. Как-то не сговариваясь, стали вместе дежурить с Борисом, инстинктивно почувствовали свою совместимость. И остальные так же.

Полвека стоит на Таганае домик метеостанции. Рядом с ним — новый дом, попросторнее. С утра в нем хлопочет начальник метеостанции Владимир Пономарев, наш проводник, консультант и товарищ. Построить дом на горе — дело хлопотное. Трактор есть, но и на нем не шибко навозишься. Иной раз так застрянет, что едва гусеницы видны. Благо, второй трактор собрали, можно сказать, из лома. Когда два тягача — оно лучше.

Однако и за ними опять-таки уход требуется. Запчасть какую добыть — задача со всеми неизвестными. Хватает дел и на горе, и внизу. Без электричества станция жить не может. Ветряк накручивает ватты. Редко на Таганае не дует, но бывает и тишь. Тогда надо заводить движок. Кому следить и за тем и за другим? Самим же. А еще радиоаппаратура, приборы. Жилье, дрова, провиант. Это только кажется: сиди, наблюдай и передавай погоду. Тут полное самообслуживание.

Весь день мы ходим по Таганаю. Ходим, как ни странно, по тундре. Таганай, что ни говори, уютная гора. Тут хоть тундра, а не голые камни. Тут камни покрыты упругим ягодным ковром. Зеленые, лаковые, жестковатые листочки брусники, подернутые румянцем кустики голубики, россыпь черных ягод пикши.

За ягодами сюда ходят с бралкой. Это жестяная коробка с проволочным гребнем. Длинными загнутыми зубьями ягоды вычесывают из травы и сбрасывают в коробочку. У иных сборник закрывается шторкой, чтобы ягоды вкатывались, но не выкатывались. Бралкой ягоду собирают ведрами.

Нет, Таганай обжит не только людьми. Вернее сказать, люди выбрали эту гору, потому что она не так сурова. Тут все-таки что-то зеленеет. Какая-то жесткая трава, не то из осок, не то типчак. Березки и ели без верхушек, словно их срезало ветром. Тот же вереск на скалах. Ромашки без лепестков спрятались за стеной дома. Одинокий колокольчик трепещет на ветру.

А под травами — таганаит, серый, поблескивающий от слюды, иногда с кристалликами граната. Из таганаита и скалы, рябые от лишайников. Притронешься пальцем — сухая коричневая пленка на камне. А рядом пятно зеленое, тоже лишайник.

Далеко видно со скалы. Труба Карабаша. Поселок Магнитка. Размытые в дымке светлые блюдца Увильды и Аргази. Говорят, бывают дни, когда видны дымы Челябинска, Троицк и даже Свердловск. Наверное. Мы не видели.

Когда вернулись на станцию, Борис снимал показания приборов. Он обошел барограф, гигрометр, актинометр, миновал осадкомер, поскольку к обеду взошло солнце, стало тепло и сухо, хотя по-прежнему дул ветер. На деревянной лопаточке Борис записал карандашом рядок цифр, уже в аппаратной внес их в тетрадь, и вскоре его ладонь уже дрожала на ключе. Я записал то, что он передал: облачность кучевая, температура девятнадцать градусов, давление 895 миллибар, ветер двенадцать метров в секунду.

Вечером мы попрощались с Робертом и Борисом и спустились вниз, к подножию Таганая, к реке Киалим, где стоит дом лесника Юрия Ильина.

В долине благодатная тишина. Солнце садится над «тремя братьями», тремя скалами, торчащими на склоне Таганая. В небе два самолета, один с востока набирает высоту, второй с запада пошел на снижение. Над Таганаем, наверное, проходит воздушная трасса, и самолету, чтобы приземлиться в Челябинске, надо сбросить высоту далеко от него в горах.

Когда-то на берегу Киалима стоял поселок углежогов. Еще и сейчас то тут, то там видны угли. Туристы жгли костер, он провалился воронкой, от него пышет жаром со вчерашнего дня — уголь тлеет. Много лесов срубили в окрестных горах, чтобы выжечь из дров уголь для заводов Златоуста.

От поселка ничего не осталось. Только заросли иван-чая и крапивы на месте усадеб, камни фундаментов, торчащие среди густо растущей манжетки и запоздало цветущих незабудок, кусты черемухи и шиповника.

Утром следующего дня — в обратный путь. Часа два поднимаемся по пологому склону. Ручейки текут нам навстречу. Тропа вьется среди буйной осоки, пушистого хвоща, мхов, стоячей воды. И вот струится по камням первый ручей, следующий нашим курсом. Где-то в этих местах — водораздел. Одни ручьи впадают в Киалим, Миасс, Иртыш, Обь — в Ледовитый океан, другие — в Тесьму, Ай, Уфу, Белую, Каму, Волгу — в Каспийское море…

…Из Златоуста мы увидели: вдали, над городом, силуэт Откликного гребня, из-за него выглядывает вершина Круглицы. Дальний Таганай остался за Круглицей.

До свиданья, Таганай! Мы будем помнить тебя.

РЕЛИКТЫ ДЛЯ ПОТОМКОВ

Может быть, название «памятник природы» не совсем удачное. Мы, конечно, не допускаем мысли, что со временем в окружающей нас среде останутся только эти островки, сохраненные, так сказать, на память о природе.

Но, с другой стороны, это действительно памятники, которые создала сама природа. Что ни возьми — бор, озеро, реку, сопку или копь, — все творения, пришедшие к нам из таких далеких эпох, когда и нас самих-то еще не было. Все они — реликты, один возраст которых должен вызывать почтение. Природа создала их без нас, но будто в расчете на человека, на его пришествие. Нам остается самая малость — сохранить их во имя нашего же блага.

У нас в области около ста памятников природы. Всех волнует вопрос: как мы их бережем? Требовалась экспедиция. И она состоялась.

Итак, сразу о том, что мы видели. С участниками экспедиции познакомимся в пути.

В Еткуле два памятника природы — озеро и бор — у всех на виду. Украшение села, его отрада и гордость.

Разговор в кабинете председателя районного совета общества охраны природы Евгения Дмитриевича Морозова.

— Озеро мелеет. Много ила.

— Сколько?

— Метра три. Или полтора. Точно не известно.

— А воды?

— Метра два.

— Сюда бы земснаряд. Сапропель получить и озеро углубить. Некому.

— А кто мог бы взять на себя охрану озера?

— Трудный вопрос. Если отдать совхозу «Еткульский», он его кончает.

— Неужто совхоз берет воду из озера?

— Вроде бы нет. Однако озеро Еткуль связано протокой с Хохловатым, затем с Оренбургским. Этими двумя совхозу разрешено пользоваться. Но у всех трех озер судьба, как говорится, одна.

— И богат ли совхоз?

— Богат. Большую прибыль имеет от овощей на поливе.

— Ему и охранять озеро. Кому же еще?

Молчание.

Едем в Еткульский бор, останавливаемся у озера Боровушка. Оглядываемся. Чего тут не хватает для полной идиллии? Кажется, все есть. Озеро круглое, будто арена амфитеатра. Над водой первым ярусом заросли камыша, выше — кольцо кустов, еще выше — ряды светлых берез и, наконец, над ними — темная колоннада сосен. В этом «зале» прекрасная акустика. Слышно, как где-то заливается зяблик. Голоса детей на пляже, плеск воды. Бинокль приблизил уток, беззаботно плавающих у островка.

Красота эта создана не для массового потребления. А мы ее хотим отведать набегом, наездом. В бору летом отдыхают пять тысяч детей. Сколько же пап и мам приезжают к ним в воскресный день? Сколько колес, сколько бутылок, банок и кострищ?

Банальны нравоучения о том, как вести себя в лесу. Не сразу, долго, туго проникает в подкорку безусловный рефлекс культуры.

Есть в Еткульском районе еще два озера, которые нас интересовали. Памятниками природы они не объявлены, но вполне этого достойны. Заслуженный лесовод республики Петр Евлампиевич Голенко, с которым мы накануне беседовали в лесхозе, сказал нам об озере Горьком:

— Вода в озере целебная. И, что интересно, быстро нагревается. И сегодня, я думаю, ее температура градусов двадцать.

Это нас заинтриговало. День был прохладный. И чтобы плюс двадцать? Мы сомневались.

Приехав на Горькое, мы бросились пробовать воду. Она была теплая. Я взял термометр — он показал точно плюс двадцать. Вытащил термометр из воды — ртутный столбик стал медленно сползать вниз. А это что? На илистом берегу — следы велосипеда и мальчишеских ступней. Все ясно. Я снял плащ, разулся и вошел в озеро. Ступая по теплому скользкому дну, я шел, поднимая в желтоватой воде мутные клубы ила.

Впрочем, дальше от берега вода прохладнее. Если точно, то 14 градусов.

Пройдет неделя-две, и сюда из разных мест потянутся «дикари». Они разобьют палатки под березами, будут усердно принимать водные процедуры в надежде (по слухам) на исцеление. Кому-то вода поможет, кому-то — нет, но никому не принесет вреда.

Еще одно озеро — Шантрапай. Посмотреть, озеро как озеро. Ничего особенного.

Нашу экологическую экспедицию возглавляет Мария Андреевна Андреева, доктор географических наук, профессор Челябинского педагогического института. На высоком берегу Шантрапая слушаем ее короткую «лекцию».

— Соленые озера имеют грунтовое питание, поэтому редко пересыхают. Бывает, буквально рядом озеро обмелело, а соленое почти не изменилось. Очень часто в деревенских колодцах на берегу соленого озера вода годится для питья. Считается, что такие водоемы находятся в третичных ваннах. Минералы и соли далеких геологических эпох растворены в воде соленых озер. Что касается Шантрапая, то здесь обнаружены огромные запасы целебных минеральных илов.

Я спускаюсь вниз, к воде. Берег порос щетиной солероса. На мелководье качаются мягкие, мочалистые водоросли. Серый ил волнами сбит в мелкие дюны, подобные стиральной доске. Жизнь в озере скудна. Но вода его живительна.

Наша дорога из Еткуля в Увельский. Край озер. Одно голубое зеркало опускается за горизонт, другое возникает. Конечно, тут своя закономерность: озер много, но ни одной реки. Нет воды текущей. Вся она — в «чашах».

В Увельском — встреча с председателем райисполкома Владимиром Алексеевичем Князевым. И опять разговор об озерах.

— Слава о наших озерах далеко разошлась, — сказал Владимир Алексеевич. — На озере Горьком я познакомился как-то с двумя приезжими. Один — из Владивостока, другой — из Ленинграда. Ленинградец приезжал к нам несколько раз. Был он инвалидом, ходил на костылях. Я видел его с тростью. Он опять работает.

Любят здесь озеро Пахомово. Из соседних городов приезжают на это озеро купаться. Вода в нем соленая, говорят, есть йод.

Еще два озерка — Черненькое и Мариничево. Тоже из целебных. Но есть и другие примеры. Озера Журавлево и Межевое выкачали насосами.

Мы видели Журавлево. Заросли камыша. Там, где плескались волны, — молодые березы. Будка на берегу. Столбы. Трансформатор. Трубы. А было большое озеро. Рыба водилась, ондатра обитала, гнездилась птица.

Никак не смиримся мы с заключением, не раз подтвержденным практикой, — в озерах нет воды для орошения. В глубоких нет, тем более — в заросших, заиленных, обмелевших.

Кому это выгодно, чтобы озеро за неделю, на глазах у моториста (и агронома) упало, как тут говорят, до няши, превратившись в болото?

Рано или поздно перед нами встанет грандиозная проблема очистки водоемов, уже сейчас повсеместно ставших хранилищами ила, сапропеля, чернозема…

К озерам мы еще вернемся. А пока задержимся в бору, в Кичигинском.

К югу от Челябинска вплоть до Бредов сосны растут островами среди березовых колков и степей. Говорят, эти острова остались от былых сосновых «морей». А выжить им помогли камни. Еще С. Неустроев в книге «Естественные районы Оренбургской губернии», изданной в 1918 году, объяснил это так:

«Произрастание леса в этой настоящей степной по климату полосе обусловлено здесь выходом гранитного массива. В сплошную массу твердого гранита влага не проникает, она скопляется в трещинах породы, заполненных землистою массою, отчего, по выражению известного лесовода и почвоведа Высоцкого, растение находит здесь для себя те же условия, что в цветочной банке».

Впрочем, не все боры растут на граните. Под Кичигинским бором, например, — пески. Он весь окружен песочными карьерами.

Летом в бору многолюдно, особенно у водохранилища. Заезжают на автомобилях, разжигают костры, норовят обязательно испечь картошку.

Лесхоз жалуется на бескультурье туристов. Но стоит спилить в бору перестойное дерево, ему, лесхозу, не избежать жалоб тех же туристов. Создается впечатление всеобщего радения за лес. И это действительно так: кто из нас хотел бы за два-три десятилетия извести реликтовые сосны? Никто. В том и сложность: лес надо спасать от нас же самих.

Оставим «дикарей», возьмем человека культурного. Он приехал в бор с семьей. Как ему быть с автомобилем? Где можно ходить, а где нельзя? Известно, что лес страдает прежде всего от наших ног: мы его вытаптываем. Культурного туриста, как и всякого, тянет к воде. Но как раз на берегах водоемов почва под деревьями утрамбована, обнажает корни. Разжечь костер — соблазн и для культурного туриста. Но где?

Нас нужно организовать. Построить стоянки для автомобилей. Указать места, где можно разбивать палатки и разводить костры. Проложить дорожки, бетонные или асфальтовые, там, где нас много, прежде всего вдоль берегов, И так далее.

Конечно, легко сказать: построить, указать, проложить. Это же настоящая стройка. А раз так, нужен проект. А для проекта требуется знать бор и расселение туристов в нем. Ну, и затраты, само собой. Кто, как, откуда?

Как ни сложны эти вопросы, их придется решать. А если вдуматься, не так они и сложны.

Борами в экспедиции занимались два биолога — Дамира Курбановна Дракова и Сергей Борисович Куклин. Их задача состояла в том, чтобы оценить состояние памятника культуры, уточнить его «паспортные данные». Попутно изучалась флора и фауна боров.

Хомутининские озера можно назвать знаменитыми. Их слава, возникшая стихийно, подтверждена исследованиями специалистов. Грязи, которыми богаты эти озера, — особые химические соединения, биогенные стимуляторы, терпеливо созданные природой за сотни лет. Озеро Горькое у села Хомутинино — памятник природы. Наверное, следовало бы объявить памятником и озеро Подборное, рядом с которым обнаружены запасы минеральных вод. На Подборном строится (очень, к сожалению, долго) санаторий «Урал». Эксплуатация озер еще не началась, но уже сейчас следует рассчитать нагрузку, которую они могут выдержать.

Город Пласт и его окрестности. Здесь наибольший интерес вызывают геологические памятники природы. Один из них — Андреевский каменный карьер. Больше ста лет назад здесь добывали золото и свинцово-цинковые руды. Сейчас шахты и штольни затоплены. Два водоема среди пластов известняка играют своей таинственной глубиной. То отвесная стена, то грот, уводящий в жутковатую темень. На всем печать запустения. Осыпают кристаллы валуны, округляются, покрываются оранжево-коричневыми пятнами мхов. Ползут по камням полынь, тысячелистник, весело цветет вероника. Куст полевицы обосновался в углублении. Он легко отслоился, обнажив шоколадного цвета губку дернины, являвшей образец плодородия. Пыль, вода и растение образовали на камне клок почвы.

Участник экспедиции, консультант по геологии Александр Иосифович Левит ведет нас к следующему объекту — месторождению розового топаза. Вид у него неприглядный: такое впечатление, что на склоне холма бульдозером прорыта траншея. Один ее борт выглядит пестро. Представим: куст ковыля сверху, под ним черный пласт почвы, ниже — коричневый слой глины, потом — полоса белой извести с черными разводами графита, а уже на дне траншеи — шурф глубиной в несколько метров.

Табличка у месторождения оповещает, что здесь в 1912 году изучал минералы академик А. Е. Ферсман. Внимание ученых привлекли прежде всего розовые топазы — такая их окраска встречается очень редко. Поэтому минералоги всего мира знают это месторождение. Англичанин Т. Смит, например, отмечает его в своей книге «Драгоценные камни».

Самоцветы этой россыпи в качестве ювелирных украшений не используются. Человек непосвященный не увидит здесь ничего, кроме груды песка, глины, щебня. А для геолога это истинное сокровище. Сюда и приходят знатоки и коллекционеры минералов. Терпеливо роют шурфы, просеивают грунт. И все еще находят топазы, другие самоцветы.

— Вот минерал кианит, — показывает Александр Иосифович Левит, — он имеет разную твердость вдоль и поперек. А вот кристалл кварца, — буквально из-под ног поднимает он осколок хрусталя. — А сейчас я найду вам фауну, — обещает геолог и тут же отыскивает в глыбе известняка пупырышек морской лилии. Как ни старайся, невозможно представить себе эту лилию живой 320 миллионов лет назад.

Наконец, еще один геологический памятник природы — Борисовские сопки. Их три в гряде. Среди берез поднимаемся по склону на среднюю сопку. То и дело в траве, рядом с кротовыми кучами валяются ржаво-серые камни. Ближе к вершине они выпирают из земли «бараньими лбами». А на вершине, будто голова огромного ящера, торчит «шихан».

— Это все — кианитовые кварциты, — объясняет Александр Иосифович. — Из них сложены основания сопок. Минерал этот — огнеупорный. Но ценность сопок в другом — это уникальный геологический объект.

Остается сказать еще о том, что голова «ящера» покрыта копотью, вокруг нее — кучи золы, дрова, бутылки, банки, фольга, полиэтилен. Еще одно свидетельство того, что «дикие» туристы будто специально выбирают памятники природы, чтобы на них продемонстрировать свое бескультурье.

В заключение опять о том же: как сохранить памятники природы? Запретами? Сомнительно. Затратами? Да, там, где редкие природные объекты оказались в зоне массового отдыха, без затрат не обойтись. Но очень многое зависит от пропаганды.

На своем пути нам редко встречались плакаты. Если и есть вывеска, то весьма лаконичная: бор, озеро или копь — памятник природы. Достаточно ли этого?

Чтобы беречь, надо знать. Одно дело — просто лес, водоем, месторождение, другое — редкость, реликт природы. Было бы очень полезно на всех въездах, ведущих к памятнику природы, устроить места отдыха, где можно на короткое время остановиться, постоять у стендов с подробным описанием памятника природы, узнать, в чем его уникальность и ценность, познакомиться с правилами его осмотра. Здесь могут быть схемы, иллюстрации, цифровые сведения, здесь следует указать предприятие, которому поручена охрана объекта. Кроме того, о памятниках природы надо чаще писать в местной печати, их надо изучать в школах. Такая информация не может не вызвать размышлений, которые в свою очередь изменят наше поведение на природе.

КОЛОДЦЫ

Земля — сырая, можно сказать, мокрая на глубине десять, сто и даже тысяча метров.

Комплекс Долгобродского гидроузла включает в себя тоннель через хребет. Когда мы вошли под его темные своды, нас сразу же поразило обилие воды. Она сочилась, стекала со стен, журчала ручьями. Вода хлюпала под щитами настила. Мимо нас проносились мокрые вагонетки, груженные мокрой породой. В воздухе стоял туман. Воду откачивали насосами, а она не иссякала.

Тоннель пробивался не у подножия горы, а едва ли не у вершины, и нельзя было понять, откуда в ней столько воды. И горы пропитаны влагой.

Под нами вода. Это, разумеется, прекрасно. Мы сетуем на то, что мелеют наши реки и озера, что на поверхности земли чистой воды все меньше и меньше. Может быть, нас спасут подземные воды?

Подземными водами в нашей области «ведают» гидрогеологи, точнее — Челябинская гидрогеологическая партия, база которой находится на станции Козырево, куда я приехал к главному гидрогеологу Николаю Ивановичу Гордееву, который, безусловно, имеет ответы на все вопросы.

Можно предположить, что под нами в недрах море или хотя бы озеро воды, годной для питья. Что, если пробиться к ней и выкачать? Нет, воду из-под земли нельзя выбрать, как, положим, угольный пласт или рудное тело. Ископаемые запасы воды возобновляются, и это должно настроить нас оптимистично, если бы подземный источник пополнялся «неведомо откуда». А это ведомо — сверху. Поверхностные и грунтовые воды — сосуды сообщающиеся. Другими словами, вода у нас единая — и в реке, и под землей. Откуда ее ни бери, — одна емкость, один запас.

Иные считают, что пользование подземной водой дело новое. Отнюдь. Пожалуй, и в первобытные времена наши предки склонялись над родником, а родник — он на стыке вод дневных и «темных». Позже люди научились рыть колодцы. Будь написана «колодезная» история, чтение было бы увлекательное. Любопытна техника рытья. Только отчаянные головы брались за эту работу. На улице, где я вырос, колодцы были очень глубокими — со дна, говорили, видны звезды на небе. Я помню, с какими волнениями была связана чистка колодца, как осторожно опускали смельчака вниз, как в жаркий день был холоден песок, который черпали со дна.

Колодец всегда был и остался сооружением святым, опасным и несколько таинственным.

А песенная слава колодца?

Сегодня, однако, «пейзаж с колодцем» воспринимается как нечто патриархальное, несмотря на то, что журавли и вороты во многих случаях служат вовсе не для украшения окрестности. Колодцы все-таки «отходят».

Вместо колодцев теперь — скважины. Лирики вокруг них нет совсем, им отдана одна голая водозаборная функция: насос, труба, башня, колонка. Всегда так: «что-то теряешь, что-то находишь» — механизацию обрели, лирику потеряли. Коромысло с ведрами, может быть, и подчеркивало стройность женщины, но видение это уже вполне архаичное, о чем сожалеть не стоит.

Не один век люди утоляют жажду подземной водой, и мы пьем ее больше, чем когда-либо прежде. Территория области буквально пронизана скважинами.

— Сколько их? Несколько сотен?

— Больше, — уточнил Николай Иванович, — несколько тысяч.

Магнитогорцы пьют воду из глубин. Как и жители Златоуста, Миасса, других городов. Сотни сел без скважин не спасли бы колодцы. Многие знают вкус подземной воды. Но не все. Челябинцы, например, пьют речную, миасскую воду.

А что, много ли под нами морей и озер?

Судя по всему, подземных морей и озер на территории области нет. А вообще-то вода в недрах есть. На глубинах до ста метров она пропитала песок, гравий, скапливается в карсте.

— Мы, — объясняет Николай Иванович, — ищем воду по заявке конкретного потребителя. Нужна была вода для Магнитогорска, мы ее нашли. Сейчас самые крупные месторождения подземных вод разведаны южнее Магнитки — вдоль рек Янгелька, Большой, Малый и Верхний Кизил, то есть в бассейне реки Урал. Несколько лет мы заняты серьезной проблемой — перспективным водоснабжением населенных пунктов юга области. Работа эта близка к завершению. Для большинства сел и поселков вода найдена.

Порядок такой. В заявке указывается, сколько воды требуется населенному пункту. Гидрогеологи должны указать места для скважин в радиусе пяти километров. Желательно поближе. Лучше всего — на самой усадьбе, у жилья…

Есть трудные случаи. Например, центральная усадьба совхоза «Магнитный». Бурили рядом с поселком, все дальше от него, пробурили пятьдесят скважин — воду не обнаружили. Нет ее по всей округе ни в пяти километрах от поселка, ни в десяти, ни в пятнадцати. Только в шестнадцати километрах воду все-таки отыскали. Далеко, конечно, тянуть трубы, но другого выхода нет.

— Там, где есть потребность в воде, мы ищем очень тщательно. Но порой тщетно. Вот поселок Скалистый Троицкого района. Стоит он на берегу реки Уй. Казалось бы, вода должна быть. А ее нет. Из тридцати скважин только несколько что-то дают. Проблема не решена. Надо выходить за круг, увеличивать радиус поиска.

Сложная обстановка в Октябрьском районе, где подземные воды часто соленые.

Тем не менее отсутствие воды исключение из правила, причем очень редкое…

Гидрогеологов нельзя назвать хозяевами подземных вод, однако, кроме поиска и разведки, им поручена охрана источников от загрязнения и истощения, а также гидрорежимные наблюдения на территории области. Они открывают месторождения, исследуют воду (количество и качество) и выдают гарантию на 25 лет.

В таких масштабах, как в наши дни, подземные воды никогда не использовались. Это не могло пройти бесследно. И не прошло.

В природе вода всегда в обороте. И в недрах она не стоит на месте. Проникая в трещины и разломы, протискиваясь между слоями глины и гранита, насыщая слой гравия, карстовые полости, она ходит по извечному кругу, пробивается на поверхность родниками (а иногда фонтанами), подпирает болота, питает реки в межень. Понятно однако, что ход воды под землей гораздо медленнее, чем на ее поверхности.

Мощные насосы, опущенные в скважины, во много крат ускоряют оборот воды. Ее поток «промывает» недра, образует в них пустоты. (Уже отмечены провалы и понижение рельефа южнее Магнитогорска.) Кроме того, повысилась опасность загрязнения подземных вод. Словом, энергичное вторжение в естественный ход событий и здесь имеет неоднозначный результат. Надо искать оптимальный режим взаимоотношений с природой, не отвергать, а уважать установленные ею «законы», проявлять разумную осторожность.

Наконец, надо иметь в виду, что, пользуясь водой из недр, мы влияем на полноводность рек. Как правило, подземные месторождения воды расположены под руслами рек, в районе их бассейна. Зримо и незримо они связаны друг с другом. Поднимая воду с «нижних этажей», мы, безусловно, уменьшаем поверхностный сток.

Подземные хранилища воды очень удобны. Грунт толщиной в несколько десятков метров — прекрасный фильтр. Вода из скважин чистая, холодная, вкусная. Она готова к употреблению. В иных случаях ее только хлорируют и подают в сеть.

Еще чист подземный источник. Надо беречь его. Пригодится воды напиться.

СТАРИК И ОЗЕРО

Владимира Степановича Мельникова прозвали «директором» озера Увильды. То был начальником цеха в Карабаше, медь плавил, а выйдя на пенсию, выходит, стал «директором». На повышение, значит, пошел.

Не знаю, есть ли еще где такие директора. У нас в области один, не более. Но он, верно замечено, — директор. Нет у него ни кабинета, ни секретарши, ни служебной машины. Нет штатного расписания и смет. Даже оклада нет, не говоря о премиях.

Тем не менее на озере честь по чести налажен учет и ведется документация. Затеяна служебная переписка. Проводятся собрания. Составляются проекты и контролируется строительство. Применяются санкции. Вопросы обсуждаются в разных инстанциях, вплоть до облисполкома.

Как всякий директор, Мельников владеет всей информацией. Что, например, вас интересует? Сколько домов и баз отдыха, сколько пионерских лагерей на берегах озера? Сколько сюда приезжают на отдых зимой и летом? Сколько «дикарей» и рыбаков? Сколько всего строений? Сколько столовых, лодочных причалов и автостоянок? Сколько жителей в поселке Красный камень или в деревне Сайма? Сколько они содержат коров, свиней, овец или кур? Ответ готов на любой вопрос.

Кроме того, доподлинно известно, каков расход воды и объем стоков, кто какие имеет очистные сооружения, как их строил и строит, во что это обходится, кто поименно на каждом предприятии отвечает за их строительство и эксплуатацию.

Все известно директору.

Впрочем, пора сказать, что официально Владимир Степанович значится общественным инспектором.

Если вдуматься, общественный инспектор — «должность» еще более удивительная, чем директор без штатов и смет, сам себя назначивший на пост. Вся хитрость в слове «общественный». Есть еще, известно, инспектор по службе. Оба инспекторы, оба проверяют, но один — за плату, а другой — бесплатно, добровольно. Вещи разные. И отношение разное. Какие могут быть обиды на государственного инспектора? У него работа такая — проверять. Ему иначе нельзя. Его можно понять. Но ты-то, пенсионер, куда лезешь? Копался бы на грядках у себя на даче — и хватит того. Тебе-то можно не проверять, а ты, однако, проверяешь. Какая тебе выгода? Откажись — и все тут.

Я думаю о том, сколько обидных слов выслушал, сколько нескрываемого пренебрежения пережил Владимир Степанович от дачников, от туристов, от директоров баз отдыха, от строителей. Я вижу, например, как он не очень складно, слишком, пожалуй, эмоционально, но без обиняков стыдит руководителей Челябинского металлургического комбината за то, что те до сих пор не заказали даже проект на очистные сооружения, и как снисходительно выслушивает эти упреки хозяин кабинета, находящий визит общественного инспектора скорее забавным, чем деловым.

Я прикидываю, когда Владимир Степанович мог все бросить. Не тогда ли, еще более десяти лет назад, когда выяснил, что об озере никто ничего не знает? Не тогда ли, когда он, пешком обследовав все базы, произвел-таки «инвентаризацию» озера, которая обнаружила полную неразбериху? Не тогда ли, когда он год за годом не мог столкнуть с мертвой точки строительство хотя бы одной установки по очистке стоков?

Нет, не тогда. Он не из тех, кто отступает после первой же неудачи. Человек деловой, он знает, как порой непросто сдвинуть с места глыбу проблемы. Он сохранил в себе энергию и энтузиазм своего поколения, убежденного в том, что нет преград на пути к благородной цели. Человек беспокойный, он сам не знает устали и другим не дает покоя.

И что же? По инициативе Мельникова (по инициативе одного пенсионера!) при содействии, разумеется, соответствующих организаций облисполком принимает первое (а затем второе, третье) решение об охране озера Увильды. Летом 1977 года вступает в строй первая установка по очистке стоков — на базе отдыха трубопрокатного завода. Первая установка мощностью сто кубов в сутки.

Теперь общая производительность очистных сооружений на Увильды превышает полторы тысячи кубов. На восьми объектах очистка действует, еще столько же строятся или будут построены. Ничего подобного нет и в помине на других озерах области. Не было бы и на Увильды, если бы не общественный инспектор.

— Взялся бы ты теперь, Владимир Степанович, за другое озеро, — предлагают ему в бассейновом управлении.

— Взялся бы, да не успеть мне, — отвечает Мельников. — Мне хватит дел и на Увильдах.

Ни пустые обещания хозяйственников, ни медлительность строителей, ни сомнения некоторых специалистов — ничто не могло обескуражить Владимира Степановича.

Только навет ранил его. Только бесстыже открытая или трусливо анонимная клевета.

Без обид на общественного инспектора обходится редко. Жалуются, конечно, те, с кем инспектор вступил в конфликт. Люди-то встречаются разные. Один, поостыв, признает свою вину. А другой, затаив злобу, бросается мстить, начинает настоящую травлю инспектора. Склочничая, он отравляет вокруг себя целебную среду озерного побережья.

Одну за другой под разными именами строчил кто-то нелепые жалобы на Мельникова. Сто раз их проверяли — ничего не подтвердилось. Надо бы и честь знать. Пора бы дать отповедь клеветнику. К суду, в конце концов, привлечь. Но жалобщик каждый раз скрывался за вымышленными именами. Только очередная комиссия уедет, тут тебе новая жалоба.

Как-то ездил я на Увильды. Мои попутчики — активисты общества охраны природы — были настроены решительно: найти, наконец, жалобщика и поговорить с ним начистоту. В дороге мы по очереди прочитали письмо. Владимир Степанович наотрез отказался это сделать, и даже не взглянул на длинный лист в клетку:

— Надоело. Одно и то же строчит. И как ему не надоест? Сколько уже этих проверок было!

Мельников разволновался, незаметно глотнул таблетку.

Факты и в самом деле были явно надуманными. Вроде того, что инспектор по знакомству взял в доме отдыха пучок зеленого лука. Расчет был только на то, чтобы потрепать нервы инспектору.

В поселке Красный камень мы долго искали автора письма, но так и не нашли. Живет здесь человек со схожей фамилией, но он сразу же наотрез отказался: никакой жалобы не писал и писать не собирается.

Перед отъездом зашли к Михаилу Степановичу Фурукину. Он работает механиком в доме отдыха, с недавних пор тоже общественный инспектор.

— Какие дела? — сокрушенно переспросил Михаил Степанович. — Чуть не с топором на меня бросаются.

Его рассказ был невеселым.

Летом приезжала комиссия — проверить, как относятся к природе жители поселка. Специалисты ходили по дворам, смотрели, кто поранил дерево, кто срубил, составляли акты. Восемнадцать человек тогда оштрафовали.

Вместе с горожанами ходил как общественный инспектор и Михаил Степанович, за что потом выслушал не один упрек. Не на горожан обиделись жители поселка, а на него, на соседа: они-то, мол, чужие, а ты — свой. Наверное, и сам Михаил Степанович чувствовал некоторую неловкость. Как бы то ни было, с тех пор инспектор попал в отчуждение.

И еще был случай. Фурукин обнаружил, что за болотом, в прибрежной зоне, срублены 37 берез. Порубщиков искал недолго. Те, собственно, и не таились, ссылаясь на разрешение местного лесника Власова. Инспектор, как положено, составил акт, за что лесник отобрал у него сенокосный участок и лишил дров. А в лесничестве на это только руками развели.

Как быть инспектору? Ну, хорошо, Мельникова и в бассейновом управлении, и в областном совете общества охраны природы, и даже в облисполкоме знают как старого коммуниста, человека честного и принципиального. Конечно, и ему неприятны кляузные донесения, но им давно уже никто не верит. А каково Фурукину?

Об этом мы говорили и у него дома, и на обратном пути, и после поездки. Ясно одно: общественный инспектор не должен оставаться один. Противостояние: один против всех (или хотя бы против большинства) — неразумно и неэффективно. Рано или поздно он вынужден будет или отказаться от своей деятельности, или принять компромиссное решение. Известно, что инспекторы (даже и штатные), чтобы привлечь к себе помощников, предоставляют им некоторые, скажем так, льготы. То есть по сути в какой-то степени вознаграждают их за помощь.

Обычно делается это по возможности скрытно. В том-то и порок. Но у инспектора другого выхода нет. А главное — его внутренняя убежденность: сам он не сделает и сотой доли того, что успевает вместе со своими заинтересованными помощниками.

Возьмем те же Увильды. Кто должен беречь само озеро, леса вокруг него, всю окрестность? Наверное, прежде всего те, кто живет на его берегах. Им беречь, потому что они тут не пришельцы, не туристы, не «дикари». Тут их дом, тут растут их дети.

В поселке Красный камень почти двести жителей. Необходимо, чтобы они чувствовали себя на озере хозяевами. В отличие от гостей, тех двадцати тысяч человек, которые приезжают отдыхать в летние месяцы.

Собрать бы жителей поселка и сказать им: дорогие товарищи, вы живете на берегу чудесного озера, в курортной зоне, среди прекрасной природы. Люди приезжают на два дня, на неделю, на месяц — и тому рады. А вы живете тут круглый год. Цените это. И возьмитесь-ка навести порядок на берегах озера. Сами берегите природу, охраняйте ее от тех, кто приезжает сюда ее потреблять. Это ваше кровное дело. Больше некому.

Сказав эти слова, добавить бы: поскольку вы тут хозяева, то имеете право… На что? Ну, например, на место (по указанию лесничего), где заготавливать дрова. Еще что? Ну, на сенокосный участок. На пастбище. Еще что? Ловить рыбу, даже ставить сеть, положим, одну в определенные сроки.

И все это — официально!

Тогда общественный инспектор не один, а вместе с односельчанами (с большинством из них) будет следить за порядком на озере.

Психология местного жителя известна: жить в лесу — без дров, жить у воды — без рыбы? Кто-то скажет: одним разрешить, а другим — запретить? Несправедливо! Но справедливее ли грабить озеро всем без разбору, чтобы в конце концов никому ничего не досталось?

ОСЕНЬ НА ЗЮРАТКУЛЕ

В пуховом платке, в шерстяных носках и калошах, опершись на жерди изгороди, стоит баба Нюра и смотрит на Зюраткуль.

Озеро спокойно. На том берегу чернеет, отражаясь в воде, частокол Долгого ельника. Слева от него уходит в низкие леса Черный кыл (протока), справа — Большой кыл. Еще правее полого поднимается голубой силуэт Нургуша, а ближе — зелено-оранжевая гора Лукаш. Вместе со своим четким отражением в воде Лукаш образует диск или, может быть, линзу-чечевицу почти идеальных очертаний. На темном фоне едва различима лодка, от которой тянется ослепительно белый и прямой, как выстрел, след: кто-то из рыбаков долго плывет к берегу.

С детства помнит эти места баба Нюра. Всего несколько лет не бывала она здесь: муж, белорус, увез ее на родину как раз перед войной. Два года партизанили в белорусских лесах. После войны вернулись на Урал. Стоял тут, у Каменного мыса, дом, тоже с детства знакомый, да сгорел. Зиму баба Нюра зимует в Сатке у дочери, а как только малость потеплеет, выбирается на Зюраткуль и живет на озере до самой осени.

В Сатке одолевает бабу Нюру бессонница, голова болит, а здесь все как рукой снимает — никаких таблеток, капель. Воздух тут легкий. А вода в озере — врачи приезжали, пробу брали — пейте, сказали, и даже не кипятите. А ягод, грибов сколько! Нынче малины было пропасть. С дочерью за три часа ведро набрали — пахучая да сладкая, куда до нее садовой. Клюква бывает. Рядом с Долгим ельником торфяники тянутся. Прежде там торф резали. Если тропку не запомнил, туда ходить опасайся: надо знать, куда ступить. Туда-то, на болото, за клюквой ходили. А бруснику надо на Нургуше искать. Сесть на лодку, переплыть на тот берег, поближе к хребту — без брусники не останешься. Ну, а грибов, если к сроку, везде наломать недолго.

Есть у бабы Нюры стаечка, клочок земли огорожен — тут она весь день и проводит, какое ни есть дело себе находит.

Солнце опускается к далеким хребтам. Мы прощаемся с бабой Нюрой и возвращаемся к Каменному мысу, где одиноко стоят три старые лиственницы. Мелкое дно у берега сплошь усеяно плоскими слоистыми камнями с коричневым налетом, отчего и сама вода слегка коричневая. Сам мыс — это тоже слоистые глыбы, наискосок выпирающие из недр: горное озеро разлилось в каменной чаше.

Уже сумрачно под пихтами на берегу. Здесь закопченные валуны, зола. Легко вообразить: горит костер, кипит в котелке уха, люди сидят у огня. Не слышно их голосов, не различить их лиц — и вдруг почудится, что это не наш век и даже не древний, а немыслимо далекий мезолит, когда здесь так же горел в ночи костер и люди сидели у огня.

На Каменном мысу археологи открыли стоянки первобытных людей. Если порыться, наверное, можно тут найти в земле каменный топор, такой же, как в витрине музея в Сатке, топор, который держал в ладони человек, облаченный в звериные шкуры. Или отыщется серьга, которой украшала себя красавица неолита. Или грузило попадется — камешек с двумя отверстиями: шесть тысяч лет назад тут ловили рыбу, тех же налимов…

Странно. Ну, где-то в долине, в пещерах, у теплых озер жили древние люди. Это понятно. Но зачем они забирались сюда, к этому холодному озеру, лежащему в горах на высоте свыше семисот метров, с его зимней стужей и заносами, с его низкими грозами и «тягунчиками» даже в летние вечера? Уж на что тесно живет человек ныне, а на Зюраткуле жителей раз-два и обчелся. И даже приверженность к озеру бабы Нюры не совсем понятна нам. А тогда? Такой простор. Где хочешь селись. А люди пробирались сквозь лесные дебри к горному озеру…

Загадка. Знатоки говорят: Зюраткуль хранит не одну тайну. Само его происхождение — вопрос. Взгляните на карту области. У нас много озер, но все они — азиатские. А западнее водораздела в своем высоком одиночестве — одно озеро Зюраткуль.

Впрочем, нас тянет сюда не сознание его уникальности и даже, кажется, не его красота. Здесь чувствуешь себя среди первозданной природы, и это чувство, наследие далеких предков, оказывается, необходимо нам. Хотя бы изредка.

Оттого с удовольствием живет тут Геннадий Сучков, директор базы отдыха «Магнезит». Не один день провел он в окрестных лесах и горах. «Лес надо слушать, не люблю, когда шумно в лесу». Один среди хребтов ходит он знакомыми тропами, каждый раз находя что-то новое. Наблюдать жизнь природы страсть неотвязная. Захватив, она уже не отпускает всю жизнь. И Геннадий, кажется, «обречен» жить в плену у этой страсти, хотя жизнь настойчиво норовит спустить его с высот Зюраткуля в шумные кварталы города.

Когда к озеру поднимаются туристы и начинают ахать, восторгаться или блаженно молчать, Геннадий снисходительно улыбается, словно доволен, что красота, которой он владеет, как хозяин, досталась и его гостям. На прощанье он подарил нам по корешку родиолы розовой — золотого корня, который, говорят, сродни женьшеню. Корешок, на обломе действительно золотистый, источал слабый запах земли и духов.

…Утро. Над озером клубится туман, над которым висит круглая вершина Лукаша. В тумане летит ворон, изредка покаркивая. Издалека доносится петушиная побудка. В лесу, назойливо позванивая боталом, пасутся коровы. Плеск весел — невидимая лодка где-то рядом.

Иду по берегу. Все звуки отстали, я вхожу в отстоявшуюся тишину и только время от времени вздрагиваю от шороха: кто там, за деревьями? А это сухой лист падает с березки…

Осень вокруг Зюраткуля. Последние погожие дни…

ПОЭТ И ЭКОЛОГИЯ

Природа сама по себе — поэзия. А окрестности города Миасса — чистая классика.

Поэт Николай Година много лет прожил в Миассе. Его тема: природа.

Сгоряча?

— Пожалуй. Я родился на Украине, вырос в степях, в деревне Чудиново Октябрьского района. В Коркино учился в горном техникуме. В Каракумах добывал серу. Три года на Балтике ловил мины, оставшиеся после войны.

То была пора метаний. Но сильнее всего меня тянуло на восток, Сибирь манила. Я и поехал туда. По пути остановился в Миассе у сестры погостить. И загостился. С тех пор Миасс — моя «столица». Сюда переехали родители. Отец и сейчас живет в домике на берегу озера Ильмень.

Бывает ли природа «лучше» и «хуже»? Можно на всю жизнь полюбить и степные дали, и безбрежность морских просторов, и даже звонкий воздух пустыни. А Урал — он сразу, еще чужой, потряс: так щедра его красота. Тут есть все — зеркала озер, голубые силуэты хребтов, лесная глухомань, реки в скалистых берегах, покой заоблачных вершин. Природа здесь будто бы собрала лучшую коллекцию живописи, дала нам как бы эталон красоты.

Но красоты для любви мало. И Урал полюбился не сразу, с годами.

— И чем больше любви, тем больше боли.

Мы говорим, природу спасет технология, то есть инженеры. А поэт? Что он может?

— Что я могу? Я мог взять бульдозер и перепахать дороги, чтобы самосвалы с мусором не могли заехать в лес. Мусора в лесу стало меньше.

Под моим окном магазин. К нему лихо подъезжал трактор «Кировец», из него выпрыгивали парни, набирали батарею бутылок и на тракторе же врывались в лес, чтобы на лоне природы наглотаться вина. Я мог выйти к ним и сказать: братцы, что же вы делаете — гляньте, сколько кустов вы измочалили колесами трактора?

Я мог подойти к садоводам, которые вывозят из леса чернозем для своих участков. Подойти и сказать им: вы копаете землю, а после вас остается карьерчик, он безобразит природу. Садоводы, не очень довольные, уносили свои лопаты.

Не так все просто: я берегу, они — нет. Тут лучше сказать «мы».

Тот же «карьерчик» в лесу… Что он, если сравнить с карьером, где Николай Година много лет «копал» землю экскаватором?

Вот именно — не лирическим героем. И ковш не лопата. Четыре куба зачерпывает разом. А яма какая? Бакальский карьер?

— Сидишь в кабине, над тобой сто метров крутизны, кругом пыль, камень…

— И никаких угрызений или сожалений?

— Нет. Мы делали дело. Сырье добывали. Работа была трудной. Я ею горжусь.

Работа важно. А природа?

Стоп! Что ответить на это поэту? Виноват, сожалею? Не жалеет он. Значит, природу «не уважает»? Уважает!

Вся наша жизнь, наша цивилизация — на грани этого противоречия.

Ну, хорошо, допустим, не рыл землю Николай Година. И другие не рыли. Никто ее не тронул. Нет карьера. Не добыты миллионы кубов известняка. Природа соблюдена в неприкосновенности.

Этого мы хотим? Нет, извините, другого. Того, что имеем. Чтобы известняк приходил в наш дом столовым прибором, цветным телевизором и просто известью. К дикости не вернуться и природу оставить дикой — вот наши «сытые волки» и «целые овцы».

Нам дано одно — балансировать, держать противоречие в единстве.

По крайней мере Николая Годину оно не раздваивает. Рабочий и поэт живут в нем согласно.

Карьер мы оправдали. И все-таки…

— Осталась боль… Было там у нас болото Воскресенское. Помню: плесы, утки в камышах, лоси наведывались. Засыпали мы его. Под тяжестью отвала торф выдавило кверху — волнами его сбило. И нет там теперь ни воды, ни уток, ни лосей. Наверное, можно было найти для отвала другое место, пусть и подальше.

Николай Година — автор нескольких поэтических сборников. Стихов о плесе, засыпанном отвалом, в них нет.

— Недавно я написал короткий рассказ. История его проста. По утрам я пробегаю свои три километра и возвращаюсь к поляне, где стоит турник. На этой поляне, окруженной лесом, росла березка. Как-то после отлучек я прибежал туда, смотрю — нет на поляне березки. Я отыскал ее в кустах. Она лежала рядом с бутылками и остатками закуски. Ее выкрутили, вывернули, оборвав корни.

Я к дереву неравнодушен. Горы люблю издалека, подниматься на их вершины как-то не пристрастился. Рыбалкой не увлекся, охоту не признаю. Правда, года три, как заболел камнями, кое-что успел собрать. Самое большое удовольствие — бродить по лесу, собирать грибы или просто так, «без дела». В природе я лучше всего вижу дерево. То, что оно живое, понятно. Но оно, я думаю, одухотворено.

Поэт «понимает» деревья. И они его.

Жить среди такой красоты и не ценить ее, не беречь? Неужто ко всему привыкаешь? И нужно каждый раз напоминать: вокруг нас — редкий дар природы, земля заповедная? Это наш край родной, нам выпало счастье тут жить. Нам и нашим детям…

Николай Година бывал во многих странах. Ему есть с чем сравнить Урал. Сравнить и удовлетвориться: природа Урала не уступает никаким «мировым образцам». А если в чем-то и уступает, то в нашем отношении к ней.

— Я видел много красивых мест. Что характерно: за границей природа ухожена, но человек в ней незаметен. Он тих, как в храме. А мы «выпираем» из природы. Я вижу это, как на рисунке: мы вроде Гулливера — и лес, и озера, и горы нам по колено. Мы поднялись слишком высоко над ней. Такое высокомерие нас не украшает.

Хорошо, что мы свободны в природе, плохо, что безответственны. В Канаде, например, как и у нас, строительство дома заканчивают посадкой деревьев. И если деревце засохло или сломано, вместо него высаживают другое. Но только за счет виновника. В Миассе на озеленение тратят больше 300 тысяч рублей, но никто не знает, каков убыток от тех, кто ломает саженцы.

В Швеции я не видел в лесу ни бутылок, ни консервных банок. На машинах в лес шведы не лезут, оставляют их на стоянках. Но одно там нам не понять: на каждом шагу извещают — частная земля. «Это мое, не входи, не тронь, не пользуйся». Наш принцип, конечно, лучше: все твое. Осознать бы это.

Этюд назывался «Мой лес». Миассцы услышали его по радио. Поэт обращался к землякам через газету. Он выступал перед ними с лекциями. Он взывал к их сознанию, рассказывая о природе, о своей любви и боли. И не удержаться ему от упрека: зачем?

А в стихах упрека нет. В стихах только красота. Красота и покой.

А это о березе:

И еще:

И вновь виденье лесных «балерин» — берез, почти воздушных, классический балет». И вновь она — «стеснительно голая береза». И «монументальная сосна». И «две березы, три сосны», которые «сочинили лес». И «акварельный лес» в аквариуме дня.

В природе, как в театре, поэт находит искусство — музыку ее тишины, живопись ее пейзажей, балет ее берез.

Из всех искусств это самое высокое и неподдельное.

Николай Година — лирик. Этим все сказано.

— Природа, ее красота, доставляет мне эстетическое удовольствие. Мне просто приятно смотреть на нее. Неосознанно. Первое побуждение — стоять и созерцать. Потом я подумаю о том, что у меня дети и надо для них сохранить природу. Что лес — это доска. Что известняк — это сырье.

Если каждый увидит красоту своего края, тогда окружающая нас среда останется природой. Поэтому в стихах я к душе взываю, а не к сознанию.

В городском литобъединении многие стихотворцы пишут о природе. Но как? Ругают, упрекают, клеймят тех, кто губит красоту озер, рек, леса. А ты попробуй, говорю я им, покажи эту красоту, помоги другим увидеть ее.

В своем городе я часто читаю стихи в самых разных аудиториях. И не обманываюсь: стихи о природе всегда имеют отклик.

Конечно, взять бульдозер и перепахать дороги в лес проще. И результат — реальный, очевидный, скорый. Но частный. А путь через души людей долог и призрачен. Поэту, однако, другого не дано. Только славить любовь — человека к человеку. Растить ее, как саженец, ждать ее нескорых плодов.

Мы только так говорим: стихи о природе. Не о природе они — о человеке. Даже и самый скромный набросок. Как этот:

Вы увидели эту картинку? Человека на ней не заметили? Заметили. Он тут, конечно, поэт Николай Година.

ВЕНЕРИН БАШМАЧОК

Сергей Борисович Куклин, фенолог, некогда старший научный сотрудник краеведческого музея, сказал мне между прочим:

— Завтра у меня день наблюдений.

— Возьмете с собой?

— Пойдемте, — сразу согласился он. — Покажу редкое местечко.

— Какое?

— Я уж думал, под Челябинском они совсем исчезли. А вот нашел же… Тридцать стеблей насчитал.

— Что это?

— Венерин башмачок. Редкое теперь растение.

В начале лета в тенистом лесу, на сухом склоне поодаль от болотца, под широким листом-лодочкой распускается замысловатый цветок венериного башмачка. Сам башмачок желтый, а вокруг него крестом четыре пурпурных лепестка. Заберется пчела внутрь башмачка, наберет терпкого нектара, еле выберется обратно, рассыпая пыльцу.

Красив цветок, но редок. Оттого редок, что нежен и неплодовит. Зацветает, подумать только, на восемнадцатом году. И оттого еще редок, что красив: как не сорвать, если попался на глаза.

Но рвать венерин башмачок запрещено. Растение внесено в Красную книгу. Охраняется государством.

Утром, сойдя с автобуса у Шершней, мы с Сергеем Борисовичем вышли на дорогу в Кременкуль. По четвергам, от ранней весны до поздней осени, Сергей Борисович выходит на эту дорогу в штормовке, с рюкзаком за спиной, биноклем и фотоаппаратом на груди. Каждый четверг, лет десять. А в общем-то, места эти знакомы с детства, и с тех лет до сих пор — уж сед — он ходит по лесам, если не считать фронтовые годы. Ходит и не находится никак.

День — один из отпущенных бабьим летом — хоть и солнечный, но вокруг желтизна и холодная роса на травах. Еще белеют вдоль дороги цветы икотника, цветут румянка, аистник (его плодик с длинной иглой поразительно похож на голову аиста), раскрывают лепестки ромашка, клевер, донник, еще не спрятала свои бордовые колокольчики пушистая нонея.

— Слышишь?

Слышу: тиу, тиу.

— Это синичка.

Из малинника выпорхнула птичка и взмыла вверх.

— Это конек луговой.

Через минуту Сергей Борисович опять останавливается, прислушиваясь:

— Зяблики пинькают: еще не улетели.

В лесу мы бываем наскоком да набегом. То грибы ищем лихорадочно, опустив очи долу — не остановимся, не оглянемся. То ягоды высматриваем в зарослях, ничего не замечаем вокруг. Нет бы зайти в лес не за добычей. Впрочем, без дела нам в лесу скучно: ничего не видим и не слышим. Трав не знаем, голоса птиц не различаем. Нам все невдомек: ну, букашка ползет, ну, какая-то бабочка пролетела… В лесу мы безграмотны.

Конечно, все знать нельзя. Растений тысячи, а у каждого столько родственников, такое семейство, что в нем сразу не разберешься. Иную травку и ботаник назвать затруднится, пока не пересчитает пестики и тычинки. Но самые распространенные растения надо бы различать каждому. Потому что, когда нет грамоты, нет и культуры.

Взобравшись на плотинку, мы вышли к пруду. На берегу валялась пустая гильза охотничьего патрона.

— Всю птицу разогнали охотники, — сетует Сергей Борисович.

А ведь заказник… Однако вдали замечаем черные точки на воде. Подходим ближе — стайка нырков. Плавают туда-сюда, ныряют, общипываются, взмахивают крыльями. А в стороне от них сидит на воде белая чомга. Ее еще жеребцом называют, подсказывает мне Сергей Борисович, так она кричит не по-птичьи.

И вдруг подает мне бинокль — взгляни.

В бинокль я вижу совсем близко: лес, чернота пахоты за ним, стадо коров на берегу, всадник на серой лошади, опора высоковольтной линии, гладь мелководья, отражающая прибрежные кусты, — и на этом фоне кругами летает цапля. За ней гоняется стая грачей. Цапля опустилась на мелкую воду, выждала, пока унялись грачи, и вновь взлетела.

Идем дальше. Скоро, предупреждает Куклин, то место, где растет венерин башмачок. Он то и дело останавливается, чтобы сделать запись в своем дневнике: видел белую трясогузку, кузнечики стрекочут, ожила, согревшись, бабочка голубянка, цветет люпин.

А зачем все это? Зачем нам знать, когда какие растения зацветают и отцветают, когда какие птицы прилетают и улетают, когда какие бабочки оживают и засыпают?

Надо! У природы свои часы, и фенология дает нам точки отсчета на их циферблате. Чтобы предсказать будущее, надо знать прошлое.

Вот такой вопрос: когда сеять пшеницу? Одно из условий, которое следует соблюдать, — сеять после того, как на поле взойдут и будут уничтожены ростки овсюга. А сколько их ждать? Ученые выяснили, что овсюг всходит после того, как сумма плюсовых суточных температур воздуха достигнет 260 градусов. Есть и другой ориентир: всходы овсюга появляются через 4—5 дней после распускания почек на березах, растущих рядом с полем.

А время зеленения березы можно определить по дате прилета грачей. В природе все взаимосвязано. Черемуха, рябина и шиповник зацветают не когда им угодно, а в строго определенные сроки. Жаворонок и кукушка появляются у нас тоже, соблюдая свои правила. Часы природы достаточно точны. И если мы еще плохо определяем по ним время, то потому, что их механизм изучен нами наспех, кое-как.

Весну, лето и осень ходит Сергей Борисович по лесам, записывает, что когда произошло. Зимой он изучает свои дневники, составляет фенологический отчет, сдает его в фонды. В отчете, к примеру, отмечено, что акация нынче расцвела 19 мая. Ну и что? Ничего, если взять одно наблюдение. Но если иметь дневники за десять, двадцать, тридцать лет, то им цены нет. Изучение взаимосвязей сезонных явлений позволяет выявить такие природные закономерности, значение которых трудно переоценить.

Но такие дневники, увы, большая редкость. Вести их нельзя никак иначе, как взяв рюкзак, бинокль и фотоаппарат и отправившись в пеший путь по лесам и полям. И еще нельзя не знать травы по именам и птиц по голосам (для чего, говорят, надо иметь даже музыкальный слух). И еще нельзя не любить эти прогулки, эти, казалось бы, пустячные занятия.

Такие люди, увы, тоже большая редкость. Каждый фенолог на учете. И Куклин значится в том списке.

Сергей Борисович останавливается у сухого ствола березы, в дупле которой весной он нечаянно обнаружил гнездо вертишейки. (Птица так называется потому, что ее птенцы по-змеиному вытягивают шеи и вращают головой.) Потом он показывает растущие по логу ивы — низкие кусты ивы розмаринолистной, высокие кусты ивы серой, тонкие деревца ивы пятитычинковой и, наконец, огромные деревья ивы ломкой, склонившиеся над высыхающим прудком, где мы сделали привал.

Еще через полчаса мы спилили гриб-трутовик на березе, примеченной в прошлый раз. Гриб похож на смешного человечка. Он пополнит коллекцию музея. Тут же Сергей Борисович вспоминает, как зимой он вместе с лесником спилил березовый кап. Нарост был так велик, что его еле-еле погрузили на сани. Тот кап теперь выставлен в музее.

Наконец, Сергей Борисович безошибочно приводит меня к березе, рядом с которой растет венерин башмачок — высохший стебелек и несколько мягких увядших листьев.

Зачем так беречь это растеньице? Что оно нам? Пользы от него никакой. Лекарственным оно не признано. Наоборот, сок его изрядно ядовит. Только и всего, что красиво цветет.

Все верно. Венерин башмачок нужно оставить потомкам на всякий случай. А вдруг мы его не разгадали? А вдруг в нем заложены такие свойства, которых нет в других растениях? А вдруг когда-нибудь люди бросятся искать этот цветок и нигде не найдут его? Мы можем творить чудеса и немало их еще сотворим. Но создать вновь венерин башмачок никогда не удастся. Это абсолютно невозможно.

Недалеко от Челябинска чудом сохранилось тридцать стебельков венериного башмачка. Всего тридцать стебельков, охраняемых государством. Их обнаружил Сергей Борисович Куклин, человек, который по четвергам ходит пешком от Челябинска до Кременкуля, выпивает на привале кружку чая из термоса и возвращается обратно. И если вы подумаете, что по четвергам у него не работа, а праздник, то, пожалуй, не ошибетесь. Так оно и есть.

ДОРОГА К ДОМУ

Учитель географии Владимир Константинович Егоров четыре десятилетия учит детей любить свою Родину.

Все начинается с этих слов, которые он говорит ученику в классе:

— На ладонь левой руки положи компас. Определи, куда обращены окна класса, какие предметы здесь расположены от тебя на север, на юг, на запад и восток. Запиши, в каком направлении от школы находятся горы, холм, овраг, низина. Выйдя во двор, определи расположение предметов вокруг. Нарисуй местность.

Потом учитель пойдет с детьми до реки, до леса, до скалы. Потом — поход: утром вышли, вечером вернулись. Потом — первая ночевка у костра…

Все дальше от крыльца родного уводит детей учитель. И дети уже сами рвутся в неизведанную даль, за горизонт. Но каждый раз учитель возвращает их домой, как бы внушая им: прекрасна дорога из дому, но прекраснее дорога домой.

Наконец, он скажет ученику по-учительски просто и торжественно: велика наша Родина, среди необъятных ее просторов есть местность, где ты родился и живешь. Это твой родной край. Чем лучше знает человек свой край, тем больше он его любит.

Учить любви к Родине?

Любовь эта возникает независимо ни от чего, неосознанно. Долго мы живем, даже не подозревая о ней. Наоборот, дома все нам кажется скучным и обыденным. Но первая разлука — и все обнаруживается. Издали мы тоскуем о родине. И эта тоска, может быть, лучшее, что в нас есть.

Даже трудно сказать, что манит в родные края. Проселок за околицей, три тополя вдоль дороги. Травка на берегу, ряска в камышах. Двор, камень у столба для бельевой веревки. Курган, теплый, полынный ветер над ним…

Еще и до школы мы любим свою родину. Неосознанно. Тем более легче эту любовь осознать. Но учителя, как ни странно, не доверяют краеведению. И сами в нем не очень сильны. Географ, историк, биолог боятся оторваться от учебника, вывести учеников из класса. В лучшем случае они приведут частный пример. Но, может быть, краеведением надо начинать?

В наше время мы мыслим слишком большими категориями. Каждый день на экране телевизора видим материки и океаны, отдаленные от нас на тысячи километров. Дальние края стали нам как бы ближе, но местность за околицей — как бы дальше. Нам не за чем ходить за околицу. Мы ее видим разве что из окна автобуса или «Жигулей»: промелькнет, как на экране телевизора…

Четыре десятилетия Владимир Константинович учит детей любить родной край. А до того сам учился этому. Дед учил — он жил на Чусовой. Отец учил — брал с собой в Варламовский бор, на рыбалку к Увельке ходили. А позднее — сенокосы. Учила учительница Анна Яковлевна Резвушкина.

А потом, когда сам стал учителем, что ни лето — поход. Водил детей и на Юрму, и к истокам реки Миасс, и в пещеры. Разумеется, все восхищались. Еще бы! Подняться на вершину горы и оглянуться: красотища какая! Восхождение — событие. Не каждый день поднимаются под облака. Так-то оно так…

Из походов дети возвращались довольные, а учитель… Все чаще возникали сомнения. Неужто за красотами природы надо ехать в горы? Конечно, экзотика. Отвергать ее нельзя. Ну, а свой-то район? Так уж ничем он не интересен? И правильно ли, что со всех концов области туристы едут на Таганай, на Зюраткуль или Увильды?

Конечно, в Красноармейском районе нет Увильдов, нет Ицыла, нет пещер. Ну и что?

Родину не выбирают. Степи Кубани и болота Мещеры, зной Средней Азии и стужа Чукотки, горы Кавказа или тундра Заполярья — где родился, то и любимо. И как бы степняк ни восхищался горами, ему милее степная ширь, что, впрочем, не всегда он и сам сознает.

И вокруг Миасского география не хуже, чем где бы то ни было.

Вот мнение Владимира Константиновича на этот счет:

— Разве не интересно такое понятие, как высшая точка района? Но многие ли знают, где она? Оказывается, в западной части района, на территории совхоза «Дубровский», в четырех километрах западнее центральной усадьбы. Пройти к этому месту удобнее всего от поселка Дубровка. Грунтовая дорога приведет к разъезду «120-й километр». За переездом — небольшой лесок. Справа — колодец с отличной питьевой водой. В окружении берез — поле. В самой высокой его части — металлическая пирамида. Ее видно издалека. Это и есть высшая точка района. Отметка высоты — 225,8 метра над уровнем океана. Отсюда хорошо заметно, как постепенно во все стороны местность понижается.

А самая низкая точка района находится в долине реки Течи, примерно в четырех километрах восточнее села Нижнепетропавловского. Тут как раз на правом берегу — выходы светлой опоки. Жители деревни называют это место Белой горой. Высота местности над уровнем океана здесь — 124 метра.

Мы беседуем с Владимиром Константиновичем в школьном музее. Под стеклом витрин — археологические находки, образцы минералов, документы, книги. На стенах развешены карты туристских маршрутов, фотографии памятников природы. На полках — предметы быта, старинные вещи.

Заходит девочка. Показывает камешки. Владимир Константинович рассмотрел их, назвал. А девочка не уходит.

— Ты их принесла показать или оставить?

— Оставить, — тихо произносит ученица.

Через несколько минут еще одна гостья. Сообщила: у бабушки хранится шинель дедушки. Можно принести?

Музей растет. Другого в районе нет. И, может быть, из школьного-то и вырастет районный. Владимир Константинович уже на пенсии, но сюда приходит, как на работу. Музей — его детище.

Сколько их было, туристских походов, слетов, экспедиций, газетных заметок, краеведческих конференций, а, поди, разбери, какой от них толк… Есть ли кому идти дальше «по азимуту»?

Есть, признаться. Милитину Николаевну Баймакову Егоров помнит своей ученицей. А теперь она географ и биолог, «ведет» школьное лесничество. И еще есть люди, которых Владимир Константинович «заразил» краеведением.

С интересом слушаю рассказ учителя о его озерном крае.

— Озера у нас интересные. Всякий знает озеро Сугояк. Наибольшая его глубина 57 метров, но в восточной части оно очень мелко. В связи с забором воды для полива уровень воды понизился. В 1979 году Сугояк соединили каналом в озером Вторым. Однако воды в Сугояке не стало больше: уж слишком много ее расходуется для орошения. На юго-западном берегу озера имеются выходы кварцевых песков, пригодных, как утверждают геологи, для стекольной промышленности.

Самое большое озеро в районе — Второе, еще его называют Петровским. Но я помню это озеро болотом с соленой водой. Мы ходили на это болото охотиться на уток. От деревни Петровка до него было не меньше километра. Интересно, что в работе «География Оренбургской губернии» И. С. Хохлов в 1904 году, описывая Первое, Второе и Третье озера, писал:

«Говорят, что до 40-х годов (XIX века) эти озера были гораздо многоводнее, и в них водилась рыба».

Озеро Второе не отличалось, выходит, прежде постоянством. Однако теперь-то нет угрозы его обмеления. Лет сорок назад озеро стало «расти» благодаря поступающим в него стокам Челябинска. Из-за «наступления» воды несколько раз приходилось переносить тракт Челябинск — Миасское. Наконец, был вырыт канал, чтобы сбрасывать лишнюю воду в реку Миасс.

Сейчас воды озера подступили к самой околице Петровского. Вода стала пресной, и рыбаки давно уже облюбовали озеро — их тут много и зимой, и летом.

А кто знает озеро Кулат? Небольшое, всего 52 гектара. Глубина до двух метров. Дно илистое, вязкое. Некогда, еще до революции, здесь выпаривали соль. И во время войны на западном берегу стояли небольшие солеварни. Соль получалась горьковатая, но все же хоть такая.

Соленых озер в районе много. Туристы нашей школы отбирали на анализ воду из озер Сункундук и Саламаткуль. По заключению гидрогеологов вода этих озер целебна…

Дом Владимира Константиновича стоит на берегу Миасса. Весной в прибрежных кустах распевают соловьи. Но сама река… Правда, в последние годы вода в ней вроде слегка посветлела. Кое-какая рыбешка даже появилась. Но каких щук ловил здесь Владимир Константинович до войны!.. А какая была охота!

Говорим мы о природе правильно. Но сама-то она беднеет. Сохранить памятники природы и то не всегда удается.

Да и какие такие памятники? Кто их открыл и объявил? Сам же Егоров. Сто раз о них в районной газете писал. Райисполком, однако, так и не догадался о том, что официально только он может объявлять памятники природы. Может и должен.

В. К. Егоров продолжает свой рассказ:

— В пяти километрах юго-западнее села Тавранкуль обнаружили мы небольшой бор. Называется он Васильевским. Бор имеет округлую форму, так как занимает впадину. Площадь его 30 гектаров. В юго-западной части находится небольшое, сильно заросшее озеро. Подходы к бору, поросшие березово-осиновым лесом, заболочены.

Весной и в начале лета воздух в нем пропитан дурманящим запахом цветущего багульника. Это единственное в районе место, где встречается багульник. Растет здесь также брусника, клюква и даже морошка.

Очень любопытное местечко. Бор сохранился в едва ли не первозданном виде благодаря тому, что окружен топкими болотами. Не всякий рискнет пробраться через них. Наверное, это и спасло бор, который теперь иначе как памятник природы и не назовешь.

Много раз на семинарах Егоров убеждал педагогов: надо прежде всего изучить свое село, свой совхоз, свою реку или озеро. Не все его понимают. Иным кажется, что на месте ничего интересного нет и быть не может.

А у Владимира Константиновича тоже ощущение, что знает он всего лишь «малую толику». Оказывается, человеку жизни мало, чтобы узнать свой край. Уж он ли не походил по району, он ли не покопался в библиотеках — вроде бы знает район и в натуре, и по литературным источникам. Не было такого похода, чтобы вместе с ребятами не открыл что-то новое: археологический памятник, растение, не попадавшееся ранее, любопытное озеро, редкий минерал.

Все в том, как смотреть и сколько увидеть. Этому-то и надо учить.

Вернемся к беседе с учителем.

— Разве не интересен такой факт? — глаза моего собеседника загорелись. — Река Миасс близ деревни Ильино разлилась широко. Старицы на пологом левом берегу. А правый берег высок, свыше десяти метров. Здесь именно, в береговых отложениях, в августе 1832 года практикант златоустовских заводов И. И. Редикорцев впервые на Южном Урале обнаружил пласты каменного угля. Так был открыт Челябинский буроугольный бассейн. И сейчас на обрывах правого берега, частично заросшего, среди серых глин можно отыскать обнажения с прослойками пластов угля.

Примечателен Миасс у села Миасского. Здесь, на левом берегу, несколько береговых террас, поросших кустами черемухи и боярки. Заросли эти, если смотреть издалека, отдаленно напоминают виды африканских саванн. Здесь обнаружены стоянки первобытных людей.

Крутой правый берег порос сосной. Берега сложены опокой — кремнистой породой светлых тонов, довольно рыхлой. Вероятно, опока образовалась из кремнистых отложений на дне когда-то существовавших морей. Подтверждением тому является то, что среди опоки можно встретить окаменелости морских ракушек.

А у села Устьянцева были найдены зубы акулы. Правый берег здесь живописен. Почти 30-метровой скалой нависает он над водой.

Четыре десятилетия учит детей любить свою Родину Владимир Константинович, ветеран войны, заслуженный учитель республики, почетный гражданин села Миасского. И они охотно идут на его необычные уроки.