Утро четверга, аэропорт Гэтвик. Здесь, в стране, ставшей ее второй родиной, Джин надеялась на мощный прилив интуиции, на ясное понимание своего будущего. Если она должна была вернуться — а в уме она уже складывала свои футболки и сворачивала саронги, — то ей хотелось, чтобы Соединенное Королевство боролось, чтобы заполучить ее назад, а не просто чтобы ей было «разрешено остаться», как говорил смазанный штамп в ее паспорте. Джин знала, что тысячи отчаявшихся людей преисполнились бы радости от такого «разрешения», но она, в свою очередь, отдала Англии часть своей жизни с двадцати с чем-то до сорока пяти лет; она здесь училась, вышла здесь замуж, родила ребенка и воспитала британскую дочь. Она работала, платила налоги и на протяжении двух десятилетий вела колонку, внесшую вклад в здоровье нации, и теперь ей хотелось, чтобы здесь жаждали ее присутствия, а не давали разрешение. Для предположений и двусмысленностей не было времени. Что, если этот остров отстранялся от нее так же, как это недавно проделал Сен-Жак?

Внутри терминала Хаббарды зашагали по длинному проходу, где тяжелый багаж стал не только отрывать им руки, но и выворачивать плечи и напрягать спины. Какое-то представление о продвижении вперед в аэропорту давала только электрокара, самоуверенно гудящая тележка, спешившая через поток пассажиров, юный водитель которой с торчащими во все стороны волосами избегал взглядов усталых пожилых людей, нуждавшихся в помощи. Поспешая за Марком, Джин смотрела наружу, на похожие на молочные пенки облака, тонким слоем разлившиеся по небу, покрывая собой его голубизну. Это она помнила: к полудню лучшая часть дня в Англии оказывается позади. Можно ли это считать интуицией, приведшей ее сюда? Нет. Она рассорилась с задиристым, не дающим спуску солнцем.

Марк вообще ничего не говорил, пока они не оказались в челноке, соединяющем северный и южный терминалы.

— Вик и Марк наоборот. Как ты думаешь, это что-нибудь значит? Я имею в виду, хотя бы подсознательно?

— Понятия не имею, о чем ты говоришь, — сказала Джин, слишком загипнотизированная, чтобы оторвать взгляд от рядов по-летнему ярких деревьев, проносившихся под летящим поездом.

— «Вик» — и «Марк» наоборот, — повторил он, продолжая ее озадачивать, — образуют имя «Викрам».

— А, понимаю, — сказала Джин. — Нет, не думаю. Ни даже подсознательно. Но почему бы тебе не спросить их об этом вечером?

Когда они садились на Кэтвикский экспресс, Марк по-прежнему хмурился в спокойном, непреходящем недоумении.

— Станция Виктория, — сказала Джин, глядя на свой билет, как будто никогда прежде не замечала связи между этой станцией и своей собственной дочерью. Она испытывала те ощущения новизны для слуха и зрения, которые длятся лишь короткое время по возвращении. Марка, который, в отличие от Джин, совершал такое обратное путешествие уже несколько раз, больше занимало чудо работающего сотового телефона.

Она не помнила, чтобы прежде на этом поезде подавали каппучино. Что, Англия в конце концов присоединялась-таки к Европе? Марк строго держался чая, словно заново утверждаясь в своей национальной преданности, каковой процесс обычно достигал своего пика с «Матчем дня» в субботу вечером — как весело, бывало, все они втроем напевали и насвистывали основную мелодию этой передачи! — но только не в эти выходные, отметила она, и праздничный перезвон иссяк, как только она вспомнила, почему в субботу ничего такого не будет.

Марк уезжал в Германию — ради двухдневного уединения с самым крупным своим клиентом. Он будет выслушивать паршивые идеи баварского управляющего касательно новой кампании, потом охотиться на дикого кабана с разнузданной командой немцев и британцев. Он уже несколько недель ворчал по поводу этой поездки, но не слишком убедительно — достаточно лишь для того, чтобы она не захотела присоединиться к нему или, как он подчеркивал, к женам. Она полагала, что на самом деле он этого с нетерпением ждал — маленькой мужской компании, маленькой смерти, обильной выпивки. Или просто многих часов в отеле с Джиованой? Не были ли все эти «уединения с клиентами» грязными уик-эндами?

Джин подавляла в себе желание протянуть руку и помочь Марку сорвать крышечку с крошечной пластиковой упаковки молока. Он хмурился больше обычного, откидывая назад голову, поскольку ему лень было искать очки, и все тыкал и тыкал в край фольги притупленным ногтем. Зрелище внушало жалость, но она знала, что он будет раздражен, если она вмешается. А ведь чай у него уже остыл, подумала Джин, не в силах наблюдать за этим дальше.

Она повернулась к проносившимся мимо рядам домов с террасами из одинакового коричневого кирпича, аккуратных, закопченных, высоких. Индивидуальность выражалась недавно добавленными надстройками, одну из которых украшали изысканные балясины, а другую — диагонально уложенные белесоватые планки. Затем, у Кройдона, вернулось единообразие, на сей раз характеризуемое галечной отделкой, «шубой», кремовая поверхность которой, изобилующая углублениями и выступами, притягивала и удерживала сажу. Коричневое дыхание поездов опаляет их окраску снизу доверху, подумала Джин, словно этот кофе, просачивающийся из-под краев белой пенки.

У Торнтон-Хита последовала некоторая передышка от каштанов: там росли красный боярышник, желтый индийский ракитник. Болэм был погребен под строительными лесами и объявлениями продается. Джин задержала взгляд на дворе средней школы, на одетых в черные спортивные куртки мальчиках и девочках, группа которых украдкой курила за велосипедным сараем. Каждая фигурка представала ей ясно очерченной, и она отчетливо видела всю жизнь детской площадки, охватывая ее единым взглядом, словно какой-нибудь Брейгель. Позади курильщиков простирался изумрудный дерн спортплощадки, и даже отсюда, даже при такой скорости, видно было, что она слишком влажная, чтобы на ней играть.

— Может, нам следует установить какие-то новые правила насчет того, кто может и кто не может останавливаться на Альберт-стрит? — сказала Джин, спохватившись, что возвращается к материнским обязанностям. — Майя Стаянович, Софи де Вильморен, все это сироты — я хочу сказать, что мы не держим приют, и если Вик не может сказать «нет»…

Глядя в окно и испытывая легкое головокружение из-за того, что сидит против движения, она ненадолго задумалась о беспризорной бродяжке Софи де Вильморен и о том, как Марк пропускал мимо ушей неоднократные вопросы о ее общении с Викторией, возможно, утомленный линией расследования. Вместо этого он с воодушевлением говорил о новом контракте, «не где-то, а в Сен-Мало», намереваясь устроить там настоящий фестиваль. Была ли эта уклончивость умышленной? Это Джин чувствовала утомление — из-за недоверия, полностью ее поглощавшего.

Марк и сейчас не отозвался, слишком занятый тем, что пытался прочесть надписи на крохотном, размером с почтовую марку экране своего сотового телефона. На узловой станции Клапэм Джин еще больше стало не по себе — она теряла присутствие духа, чувствуя себя полной деревенщиной. Повсюду вокруг нее пассажиры громко болтали по своим телефонам. Среди них был и Марк — он и не пытался шептать, связываясь с офисом и одновременно слизывая с пальца молоко. Ему таки удалось проткнуть ногтем фольгу, хотя при этом он все расплескал, кроме нескольких капель.

В Баттерси там и сям виднелись спутниковые тарелки и автоматические склады. Мимо промчался поезд, шедший в противоположном направлении, из-за чего она так и подпрыгнула на своем сидении, а когда он исчез, внизу осталась лишь грандиозная вращающаяся геометрия викторианских газгольдеров, выпуклых и причудливо заклепанных. За ними — опрокинутый верстак старой электростанции и, наконец, Темза, коричневая и мелководная этим утром, но быстрая. Там не было ничего, что бы вышло из моды.

Джин воздержалась от комментариев, когда они оказались наконец на Альберт-стрит и Марк отдал таксисту месячный заработок на Сен-Жаке. Ее отвлек их дом: по-прежнему причудливый, он выглядел гораздо меньше за сверкающими черными копьями ограды с узкой черной калиткой. Декоративные багровые капустные кочаны в оконных ящиках исчезли все до единого. Мертвые головы, от которых постарался избавиться тот, кто забывал их поливать? Или же их радостно обезглавил какой-нибудь из бродячих королей свинга Камдена? Двинувшись помочь Марку высвободить колесико чемодана, застрявшее между бетонными плитами дорожки, Джин решила, что не будет жаловаться ни на что — и, уж конечно, промолчит об исчезновении кочанов.

Виктория предложила отобедать в испанском ресторане на Парквее; затем они проводили ее и Викрама к станции метро — полуострову в неистовом море устремленного к северу дорожного движения — и вернулись, чтобы выпить кофе в своей старой полуподвальной кухоньке.

— Итак, мы больше не тревожимся насчет Вик и Марка задом наперед? — спросила Джин, обеими руками обхватив свою коричневую чашку и дразня его только потому, что он явно испытывал облегчение. Они сидели за кухонным столом, только они плюс кошка Элизабет, точно так же расслабляясь перед наступлением ночи, как это бывало с ними тысячи раз прежде, и можно было вообразить, что они вообще никуда не уезжали.

— По-моему, он потрясающий парень. Яркий, привлекательный, умный — и при этом явно влюблен в Вик. Я ни слова не понял из того, что он говорил об эксцентричных эллипсах, безумных орбитах и, и… эскпопланетарных исследованиях. Но, поскольку дело касается астрономии, а не астрологии, я уверен, что все это великолепные, чудесные вещи. Собственно, я не нахожу в нем ничего такого, что не было бы потрясающим. Он трогательный, но — мягко, да?

— Он говорил не об экспо-, а об экзопланетарных исследованиях.

— Ну да, и об астрономии, а не об этих тупых гороскопах, при всем моем уважении… ты ведь завтра увидишься с этим своим недотепой-редактором?

Эдвин Макей под псевдонимом миссис Мунлайт действительно вел в журнале «звездную карту».

— М-м-м, на ленче, после Скалли. Гинеколог и редактор — веселая утренняя программа. Но что такого в Викраме может быть трогательного, пусть даже и мягко? Насколько я поняла, он происходит из весьма шикарной семьи в Бомбее. Скорее, это он о нас может так подумать. — Джин оглядела выцветшие и ободранные сосновые панели и дала себе слово побелить и выкрасить все в доме. Как только сможет себе это позволить.

— «В Мумбаи, если позволите», — сказал Марк, имея в виду поправку, которую Викрам сделал за обедом. — Давай-ка сотрем все следы Британской империи зла, ты как, не возражаешь? Забудем, к примеру, о парламентской системе или о независимом судопроизводстве. Он, может, предпочел бы свалиться откуда-нибудь из Заира, или его надо называть Демократической Республикой Конго? Нам, наверное, надо радоваться, что мы обедали не с представителем какой-нибудь Буркина-Фасо или Гонконга.

— По-моему, ты был прав, когда начал с того, что он потрясающий парень, — сказала Джин, разворачивая Марка в противоположную сторону. — Слегка педантичный, с этим я согласна. — Она отскребла какую-то еду, прилипшую к столешнице. На самом деле Викрам показался ей поразительно самодовольным. Но Виктория была так уж исполнена надежд, да и к тому же длительное отсутствие вынудило их стать очень сдержанными в суждениях. Ей представлялось, что тому способствовала и внешность Викрама: он оказался красивым, умным — и темнокожим; никакой критики в его адрес невозможно было высказать, а для Виктории она была совершенно немыслима. — Надо делать скидку, — сказала Джин, обращаясь в той же мере к себе, как и к Марку. — В конце концов, он знакомился с родителями.

— Я бы не сказал, что он хоть кого-нибудь из нас испугался.

— Вот и хорошо, — сказала она со смехом. — Ты ведь понимаешь, как это должно нравиться Вик: то, что кто-то способен полностью сохранять самообладание. — Регби? Рэдли? Она уже забыла, как называлась та закрытая привилегированная школа, в которой он учился, — а потом до нее дошло, что именно это Марк, сам когда-то учившийся в Итоне, имел в виду под трогательностью Викрама. С точки зрения Джин то был нарциссизм, основанный на крошечной разнице. — Да и сам он ей нравится, вне всякого сомнения. Не помню, чтобы ее когда-нибудь так… интересовало, что имеет сказать кто-нибудь другой. Тебе должно льстить, не правда ли, что наша обожаемая социалистка закончила с парнем из привилегированной школы?

— Что ты имеешь в виду под «закончила»?

— Ничего я не имею в виду, я просто соглашаюсь: он необычайно мил. Только мне до сих пор трудно свыкнуться с тем, какой она стала взрослой. Думать об этом меня ничуть не тревожит, но вот видеть, как она, держась с ним за руки, спускается в метро, чтобы спать неизвестно где…

— Мне не верится, что это говоришь ты. Представь себе, что она уходит неизвестно куда, как ты выразилась, с тем певцом, если его можно так называть, — помнишь того костлявого бас-гитариста? С этими его черными брюками-дудочками, настолько узкими, что можно подумать: их на его ногах нарисовали. Рик или Мик, как там его? Настоящий герой Камдена. «Бывшие мужья», мы смотрели, как они играли в «Дублинском замке», помнишь? Вот что я называю любовью. Ты потом несколько недель жаловалась, что у тебя волосы пропахли пивом. Что для папочки не проблема — ну, у него не так уж много волос осталось, чтобы о них говорить. А знаешь ли ты, что пиво невероятно питательно для кожи головы? Знаешь, знаешь — я прочел об этом в твоей же колонке. Нет, нет и нет — все могло быть гораздо хуже. Гораздо, гораздо хуже. — Он заметил, что с лица Джин так и не сходит тревога. — Тебе бы понравилось, окажись она в потных объятиях какого-нибудь увальня-регбиста? Он кое-что знает, о нашей чертовой вселенной, к примеру, он не просто фонтанирует мнениями, основанными на том, что слыхал краем уха, как это делает большинство в его возрасте. Да и в любом возрасте, если на то пошло. В нем есть этот, как его, стрежень.

— Ты что, пьян? — Она поднялась, поставила чашки в раковину, но мыть не стала. — Стержень, а не стрежень.

Джин вспоминала о том, как Викрам пытался объяснить, что такое космическая погода, их самой на свете приземленной семье, как раздвигал он на столе свои длинные, тонкие пальцы и сосредотачивался так, что казалось, будто он разглядывает пылинки на внутренней стороне стекол своих очков, и о его манере прочищать горло или заикаться, отгораживаясь тем самым от вмешательства, когда заговорить пытался кто-то другой, — это, пожалуй, был единственный в своем роде способ вести разговор, с каким приходилось когда-либо сталкиваться Хаббардам.

За кухонным окном по тротуару процокали и прошуршали четыре ноги, две — в ажурных чулках и на шпильках, две — в заостренных черных туфлях с загнутыми кверху, как у гондол, носами. В световой колодец, отскочив от стекла, упала сигарета.

— Очень мило! — крикнула им вслед Джин через опущенное на фут окно, вдруг почувствовав себя донельзя усталой. Марк стоял возле того конца кухонных шкафов, где располагался бар, и откручивал пробку с бутылки беспошлинного скотча. — Ты в своем уме? — спросила она.

— Конечно, нет, — отозвался он, сгорбленный, но воодушевленный, и налил себе щедрую порцию.

На следующее утро Джин предстояло увидеться со Скалли, а Марк улетал в Мюнхен. Ее тревожило то, что могло ожидать его в Gasthof, но ей очень хотелось по-настоящему повидаться с Вик и побыть одной в своем собственном доме.

— Я — все, — сказала она, зевая и принимаясь обходить помещения, чтобы выключить свет.

— Я тоже, — сказал Марк, со стуком опуская на стол пустой стакан и опережая ее на пути в ванную.

Когда в пятницу на рассвете Джин открыла глаза, Марк уже был одет. Спала она неважно — не давали покоя предстоявший ей визит к врачу и его поездка, а к тому еще и шум, причем не только приглушенные звуки дорожного движения, но и каждое произнесенное кем-то слово, каждый смешок, каждый шаг, колокольным звоном несшиеся с тротуара прямо в их спальню. Она села. Марк не просто оделся, на нем уже было длинное зеленое пальто из лодена, которое они вместе купили в Вене. Волосы у него были зачесаны назад и прилизаны.

— Ну, вы, несомненно, вошли в роль, герр Хаббард. — Джин зевнула. — Очень тебе к лицу. Хотя, может, куртка «Barbour» была бы еще лучше.

— Она плесневеет на Сен-Жаке. Не беспокойся. Уверен, что Флайшер выложит полный набор — включая кожаные штаны, что меня нисколько не удивит. До свиданья, дорогая. Я хочу в точности знать, что тебе скажет Скалли, так что все запиши, хорошо? И, пожалуйста, не забудь передать Дэну мои наброски. До свиданья, милая.

Быстрое чмоканье в щеку между двумя «до свиданья» выказывало некоторое нетерпение отчалить. Но что это за клейстер у него на волосах? Запах какой-то давний, слегка медицинский. И, постой-ка, это не в стиле «помпадур»? Да, так и есть, очень маленький «помпадур» — не мемфисская волна, скорее похоже на английский эскарп, высотою в дюйм. Все же, подумала она, похлопывая его по плечу и воздерживаясь от каких-либо комментариев, у него, должно быть, ужасное похмелье.

Широко шагая, Марк через двадцать секунд оказался снаружи, и за ним захлопнулась дверь. Джин со второго этажа услышала, как он постучал дверным молотком, словно бы извиняясь или просто еще раз говоря «до свиданья», словно кто-то, кто отъезжает и нажимает на клаксон, радуясь открывающему перед ним пути.

5:55. Вечно эти аккуратные циферки: человечки, живущие в часах, суть фанатики точности. Она посмотрела на плотные металлические тучи — свинец, смешанный с сурьмой и медью. Уже пятница — снова уснуть уже невозможно, пусть даже небо окуталось своими собственными затемняющими занавесями. Где-то вверху было солнце, но Лондон скрывался под покровами. 

Джин вовремя добралась до Харли-стрит, освеженная прогулкой через Риджентс-парк, продуваемый ветром и испещренный нежданными пятнами солнечного света. С опаской поднимаясь сквозь сердцевину этого древнего муниципального здания в лифте размером с птичью клетку, рассчитанном на одного человека, она вспоминала о прежних своих визитах — о ежегодных осмотрах, но в основном о тех, когда она была беременна и клетка казалась даже теснее, пока преэклампсия не обрекла ее на постельный режим.

Скалли специализировался на этом таинственном состоянии, неизвестном ни у каких других видов животных, поскольку, как он объяснял, только человеческие детеныши накапливают толстые слои жира — успешно перехватывая питательные вещества у матери. Собственно говоря, он решил сосредоточиться на этом заболевании, потому что оно вроде бы подтверждало его догадку о том, что беременность скорее представляет собой конфликт между матерью и эмбрионом — неистовое состязание за питательные вещества и даже за выживание, — чем спонтанную гармонию, на которой настаивает остальной культурный мир, включая биологов. В свое время Джин испытала огромное облегчение из-за того, что могло существовать медицинское обоснование для ее беспокойства, своего рода предродовой депрессии, которую она вначале приписывала неминуемому прекращению ее исключительной близости с Марком, хотя ее стыд и ужас немедленно развеялись, когда сама Вик появилась на свет.

Когда она вышла из лифта, Скалли, подтянутый и моложаво выглядящий благодаря своей копне темных волос, ждал ее на площадке. Особый прием: он, должно быть, понимал, как она встревожена. Он легонько положил ей руки на плечи, поцеловал в щеку и отступил, улыбаясь поджатыми губами, как бы не желая показывать зубы.

Джин, как и ожидала, при одном его виде почувствовала огромное облегчение. Он был замечательным человеком. Несмотря на то что роды у нее были отягощены продолжающейся угрозой, которую несла с собой преэклампсия, — для ее печени, сердца и мозга, — она благополучно произвела Викторию. Джин думала: как чудесно должно быть мистером Скалли (хотя у них случались неизбежные моменты интимности, она никогда не могла назвать его Френсисом, и никто в Англии не называл преуспевающих врачей «доктором»), с этой его способностью не только способствовать появлению новой жизни, но и успокаивать и облегчать жизнь, так сурово устроенную. Он явно наслаждался, исполняя роль Бога в бесчисленных родовых пьесах — и здесь, как в более известной версии, отец оказался связан (или, во всяком случае, застрял в Париже из-за забастовки обработчиков багажа). Скалли был невероятно популярен — настоящий хит, что подтверждал плотно исчерканный настенный календарь в его приемной; он был распродан на три года вперед.

Одевался он соответственно — носил яркие рубашки и парчовые жилетки, золотой перстень на мизинце, большой набор смелых галстуков. Этому стилю могли бы соответствовать кармашек для часов и вселяющее бодрость брюшко, но мистер Скалли был подобран и пружинист, как гепард. Ей нравилось, как он одевался, не обязательно сами одежды — сегодня на нем была желтая, как подсолнух, рубашка и широкий галстук, изукрашенный красными и золотыми ирисами. Нет, это было жестом, проявляющим чувствительность, чувство декора, понимание природы взаимоотношений с пациентками: если кому-то приходится раздеваться, то другому следует быть одетым за двоих.

— Итак, с чего мы начнем? — спросил он с улыбкой, распластав руки на покрытом разводами полированном столе.

Откинувшись в кожаном клубном кресле, скрестив ноги и руки, она на мгновение утратила дар речи. Она говорила ему по телефону об этой точке — которой сейчас касалась, словно для того, чтобы прикрыть ей уши.

— В общем, так, — отважилась она, — несколько месяцев назад мне делали маммографию, результаты вот в этом конверте, а потом мне предложили echographie. — Теперь он подумает, что она говорит так из застенчивости, но она и вправду забыла: как, черт возьми, это называется по-английски?

— Хорошо, — отозвался он, помолчав. — Не желаете ли забраться на стол?

Когда он поднялся, чтобы вымыть руки в маленькой раковине в углу, он расстегнула «молнии» на своих коричневых замшевых сапожках — с повергающим в смущение громким, таящим намек звуком — и подумала, встревожившись на мгновение, не означает ли это мытье рук, что он не собирается пользоваться перчатками. На внутренней стороне двери висело множество плотных махровых халатов, желтых и голубых. В этом помещении все так легко могло смутить, что она едва ли не увидела «исследование» в журнале «Гинекология и акушерство»: «семьдесят процентов женщин старше сорока пяти лет предпочитают голубые халаты». Она послушно сняла с вешалки голубой халат и скользнула за складную ширму, отделявшую смотровой стол от всей кожи и полированного дерева.

Со стуком уронив на пол сапожки и выбираясь из обтягивающих джинсов, она подумала, не стоит ли перебросить чулки через эту зигзагами изогнутую ширму — не для этого ли они предназначены? Потом вспомнила, что на ней гольфы: плотные, матовые, «телесного цвета» — желтовато-серые и гладкие, словно протезы. Каким-то образом она чувствовала, что Джиована к гольфам не прикасается. Стягивая эти мышиного цвета полуноски, получулки, она увидела, что верхние полоски оставили на ее распухших после полета икрах красноватые зубчатые отметины. М-м-м, подумала она, выворачивая нейлон, чтобы вытереть грязь от сапог, оставшуюся между вспотевшими пальцами ног, сексуально.

Когда мистер Скалли приступил к пальпации ее груди, он был без перчаток и работал обеими руками, словно настройщик пианино. Добравшись до уплотненного узелка, он стал по нему постукивать: эта нота внушала ему особое беспокойство, и он вздернул голову, как будто прислушиваясь к ее груди.

— Комочек, — произнес он нейтральным голосом, отворачиваясь от нее и переходя на свою рабочую площадку позади ее ног. «Придется резать?» — хотелось ей спросить. Когда он задрал руку и стал протискивать ее в резиновую перчатку, она наблюдала за ним через V-образную амбразуру между своими ступнями. Его рука то сжималась, то разжималась, как у мима, изображающего свет маяка, меж тем как пальцы пробирались в свои индивидуальные кондомы.

— Теперь соскользните вниз, поднимите колени и просто раскиньте ноги, — сказал мистер Скалли, глядя ей прямо в лицо. Она напряглась, когда его рука скользнула ей внутрь, и не отрывала глаз от неоднократно крашенной лепнины удаленного карниза. Один палец, средний, как она думала, всунулся и пролез по нижней части ее брюшины вплоть до линии бикини, меж тем как другой рукой он надавливал в том же месте снаружи.

Это, вероятно, не было подходящим моментом, чтобы спросить у него, действительно ли существует точка G — но разве не положено ей где-нибудь да находиться? А когда подвернется такой случай, спрашивала она себя, пытаясь развеселиться, чтобы перевести дух. Голова у него опять была повернута к стене, как будто ему было легче все там ощупывать, ограничивая себя в зрении. (То же самое, ни с того ни с сего подумала она, делал Марк, когда занимался сексом, словно кто-нибудь на разухабистой, беспокойно мечущейся лодке, сосредоточивается на какой-нибудь планке, стараясь, чтобы его не стошнило.) Скалли еще немного потыкался в разных местах, охватывая основные точки.

— На ощупь все абсолютно в порядке, — сказал он, поворачиваясь к ней и почти вытащив руку, оставив внутри лишь пару пальцев. — Теперь стисните-ка мои пальцы.

Она повиновалась.

— Очень хорошо. Как часто вы делаете упражнения? — спросил он, глядя прямо на нее, кивая и ободрительно улыбаясь. Пока он ждал ответа, его рука по-прежнему оставалась в ней, и Джин продолжала сжимать его пальцы.

— Не знаю, — сказала Джин, делая вдох, блуждая глазами по комнате, по-прежнему стискивая его пальцы, быстро выдыхая и снова делая вдох. — Всякий раз, как о них вспоминаю.

Правдивым ответом было, разумеется, «никогда».

Не совокуплялся ли с кем-нибудь на этом столе? Просто раскиньте ноги. Когда, во время ее беременности, Джин впервые представила себе соитие между доктором и пациенткой, она подумала: «Он не смог бы. Он не стал бы». Теперь — спустя много лет после пребывания в коконе чистоты надвигающегося материнства, к тому же убежденная во всеобщей испорченности — она не была так уж в этом уверена. Согласилась бы она на такое сама, в обмен на избавление от рака груди? Она уже пускалась в сделки с костлявой старухой с косой.

Все взвесив, она решила, что он все же этим не занимался, а если и да, то не слишком часто. Конечно, подшучивала над собой Джин, — как иначе можно было бы выдержать эти осмотры? Все-таки, думала она, одно несомненно: каждая одалиска, взбиравшаяся на эту обитую столешницу, гадала о том же самом.

— Теперь возьму мазок, — сказал он, поворачиваясь к стерилизатору, чтобы взять расширитель, стальной инструмент, своим широким щипцовым раствором напоминающий приспособление для закручивания ресниц. Этой части она по-настоящему боялась. А я возьму диетическую колу, подумала она, отчаянно цепляясь за свое чувство юмора, как за спасательный круг. Он его ввел. Тот был не слишком холодным, но и не то чтобы теплым. Когда же какая-нибудь женщина-гинеколог, не в первый раз спросила себя Джин, введет в обиход подогретые инструменты, уже обдумывая такую кампанию в своей колонке.

Он ввел еще один инструмент, а затем раздался приглушенный щелчок. Ничуть не больно, не больнее, чем удалить мозоль с пятки. Наконец он вытащил второй инструмент и направился к раковине, возможно, чтобы поместить лабораторный образец на слайд, оставив расширитель у нее внутри. Как могла бы она объяснить возмутительность такого отношения?

Но она доверяла мистеру Скалли. Преэклампсия была серьезным заболеванием, и единственным лечением являлись роды. Как это жалко, напомнила она себе, хныкать из-за рутинного обследования тазовой области. Он вынул оскорбительный инструмент, и она тут же сомкнула колени.

— Можете одеваться.

Вернувшись за письменный стол, Скалли просмотрел маммограммы с Сен-Жака, которые она принесла с собой.

— Хм, — бормотал он, поднося их к своему световому коробу и держа их там, по ее мнению, чересчур долго. — Ничего непременно необычного здесь нет. Туманно. Волокнисто. Вполне нормально для вашего возраста, особенно при поздних родах.

Ей тогда было двадцать шесть. Но биологически сейчас она, конечно, могла бы быть бабушкой — даже прабабушкой, думала она, не желая по-настоящему размышлять о том, что он подразумевал под словами «ничего непременно необычного» или «совершенно нормально». Может быть, Салли такой ее и видел: прабабушкиной маткой в сапожках с молниями по бокам. Она надеялась, что он не начнет говорить с ней о менопаузе.

— Хорошая новость состоит в том, что ваша маммограмма выглядит неплохо. Есть кое-какой фиброзный материал, который нам может понадобиться отсосать аспиратором, но я буду чувствовать себя лучше, да и вы, уверен, тоже, если мы полностью со всем определимся, а для этого требуется биопсия.

— Мне придется лечь в больницу? — по-детски спросила она.

— Нет, это можно сделать здесь. Собственно, если мы сможем доставить образец в лабораторию к одиннадцати, — он посмотрел на свои золотые часы, — то к понедельнику будем знать, как обстоят у нас дела. Как вам это?

— Звучит неплохо.

— Хорошо. Тогда вернитесь, пожалуйста, на стол, снимите блузку, и я введу вам обезболивающее.

К тому времени, как у нее наступило онемение, Джин больше не отвлекали мысли о мистере Скалли как о мужчине. По настоянию народа доктор в очередной раз исполнял роль Бога. На этот раз она никуда не смотрела и, когда он вырезал образец ткани с нижней стороны ее правой груди, ничего не почувствовала.

— Я позвоню вам, как только получу результаты, примерно в это время в понедельник. Еще до полудня, это точно, — сказал он, снова кладя ей руки на плечи, с чего и начиналась их сегодняшняя встреча. — Приятных вам выходных.

Солнце вышло, но воздух оставался свежим. У Джин имелся свободный час, прежде чем ей придется встретиться со своим редактором, чтобы разделить с ним ленч на Пиккадилли, а потом отправиться в офис, чтобы передать исправленные наброски Марка для кампании по холодильникам (курьерам он не доверял). Она пошла на юг, в сторону Оксфорд-стрит, намереваясь купить кое-что из одежды, но, добравшись туда, лишь обнаружила, что для первого за шесть месяцев дня в Лондоне реальности с нее хватит — и что же, снова раздеваться посреди бела дня? Только для доктора или любовника. Она видела обнаженную Джиовану, безмозглую Еву, вприпрыжку бегущую через черный лес, и ее бледного Адама, радостно ее преследующую. Она подумала о том, как выглядел утром Марк со своей новой прической и новым запахом: слишком красиво, слишком много усилий, чтобы ни свет ни заря отправиться в командировку. Джин настоятельно требовалось забыть о теле и восстановить дух. Она на квартал отступила на север и свернула на запад: к Собранию Уоллеса.

Ее затянуло туда только то обстоятельство, что галерея находилась неподалеку. Ей не очень-то нравилась французская живопись восемнадцатого века — все эти отсыревшие портреты молочниц, герцогинь и сидящих верхом кавалеров — или мебель на рахитичных золоченых ножках и голубой севрский фарфор, которые загромождали эти пропорционально спланированные залы. Так что не было большой потерей, что добралась она только до сувенирной лавки, где ее парализовало неожиданное видение — открытка Ларри, «Плененный Купидон», на полке возле входа. Из-за этого — и бледной, странным образом знакомой герцогини, презрительно взиравшей на нее с соседней открытки — Джин вынуждена была тут же вернуться под открытое небо.

Недолговечный яркий солнечный свет уступил быстро несущимся облакам и даже угрозе скорого дождя, что заставило ее перейти через Манчестер-сквер, и Джин нашла это весьма волнительным. Может быть, этот остров все-таки более перспективен, подумала она, шагая вниз по Бонд-стрит, мимо аукционных залов и галерей, причудливых льняных и кожаных товаров, ювелирных изделий и роскошных платьев… По крайней мере, в Англии времена года по-прежнему остаются нетронутыми, пусть даже иногда все четыре из них вмещаются в один и тот же день. Интересно, подумала она, не может ли этот ритм придавать больший размах для каждого из времен человеческой жизни?

Так, и к какому же времени жизни она подобралась? Весной, положим, был Оксфорд, когда она впервые приехала в Англию, где под самый конец своего обучения, вечером Майского бала, познакомилась с Марком. Джин представила свою семью в виде викторианского календаря, маленьких фей и эльфов, наряженных в цветы определенного времени года. Летом была вся их совместная жизнь — Виктория выступала как окутанная лепестками маленькая девочка, произрастающая из сердцевины вручную раскрашенной розы, — вплоть, как ни странно, до Сен-Жака. Виной, конечно, был не Сен-Жак, но Джиована, которая изгнала Джин на еще один остров, с чьих берегов она могла только махать руками в надежде на спасение. Итак, предположила Джин, безо всякого предупреждения ей пришлось вступить в осень своей жизни — полететь вниз, выписывая зигзаги по пути к земле на желтых листьях, как в стихотворении Йейтса об окончании первой любви, где желтые листья падают «подобно тусклым метеорам в темноте».

Появление Джиованы принесло смену времени жизни и для Марка — только, разумеется, он направился в другую сторону. Через нее он вернулся в весну, не в этом состояла вся задумка? Омоложение — длинные ноги Марка изображаются как стебли нарцисса — через его выборочное воссоединение с природным миром в цвету. Почему бы ему не заняться садоводством? Небо приобрело плотную пороховую серость — дождя не миновать, а Джин, как всегда, не взяла зонта. Она взглянула на часы: вполне хватает времени, чтобы переждать.

Она надавила на тяжелые, с медными ручками, двери магазина «Хэтчардс» как раз в тот момент, когда зарядило по-настоящему. После полугода на скудном в отношении печати Сен-Жаке она беспомощно касалась руками колеблемых башен беллетристики, мощных бастионов исторических и биографических томов, стола, стонущего под грудой глянцевых поваренных книг. Бедный Сен-Жак, где лучшим образчиком полиграфии выступает резьба по дереву! Бросив сумку на пол, она взяла тяжелый каравай книги с рецептами и, довольная так, словно оказалась в теплой, пахнущей пирогами кухне, стала листать плотные крупноформатные страницы с яблочными пудингами, кремами и малиновыми запеканками, пока знакомый голос не оторвал ее от этого пиршества.

— Ну, приветик, миссис Хаббард…

Это была Иона Макензи, ее подруга по колледжу Св. Хильды, еще одна «первая в правоведении». Прошло больше двух лет с тех пор, как они в последний раз виделись, тоже кратко и случайно. Иона на вид была все такой же: высокой, стройной, узкобедрой, с черными волнистыми волосами, присобранными посередине длины. На ней была выцветшая джинсовая куртка, отороченная мехом, а в руке она держала большую темно-коричневую кожаную сумку — вещь настолько радующую глаз, что она вполне могла бы сойти со страниц этой роскошной поваренной книги. Разглядывая ее, Джин узрела в ней все соблазны большого города — и легонько затолкнула под демонстрационный стол свою собственную жалкую сумочку.

— Иона! Как здорово, что я тебя встретила, — ты совершенно не изменилась. — Миссис Хаббард: это намек на Старую Матушку Хаббард или просто на то, что она взяла фамилию Марка, в отличие от Ионы, столь неприлично гордящуюся своими корнями? Пусть даже та бывала в Шотландии всего лишь раз в год, на «Хогмэней». Подавшись вперед над огромной книгой, остававшейся у нее в руках, она поцеловала Иону в щеку и увидела мальчика лет девяти, взбиравшегося на третью ступеньку лестницы и спрыгивавшего оттуда, чего ей теперь ни за что не удалось бы. — Это, должно быть, Роберт, — сказала она, довольная тем, что не забыла имени.

— Вообще-то, это Торин. Номер четыре. Будешь звать на помощь, а?

Номер четыре? Когда же она успела? Джин ощутила, как ее пронзает разряд зависти, подобный электрошоку, болезненный, но очень краткий. Будешь звать на помощь, какое миленькое замечание, раздраженно подумала она, совершенно уверенная в том, что у самой-то Ионы Макензи помощи хоть отбавляй. Досаждала ей и отделанная нутрией джинсовая куртка — «роскошная небрежность», старательное великолепие. Но когда-то они с Ионой были близки, особенно на последнем курсе.

— Торин. Торин! Иди сюда, познакомься со старой подругой мамы.

Значит, все-таки Старая Матушка Хаббард. Иона умна, но для дружбы, как давно решила для себя Джин, чересчур уж склонна к состязательности. Что не имело смысла: именно у нее и развивалась некогда серьезная карьера. Она была успешным адвокатом в Сити, пока наконец не покончила с этим, с ребенком номер три на руках, чтобы посвятить себя школьным делам. «Является ли преступлением закапывать в землю свои таланты?» — таков был один из вопросов, поставленных в их выпускном экзамене по философии нравственности, и все эти прошедшие годы они стремились ответить на него утвердительно. Что-то ответили бы они на него теперь?

— Роберт отправился в Эдинбург — у него, помимо всего прочего, стипендия за успехи в гольфе, даже как-то неловко. Хотя, конечно, Дом без ума от радости, и, что там еще, Катриона говорит, что была первой на вступительных экзаменах — новейшая история, церковь Христова.

— Ничего удивительного — она всегда была способнейшей из способных, — сказала Джин, не желая отсылать в роли мяча новости, касающиеся Вик. Вместо этого она спросила еще об одной выпускнице колледжа Св. Хильды, их подруге Элли Антонуччи, которая ныне была модельером в Нью-Йорке. — Кстати, если об Оксфорде, ты что-нибудь слышала от Элли?

— Не только слышала, но и видела: вместе с ее великолепным карапузом. Да, у нее малыш, ты не знала? Малыш в нашем возрасте, представляешь? Мужчинки на картинке, разумеется, нет. — Иона задрала брови.

Джин слышала, что Элли была в положении, но не знала, чем все закончилось. И теперь самодовольное выражение лица Ионы привело ее в ярость. На мгновение отвернувшись, она попыталась совладать с собой: почему она такая мелочная и невеликодушная, почему не в силах этому противостоять? Иона была хорошей подругой, подругой редкостной — несравненной, но также и равной. Она вспомнила, как долгими вечерами они, сидя на оксфордском крытом рынке с поджаренными сандвичами в руках, страстно спорили о Роулзе в сравнении с Дворкином, о Нейгеле и Денете, о «Языке, правде и логике» и «Анархии, государстве и Утопии»…

Неожиданно, когда Торин спрыгнул с пятой ступеньки, ее кольнуло чувство, которого она не испытывала уже многие годы, то самое, что прежде мучило ее, словно заусеница. Где мой красавец-великан, где мой сын? Даже у работающей на полставки Элли Антонуччи, известной тем, что не выдерживала отношений с мужчинами, имелся наследник. Когда Вик была еще маленькой, а у Джин спрашивали о будущих детях, она отвечала, что «все в руках Божьих» или что «свободных мест нет». Собственно говоря, остальные ее беременности, а их было несколько, обрывались, когда эмбриону не удавалось прикрепиться к стенке матки. Виктория, как выяснилось, была своего рода чудом.

Между тем Торин уже прыгал с шестой ступеньки, заставляя служащих цепенеть от испуга.

— Тори! Торин. Иди сюда сейчас же, — воззвала Иона. Мальчик подпрыгнул и поскакал к ним огромными шажищами, словно Супермен, собирающийся пробежать сквозь невидимую электрическую злодейку, главную из своих врагов. Иона схватила его за шиворот, когда он на манер каратиста вскинул ногу в сторону Джин. — Ты что, хочешь домой и прямиком в постель? — Она буквально оторвала его от пола, держа за шею. — Торин только сегодня выздоровел. Мы собирались пойти в «Фортнамз» за пломбиром.

— Торин, тебе сколько лет, девять? — спросила Джин, подавшись к нему и восхищаясь брешью на месте его передних зубов и разделительным гребнем, шедшим на десне подобно шву, щипками сделанному из пластилина. Торин театрально осел и вздохнул, запрокидывая голову.

— На этой неделе будет семь! — ответила за него мать, прикрывая свою усталость некоей похвальбой, меж тем как мальчик исчез под столом.

— Подумать только! — сказала Джин, понимая, что это звучит так, словно она никогда прежде ни с одним из детей не разговаривала и, вероятно, никого из них не видела.

— Да, он великан. Все они просто монстры, — сказала Иона, подчеркнуто склоняясь к книге, раскрытой в руках у Джин, и фыркая, так же театрально, как Торин, словно застала свою старую приятельницу над «Радостью секса». — М-м-м, — протянула Иона, глядя на роскошный сиреневый силлабаб. — Такое тебе по вкусу?

Джин никогда и в голову не приходило заказывать нечто подобно, не говоря уже о том, что готовить самой этот густой, там и сям пронизанный прожилками напиток.

— Слишком тяжелая, чтобы тащить ее на Альберт-стрит, а уж на Сен-Жак и подавно, — сказала она, опуская книгу на стол. Между ними вынырнула кудрявая черная голова, заставив Джин вздрогнуть.

— Смотри, мама! — крикнул Торин, воздевая сумочку Джин, словно мешок с золотом. — Я нашел смешную старую сумку. Можно, я возьму ее себе?

— Эта смешная старая сумка принадлежит мне, — призналась Джин, — а может, она — это я сама, — добавила она, глянув на Иону и ужасаясь тому, с какой силой та отдирает от ее сумки пальцы своего сына. Отвернувшись от этой схватки между матерью и ребенком, она снова взяла ту же поваренную книгу, раскрыла ее наугад и попала на рецепт рагу, приготовляемого из остатков — borsa della nonna, старушкиной кошелки. Она представила себе смесь из небрежно разломанных слабительных таблеток, выдавившихся из тюбиков кремов для фиксации зубных протезов и рассыпавшихся бисквитных крошек. А что же выдаст ее собственная неряшливая сумка? Густой голубой соус средства от загара и чернила из взорвавшейся ручки? Джин инстинктивно придумывала какую-нибудь шутку, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, но при виде Ионы, молотящей своего сына, ей самой захотелось залезть вместе с ним под стол. Бедный Торин, с этим его дырявым ртом, похожим на сандвич, который кто-то уже надкусил.

Хотя Джин и знала, что в ее давней подруге присутствует куда большее, нежели то, что сейчас можно было видеть, она ее ненавидела. И ненавидела саму себя. Она стала скелетом: настолько опустилась, что ненавидит лучшую, может быть, подругу из всех, что у нее когда-либо были. Потом, неподалеку от автоматической кассы, она увидела стопку книг Ларри. Она двинулась к ней, немного слишком нетерпеливо, и Иона последовала за ней.

— Ах да, старая ты воздыхательница! Я слышала, его книга просто чудо.

— Так оно и есть, — собственническим тоном сказала Джин, хотя сама почти и не раскрывала свой экземпляр. — Позволь купить ее тебе. — Она вспомнила их преподавателя нравственной философии. — В честь доктора Эрнста Ваттеркленкера.

— Хватателя-за-коленки! — взвизгнула Иона. — Он, должно быть, уже помер.

Джин пошла заплатить.

— Мне надо бежать, — сказала она. — Опаздываю на ленч со своим редактором.

Она понимала, что Иону впечатлит эта ее фраза, меж тем как саму ее перспектива оказаться лицом к лицу со второй мрачной задачей из ее списка повергала в полное уныние. Макей был старым эгоистом и распутником, но ее стесненность простиралась дальше этих рутинных обстоятельств, к неразборчивому чувству собственного ложного положения. Как сможет она снова просидеть с ним за ленчем, подогревая энтузиазм к своей колонке, «Наизнанку с Джин Хаббард»?

Она опоздала на встречу с Эдвином Макеем на двадцать минут, и ей на это было наплевать. Стоило ей, толкнув вращающуюся дверь, войти в ресторан, как она увидела его, попивающего персиковый сок возле стойки: он сделался толще и лысее, но, вне всякого сомнения, оставался все той же выдающейся задницей — «миссис Мунлайт с унитазными губами», как называл его Марк.

— Как насчет «Беллини»? — спросил он, помаргивая лягушачьими глазками. И с унитазными глазными яблоками, подумала она, с этой парочкой оттопыренных нижних век, подобной кошмарному лифчику-балкончику.

Еще двумя «Беллини» позже — порции были очень маленькими — Джин, которая в присутствии Макея обычно лишалась всех мыслей, обнаружила, что предлагает ему серию колонок по гинекологии.

— Меня читают в основном женщины, и это та информация, которая им требуется. Мужчины же заинтересуются ею по своим собственным резонам.

Теперь Макей смотрел на нее определенно похотливым взглядом. Джин дала себе торжественный обет никогда больше не разделять с ним ленч. Даже произнести слово «гинекология» было ошибкой. Типов вроде Макея оно заставляет думать о «кисках», а то и о «кошатинке» — последнее было самым нелюбимым ею словом, это обозначающим. Каждый термин плох по-своему, но этот был наихудшим, подразумевая нечто низкое и грязное. На мгновение она подумала о Джиоване, о том, как это удивительно, что она, не зная, как звучит ее голос, знает прическу ее лобка: аккуратный маленький квадратик, такой же темный и густой, как «After Eight Mint».

Она отвернулась от Макея — быстро осматривая ближайших соседей на случай, если ей понадобится помощь. Киски, снова подумала она, когда ее взгляд вобрал в себя группу фигуристых женщин за соседним столом — сплошь молодых и провокационно одетых, — в соблазнительных позах рассевшихся вокруг уродливого мужика в темных очках. Профессионалки, решила Джин, поскольку одна только власть не могла привлечь эти тела к такому лицу. Эта живая картина внушила ей мысль о совершенно другой серии колонок, о серии, посвященной семи смертным грехам, некоторые из которых она уже исследовала: похоть, гнев, зависть, гордыня.

Макей, до тех пор тупо жевавший, ненадолго оживился, услышав такое предложение.

— Великолепная идея, — сказал он. — Немного греха — это мне по вкусу.

Джин было все равно — она полагала, что эта серия может стать для нее последней.

Потому что недавно, после того как познакомилась с Брюсом МакГи в Центре разведения в неволе, она предложила серьезной английской газете статью об исчезающей популяции пустельг на Сен-Жаке. Редактор выказал живой интерес, и во время ленча с Макеем эта поддержка обеспечивала ей постоянный приток внутренней энергии. Это было подобно трепету адюльтера, и она не могла удержаться от мысли: пряча что-то у себя в рукаве, ни с кем этим не делясь, можно помочь себе выдержать долбежку буден. Если в газете опубликуют ее материал, она сможет уйти из «Миссис», уйти от Макея, который почти двадцать лет был ее основным спонсором — стражем, как это ни парадоксально, ее независимости. Но она не вполне готова была уволиться. Перед их отъездом на Сен-Жак она подслушала на рождественской вечеринке, как заместитель Марка одарил молодую работницу, хотевшую попытать свое счастье в качестве танцовщицы, таким советом: «Не бросай постоянной работы». Вероятно, он был прав. Но как можно в свободное от работы время выяснить, танцовщица ты или нет? Является ли преступлением или, может быть, грехом закапывать свои таланты в землю?

— По греху в месяц. С точки зрения здоровья, — добавила она для большей убедительности, полагая, что управится и с колонкой, и с пустельгами, ведь лунного света у миссис Мунлайт все равно не убудет. Макей, скорее всего, никогда даже не просматривал газету, отличную от таблоида. Она воспользуется своей девичьей фамилией, Уорнер, пускай себе ее собственный агент говорит, что она «либо Джин Хаббард, либо никто».

Хотя в меню, к сожалению, не было borsa della nonna, Джин порадовалась, увидев, что ее блюдо penne e formaggio al forno — попросту говоря, макароны с сыром, или то, что Филлис привыкла называть обедом Крафта — стоит 22 фунта 50 пенсов. Она не могла уйти до кофе, а потому собиралась вместо кофе обычного заказать серьезный десерт: шоколадный мусс каппучино (16 фунтов 50 центов). Когда его подали, она вспомнила великолепную сумку Ионы. Охваченная еще не угасшим сожалением о своих упущенных возможностях, которое возникло в книжном магазине, она жаждала вырваться из силовых полей роскошных, словно мусс, товаров и даже давних подруг. Ей не терпелось вернуться к дочери, оказаться дома в Кэмдене, где красить волосы в розовый цвет до сих пор считалось клевым, а вместо «круто» можно было говорить «классно».

Снаружи шел сильный дождь, но ничто не могло заставить ее мешкать. Макей не пожелал дать чаевых девушке в гардеробной и теперь моргал и тужился, просовывая руки в рукава полушинели, которая была для него слишком мала; он был похож на чайку, пытающуюся взлететь из лужи разлившейся нефти. Выходя через вращающуюся дверь, Джин едва ли не чувствовала, каких усилий воли стоило ему удержаться от того, чтобы притиснуться к ней сзади, а когда она повернулась, чтобы попрощаться, то увидела в его выкаченных глазах соразмерное желание вознаградить себя за проявленное самообладание — жирным и влажным поцелуем в губы. За жирными и влажными губами последовал жирный и влажный язык. Все кончилось, прежде чем Джин успела вознегодовать, и она, бросившись по Эйлбмарль-стрит, завопила и замахала рукой при виде чуда — свободного черного такси, давая слово не давать себе думать об этом снова, никогда.

И она поклялась, что если газета опубликует ее материал о пустельгах, то она бросит свою работу, что бы за этим ни последовало. Она наконец осознала этот опасный факт: «Миссис» был не просто скучным, основанным на успешной формуле журналом, возглавляемый редактором с извращенным мозгом размером с горошину, он был идеальным средством выражения отвердевшего склада ума порабощенной им ведущей колонки. Ей надо прекратить быть этой самой «Миссис». Она знала, что Иона и Элли удивились бы тому, что она просто не ополчилась на Марка. Но ведь они его не любили. Выдвигать справедливые претензии легко, куда труднее любить людей, даже когда они так мало этого достойны. Продолжала ли бы она любить Викторию, если бы та подделывала чеки своей матери, или превратила дом на Альберт-стрит в бордель, или тайно приняла индуизм и вышла замуж за своего бой-френда в Мумбаи? Надеялась ли бы сама Вик, что будет прощена и любима?

Но Марк, может быть, меньше жаждал возвращения, чем освобождения. Может быть, можно любить кого-то и все же желать этого — свободы. Или, может, она простила бы его, к их взаимному огромному облегчению, а потом, к сожалению, лишь обнаружила бы, что призрак Джиованы столь же силен и ядовит, как и слух о ней… По существу, мои милые, сказала Джин своим воображаемым оппоненткам, здесь вообще нет ничего такого, с чем можно было бы с радостью согласиться. С необычайной ясностью она понимала, что стоит ей — тем или иным способом — вдохнуть жизнь в фантасмагорию Джиованы, как их брак завершится. Конечно, она сопротивлялась окончательному подтверждению предательства Марка; конечно, она предпочитала свой лоскут сомнения, такой же подлинный и инстинктивный, как любовь к своему мужу, и она цеплялась за этот лоскут, разглаживала его ладонью, заворачивалась в него каждую ночь, и каждую ночь, как знала она и без подсказок своих подруг, он прикрывал ее чуть меньше.

Такси катилось сквозь дождь, и Джин, отчаянно нуждавшаяся в воздухе и хорошем омовении, опустила окно и высунула голову наружу, тщетно пытаясь вспомнить, как давным-давно они с Марком крестили свой офис-дом на Сен-Жаке, ту «овацию стоя», устроенную его крышей под струями ливня.

Джин настолько устала, промокла и забрызгалась грязью к тому времени, как добралась до офиса Марка, занимавшего целое здание в переулке за Кларкенуел-Грин, что не поверила собственным ушам, когда согласилась на предложение Дэна «прошвырнуться в паб». Но он приветствовал ее, когда она вышла из такси, распахнув над их головами огромный оранжевый зонт, словно солнце, — как можно было после этого отказаться? Взяв у нее переделанные рисунки, он сунул их в конторку, формой напоминавшую полип, и запер за собой дверь офиса. Подкинув в воздух тяжелую связку с ключами, он поймал ее у себя за спиной, отзванивая начало уик-энда.

Ключики, ключики, думала Джин, принимая предложенную им руку, когда они пустились вниз по улице. Дэну, знала она, многое доверялось. Ей представилось, что она могла бы поговорить с ним о Джиоване. Не именно поговорить, не довериться, но как-то провентилировать этот вопрос. Он мог бы сообщить ей, какое значение могло нечто подобное иметь для Марка: изложить мужскую точку зрения. Но потом, чувствуя, как стремительно повышается температура ее тела, она вспомнила, что сама уже предоставляла Дэну мужское видение Джиованы, в тот день в Интернет-кафе… и молча зашагала с ним в ногу.

— Никогда не понимала, почему в пабах непременно должны быть эти чавкающие ковры, пропитанные пивом, а не легко моющиеся полы, как в американских барах, — сказала Джин, снимая свой промокший плащ. — Но он, конечно, выглядит здесь очень уютно.

В самом деле, этот узорчатый темно-красный ковер, протиравшийся от стены до стены, и послеполуденный огонь, отбрасывавший отблески в зал, на какое-то время предоставленный только им, внушали мысли о Надежде и Якоре Спасения.

Дэн только улыбнулся.

— Что вам принести?

Уже усевшись на софу с высокой спинкой, стоявшую возле камина, Джин, к собственному удивлению, заказав полпинты шэнди — имбирного пива, смешанного с простым. Именно это она обычно пила с Марком в сельских пабах в окрестностях Оксфорда, в «Окуне» и в «Форели», на протяжении тех беззаботных недель после выпускных экзаменов, прежде чем ее призвали в Нью-Йорк. Они выезжали на велосипедах из города, неторопливо насыщались за ленчем, а после полудня читали в высокой траве возле Порт-Медоу, навсегда позабыв о библиотеке.

Она вытянула руки и ноги, а Дэн пошел за выпивкой. Из ее списка были вычеркнуты два пункта, которых она страшилась: Скалли, который, если и был встревожен, ничем этого не выказал, и Макей, чье отталкивающие действия стали благословением, поскольку теперь она была полна решимости освободиться от него. И с Ионой ей удалось расстаться, не обнаружив, по крайней мере, миазмов своей души. Она пересекла весь Лондон под дождем и доставила работу Марка по назначению, а вскоре они с Вик будут обедать, наедине. Завтра суббота — она наконец могла расслабиться.

— Мы теперь отходим от чипсов, моющих средств и всякого такого. — Как видно, Дэну очень хотелось рассказать Джин о новых веяниях. — Марк предоставил всем в офисе небывалую свободу — и прямо на глазах раскрываются новые таланты. Так, например, Тео и Блейк более или менее независимо работают в Национальной галерее и в Художественном совете. А я, что ж, бóльшую часть времени вожусь с новой тематикой — не только клиенты новые, но и техника: высокоскоростные поезда, электромобили, улучшенная система знаков для пешеходов, великолепные флуоресцентные велосипеды с автоматической блокировкой для езды в городе…

— Вы прямо как мальчишка — так интересуетесь всеми этими способами передвижения. — Джин нравилось его слушать. Марк никогда ничего по-настоящему не рассказывал ей о своей работе: «щадил ее», по его выражению. Ей же совсем не хотелось, чтобы ее щадили. — А что такое я слышала о Клио? — спросила она, зная, что Дэн получил приз за свой фильм на церемонии награждения работников рекламы: за лучшую социальную рекламу, в дополнительном списке участников. Марк говорил, что Дэн работал над ним в свободное время, pro bono [48]Ради (общественного) блага (лат.).
, и его отобрали для следующей кампании, организуемой Комитетом содействия женщинам.

— Вы его видели? — Он смотрел на нее искоса, пуская дым из угла рта, в сторону от нее.

— Нет пока, — сказала она извиняющимся тоном, прикидывая, сколько ему лет. — Но уверена, что увижу.

— Он лишь местами менее тоскливый, чем старый, — сказал он. — Знаете, тот, где размытый, черно-белый, где какая-то девка одной рукой прижимает к глазу кусок мяса, а другой — набирает номер службы спасения. У моей-то девчонки мобильник, синяков нет, и набирает она текстовое сообщение. Предполагается, что вам вспоминается старая реклама — и все та же старая проблема. Но моя модель, она фотогенична, к тому же снято все в цвете и в очень резком фокусе — ну, вот это все и решило. Девчонку видно во всех подробностях, — он рассмеялся, подавляя кашель.

— Что ж, это в точку, я уверена. И это полезно, — сказала она через силу. Его описание не показалось ей сколько-нибудь примечательным — теперь во всех рекламах, которые она видела в Лондоне, изображалась привлекательная девушка, набирающая на мобильнике какое-нибудь сообщение. — Домашнее насилие тщательно прячут, верно? Отсутствие следов не означает отсутствие насилия.

— Совершенно верно, миссис Хаббард. Такое могло бы случиться хотя бы вон с той девчонкой, — он кивнул в сторону грудастой рыжей девицы, всовывавшей монеты в сигаретный автомат.

Опять «миссис Хаббард». Может, это просто из-за того, с чем согласны все: Джин — это одно из самых отвратных имен. Совсем рядом с Милфред — или, если на то пошло, с Филлис. Джин посмотрела на рыжеволосую, потрясенная тем, что у девицы с такими формами хватило наглости натянуть такой тугой и мягкий свитер, розовый к тому же, то есть цвета, для рыжих практически запрещенного законом. Во всяком случае, она слишком уверена в себе, чтобы стать жертвой грубого обращения, думала Джин, не отрывая от нее взгляда. Пухлая девица подняла взгляд, словно почувствовав, что они говорят о ней, и улыбнулась, обнажив десны и крупные зубы. Она по-детски помахала рукой Дэну, который подмигнул ей в ответ, после чего повернулся к Джин.

— Еще полпинты?

Джин посмотрела на часы — четверть пятого.

— Хорошо, — сказала она. — Вы ее знаете?

— Да, мэм. Ширли. Наша самая последняя практикантка, всего три месяца как в седле. Вас представить?

Но девушка в розовом уже как сквозь землю провалилась. Дэн пожал плечами, как если бы это не превышало того, чего в наши дни можно ожидать от практиканток, и направился к стойке. Заведение заполнялось молодыми офисными работниками, которые, словно в школе, тянули вверх руки, пытаясь привлечь внимание бармена. У многих же рабочий день заканчивается так рано, подумала она, сама испытывая желание уйти и сожалея о том, что пиво уже заказано. Но в обществе Дэна было неплохо. Она осознала, что впервые за целый день ее ничто не раздражало.

Допустим, он немного дерзок, но ей нравилась эта его уверенность, которая, по видимости, была не столько им усвоена, сколько присуща ему от природы, как его усеченные гласные и широкая, спортивная стойка, как его чернильные волосы и большая выступающая челюсть, как его длинный, тонкий нос с резко выраженной переносицей. Дэн говорил, как Тед Хьюз, вот как звучала его речь. Собственно, он был немного похож на этого великого северного барда — на Теда Хьюза до той поры, когда жизнь покрыла его волосы сединой. Джин, на мгновение смутившись, что он заметит, как она его изучает, посмотрела на свои промокшие замшевые сапожки, которые она надеялась вернуть к жизни, энергично поработав щеткой. У Дэна, заметила она, были очень широкие ступни и крепкие, чуждые элегантности башмаки, которым было наплевать на дождь и на то, как они выглядят.

— В вас что-то изменилось, — сказала она. — Когда мы в последний раз виделись? На рождественской вечеринке? — Когда она обследовала его лицо, он смотрел прямо на нее. — А, вот оно что: очки. Вы перестали носить очки.

— Да, я, наконец, вставил линзы, — сказал он, польщенный тем, что она это заметила. Джин лишь слегка осудила его за это маленькое тщеславие, не согласующееся с остальным его грубоватым естеством. Трудно было вообразить, как он вставляет себе в глаза невидимые блестки этими толстыми, твердыми даже с виду пальцами рабочего, и она подумала о длинных и тонких пальцах Марка, бестолково тыкавшихся в поезде в крохотную тубу с молоком. Джин понимала, что они с Дэном мало что еще могут сказать друг другу, но и молчать с ним было неплохо. Ты можешь ничего не говорить, а можешь говорить вообще о чем угодно: это открытие заставило ее ощутить себя такой везучей, словно бы она только что нашла двадцатифунтовую банкноту, завалявшуюся в кармане старой куртки.

Джин выпила вторую порцию шэнди, уже не такую вкусную, как первая.

— Помните ту практикантку — Натали, по-моему, ее звали? Ту, которая хотела стать танцовщицей?

— Конечно. Она была классной.

— Была? Вы имеете в виду, что она ушла? Значит, не приняла вашего совета. Не бросать постоянной работы.

— Вы это помните? — Дэн, заинтригованный и слегка удивленный, повернулся в ее сторону. — Что ж, она не была такой хорошей слушательницей, как вы. Даже и не знаю, зачем мне это надо. Никто никогда не следует моим советам.

— А как насчет Джиованы? Она хорошая слушательница? — Эти слова вырвались у нее сами собой. Она сопроводила их краткой спокойной улыбкой, как бы внося тем самым поправку: она всем этим делом не только не возмущена, но, возможно, даже находит его забавным.

Он уставился на нее, и его обычно подвижное лицо застыло. Не выпуская изо рта дым, он ждал, что еще она скажет, не вполне еще уверенный в том, что ей все известно. Потом он улыбнулся — или то была ухмылка? Значит, он знал о Джиоване. Конечно, знал. Может быть, о ней знали все. И почему он смотрит на нее таким безумным взглядом — или предполагается, что это взгляд «многозначительный»? Но нет, все дело просто в сильнейшей неловкости с ее стороны. Она тотчас принялась улаживать это бедствие, убеждая себя в том, что ей не следует чувствовать себя униженной и что хорошо, что Дэн теперь знает, что ей все известно. И если он решит это передать, то что ж, быть может, для нее это единственный способ общения по этому поводу с Марком, на которого в течение всех этих месяцев ей так и не удалось ополчиться.

Какие-то новые посетители остановились возле их софы, и Дэн вскочил, чтобы поговорить с ними. Джин не было никакого дела до того, что он ее им не представил; ей просто хотелось домой. И теперь она могла прекратить притворяться перед самой собой, как время от времени делала раньше, что все это было искусной мистификацией. Джиована отнюдь не была шуткой, более того, она явно никуда не исчезла. Когда Джин поднялась, чтобы идти, то увидела, что в зале не протолкнуться, а часы над стойкой показывают шесть.

«Черт. Вик будет дома с минуты на минуту».

Дэн коснулся ее руки, чувствуя, что Джин вот-вот улизнет.

— Подождите, — сказал он, обрывая другой свой разговор. — Позвольте поймать вам такси.

Дождь снаружи прекратился, оставив после себя желто-серое небо, настолько яркое снизу, что этот свет казался искусственным, чем-то вроде прожекторов, освещающих отдаленный стадион. Она изо всех сил втянула в себя чистый воздух и пошатнулась. Дэн поддержал ее, схватив за локоть.

— Что собираетесь делать в выходные? — спросил он, высматривая такси.

— Вик завтра вечером предстоит большое празднество в Кембридже. Целый шквал двадцатиоднолетних, град двадцатиоднолетних торжеств. Зна-а-ачит, я, вероятно, займусь тем, к чему призывал меня Марк, и посмотрю кучу болгарских документальных роликов объемом с четыре полнометражных фильма.

Они оба рассмеялись, зная, что в кино Марк предпочитает то, что сам прозвал «кровавой баней в миллиард долларов».

— Вообще-то, — сказал Дэн, поднимая воротник своей кожаной куртки и засовывая руки в карманы джинсов, — в Национальном кинотеатре проходит великолепный фестиваль китайских фильмов. Это вам подойдет?

— Возможно, если все это двухсерийные картины, без перерывов и, предпочтительно, без субтитров. И, пожалуйста, пусть они будут только черно-белыми.

— Я до смерти хочу посмотреть полную версию «Покрова росы» Хе Лу Хьи, но, должен признать, не могу найти в христианском мире такого грешника, который пошел бы на этот фильм вместе со мной. Завтра будет последний сеанс. У вас хватит безумия, чтобы пойти со мной? Умоляю, скажите «да».

— Хм, «Покров росы», да? — Потом она увидела, что он серьезен и смотрит на нее так, словно от ее решения что-то зависит. — Хорошо. Я пойду, — глядя на него исподлобья, сказала Джин, игриво и спокойно, как того требовал вопрос, чувствуя себя так, словно сама была героиней фильма, и ни на минуту не задумавшись, словно этот разговор не имел никакого отношения к тому, чем она сможет занять себя завтра вечером или же в любой другой вечер своей жизни.

— Вы не передумаете, правда? — спросил Дэн. Джин понравилось, как он произнес «придумайте» вместо «передумаете», — и то, что он всегда говорит «дачи» вместо «удачи».

— Нет, не передумаю, — пообещала она. — Теперь мне можно поехать домой?

Дэн сунул два пальца в рот и издал могучий свист, заставивший проезжавшее мимо такси остановиться прямо перед ними.

— Было очень хорошо, — сказала Джин, продолжая смотреть ему в глаза и усаживаясь в такси, меж тем как он придерживал дверцу открытой. Она опустила окно и сказала: «Спасибо», — имея в виду именно то, что сказала, и держа свои лапки на стекле, словно стоящий кролик. 

Когда она приехала, Вик стояла у входа, опершись на ограду. Джин, вынимая третью за день двадцатифунтовую купюру, была потрясена.

— Дорогая, извини, ради Бога, — сказала она. Дэн со своим оранжевым зонтом и черной кожаной курткой, развеялся, как голливудская греза. — Где твой ключ, милая? — Целуя ее, она уловила запах табачного дыма. Значит, Вик курит. Спрашивать нет смысла.

— Ключ у Викрама. Я думала, ты будешь здесь. Да не беспокойся, мама.

— Ты не возражаешь, если мы останемся дома? — Она слепо рылась в хламе на дне своей промокшей сумки. — Мы можем заказать обед с доставкой. Я так устала после всей сегодняшней беготни. Да и разница в часовых поясах начинает меня донимать. — А еще — это второе шэнди, подумала она, когда распахнулась дверь, ударившись о стену. Завывала Элизабет, и ее кошачьи вопли звучали почти по-человечески. Она определенно не пойдет на «Облако дымки» в НКТ, подумала она, вспомнив о своем смехотворном обещании. Она представила себе, как изумился бы Марк тому, что она отправилась на юг от реки, причем ради китайского фильма, и подумала, не звонил ли он. В тот же миг она увидела его мобильник, забытый на столе в прихожей.

— Ничуть не возражаю. Может, рамен, или лапшовый обед приводит тебя в уныние? Мяса я больше не ем.

— Правда? Здорово. Наверное, впечатляет. Выбирай сама, дорогая, — сказала Джин, сбрасывая сапожки и встряхивая головой, как собака. — Я просто хочу нырнуть в ванну. Боже, как я рада оказаться дома. Чур, я первая, ладно? Как у тебя прошел день?

— Все хорошо, — сказала Вик, уже у поворота лестницы, спускающейся в кухню. — Покормлю Элизабет. Мне надо тебе кое о чем рассказать, когда ты спустишься.

О чем это — кое о чем? Курение в сочетании с вегетарианством — новостей для одного дня вполне достаточно. Раздевшись, она ждала, когда наполнится ванна, и вдруг заметила свое отражение в зеркале. На правой груди был кровоподтек, краснота по кругу распространялась от той точки, где была взята биопсия; она на мгновение подумала о Дэне и о его кампании против домашнего насилия.

Беломраморное окружение ванны было уставлено незнакомыми продуктами — розово-глянцевыми флаконами с гелями для ванны, купленными со скидкой шампунями и переливчатыми кремами для полоскания в упаковках объемом в два галлона. Даже Вик не стала бы покупать всю эту всячину, подумала Джин. Это следы Майи Стаянович, сердце которой разбито. И этими следами, которые она видит, озираясь вокруг, ей придется воспользоваться.

Погоди, здесь есть тюбик с чем-то, может быть, немного лучшим. Джин открутила крышку — тот самый гель со слабым медицинским запахом, что был у Марка на волосах этим утром. Она как можно дальше вытянула руку и сквозь пар, поднимавшийся над ванной, прочла надпись на этикетке: гель «Орто-гинол». Она улыбнулась. Марк приобрел влажный вид с помощью противозачаточного крема Майи. Вик будет в восторге, подумала она, радуясь тому, что наконец оказалась дома, и ни на миг не предполагая, что этот тюбик мог принадлежать ее дочери. Вступив в ванну, она вся в ней распростерлась, твердо намереваясь смыть Надежду и Якорь Спасения и погрузиться ниже ватерлинии. 

Джин понятия не имела, сколько времени уже пробыла в ванне, когда услышала, как завопила Вик. Обычно то, что ее домашние всегда предпочитали кричать, а не пройти в соседнюю комнату, одолев десять футов, приводило ее в бешенство. Сейчас этот крик наполнил ее счастьем.

— Мама!

— Да?! — Она не смогла быть выше и выйти, а не крикнуть в ответ, — не готова была покинуть свое водное прибежище.

— Папа звонит!

— Я в ванне! Запиши номер! — Молчание. Из-за звонка Марка вода словно бы стала остывать. Она вытерлась хипповым пляжным полотенцем с изображением Барби — то был еще один след, оставленный Майей. Ей очень понравилось, как выглядит шкафчик с косметикой, хотя — дюжина розовых и лиловых теней, расставленных в ящиках хромированного бюро, годилась только для куклы. Джин быстро оделась. Глянув в зеркало, она подняла брови, чтобы вернуть нахмуренность, ставшую ее нейтральной передачей, и пошла вниз по лестнице.

— У папы, судя по голосу, все в порядке, — сказала Вик, сидевшая на разделочном столе, поигрывая пустым винным бокалом. Кажется, не очень-то давно она и ее подруги стояли прямо здесь на ящиках, раскатывая тесто для печенья.

— И? — сказала Джин. — Ты записала номер? — Джин была уверена, что ответ будет отрицательным; насколько она понимала, звонил он из отеля в Мэйфэре.

— Он сказал, что они собираются на обед, но потом он перезвонит, а еще — что он пока никого не подстрелил. И, да, что все, включая его, выпивают целые озера рислинга.

Когда она доставала тарелки и ложки-вилки, щеголяя в свободных штанах для занятий йогой и в огромных, с изображением Гарфилда, шлепанцах Майи, то чувствовала, что дочь не сводит с нее взгляда.

— Слышь, мам, а они тебе очень идут.

— Эти милые панталоны? — Джин вытянула их до наибольшей, клоунской ширины. — Они идеально подходят для пантисократии, как ты думаешь? Все получают по паре.

— Нет уж, спасибо, — сказала Вик, — ни за какие коврижки. Но, с другой стороны, вот эти, здесь я молчу. — Вик улыбалась, глядя на ступни Джин.

— Ах да, понимаю, — сказала Джин, нахмурившись. — Великолепны, не правда ли? Мне надо обзавестись своей собственной парой, черной. И — с пантерами, понимаешь, чтобы надевать их по вечерам. — Она выставила выпуклый оранжевый носок одного из шлепанцев. — Как ты думаешь, Элизабет не ревнует? — Джин подняла кошку и погладила ее по шелковистой серой шубке. Потом рассказала Вик об еще одном вкладе Майи в их семейный стиль, о неортодоксальной прическе в стиле «помпадур».

— Поверить не могу, чтобы папа нанес себе на волосы эту дрянь, — сказала Вик, снова наполняя свой бокал.

Джин, надеясь, что эта история не будет прокручиваться слишком уж часто, сомневалась, что могла бы вот так же позабавиться с сыном. В такие моменты она положительно завидовала матерям-одиночкам. Вот она, основная родственная связь: даже биологически они на одной и той же стороне.

— Не бери в голову, — сказала она. — Ты ничего не ела. — А потом, не желая продолжать в том же духе, добавила: — Бедный папочка. Мы ему ничего не расскажем. Ему бы стало не по себе.

— Нет, конечно же, расскажем! Я вообще думаю, что надо позвонить туда прямо сейчас и сделать объявление по системе общественного оповещения в Biergarten [53]Пивной (нем.).
.

Biergarten. Джин улыбнулась. Она сама рисовала себе длинный и темный обеденный зал, увешанный связками колбас и украшенный прикрепленными к стенам кабаньими головами, где прислуживали фрейлейн с желтыми косами и вздымающимися грудями, запакованными в крестьянские блузы с глубокими вырезами. А где в этой праздничной сцене находится фрейлейн Джиована? Наверху, предположила она, стоит на коленях возле кровати и молится. После двадцатилетнего молчания дверной звонок прозвучал так громко, что Джин подпрыгнула.

Две женщины сидели одна напротив другой за выскобленным сосновым столом в кругу желтого света, отбрасываемого низко опущенной эмалированной лампой, и молча ели суп с лапшой. Джин подумала, что Виктория выглядит чересчур уж худой. Полной Вик никогда и не была, но теперь, когда она фарфоровой ложкой хлебала бульон, у нее был тот самый характерный для Хаббардов изможденный, встревоженный вид, позволяющий с легкостью различить очертания черепа. Но это и все, что можно было различить.

Ее поколение такое скрытное, подумала Джин.

— Со многими видишься из прежней шайки?

— Кое с кем, — сказала Вик, усмехаясь архаичному сленгу матери. — С Майей, само собой. И с Фай. Завтра будет вечеринка Шарлотты, хотя с тех пор, как она поступила в Кембридж, я ее почти не видела.

Многие из ее подруг были немного старше, но ведь Вик росла одна со своими родителями. Или — со своими родителями, одна.

— Значит, шайка плюс Викрам? Это должно немного отличаться.

— Ну конечно, так оно и есть.

Джин вздохнула, сдаваясь.

— Что это такое розовое у тебя на глазах? — спросила она, меняя галс. Тени, разумеется, но равномерно наложенные на оба века и углубляющие в оттенке у надбровий, как сценический грим, накладываемый не чтобы прикрыть, но чтобы изобразить синяк. Обеспокоенная своим тоном, так напоминающим Филлис, она добавила: — Мне нравится.

— Правда? — сказала Вик, постукивая пальцами по векам, словно проверяя, спала ли опухоль. — Мне подарила их моя подруга Софи. — Она вскинула взгляд. — Я хочу сказать, твоя подруга Софи.

— Моя подруга Софи? Разве у меня есть подруга по имени Софи? — спросила Джин, вставая, чтобы пойти в туалет.

— Я же рассказывала о ней в своем письме. Я хотела тебя спросить… в общем, мне кажется, что на самом деле она подруга папы. По-моему. Или ее мать была его подругой, или что-то там еще.

— Ты имеешь в виду Софи де Вильморен?

— Ты ее знаешь!

Почему Вик так этому рада, Джин даже представить себе не могла. Она вспомнила открытку в Собрании Уоллеса: бледную герцогиню.

— Забавно, что ты о ней упомянула, потому что как раз сегодня я видела портрет одной женщины, похожей на нее. Я не могла понять, кого он мне напоминает, а оказывается, вот кого. Случайное открытие. Салат будешь? — Ей не нравилось, что у Вик разгорелись глаза, как это было бы, по крайней мере, несколько лет назад, если бы Джин призналась в случайном знакомстве с Кайли Миноуг. — Так или иначе, что она здесь делала? Ты писала, что она заходила.

— Я ее пригласила. Но потом она сказала, что ты тоже ее приглашала, когда ты встретилась с ней в химчистке, было такое? Я все время видела ее поблизости — думала, может, это какая-то поехавшая лесбиянка из Кэмдена. Она всегда мне улыбалась — а потом, когда как-то раз мы с Викрамом и Майей завтракали в кафе, она вдруг подходит ко мне и говорит: «Вы Виктория Хаббард?» — Вик произнесла свое имя с сильным французским акцентом и широко раскрыла глаза, изображая тревогу. — Так что мы разговорились, и она сказала, что когда-то здесь жила. Здесь, на Альберт-стрит, — в этом доме.

— Tu exagères, ma fille [55]Ты преувеличиваешь, дочь моя (фр.).

. Она останавливалась здесь только раз — может, недели на три. На месяц, максимум. Когда тебе было года полтора или меньше. — Господи, подумала Джин, может, Софи де Вильморен — хищная лесбиянка? В тот день в химчистке в ней определенно было что-то раболепное. Если она увлеклась Вик, то это все объясняет.

— В общем, она спросила, нельзя ли ей снова увидеть наш дом, сказала, что была здесь счастливее всего в жизни, что нянчила меня и была там, в той комнате, когда я сказала свое первое слово — «минибар». Так что я поняла, что это правда.

— Нянчила? Значит, она хочет сказать, что была чем-то вроде нашей прислуги? Которой она не была — и никто не был. У тебя не было никаких нянечек, чем я очень горжусь. Хотя ты можешь считать по-другому. А твоим первым словом, прости, если огорчу тебя, было «бака» — вместо «собака». Правда, и до «минибара» оставалось недолго — это когда мы остановились в «Карлайле» во время той чудесной поездки в Нью-Йорк, чтобы показать тебя бабушке и деду. Софи там не было.

Джин было непросто противостоять непреодолимому представлению о ловкой пройдохе, сумевшей познакомиться с ее дочерью. Но, как сказала она себе на рассвете, лежа без сна в пустой кровати, это чувство угрозы, это непристойное подозрение было просто производным от ее собственного морального разложения, которому она никак не могла позволить заразить каждое свое суждение, каждое свое чувство.

— Значит, ты привела ее в дом?

— Ну да. Замечательный был вечер. Мы несколько часов просматривали все старые альбомы, и это было поразительно. Она помнит все — и светящиеся в темноте звезды на моем потолке, и треснувшее голубое стекло на двери в туалет на лестничной клетке. Сломанную туалетную цепочку.

— Повезло же ей с памятью.

— Мы собирались позвонить вам, но потом, я не знаю, что случилось.

— Случилось то, что ты мне не позвонила.

— Ой, мам, надеюсь, ты не против, что она пробыла здесь несколько дней. Я об этом хотела тебе сказать. Я думала, что в этом ничего такого нет. Потому что она жила здесь раньше и все такое. Майя только что съехала, и я, ну, предоставила ей твою комнату.

Джин содрогнулась, скрывая это чрезмерным вниманием к зеленому салату.

— Послушай, милая, ты очень хорошо рассуждаешь, но на самом деле ты просто не должна пускать к себе кого-то на постой. Не то чтобы мы не доверяли тебе… Просто ответственность огромна, для каждого, — и подобные вещи способны вырываться из-под контроля… — Здесь она смогла подпустить в голос строгость. — Ладно, когда это было? Чего она хотела?

— Несколько недель назад. В том-то дело. Ничего не понимаю. По-моему, она живет в Париже, но не оставила мне ни телефона, ничего. Она долгое время провела в Кэмдене, потому что я сто раз видела ее на улицах. А потом исчезла. Может, это странно, но я вроде как по ней скучаю. Она была очень милой и хотела разузнать все и о тебе, и о папе, и о Сен-Жаке, и всем таком — я дала ей ваш электронный адрес, но, думаю, она ничего вам не написала.

Джин внезапно вспомнила об электронном письме из Франции, адресованном Марку, которое она видела в их почтовом ящике перед тем, как они улетели с Сен-Жака; она совершенно забыла сказать ему об этом. Возможно, это было просто деловое письмо. А возможно, Софи таки написала, только не ей.

— Я, милая, была бы поосторожнее, если она объявится снова. У нее вроде бы не очень устойчивая психика. Что вполне объяснимо.

— Мама, как это понимать — «объяснимо»?

Вик выглядела настолько встревоженной, что Джин поняла: надо дать ей какое-то объяснение.

— Ей с самого рождения пришлось очень нелегко, мягко говоря. Видишь ли, Софи — дочь давнишней подружки твоего отца. Сандрин, француженки, по которой он сходил с ума лет этак сто назад. По-моему, в шестьдесят седьмом, потому что ему тогда было семнадцать. Он провел то лето с ее семьей, в Бретани. На Сен-Мало.

Вик явно ожидала продолжения.

— Вообще-то тебе надо спросить об этом у папы, но дело в том, что Сандрин сбежала с кем-то другим. И забеременела. Очень грустная история, — с нажимом сказала Джин, вытирая со стола пролитый уксус. — Может, Софи тебе рассказывала. Ее отец погиб в тот день, когда она родилась. Попал в ужасную аварию, как раз когда ехал в больницу, чтобы впервые ее увидеть. Кошмар. Такая бедняжка.

— Вот так-так. Она мне об этом не говорила.

Вик выглядела озадаченной и, возможно, слегка уязвленной мыслью о том, что ее новая близкая подруга не доверила ей этого существенного обстоятельства.

— Да, той весной по всей Европе были наводнения — ты, наверное, слышала, как папа об этом рассказывал, — по-моему, на Пасху. Ну вот, и мы встречались с ней пару раз, когда ты была маленькой, но потом потеряли связь. Уверена, что Марк какое-то время поддерживал контакт с ее матерью, Сандрин. Хотя, кажется, вспоминаю, что она куда-то уехала… в Канаду? Не знаю. Да, это было очень печально. Хочешь мороженого, милая? Шербет с манго от Минци. Или есть еще с мятой — по вкусу так напоминает зубную пасту, что можно даже не чистить зубы.

— Нет, мама, спасибо. Мы с Викрамом не едим сладкого.

На этом, к облегчению Джин, разговор и окончился. Они собирались пойти в кино — на романтическую комедию, конечно, раз уж без Марка на хвосте — но вместо этого после обеда устроились в гостиной, вновь наполнив бокалы вином. Пока Джин закрывала ставни, Виктория просматривала телепрограмму.

— Класс, — сказала она, потянувшись за пультом. — «Когда мужчина любит женщину». Это где Мэг Райан изображает пьяницу. Только что начался.

— О, здорово. Я его ни разу не видела. А мужчина кто, Деннис Куэйд? — Джин, подсунув под себя ноги и взяв на колени Элизабет, умостилась на большой и мягкой голубой софе. Которая, заметила она, стала на целых полтона грязнее. — Знаешь, он и в самом деле ее муж. Или был им.

Вероятно, завел интрижку с другой актрисой, помоложе и пофигуристей, подумала Джин. А потом Мэг исправила себе форму губ, как будто это могло помочь.

— Неудивительно, что она стала пьяницей, — предположила Вик.

— На самом деле она вовсе не алкоголичка. А вот Деннис Куэйд, по-моему, дрянцо. Эта его улыбочка. Конечно, в нем ведь всего три фута роста. Все они карлики. Непонятно, почему они разбежались. Она такая волнующая — привлекательная, как нераспустившийся бутон.

— Не в этом фильме. А в так называемой «смелой роли», когда их выдвинули на Оскара.

— Нет, смелым был тот оргазм в «Когда Гарри встретил Салли».

— Может, смелым, а может, и отчаянным. Надо же, Оскар! Кстати, мама, я знаю, что на самом деле она не алкоголичка. Энди Гарсиа, говорится здесь.

— У! Даже лучше, — сказала Джин, счастливая, но почти уже готовая отправиться спать. — Викрам немного похож на Энди Гарсиа, никто еще такого не говорил? Эй, папа никогда не перезвонит.

— Слишком занят, осушая все сладкое вино? — предположила Вик, делая очередной глоток.

Джин, по всей видимости, заснула, потому что фильм почти закончился, когда она услышала голос Вик:

— Вот бы Мэг выпала из этого фургона! Ей гораздо больше идет, когда она пьяная.

Из кухни донесся звонок.

— Где телефон? — спросила Джин, раздраженная тем, что его больше не было на угловом столике, а Вик даже как бы и не слышала звонка.

— Разбился.

Как это в духе гораздо более юной Вик, думала Джин, спеша к кухонному телефону: «Он разбился», «Он упал» — и никогда «Я его уронила».

— Алло! — сказала Джин, напрягая слух. Это был Марк. — Похоже, ты звонишь из ночного клуба — где ты?

На протяжении всего разговора она пыталась отмахнуться от образов Джиованы, лицом вниз лежащей у него на коленях в затененной глубине какого-нибудь клуба, Марка, поглаживающего ее по волосам, звоня домой, и ее головы, похожей на шелковистого маленького спаниеля. Повесив трубку, Джин потрепала Элизабет, которая с мурлыканьем терлась о ее лодыжки. Потом вытянула из холодильника бутылку воды и направилась к лестнице.

— Спокойной ночи, милая, — крикнула она, достигнув уровня гостиной и продолжая подниматься. — Иду ложиться — уже с ног валюсь. — И тут же зевнула.

— Спокойной ночи, мама. Разбуди меня, ладно? Нам надо успеть к поезду в час сорок пять.

— Хорошо. — Она приостановилась, улыбаясь мысли о том, что Вик надо расталкивать ради послеполуденного отъезда, а потом вдруг заметила в голубом свете, пляшущем по лицу дочери в причудливых геометрических фигурах, что та плачет. — Господи, — сказала она, — да что там с тобой?

— Такая грусть, — сказала Вик, теперь смеющаяся и такая красивая со своими большими карими глазами, сияющими от слез. — Она не вываливается из фургона. Я так этого хочу, а она — никак. Это трагедия, мама. Крепкого тебе сна. 

Из электрической кофеварки, пофыркивая, капал кофе, а Джин вновь и вновь прокручивала запись своего разговора с Марком — прислушиваясь, как сама вынуждена была себе признаться, к фоновым шумам, которые не были бы германскими, — как вдруг зазвонил телефон. Нажав на автоответчике кнопку «стоп», она вынула стеклянный сосуд из его камеры, чтобы налить себе чашку кофе, а черный ручеек тем временем продолжал литься. Теперь Джин оказалась между звонящим телефоном и горячим кофе, растекающимся по столу. Она набросила на эту лужицу наскоро выжатую губку как раз в тот момент, когда снова включился автоответчик.

— Алло, миссис Хаббард. Это ваш эскорт на вечер. Последний показ «Покрова росы» — и, обратите внимание, он идет как раз три часа — начинается в семь. Надеюсь, вы не сочтете меня полным дерьмом, если мы встретимся прямо там, потому что мне сейчас надо ехать в Суссекс, на целый день. Доброго ленча!

Она слушала, обхватив себя обеими руками за горло, как будто ощупывала распухшие гланды, и сморщилась от его «линча» и «Суссикса». Дэн продолжал.

— Что это вы говорили о том, что о человеке можно судить по ленчам, которыми он пренебрег? Что ж, по этой причине мы не будем пренебрегать ни фильмом, ни ужином, который за мной, если мы останемся в живых, чтобы его съесть. Значит, встречаемся там, у кассы, в шесть сорок пять. Я заказал билеты на ваше имя. Пока.

Аппарат клацнул.

Она стояла в своем халате и шлепанцах Майи Гарфилд, глядя на телефон и по-прежнему держась за шею, как будто только руки могли удержать ее голову от падения, — ужас Джин был слишком велик, чтобы взять чашку и сделать глоток кофе, остатки которого изгадили весь стол. И этот ужас стал еще сильнее, когда она осознала, что Дэн не сообщил ей номер своего сотового. Она быстро набрала 1471, где ей сообщили, что номер засекречен. Она позвонит ему домой — подумать только, что подумает Вик, если в конце концов так и не поедет на свою вечеринку. Его номер должен быть среди тех, которыми два десятка лет разными почерками и разными ручками испещрялась стена возле кухонного телефона. «Вот он», — выдохнула она, когда нашла его, Дэн Мэннинг — Д, то есть домашний. Она так сильно тыкала пальцем в кнопки, как будто все вокруг было задымлено и она вызывала пожарную команду.

— Это Дэн.

— Дэн! Это Джин! — пронзительно крикнула она.

Но он продолжал говорить.

— В настоящее время меня здесь нет…

Изжеванным стержнем, единственной пишущей принадлежностью, попавшейся ей на глаза, Джин нацарапала номер на боковой стороне коробки с хлопьями. Только когда она закончила, а он умолк, до нее дошло, что это был номер офиса. А как же Д? Двойник?

— Черт, — сказала она. — Черт, черт, черт.

— И тебе доброго утра, — сказала, позевывая, Виктория, входя и останавливаясь перед холодильником. Она воздела обе руки, подрагивая ими так, словно держала невидимые гири. Она перекатилась на внешние стороны стоп. В кои-то веки Джин было совсем не до того, чтобы обеспокоиться неправильным подъемом дочери. Из-за глубокого зевка просторная футболка Вик задралась и облегала ее узкие покатые бедра, в полной мере демонстрируя ее трусики. Боже, какая же она высокая, подумала Джин. И, Господи меня прости, она носит тонг.

— Да это Дэн Мэннинг оставлял сообщение, и я не могла его перехватить, потому что кто-то, не будем говорить, кто именно, не почистил кофеварку.

Возмущение Джин смягчило тот шок, который она испытала при виде нижнего белья Вик — надо же, как много деталей для столь маленького клочка одежды.

— Чего же такого он хотел, что так вывело тебя из себя?

— Дэн, что, тебе не нравится?

— Да сам-то он ничего, — коротко сказала Вик. — Только примерно через тридцать секунд после разрыва с Гэвин он стал спать с Майей.

— Неужто?

— Он — хищник до мозга костей.

— Что ж, у нее ведь был разрыв… Он хотя бы вывел ее из уныния?

Вик метнула на мать взгляд, исполненный преувеличенного отвращения и жалости, такое выражение лица могло быть позаимствовано из какой-нибудь мыльной оперы, но потом оно смягчилось, обратившись в несомненную ухмылку.

— Вообще-то она сказала, что в постели он великолепен. «Гений», вот ее точное слово. Она ради него на все готова, но он и знать того не хочет. А что ему было надо, кстати?

Видя столь явное презрение Вик по отношению к Дэну, Джин стеснялась сказать ей о фильме — к тому же и сама она собиралась избавиться от этого похода.

— Да вот, забыла я передать ему переделанные рисунки для папиной кампании по холодильникам, а они нужны ему прямо сегодня. Придется мне занести их ему попозже.

— А может, я их ему заброшу, если уж ему так… обременительно зайти за ними сюда, — предложила Виктория с нехарактерной для нее готовностью помочь. — Мы отправляемся с Кингз-Кросса.

— Да нет, не беспокойся, милая, позже сама смогу этим заняться. Заодно прогуляюсь, подышу свежим воздухом.

Джин не рассказала Вик о биопсии, и, хотя ей чуть ли хотелось этого, она по-прежнему не могла вообразить, как к такому подступиться.

— Мама, да ведь пешком ты доберешься до Клеркенуэлла только ко вторнику. К тому же, похоже, опять польет дождь, — сказала Вик, уставившись через окно на улицу и, в свою очередь, тоже чертыхнувшись.

— А мы вот как сделаем, — в приливе вдохновения сказала Джин, сдвигая шипящую кофеварку, чтобы добраться до залившегося под нее кофе. — Я подброшу вас до Кингз-Кросса и пойду в офис. Тогда тебе не придется волочить свою сумку в метро. Доедем на такси. В этот уик-энд мне так и так придется истратить остаток своих двадцатифунтовых банкнот.

Она лгала, но, по крайней мере, избавляла Викторию от поездки в метро.

Субботний вечер. Джин быстро доехала до станции Ватерлоо. Выйдя из метро, увидела, что дождь перестал. Или приостановился. Когда, отдав свои журналы молодой женщине у входа, сидевшей по-турецки со щенком на коленях и просившей милостыню, она в розовом свете раннего вечера подошла к кинотеатру, времени до начала сеанса оставалось достаточно. Неспешно идя вокруг протекающего бетонного комплекса, она испытывала стыд за десятилетие своего детства — пришедшегося на уродливые шестидесятые — и никакого желания встречаться с «хищником до мозга костей». Без пяти семь подошла к Национальному кинотеатру. Дэна не было.

Стоя со скрещенными руками и сомкнутыми коленями, она жалела, что не оделась потеплее. На ней были коричневые замшевые сапожки, черные колготки, украшенными узором из отверстий, как у плетеных стульев, тонкое коричневое платье и плащ, все еще сморщенный после вчерашнего ливня.

В кинотеатр уже входили последние киноманы, когда появился Дэн, — он бежал, его оливково-желтая футболка была изнизана мелкими пятнышками пота, а кожаная куртка хлопала позади него.

— Простите, ради Бога, — задыхающимся голосом выдавил он, пятерней расчесывая разметавшиеся от ветра волосы, и увлек ее в полумрак, подхватив ладонью за спину. — Движение — просто ужас.

А разве оно бывает чем-то другим, думала она, разъяренная тем, что позволила вовлечь себя в нечто подобное, но сохраняя исполненное достоинства молчание — по крайней мере, пока не увидела полупустой зал.

— Хорошо, что мы заказали билеты заранее, — сказала она. Грудь у Дэна вздымалась, меж тем как свет медленно угасал. Пока ее глаза еще не приспособились к темноте, она подалась к нему и спросила:

— Вы что, бежали всю дорогу от Суссекса?

Все еще слишком запыхавшийся для ответа, он вместо этого стиснул ее предплечье. Очевидно, он весь день играл в регби.

— Каждые две недели играю в «Старперах», — объяснил он, когда отдышался. — А потом был на чаепитие с крестницей.

— На какой позиции вы играете? И сколько же вам лет?

— Нападающий. Тридцать один. Желаете узнать что-нибудь еще, миссис Х.?

Да, подумала она, что именно Майя Стаянович имела в виду под «гением»? Вместо этого она с безмятежностью, подобающей жене босса, улыбнулась, молчаливо усомнившись в проницательности восторженной, вечно во всем путающейся Майи Стаянович. Наконец фильм вот-вот должен был начаться — ни просьб выключить сотовые телефоны, ни звонков, ни анонсов, лишь скрипучий обратный отсчет. Джин посмотрела по сторонам. Фильм для взрослых, мрачно подумала она, меж тем как в животе у нее заурчало.

Она подалась к Дэну и шепнула:

— Напитки здесь продают только снаружи, да?

— Боюсь, что так. Вам что-нибудь взять?

— Конечно, джин-тоник, если у них он есть.

А потом, когда Дэн быстро двинулся обратно по проходу, она едва слышным шепотом попробовала на язык «регбист-долбист». Разумеется, она сама во всем виновата. Остается рассчитывать на какую-то легковесную занимательность, которая позволит ей выдержать до конца. Но и голод, и раздражение вскоре были вытеснены недоумением. Фильм был черно-белым. Длился он, по его словам, три часа, а первые четыре минуты показались пятнадцатью: долгое панорамирование китайских деревьев в лишенном красок цвету… Расстегнув «молнии» на сапожках, она приготовилась вздремнуть.

…Джин вынуждена была признать — ей хотелось всем об этом поведать, — что «Покров росы», этот туманный «Отелло», действие которого происходило в Китае времен последнего императора, оказался великолепным. Когда Дэн во время перерыва предложил уйти, она настояла на том, чтобы остаться. И она не могла сдержать слез — все эти недоразумения и трагические заблуждения. Немного помогла пластиковая чашка прохладного джин-тоника, однако слезы все равно продолжали литься. Повернувшись к Дэну, кожаная куртка которого устроилась у него на коленях, словно кошка, она различила в темноте его ровные, слегка волчьи зубы. Он смотрел на экран, но улыбался; а когда они пустились во вторую часть, он достал носовой платок, тщательно сложил его в темноте и передал ей.

— Можете проверить, — сказал он шепотом, но достаточно громко, чтобы заставить зашипеть женщину, сидевшую впереди них, — ни одной землянички.

Значит, он читал «Отелло», подумала Джин, причем внимательно: как много человек смогут вспомнить, что платок Дездемоны был расшит ягодами земляники? Отдавая его обратно, она удивилась, зачем он сложил его для нее; не потому ведь, что к другой стороне прилипли засохшие сопли. Нет, он сделал это так, как можно лишь наполовину развернуть шоколадную палочку для маленького ребенка, протягивая ему руку. От квадратика белой ткани исходил приятный сильный запах, в точности как от него самого: чистого белья и нечищеной кожаной куртки.

— Марку понравился бы этот фильм, — сказала Джин, заморгав от этого открытия в холодном ночном воздухе. — Жаль, что он никогда его не увидит. Никакого шанса.

Еще одно открытие: удовольствие поговорить о фильме после его просмотра. Марк терпеть не мог разговоров после фильмов. Подобно книгам, он считал их исключительно личным переживанием. И Джин полагала, что самые одинокие прогулки в ее жизни совершались не вдоль какого-нибудь исхлестанного ветром берега в Ирландии, а на протяжении двух кварталов по Парквею от «Одеона» до дома. Джин рассказала Дэну об извращенных правилах поведения после фильмов, которых придерживался Марк, — подчеркнуто, как будто горячность могла оправдать легкое предательство. Ей хотелось знать, согласен ли он с тем, что со всеми этими рекламными роликами и их обсуждениями, как сотню раз говорил Марк, обсуждение фильма слишком уж напоминает работу.

Единомыслие сохранялось: Дэн не только любил «посмертные воспоминания», ему, похоже, нравились те же самые фильмы, что и ей, пусть даже она инстинктивно усмотрела в этом худшее. Но, с другой стороны, Дэн был так дружелюбен, не может быть, чтобы он пытался провести ее, как Бриджет Джонс. Неважно, что он припарковался за милю отсюда и что снова зарядил дождь; он понимал, что то, чего ей хотелось прямо сейчас, в этот уик-энд, было солнечным и ничем не осложненным. Она не собирались марать этот его дар какими-либо спекуляциями относительно того, хочет ли он на самом деле соблазнить ее или же просто поговорить о фильмах. Кому какое дело? Она просто говорила о фильмах.

— Черт!

Когда он ступила с поребрика, чтобы сесть в его машину, то ее левая нога по щиколотку погрузилась в лужу. Сапожки промокли насквозь и на этот раз восстановлению не подлежали. В маленьком автомобиле — черном «Фольксвагене-жуке», который она, будучи миссис Марк Хаббард, знала не только как некий старый драндулет, но и как «классический дизайн», она, стараясь не обращать внимания на свою промокшую ступню, все еще говорила, когда они свернули на мост, что отметало прежнее предложение пообедать где-нибудь на южном берегу.

— Я отвезу вас домой, — сказал он.

Джин, замолчав наконец, но не забывая о Китае туманных двадцатых годов, смотрела в окно на простиравшуюся внизу мерцающую лаву Темзы. Она не могла понять, разочарована она или встревожена: какой дом имел он в виду — ее или свой?

— В самом деле? — сказала она безучастным тоном, чтобы понять, что он имеет в виду, и разобраться в том, что она чувствует. Не будь идиоткой, сказала она себе. Майя Стаянович, скорее всего, набросилась на него. Такое, должно быть, происходит все время. В ее же случае он вежливо сопровождал жену босса, выполнял свою работу. На мгновение она даже имела несчастье предположить, что Марк попросил его, чтобы он за ней присмотрел, — из-за Скалли и своего отсутствия.

— Да, мэм. У меня в багажнике припасен великолепный обед. Прекрасный пикник, его собрала мать моей крестницы и моя дорогая подруга, Сара Мастоу. Боже, благослови Салли.

Мустанг Салли . Старая подружка, предположила Джин, ничего пока не говоря. По крайней мере, он остается с ними друзьями. На секунду ей представилась та полнощекая рыжая девица, так глупо махавшая ему рукой в пабе.

— Оно и видно, что за вами хорошо присматривают.

— Да уж, так оно и есть. Вот что, мы можем поехать к вам, что немного ближе, или же ко мне, что я предпочитаю лишь потому, что у меня есть бутылка прекрасного вина, предназначенная для распития на прекрасном пикнике. Пулиньи-Монтраше 1988 года. И микроволновка, которая, пари держать готов, не испортила бы даже блестящего декора Хаббардов.

— Что ж, на винном фронте вы правы — не думаю, чтобы у меня осталось хоть что-то еще после вчерашнего вечера с Вик.

Чтобы почтить давешнюю игру Мэг Райан, Джин не возражала против того, чтобы изобразить любительницу выпить, но она совершенно не была уверена ни в его тоне — разве «декор» не является оскорбительным словцом? — ни, если уж на то пошло, в том, стоит ли ей к нему ехать. Разговаривая с Марком, она не упомянула о своей встрече с Дэном: думала, что сумеет еще от нее отвертеться. Отдаленная возможность того, что это он устроил их свидание, делало это умолчание неловким. Но это опять-таки просто паранойя с ее стороны. Почему бы ей не пойти на фильм, смотреть который никому, кроме Дэна, не пришло бы в голову, — и, в самом-то деле, не перекусить после этого? В любом случае, если все это организовал Марк, то он мог бы найти способ похвалиться своей заботливостью.

Дэн был очень умелым и внушающим уверенность водителем, отметила она, наслаждаясь ускоренным просмотром видов влажно лоснящегося ночного Лондона. Внезапно все совершенно прояснилось. Она была голодна и хотела обедать. Если бы Дэн оказался у нее, она, может быть, не смогла бы его выставить. То, что они ехали к нему, означало, что она сможет уйти.

— Уже поздно, — сказала она. — Вы в самом деле думаете, что это хорошая идея? Я хочу сказать, что все было великолепно, но, может, теперь мне лучше просто отправиться домой?

Дэн промчался мимо поворота на Кэмден-Таун.

— Не беспокойтесь. Я отвезу вас обратно, — сказал он, не отрывая взгляда от дороги.

— Очень хорошая мысль.

У Джин не было намерения помогать ему накрывать на стол или разогревать провизию, предназначавшуся для пикника, да она и не чувствовала уверенности, что сможет этого дождаться. Замерзшая и изголодавшаяся, она заглянула в индустриальный холодильник, где обнаружила витамины, пленку, сок, маринованный лук, банку зеленых оливок, приправленных миндалем, и ополовиненную жестянку сардин. Она набросилась на единственную возможность — на оливки — и почти покончила с ними, прежде чем он протянул руку через ее плечо и, несмотря на ее смешливый, но искренний протест, сунул в банку два пальца, урвав последнюю оливку для себя.

Целым рыбным пирогом и двумя бутылками Монтраше позже Джин расхаживала босиком по совершенно модерновой квартире Дэна, расположенной на четвертом этаже. На чердаке, предположила она, исходя из ее открытой планировки и неоштукатуренной кирпичной кладки, но ряд двухарочных окон, впускавших косые лучи лунного света, заставил ее пересмотреть свое мнение.

Он снял с нее сапожки и большим белым полотенцем прямо через колготки растер ее промокшую в луже ногу. Потом она сняла колготки, потому что он был прав, она «никогда не согреется в этих мокрых шмотках», и его манеры оставались уместными — словно бы спортивный врач обращается к получившему травму спортсмену.

С высохшими наконец ногами и закрытыми глазами — ей было предложено угадать ингредиенты — она ела теплые, пахнувшие ванилью сливы, покрытые медом и вином, которыми Дэн кормил ее с ложки, сидя по другую сторону длинного черного лакированного стола, и что ей следовало сказать, поднявшись, чтобы отнести тарелки в раковину, так это «Мне надо идти». Это она и говорила во второй раз, чуть слышно и в стену, отвернувшись от него и нагнувшись, чтобы рассмотреть обрамленный и почти невидимый карандашный рисунок обнаженной натуры, висевший напротив арочных окон. Когда она распрямилась и повернулась, чтобы сказать то же самое снова, Дэн стоял очень близко. Он не шагнул к ней, просто поднял руки, чтобы найти ее талию. Его язык, когда он поцеловал ее, вошел в ее рот с убедительным обещанием: он собирается поиметь ее, причем очень скоро, и главным из чувств, которые испытала Джин, было облегчение от того, что этот вопрос улажен.

Но, с другой стороны, может, никакого обещания здесь нет, думала она. Казалось, они долгое время стояли вот так и целовались, и ее руки лежали у него на плечах, словно на боковинах большой стремянки, на которую она собиралась взобраться. Она забыла о таких поцелуях. Чем больше она получала, тем больше хотела, как будто ей что-то было нужно в глубине его рта, а он не позволял ей туда проникнуть. Почему она не могла просто заниматься этим — почему ей требовалось еще и изображать это (их губы — словно четыре пальца, вылепливающие конфету из сахара и масла, два рта по ту и другую сторону единой полосы десен), а еще и добавлять к изображению бегущий заголовок? Когда я в последний раз так целовалась, беспомощно думала Джин, Дэну было восемь. А как насчет повязки под ее правой грудью? Зачем она рассказала Дэну о биопсии? Подсознательно, чтобы его подготовить?

Они остановились и посмотрели друг на друга без обмена какими-либо посланиями, без слащавого дымка, и Джин была благодарна за это. Она закрыла глаза, как будто опустила шторки, и Дэн поднял ее, причем она мгновенно вскинула ночи и обвилась вокруг его талии, и понес не к своей кровати, но к длинному лакированному столу. Осторожно, словно большую терракотовую вазу, он опустил ее и умело принялся за свою работу, сосредоточенный, как специалист-реставратор, на ее замысловатой отделке, словно самой ее там вообще не было. Потянул в нужном месте — и верхняя часть ее платья упала к талии. Он отклонил назад ее голову, чтобы получить доступ к подбородку, и его пальцы быстро задвигались по ее челюсти, горлу и груди, разглаживая кожу, словно та была быстросохнущей глиной. Он легко сбросил бретельки лифчика с ее плеч, и для Джин наступил первый момент неловкости. Возможно, причина ее напряженности заключалась в пока еще необнаруженной повязке или же инстинктивном желании уберечь от прикосновения само место биопсии — и, когда он, на манер исследователя, запустил пару пальцев внутрь лифчика, от воспоминания о том, как жадно схватил он последнюю оливку, ей отнюдь не полегчало.

Но она приободрилась, когда он снова взял в руки ее голову и стал целовать ее в уши. Она не знала, каково это, когда тебя целуют в уши, — как такой поцелуй протягивается, словно струна, прямо сквозь тебя, дразня, возбуждая и захватывая тебя все сильнее. У каждого следующего из этих зарывающихся вглубь поцелуев радиус действия расширялся, охватывая другие части ее тела, забирая в новое созвездие невероятной стройности — Стрельца, Вепря, Русалки — еще одну точку из ее россыпи одиноких звезд. Теперь его широкие ладони полностью покрывали ее груди, и с этой своей волчьей улыбкой он сорвал с нее лифчик, забыв о замысловатых крючках, — этакое привлекательное, голодное, неуклюжее разорение.

Дэн обеими руками откинул ей волосы, он целовал и покусывал ее горло и вылизывал ее торс, сначала как кот — начисто обрабатывая маленькие участки, пробуя на вкус ее кожу, — а потом как собака, с несдержанными размашистыми заходами, собирая ее груди вместе, чтобы они обе встретили его распластанный язык. Она забыла о повязке, если та вообще оставалась на своем месте, ее жажда отодвинула в сторону локальную болячку, ее собственный живой аппетит вернул ее груди к их атавистическому назначению, не имеющему отношения ни к медицине, ни к материнству. Если сначала она думала о себе как о вазе или о глиняной обнаженной скульптуре, то теперь уже не была так пассивна, более напоминая модель художника, неподвижность которой достигается немалыми усилиями, меж тем как все ее тело трепещет, пронзаемое искорками наслаждения и благодарности.

Что, гадала она, было ее наиболее привлекательной чертой в прошлом? Высокая шея или стройные лодыжки? Узкая талия, быть может, или же груди, небольшие, но миловидные и приветливые? Каким бы невероятным это ни представлялось, но для кого-то такой чертой всегда были эти веснушки, цвет которых делался глубже при жаре или переживаниях, Млечный Путь разрозненных розовых точек. Теперь, не могла она удержаться от мысли, лучшей ее чертой стала благодарность. Та, которой некоторые мужчины не в состоянии противостоять. Есть мужчины, помешанные на грудях, мужчины, распаляемые ногами, мужчины, не способные устоять перед задницами, и мужчины, главную страсть которых составляет благодарность… Дэн, вне всякого сомнения, прилагал все силы, чтобы заслужить ее признательность. Она не знала, как долго все это длилось, — но вот наконец расчехлено и главное ее орудие. А потом, как раз в тот момент, когда она окончательно поднялась над предгорьями и была в шаге от медленного подъема, за которым последует долгое скольжение, он снова поднял ее на руки, оставив позади ее платье, темный островок на блестящем столе.

Джин будет вновь и вновь обращаться мыслями к тому, что удивило ее той ночью. Она была удивлена своей непринужденностью, тому, как это протекало, — один раз он, правда, заставил замолчать ее беспомощно льющиеся комментарии, эти подстрочные примечания к каждому подергиванию коры ее головного мозга. И ее удивил (нет, поразил) ответ мистера Мэннинга на тот вопрос, который она постеснялась задать мистеру Скалли: да, читатели «Миссис», пресловутая точка G действительно существует — хотя даруемое ею наслаждение — так же, как это было с его поцелуем, — оказалось притупленным ненасытностью. А как оценить эти египетские хлопчатобумажные простыни — тысяча двухсотый номер пряжи еще раз перевернул ее представление об их владельце, регбисте с огромными ступнями. Но чаще всего она возвращалась (сентиментально, по-детски) к тому, как он взял ее, позаботившись о том, чтобы покрыть ее равномерно и полностью, так же аккуратно, как перед тем складывал свой носовой платок, и все это имело тот же запах, только в расширенном издании, — это пахло как свежее белье и влажная кожаная куртка, как Дэн.

Когда Джин проснулась, она была одна. Всего мгновение, одно прекрасное мгновение, ей представлялось, что она на Сен-Жаке. Ее дезориентировали незнакомые звуки дорожного движения и странный свет, утреннее солнце, пронизывавшее тонкие оранжевые шторы, словно мандариновое сновидение. А потом она села. Она не вполне восприняла обитую тканью стену позади кровати — это что, мешковина? Немного в стиле семидесятых, но, несомненно, в этом был смысл: еще один классический дизайн. Она посмотрела время, 8:18. Рядом с часами-радио — голубая стеклянная пепельница с двумя окурками, торчащими кверху, как лапки нырнувшей утки. Один из окурков оставила она. Наряду со всем остальным, эта сигарета, вкус которой она до сих пор ощущала, в свое время казалась совершенной, была в свое время совершенной, оставшись последним ее ярким воспоминанием об этом вечере. И огромная порция виски, «ночной чепчик» — или «чубчик», как говаривали у нее дома.

Джин встала и, закутавшись в простыню, прислушалась. Ни звука: никого не было ни в ванной, ни в кухонной нише. Она почувствовала облегчение от того, что Дэна нет, — но куда он делся? А это что, телевизор? Что-то светилось на длинном столе, глядя прямо на нее. Джин, потуже обмотав вокруг себя простыню, подалась вперед. Что это такое? Она сошла с низкой платформы кровати (каждое движение напоминало ей о той или иной части тела, вовлеченной в то, что происходило ночью) и по гладкому бетонному полу подошла к столу. Это был компьютерный монитор, такой же недосягаемо тонкий в своем классе, как золотые часы мистера Скалли, и в нижней части черно-белого экрана высвечивались красные буквы сообщения: скоро буду с пантеоном, кофе на кухне.

Что же до изображения, то это была фотография, представлявшая отвернувшуюся спящую женщину. Артистически накинутая простыня достигала области чуть ниже высокого бедра. Поверх грудной клетки выглядывали веером развернутые кончики пальцев; от углубления талии к плечу словно бы поднималась дюна; голова и волосы кружились в замутненном водовороте, напоминая спутниковый снимок урагана. Теней позади фигуры не было — дрема на облаке. Фотография походила на старинную, но таковой не являлась. Это была Джин.

Она прикрыла рот ладонью, из-за чего часть простыни упала. Полностью теперь пробудившись, она испытывала жгучее желание уйти. Собрала свои вещи — платье, колготки, лифчик и трусики (запоздалый стыд, когда она нашла их глубоко погребенными в ее тоге из простыни). Никакого кофе: Джин с одеждой в охапке прошаркала в ванную и оделась. Она сильно зажмурилась, не готовая к контакту с неожиданно причудливым зеркалом, подвижным триптихом над умывальником, и ополоснула лицо. Прислушиваясь поверх журчания нежной струйки из крана, не появился ли Дэн, она ухватилась за спасительную мысль.

Быстро — она найдет камеру и сотрет фотографии; потом, быть может, сумеет разобраться, как удалить фотографию из его компьютера. Джин вернулась к мерцающему экрану, броско размещенному в пустом пространстве, словно реклама. Но она сразу же поняла, что никогда не сможет с этим разобраться — это был компьютер нового типа, без кнопок и без какой-либо клавиатуры. Она не видела даже, каким образом он включается — или, скорее, выключается. Подобно зеркалу в ванной с его створками — подобно Дэну, субботнему нападающему, выбегающему ниоткуда и пересекающему слепое пятно зрения, — этот компьютер содержит образы Джин ad infinitum [59]До бесконечности (лат.).

. Даже если ей удастся стереть этот, на его месте появится другой, а затем еще другой и еще, воспроизводясь, а не умирая, — так, рассекая дождевого червя, его можно только умножить.

Она посмотрела на кровать — место постановки: эта ткань, покрывающая стену, являла собой идеальный фон для фотографий, поглощающий свет, словно бархат. Помимо этого факта и неграмотной надписи, изображение на экране ни в коей мере не было непристойным — в сущности, оно было прелестным. Не было смысла говорить: «Ох, что за время для тщеславия, неужели нет границ, устанавливаемых стыдом?» Оно уже существовало, прелестное и опасное, — и, подобно предполагаемой модели Джиоване, просто ожидало, чтобы его открыли.

Она обвела взглядом комнату. Никакого беспорядка, немного вещей и еще меньше книг на консольной полке во всю длину комнаты — найти камеру будет нетрудно. Наконец она увидела ее на полу возле кровати, рядом с асимметричным пластиковым флаконом лубриканта «Астроглайд». Не классический дизайн, ни ныне, ни присно, подумала Джин, не в состоянии поверить в то, что она здесь была. В футе над полом находился ряд электрических розеток. Опустившись, Джин вспомнила, что прошлой ночью долго видела этот участок крупным планом; она знала, как именно цементный пол стыкуется со стеной, помнила о неравномерных промежутках между хромированными пластинками над розетками и о том, как блестящий металл искажал ее лицо, словно кривое зеркало…

В то время, перевернутая и уставившаяся в отверстия розеток, она испытала момент острого узнавания, потому что находилась в точности в такой же позе, в какой однажды видела Джиовану, и это ощущение знакомства лишь обратило происходящее в нечто осуществимое, в высшей степени естественное и волнующее, ничуть не схожее с тем сомнительным подчинением, которое отторгал ее лишенный телесной оболочки мозг. Прошлой ночью она поняла, что такая игра не была присуща одной только несчастной мужской игрушке Джиоване, как она с наивной жалостью полагала; это было тем, что люди называют сексом, — и почти не имело связи со священным, лицом к лицу, таинством ухаживания, ознаменовавшим ее юность. Так что она узнала и то, что неискушенный феминизм ее поколения, в сущности, наложил запрет на ряд вещей, доставляющих удовольствие, а следовательно, благих в самой своей основе, и разве не дарило это — помимо преходящего наслаждения — еще и остроту восприятия жизни?

Но — о Боже! — эту вольность невозможно было удержать. Джин уже готова была к стыду, она чувствовала, как поднимаются шлюзы. Сначала, однако, надо взять карту памяти. Открыв камеру, она отщелкнула пластиковую пластинку. Как было бы чудесно, если бы она могла сделать то же самое и со своей собственной памятью, просто щелкнуть, вытащить ее из прорези, и все. Так, а где сумка? Быстрее, у входной двери. Ее плащ тоже был там, в том же месте, где она его оставила, жалкой кучкой лежал он на полу. Оглядевшись вокруг в поисках еще каких-нибудь своих следов, она открыла дверь и мягко ее за собой закрыла.

— Ты ведь не уходишь?

Его первоначальная улыбка (уж не думал ли он, что она сбежала вниз, чтобы его поприветствовать?) сменилась ребяческим смятением, одну маску сменила другая, комедия обратилась в трагедию. Она встретила Дэна прямо на его крыльце. Он уже вынул ключ, и все другие ключи на кольце позвякивали, намекая на двери, до сих пор остававшиеся неоткрытыми. У Джин промелькнула мысль: двери девушек. Под мышкой он держал магазинный пакет — она увидела бутылку молока (еще один классический дизайн — да, в этом она разбиралась) и что-то в коробке, панеттоне.

— Вообще-то ухожу. Прости, но мне действительно надо идти.

— Что, даже кофе с булочкой не выпьешь? Пойдем.

— Ни кофе, ни булочки.

— Ладно. Давай-ка я это заброшу — а потом отвезу тебя домой.

Джин хотела было отказаться — но из неподвижности воскресного утра было ясно, что либо она согласится с Дэном, либо будет добираться на своих двоих, и она вспомнила, что Вик говорила о пешей прогулке до Клеркенуэлла. Подумать только, сколько времени ей потребуется, чтобы добраться домой из — как, бишь, его? — Хокстона. Марк говорил, что будет дома к ленчу. А когда будет ленч?

— Хорошо, — сказала она мягко, пытаясь улыбнуться. У нее пересохло горло, горела кожа, ело глаза. Почему именно сейчас нет дождя?

Дэн побежал вверх, перепрыгивая через четыре ступеньки за раз. Стоя на улице, она глотала прохладный воздух и, скрестив руки, взирала на свои сапожки, однажды уже испорченные, а потом испорченные снова, как она того и заслуживала. Левый был гораздо темнее правого, у него был дегтевый цвет нездоровых испражнений, и его покрывали безобразно зазубренные белые пятна, просачивавшиеся от подошвы. Может быть, подумала она, ей удастся их спасти, ступив еще в одну лужу, на этот раз правой ногой. Или это должна быть та же самая лужа — с ее особенной, существующей лишь к югу от реки, грязью с прожилками соли? Стрежень, подумала она, и на нее навалилась волна горя. Она услышала на лестнице Дэна — хорошо. Но его спуск был гораздо более медленным, возмутительно медленным, подумала она, готовясь разразиться гневом, а когда он появился, она увидела, почему: он нес огромную белую кружку горячего кофе.

— Черт, я ведь даже не знаю, с сахаром ты пьешь или без, — протягивая ей чашку.

— Я уверена, что он хорош, это здорово, — сказала Джин, ничего не сообщая ему о сахаре и обеими руками принимая цилиндр размером с вазу.

Усевшись в машину, она сделала несколько глотков и поняла, что должна поделиться. Не это имел он в виду, не прихватив чашки для себя? Она протянула ему кофе, плеснув немного в коробку передач, но он отказался, занятый неистовым переключением скоростей. (Джин ощутила эго, препятствующее законному пользованию тормозами.) Лицо у него было поразительно свежим, но в вождении определенно чувствовалась усталость.

Лондон выглядел так, словно в нем произвели эвакуацию. Пролегавший по задворкам маршрут, который выбирал Дэн, петляя по узким улочкам, вроде бы был ни к чему. Привычка, предположила она, а также желание продемонстрировать свои познания. Как будто она еще недостаточно с ними знакома, с Дэновыми познаниями. Джин неотрывно смотрела в окно. Да, познания, думала она, проливая кофе себе на платье уместно коричневого цвета, пока они тряслись на ухабах мимо каких-то мощеных извозчичьих дворов, о существовании которых она даже не подозревала. Дэн, разумеется, сдал бы экзамен, путешествуя по ее телу от A до Z, он знал все окольные пути и открытые площадки, мосты и набережные, полосы для длительной стоянки и эстакады, каналы и тупики — ни один из кварталов не был опущен на его карте. Если подумать, его маршрут определялся неким натренированным чувством, как будто он в продуманной последовательности продвигался через весь свой репертуар. Выдающееся исполнение, Джин должна была отдать ему должное. Выдающаяся услуга.

Они не разговаривали, и это казалось нормальным. На протяжении всей поездки он улыбался. Не выказать удовлетворения, подумала она. Ты только посмотри, как он обозревает свой самый последний кубок. А вот Джин не собиралась обозревать еще что-либо в этой машине. И, вероятно, ни в каком другом месте тоже.

— Ты великолепна, — сказал он в тишину, не отрывая глаз от дороги. — И настоящая красавица.

— Дэн, — сказала она, набравшись смелости и полагая, что позволила ему достаточно, чтобы называть его по имени. — Та фотография. Ты не можешь держать ее на своем экране.

— Не могу? — Он глянул на нее, уязвленный и разочарованный тем, предположила она, что это все, что имела она сказать о его маленьком сюрпризе, его продолжающемся восхвалении. — Тебе она что, не понравилась? Ты же там просто прелесть. Я хотел сделать тебе нормальную распечатку, на хорошей бескислотной бумаге. Сорок шесть на шестьдесят — думаю, на матовой. Превосходно получилось бы.

— Не то чтобы она мне не нравилась. И не то чтобы распечатка мне не нравилась: я просто не хочу, чтобы эта распечатка была. Хочу, чтобы ты ее стер. — Джин говорила медленно, тщательно подбирая слова, — она как будто обращалась с крыши к кому-то внизу.

— Я ведь не снимал твоего лица.

Джин покрылась глубоким румянцем. Она готова была окунуться в свой стыд с головой, она хотела этого, навечно.

— Да уж, проявил заботливость.

— Ты могла бы быть кем угодно.

— Да, понимаю.

— Я имею в виду фотографию — она может изображать кого угодно, из какого угодно времени, вот что так славно. Она может быть кем угодно. Женщиной каждого. Женщиной-мечтой.

— Понимаю, что ты хочешь сказать, Дэн. — Джин набралась терпения — она не похвалила его, а чувствовала, что он хочет похвалы, такой же, какую сам адресовал ей. — Она очень милая. И, да, она могла бы быть кем угодно. Только она не кто угодно. Она — это я, Дэн. Это я. — Она через силу издала сухой смешок. Он больше не улыбался. Не настаивай. — Послушай, гм, — начала она, понятия не имея, что скажет дальше. Ей хотелось быть понятой, вот и все. Тон ее был серьезен. — Это было великолепно — изумительно. Я благодарна тебе. По-настоящему. — Прозвучало ли это окончательно? — Мне надо купить молока. Пожалуйста, останови вон там, у газетного киоска.

Они были всего в двух кварталах от ее дома. Дэн послушно и мягко подъехал к тротуару. Повернувшись к ней, он положил ей руку на колено. Он собирался дать ей возможность договорить.

— Полагаю, сейчас мы расстанемся, — сказала она. — И, да, о кино я Марку ничего не говорила. Так что сам понимаешь.

— Не беспокойся. Я понимаю, — сказал он, глядя ей прямо в глаза и снова улыбаясь — доверительно и с желанием вызвать ответную доверительность. Должно быть, именно так он выглядел, когда впервые появился в офисе, спрашивая о работе. Глядя на его пышущие здоровьем черные волосы, спадающие со лба, она понимала, почему Марк его принял. У него не было и секундного замешательства, когда он сегодня утром посмотрел себе в глаза, подумала она. Вручая ему огромную чашку, она, почти уже освободившись, улыбалась более непринужденно, чем прежде. Дэн подался к ней и бодро, по-дневному поцеловал ее в уголок рта, но ничуть не оскорбительно, как будто они не делали ничего из того, чем занимались ночью. Хорошо. Он воспринял ее послание.

Она выскользнула наружу и захлопнула за собой дверцу. Когда она наклонилась, он по-прежнему подавался к ней, обвивая рукой подголовник пассажирского сидения, как будто уже нашел новую подружку. Хмурясь и улыбаясь одновременно, она коротко, короче некуда, помахала ему рукой и ступила на тротуар, отвернувшись и уходя прочь, прежде чем он скажет что-нибудь еще. Пройдя ниже по улице, она оглянулась, но его уже не было.

Альберт-стрит, 10:01. Джин, изнеможенная, мучимая похмельем, чувствующая боль во всех уголках тела, направилась наверх, чтобы открыть кран и наполнить ванну, затем сразу спустилась вниз, чтобы убрать молоко. Увидела мигающий красным индикатор автоответчика: восемь сообщений. Вероятно, все от Марка, недоумевающего: куда, черт возьми, она подевалась? Или, может, из полиции: ее просят заглянуть в участок и помочь им с их расследованием. Может, от Вик — до сих пор не ложилась. Джин загрузила кофеварку до самого верхнего уровня, на шесть чашек, даже не дав себе труда снять плащ. Нащупала в кармане карту памяти.

Цифровая камера Марка — она была у входной двери, где он ее подзаряжал, а потом, так же, как и телефон, забыл ее с собою взять. Уж торопился, так торопился, подумала она. Неужели это и вправду было только позавчера? Джин с трудом могла в это поверить. На этот раз она поднималась по лестнице медленнее, тянулась, хватаясь за перила. Она закрыла воду в ванной и с камерой в руках вернулась на кухню. Гнездо для карты памяти было пусто: достаточное для Джин доказательство того, что он ее прячет. Первым делом она налила себе чашку кофе и нажала на кнопку воспроизведения на автоответчике.

Сообщение один. 6:22. Бии-ип! Викрам. Ее на мгновение прошибло потом, когда она вспомнила, что у него есть ключ от этого дома. Затем она услышала сумбурное лепетание Майи, опоздавшей на поезд. Затем отметился Марк: «Привет, дорогая! С трудом верится, что я до сих пор здесь. Кто эти люди? Кто я? Позвоню тебе позже. Пока! Пока». Но пощечиной, возвращающей к реальности, стал для нее голос отца: «Привет, дорогая. Это папа, и уже очень поздно. Надеюсь, если ты не отвечаешь, то это значит, что ты в городе. Слушай, милая, порадуй своего старика звонком, хорошо? У меня есть кое-какие новости. Ничего страшного. Люблю, папа».

Она еще раз воспроизвела это сообщение, прислушиваясь к признакам кризиса. Посмотрела на настенные часы: слишком рано, чтобы звонить в Нью-Йорк. Ощутила панику, поднимающуюся к горлу. Я была неверна и убила своего отца. Следующий звонок был от Вик. Хорошая девочка. А потом, чтобы не оставаться в стороне, выступила Филлис: «Привет, милая. Слушай, ты не могла бы мне перезвонить? Хочу кое-что обсудить. Ничего страшного. Привет Марку и моей Вики. Пока, милая. Это Филлис».

Это Филлис. Как будто Джин могла этого не знать. Что происходит? Ей вспомнились те микроинсульты, о которых мать рассказывала ей на Сен-Жаке, и она подумала, была ли такая уж насущная необходимость рассказывать Дэну о биопсии — что ж, ничто прошлой ночью не было насущно необходимым, но по какой-то причине она сожалела об этой интимности так же сильно, как обо всем остальном. Она еще не попробовала ни о чем не сожалеть. Откладывала это до принятия ванны. Еще один звонок, повесили трубку, а потом снова Марк, суббота, 23:48.

«Дорогая, где ты, черт возьми? Пошла-таки на болгарский фильм? Наверно, просто дрыхнешь, везучий щеночек. Я совершенно разбит. Эти гады оказались намного хуже, чем я ожидал, просто кошмар. Пью отчаянно — топлю свое горе. Чувствую себя совершенно ужасно. Ладно, дорогая. Завтра увидимся. Bonne nuit. Schlaffen-sie gut, ja? [61]Спокойной ночи. Выспись хорошенько, ладно? (фр., нем.)

Люблю-люблю. Спокойной ночи, невеста моя. Спокойной ночи».

Джин вытащила из кармана Дэнову карту памяти и вставила ее в камеру Марка. Первым шло то же самое изображение, что и на глянцевом ноутбуке у Дэна в квартире. Она нажала на кнопку, чтобы вывести следующую, а фактически предыдущую фотографию, двигаясь обратно во времени и молясь, чтобы ей предстал какой-нибудь тосканский пейзаж. Он не солгал, он действительно не снимал ее лица, но все остальное он поимел от и до. Трудно было увидеть что-то в этом крошечном окошечке, но там, несомненно, была Джин, лежавшая на спине, прикрывая согнутой в локте рукой глаза, а простыня при этом была опущена до колен. О нет, о нет, о нет. Она почувствовала, как мурашки поднялись по ее шее и пробежали по коже головы.

Чтобы сделать эту фотографию, он, должно быть, стоял на кровати, расставив ноги по обе стороны от нее, — ее тело было снято прямо в центре, крупным планом. Голова отсутствовала, словно она была обезглавленным греческим бюстом, руки раскинуты в стороны, за экран, на манер распятия. Когда? Спала ли она вот так, или это он ее уложил ее таким образом? Как она могла так крепко спать? Была одурманена наркотиком? Хотя к чему бы он стал одурманивать ее после… а как, ради вот этого следующего снимка, ему удалось перевернуть ее, не разбудив при этом? Приходится думать, а снимки это подтверждают, что он вроде бы особенно очарован ее тыльной стороной. Век живи, век учись — ей придется сложить о себе совершенно новое представление.

На более ранней фотографии был показан просто ее затылок, снятый сверху: ее волосы кольцами извивались вниз по ее спине, словно торнадо, снятый с огромного расстояния, но в перевернутом виде они походили на тянущуюся к солнцу лозу, медленно пробивающуюся кверху. Голова ее была внизу, затем шли плечи, образуя основание треугольника, обрезанного около вершины на линии талии. С виду можно было подумать, что она молится. Только она не молилась. Следующая фотография, где она снова стояла на четвереньках, запечатлевала бабочку с распахнутыми крыльями, образуемую ее ягодицами, талией и плечами. Музыка! Он поднялся, чтобы поставить ее, волнующую бразильскую музыку, а она, в точном соответствии с его указаниями, не двигалась. Эту позу сменила другая: голова опущена, а сама она напоминает лошадь с глубокой седловиной, стоящую у яслей. Пьяная? Она изучала детали каждого снимка, рассматривая их один за другим, и в то же время старалась не упускать из виду бóльшую картину: картину последствий, к которым могут привести эти образы, сейчас находящиеся в этой камере, но также и в компьютере Дэна, а следовательно, если он того пожелает, во всем мире.

Экран заполнила следующая фотография Джин: она была снята сверху, но также и сзади — созерцательная одноглазая точка зрения, как мог бы сказать Дэн (ее позабавило, как по-товарищески он относился к своему члену, портретируя его в виде обманутого короля-философа). Джин созерцала свою собственную задранную задницу. Что ж, теперь она узнала, как выглядит сзади.

Наконец пришла очередь кого-то еще. На время лишенная способности обдумать то, что увидела, она продолжала просматривать кадр за кадром, механически двигая пальцем.

А, вот и пейзаж. Значит, великий северный Мэпплторп мог делать и снимки на природе. По-видимому, лыжная прогулка, классический белый пик поднимается над темными тающими нижними склонами, живописный альпийский вид, может быть, это Маттерхорн. Этот черный овал в центре, — возможно, вагончик канатки. Она щелкнула кнопкой. На следующем снимке была изображена в профиль бледная девушка, высовывавшая язык. Боже, это возлюбленная или девушка из шале? По крайней мере, это была не Майя, увидеть которую Джин смутно ожидала. Кожа у нее флюоресцировала, рыжие косички пылали. На кончике языка лежала большая белая клякса — опять снег. Она была втиснута в обтягивающее темное платье без пояса, и руки у нее тоже были темными, черными или коричневыми, словно бы в длинных вечерних перчатках. Джин начинала испытывать нетерпение. Она щелкнула кнопкой.

На следующем снимке та же девушка смеялась, закрыв глаза и подняв плечи, — Боже, это ведь та Ширли из паба, из офиса. Теперь кончики ее косиц были темными. Джин посмотрела пристальнее, но разглядеть все как следует не удавалось, было только видно, что и кисти, и руки, и плечи у нее были сплошь коричневыми, словно ее обмакнули в краску. На следующей фотографии была просто голая Ширли, белая как снег, полностью анфас, бессмысленно улыбающаяся. Без пушистого розового свитера и без коричневого платья ее груди выглядели даже еще крупнее. И с ними было что-то не в порядке — не только то, что одна из них была намного больше другой. Казалось, он сделал что-то с установкой цвета и одарил ее ярко-красными сосками, а может, они были просто измазаны губной помадой. Она боялась, что на следующей фотографии будет рот, покрытый той же помадой, и ощущала себя жалкой, в точности так же, как когда-то с Джиованой. С Дэном она чувствовала себя иначе.

Но на следующей фотографии снова была Ширли, белая как зефир, снятая со слишком большой выдержкой, — голова у нее была склонена, и пробор казался линией, прочерченной мелом. Что-то такое было у нее между грудей. Банан? Господи. Это было приготовление, или уничтожение, пломбира с сиропом, взбитых сливок, шоколадного соуса и сосков Мараскино. Так что же ей делать?

Джин подумала о той минуте, когда она прочла первое письмо от Джиованы и о своей решимости поговорить с Марком, о том, как эта решимость улетучилась, прежде чем ей представилась такая возможность. Пока он был заперт в сортире. Она заставила себя думать о тех месяцах, что были ею потеряны на «изыскания», о мучительном упражнении, в какой бы пируэт ни пытаться его обратить, к тому же таком старящем, как будто она добровольно приняла на себя его лишние годы. И всего этого неоконченного эпизода — долгого, заразного вымачивания в его грязной воде — можно было бы избежать, если бы она просто призвала его к ответу прямо тогда, в то утро на террасе.

Ни ванны, ни завтрака, ни сна — она позвонит Дэну, немедленно.

Его автоответчик уже заговорил, прежде чем его перебил задыхающийся голос:

— Алло?

Джин не могла не вообразить, что он был с кем-то еще, по какой же другой причине он запыхался бы воскресным утром?

— Мне следует вызвать полицию, — сказала она, не вполне понимая, откуда идут эти слова.

— Тпру! С чего бы тебе этого хотеть? Разве тебе не было хорошо, а, миссис Хаббард?

— Мне было хорошо, Дэн. Мне было очень хорошо. Просто из любопытства, это была твоя идея? Или это предложил мой муж? Устраивая небольшое увеселение — распространяя здоровье. Ладно, куда он отправился на этот уик-энд, скажешь ты мне или нет? Давай, Дэн, теперь между нами, ясное дело, секретов нет.

— Еще раз тпру — что за дела? — Теперь была его очередь говорить с крыши. — Не прошло и часа, как я с ним разговаривал — он сидит в своем Schloß [64]Замке (нем.).

, очевидно, погода совсем дрянь — разве он тебе не звонил? А что до прошлой ночи, то, честно говоря, я думал, что это была твоя идея — и к тому же очень хорошая. Перестань, Джин, ты же не рассердилась на самом деле из-за моей маленькой утренней карточки, правда? Благодарственной карточки. Ею я просто хотел поздравить тебя с пробуждением, а вовсе не огорчать. Ты выглядишь… гипнотически. Так и есть, сама знаешь.

Не удержавшись, она спросила:

— Почему ты так тяжело дышишь?

— Хочешь — верь, хочешь — не верь, но я только что пробежал через всю квартиру, чтобы ответить на звонок, — какая-то психованная позвонила мне, когда я только-только начинал дремать. Я не так уж здоров, понимаешь. Ложная реклама.

Это шло вразрез с ее замыслом. Его следовало остановить.

— Как ты мог сделать такое?

— Ох, Джин, если хочешь вернуться и посниматься по-другому, то, хм, я смотрю в свой ежедневник, и вроде бы я свободен, да, как ни странно.

— Как ты мог заниматься этим с Ширли?

— А, Ширли. Она жадновата до ширинки, наша Ширл. Но наша цель — приносить радость.

— Ты — просто скот, — без тени юмора сказала Джин, и, когда она выплевывала эти слова в трубку, у нее сжимались губы и перехватывало горло.

— Мне многие так говорят. Хаббард — то есть мистер Хаббард, — он особенно любит это повторять, но должен признаться, что до сих пор я воспринимал это как комплимент.

— Я хочу, чтобы этих фотографий в твоем компьютере не было.

— Звучит так, словно ты уже стерла их в моем компьютере, миссис Х. Уймись, Джин, все это было совершенно по-доброму. А что до Ширли, так она просто ненасытна. И я не имею в виду не только, что…

— Хватит. Ты когда-нибудь делаешь перерывы?

— По правде сказать, я пытался, но эта сумасшедшая дамочка с островов, что мне звонила, хочет моей головы. Не больше, не меньше.

Она стиснула зубы.

— Слушай, Дэн, боюсь, я немного расстроилась. Уверена, что ты не желал ничего дурного. Но ты не можешь так поступить. Правда, прошу тебя. Пожалуйста. Обещаешь, что все их удалишь?

— Ты здесь босс.

На самом деле — его жена. Он когда-нибудь ее послушает? Она пыталась говорить мягче, но что толку? Дэн сделает, как захочет.

— Послушай, — сказала она. — Прошлой ночью мне было лучше, чем ты можешь себе представить. Нет, ты, наверное, сам это знаешь. А вот остальное просто все для меня портит — просто все перечеркивает.

— Не беспокойся, Джин. Я вовсе не собираюсь тебя доставать. Это было божественно, а ты, по-моему, великолепна. Собственно, я собирался немного вздремнуть, а потом позвонить тебе и пригласить тебя на ленч.

— Ты меня вообще слушаешь? Вот что. Пусть это исчезнет. Если ты мне хоть в какой-то мере друг, то пусть это просто исчезнет, и все.

— Ужасная растрата, вот все, что я могу на это сказать. Слушай, не надо тебе беспокоиться. Да, я сотру эти фотографии. Пусть буду рвать на себе волосы, но сотру полностью. Обещаю.

Джин ему поверила, хотя и не понимала, почему.

— Значит, нам, я полагаю, не понадобится говорить об этом снова, — произнесла она, чтобы его добить. — Все равно на следующей неделе я возвращаюсь на Сен-Жак. Как только получу результаты анализа.

Последний отчаянный выстрел: рак. Пожалуйста, исполни волю умирающей. От Дэна последовало глубокомысленное молчание. Он что, уже забыл? Или расстроился созерцанием ее безгрудого торса с эстетической, даже профессиональной точки зрения? Или предполагалось, что это — скорбное молчание? Если так, подумала Джин, то лучше забудь об этом. Для торжественности, Дэн, ты не создан. Просто чтобы поставить окончательную точку, она добавила:

— Марк так тебя любит. Как сына — или непослушного младшего братца.

— Что ж, а я люблю его, — сказал Дэн без малейшего намека на иронию. — Хотя не совсем так, как тебя.

Лежа в ванне с высоко зачесанными и заколотыми зубной щеткой волосами, Джин смотрела на свое тело, полностью погруженное в воду, за исключением двух островков, плававших в этом прозрачном зеленом море, — в центре каждого из них было по выжившему одиночке. По крайней мере, каждый из них имел для компании другого — пока. Участок, где была сделана биопсия, болел сильнее, чем остальные болезненные участки. Но Джин не обращала внимания на боль.

Закрыв глаза, она стала думать о языке Дэна, властно покрывавшем захваченную в горсть женскую плоть, когда соски ее не были так одиноки, и сквозь нее пробежала дрожь — не судороги и конвульсии прошлой ночи, но змейки быстро наступающей болезни, над которой все той же прошлой ночью насмехалось ее ищущее забытья «Я». Она хотела обследовать другие, нетелесные кровоподтеки — следы от моральной или духовной биопсии, — но как сделать нечто подобное?

Изоляция: вот что казалось наиболее вероятным последствием того, что она перешла через границу с Дэном, последствием, препятствующим чему-либо по-настоящему ужасному с его стороны. Ей казалось, что она в точности представляет себе, как окажется изолирована в тот же миг, когда увидит теперь Марка, с этой новой завесой между ними. Даже больше, чем появления своих фотографий на экранах офисных ноутбуков, она страшилась такого последствия: отторжения от своего мира, от всего, что у нее было. Самовыселение. Но страх подобен яду. Джин подумала о тех устройствах, которыми обхватывают коров, прежде чем вести их на бойню. Ничего общего с благоденствием животных — страх токсичен, он придает мясу омерзительный вкус.

Она посмотрела на побежавшие по воде концентрические круги, произведенные ее большим пальцем, который выглянул было, словно перископ, а потом передумал. Заставил ли ее Дэн почувствовать себя хоть сколько-нибудь лучше в отношении поездки Марка в сравнении, скажем, со всем ее лазанием по Интернету? Да, заставил. Порыв ступить на какую-нибудь независимую тропу не мог не придавать сил, если не в точности приободрять. Но отчего же чувствовать себя лучше, прыгая на тонущий корабль? Ей вспомнилась маленькая, твердая, вышитая подушка, одна их тех декоративных случайных вещиц, которые собирала Филлис, — надпись на подушке гласила: если ты меня покинешь, я уйду с тобою вместе.

Все же вчерашняя ночь не ощущалась как-то связанной с Марком и ее браком. Ни даже с Марком и Джиованой. Может, это просто была Джин на грани своего сорокашестилетия, и это ничего не означало. А может, это пробивалась наружу ее подлинная личность, подобно тому, как кое в ком алкоголизм проявляется где-то около тридцати пяти. Джин-филобатка, по образцу акробатки, тот тип, что предпочитает в одиночку справляться с трудными, неопределенными ситуациями. Хотя, конечно, она была не одна.

Ей следовало предвидеть, что ничто никогда не будет тем же самым. Но, к периодически возникающей в ней огромной грусти, ничто никогда и не было тем же самым. В сущности, вся эта ночь была упражнением в ностальгии. Голодные поцелуи — помнишь такие? Что ж, они по-прежнему существовали — даже более изумительные, они были для нее достижимы, и она помнила, как все это происходит. Она словно прямиком ступила обратно в любимое окружение из прежнего времени, как в танце по квадрату.

Конечно, она испугалась, и не без причины. Потому что наряду с чувством стыда в ней присутствовал и шок от наслаждения. Даже сейчас, несмотря на все остальное, имевшее место этим болезненным днем, она испытывала ясное и светлое счастье, как будто только что плавала в океане и вышла под горячее солнце. 

Пока она была в ванной, телефон звонил дважды. Должно быть, это Марк, с сообщением о задержке. Накинув белый халат поверх тонкой хлопчатобумажной ночнушки, она пошла вниз по покрытым джутом ступеням, спокойная, отрешенная, готовая ко всему, что могло последовать.

Сообщение один. 11:10. Би-ип! Виктория. Она собирается отоспаться после вечеринки, успеть на вечерний поезд и вернуться около полуночи. «Не волнуйся, мам, мы будем в здоровенной шайке».

Сообщение два. 11:25. Би-ип! «Дорогой щеночек, как так получается, что я никогда не застаю тебя дома? Боюсь, милая, что за все замечания о моих злостных немецких хозяевах меня постигла кара Господня, горе мне, горе! Погода без преувеличения ужасная, свинцовое покрывало летнего тумана — это здесь самое обычное дело, очевидно, и еще одна из причин любить Германию. Но вылететь отсюда невозможно, ни за любовь, ни за евро. Поверь, они стараются изо всех сил. Весь здешний флот обеспечивается их двигателями, но они владеют только чертовым аэропортом, но не радостью! Позвоню тебе позже, когда разузнаю что-нибудь еще, но, кажется, я прикован к земле. Полагают, что к утру туман разгонит ветер, и, если повезет, первый рейс из Мюнхена в Хитроу вылетит, сейчас гляну, в котором часу, — что, около часа пополуночи? Ладно, зато контракт вроде бы обеспечен. Надеюсь на это черт знает как. Пока, дорогая. Привет малышке Вик. Позвоню позже. Пока.

Воспроизводя это сообщение снова, она чувствовала себя в еще большем миноре, чем раньше. Дорогой щеночек. Два десятилетия собачьих прозвищ, и Джин всегда называлась щеночком или вариациями: щенком, собачкой, собачонкой, что, полагала она, объяснялось ее порывистостью, ее смешливой легкостью на подъем. Марк поддерживал противоположную сторону: он был вислоухим, лохматым, мохнатым и пуделем — из-за своей шевелюры, но также и благодаря своему общему сходству с принюхивающейся старой собакой, когда он вытягивал на длинной шее голову — так что она оказывается намного впереди его длинного туловища, печальная и обеспокоенная. О Боже, что она наделала. Открываясь, громко щелкнул тостер, и из него выскочил тост, подпрыгнув так же, как это всякий раз случалось с Джин при звуке дверного звонка.

Горячий тост с маслом: это блаженство, подумала Джин, направляясь к лестнице. В сущности, это экстаз, если тщательно приглядеться, — горячий тост с маслом в постели, главное событие, по сравнению с которым все остальное, происходящее в постели, есть не более чем затянутая прелюдия. Однако это всегда запрещается, как будто раздражение из-за нескольких крошек может уравновесить такое простое и беспримесное удовольствие. Марк, бывало, приносил его на чайном подносе, вместе с почтой, — почта с тостом. Когда он это прекратил? Около двадцати двух лет назад.

Она добралась до своей комнаты слишком усталой, чтобы ощущать что-то помимо благодарности за то, что жива и лежит одна в своей постели, и, быстро взглянув на часы (12:12), сразу же уснула. 

Проснулась Джин с таким чувством, что ничто не может ее расстроить, даже эти морщины, оставленные сном: они впечатались так глубоко, что, глянув в зеркало, она увидела сен-жакскую резьбу по дереву. Когда она ополаскивала лицо, зазвонил телефон. Должно быть, Марк. Она стремительно перекатилась на свою сторону кровати.

— Ну, привет тебе! Голос вроде стал повеселее. — Это был Дэн. — Слушай, что если я ненадолго заскочу? Я здесь, по соседству.

Джин резко села прямо, как будто что-то дернуло ее кверху невидимой веревкой, прикрепленной к макушке. Должно быть, он знает, что рейс Марка задерживается, — черт, он явился за бóльшим. Что ей сказать? «Нет» представлялось не только грубым, но и опасным, учитывая, что у него под рукой ее полный цифровой архив. Она глянула на часы: ровно 4.

— Э-э, — начала она, на цыпочках подходя к окну, чтобы посмотреть, не стоит ли он прямо под ним.

— Всего на минутку, — сказал он. — У меня для тебя кое-что есть.

— Ладно, я как раз собираюсь выпить чаю, — сказала она. — Хочешь заглянуть на пару минут?

— Да, мэм.

Она натянула джины «Левис», добавив ремень, чтобы чувствовать себя более одетой, ремень тисненый, в стиле вестернов, с видавшей виды серебряной пряжкой, и тщательно причесалась. Босиком направляясь вниз по лестнице, Джин, возможно, чтобы избавиться от каких-либо раздумий, напевала тему из «Rawhide» [66]«Rawhide» (букв. «невыделанная шкура») — бельгийская группа, работающая в стиле блюграсс. Блюграсс (букв. «голубая трава») — разновидность кантри-энд-вестерна, характерная для южных штатов США.
: «Нам надо побороть их — пусть кто угодно против…» Она не направлялась в кухню, пока не раздался звонок, от которого у нее сердце подскочило к самому горлу, так что дверь она распахнула почти тотчас после того, как он нажал на кнопку, даровав ему малую толику его собственного страха.

— Вот так прием!

Он ухмыльнулся, протягивая ей букет бледно-розовых пеонов. В других руке у него была корзинка со спелой земляникой. Выглядел Дэн совершенно изношенным, словно его кожаная куртка. Джин отметила это чуть ли не как медик и осознала, что испытывает небывалое облегчение; однако в то же время чувствовала и напряженность из-за своих босых ступней.

— Дэн, — сказала она с легким налетом той интонации, что была бы уместной для почтенной дамы, выражая тем самым исреннюю признательность за ягоды и цветы и гадая при этом, слышал ли он ее пение. — Мне надо звонить в Нью-Йорк, но заходи на минутку. Я приготовлю чай. Или крепкий кофе.

Она протянула руку к кожаной куртке, которую он снимал. Когда она бросила ее на софу в передней гостиной, то уловила легкое дуновение его запаха — кожи, чистого белья и чего-то еще?

— Кофе — самое то. Вздремнуть мне так и не удалось.

— Ты что, переезжаешь? — стараясь казаться веселой, сказала она, разглядывая его объемистую и чем-то набитую спортивную сумку и думая, как ей удастся выставить его отсюда. Он улыбнулся, но ничего не ответил, следуя за ней на кухню с сумкой на плече.

Пеоны она поставила в голубой с белым испанский кувшин, а землянику высыпала в зеленую чашку. Он поставил сумку на разделочный стол, открыл ее и принялся вытаскивать свой ноутбук — что еще такое? Джин больше не хотела видеть никаких компьютерных экранов; надо бы ей так и сказать.

— Слушай, мне надо позвонить отцу — у нас в семье кризис.

— Я просто подумал, что тебе может захотеться по-быстрому посмотреть на них напоследок, чтобы увериться, что здесь нет ни одного снимка, которой тебе захотелось бы распечатать, прежде чем мы навсегда их сотрем.

Какое тщеславие! Он сказал, что кое-что ей принес — и что же это? Возможность заказать распечатку? Он что, воображает, что она ничего не понимает в копиях, как будто если на клавишу delete она будет нажимать своим собственным пальцем, то это для нее станет чем-то вроде настоящего церемониала, вроде разрезания красной ленточки?

До Дэна дошел ее исполненный сомнений вид, в который она вложила все свои мимические способности. Вспышка гнева пробежала по его усталому лицу.

— Слушай. Я сделал их для тебя. Ради твоего удовольствия. Я, знаешь ли, не дрочу на фотки. Мне это ни к чему. Так зачем они мне? Чтобы шантажировать твоего мужа и заставить поднять мне оклад — причем радикально, смею добавить? Ты должна доверять мне, Джин. Думаю, тебе это по силам. Прошлой ночью ты мне доверяла.

Итак, Дэн намеревался распространить свои чары и на второй день. У Джин раскалывалась голова, казалось, ее похмелье накатывается с новой силой. Она определенно ошиблась, позволив ему войти, хотя, конечно, понимала, что к тому времени это уже было сильно продвинутой ошибкой, ошибкой, набравшей большую инерцию. Она взглянула на часы: в Нью-Йорке — почти полночь.

— Дай мне всего пять минут. — И он запустил слайд-шоу ее фотографий, сопровождаемое удивительным саунд-треком: «Адажио» Альбиони. Ей хотелось закричать — Дэн полагает себя художником. Он остановился на изображении ее длинной изогнутой спины.

— И шишки сосен под покровом снежным, — сказал он, указывая на едва угадываемую цепочку ее позвонков.

Как ей объяснить этому эгоманьяку, что ей не нужны ни шишки сосен, ни еще какая-либо поэзия? До чего же он ребячлив с этим своим ожиданием похвалы! Но она ощущала его неуравновешенность. Его невозможно было просто вышвырнуть вон. Скрестив руки, она устроилась на кухонном табурете и отвернулась от экрана. Эта земляника в чашке, как славно их цвета дополняют друг друга, красный и зеленый. И, поскольку он это несомненно замышлял, она вспомнила о его платке, который он держал наготове в кинотеатре, о его галантном жесте, а также о неожиданной аллюзии, связанной с Дездемоной. А потом ей вдруг пришло в голову, что «Отелло» он не читал. Он просто видел ролик с носовым платком, на котором были вышиты ягоды земляники, рекламировавший парфюм под названием «Ревность», — она и сама недавно видела его в аэропорту.

— Ты не возражаешь, если мы немного поговорим о Ширли? — сказала Джин, думая, что все-таки сумеет со всем этим управиться. — Скажи, ты против или нет?

— Давай, не стесняйся, — сказал он, но слайд-шоу тут же остановил. Усевшись на табурет напротив нее, он смотрел ей прямо в глаза, как будто открытость лица означала и открытость мыслей.

— Ты что, в самом деле не видишь в ваших отношениях неравенства? — начала она, обескураженная его откровенно не раскаивающимся взглядом. — Она не свободна. Ты — ее босс. — И тут случилось нечто странное. Она искала в себе эту часть — часть, которая осуждала бы, — а ее нигде не было. — Это как студенты и преподаватели, — продолжила она дребезжащим голосом. — Как проститутки и их клиенты. Ты ей платишь. Не морочь сам себе голову насчет «взаимного согласия между взрослыми людьми». Это тебе не ровное поле.

— По правде сказать, вряд ли мы вообще платим своим практиканткам. Такие уж порядки у Хаббарда. Так оно лучше?

Джин улыбнулась, но сказала:

— Нет, ничуть. Дело в балансе власти, и ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

— Ну, в такого рода вещах речь всегда идет о балансе власти, не так ли? О том, как он меняется. Это всех нас интересует, верно? У Ширли есть своя власть. И у тебя — тоже. В одной области или в другой.

Дэн съел пригоршню земляники. Затем, оглядевшись вокруг в поисках чего-нибудь более существенного, потянулся за бананом и съел его, а за ним последовал большой ломоть, вырванный из батона.

— Умираю от голода. Ты не против? — спросил он, методично совершая круговые жевательные движения, словно водоворот, поглощающий мусор. Джин, помотав головой, просто ждала, чувствуя, что тот находится как посредине укуса, так и посредине предложения. Он все еще глотал, когда заговорил дальше.

— Почему ты не можешь принять, что Ширли это нравится? Тебя ведь не дурной вкус оскорбляет. Я имею в виду, мы понимаем друг друга? Ты станешь втемяшивать мне, что в детстве ей недоставало любви, но я вот что тебе скажу: это просто девчонка, которой все время надо держать что-нибудь во рту. И какой от этого вред? Благодаря этому вращается мир. Ты, конечно, не полностью обманываешься, миссис Х.

Его язык скользил поверх зубов — значительная выпуклость передвигалась под его губой. Она покраснела и продолжала краснеть. Но не отступалась.

— Между тобой и мной дело другое. Я имею в виду, я старше тебя. Ты работаешь на моего мужа. Я сама зарабатываю себе на жизнь. Конечно, ты свободнее. Во всех отношениях. Но я богаче. — И умнее, подумала она про себя. — Паритет, вот о чем речь. — Она не испытывала уверенности, что хочет привлекать подобные сравнения, — а если она так уж умна, то что Дэн Мэннинг делает у нее на кухне? — А все остальные практикантки?

— С остальными — ничего. Ни с единой. Или — ничего в последнее время. Поверь, у большинства из них имеются куда более перспективные бой-френды. Партнеры хеджевых фондов с летними автомобилями… Не могла бы ты мне объяснить, поскольку являешься и владелицей, и верховной жрицей женской души — не говоря уж о мужской душе, хотя за это сейчас очков не накидывается, — почему автомобиль с откидным верхом всегда повышает половое влечение у женщин?

— По правде сказать, женщины ненавидят автомобили с откидным верхом. Они портят им прически.

Но он ее даже не слушал.

— Так, посмотрим, практикантки… Помимо Ширли, у нас есть Сарин, которая, к несчастью, замужем, и Лесли. Которая, по-моему, та еще штучка.

— Тогда и не настаивай на каком-то принципе.

— Мой принцип — это принцип радости, если это может быть принципом. И регулярные проверки здоровья. Да, нести людям радость, включая, время от времени, и присутствующего здесь старину Берта. Берт? — громко сказал он, обращаясь к своему выпирающему паху. — Хороший вы народ! По правде сказать, до недавнего времени даже у меня была настоящая подружка. Как ты, должно быть, уяснила.

Он вздохнул в память о ней.

— Что же с ней случилось? — Сама она там временем думала: что случилось со мной? Почему он думает, что она уяснила что-то о его любовной жизни, помимо того сегмента, в котором участвовала сама? Ей надо выставить его отсюда.

— Думал, ты так и не спросишь. Она вернулась в Бразилию. Нам было весело, понимаешь? Но в конце концов оказалось, что она не путешествовала по-настоящему, если ты понимаешь, что я имею в виду. Из бедной деревушки возле Оуро-Прето. Можно взять девушку из деревни… но ты, ты — это тайна. Ты в самом деле невинна. Но при этом ты так восхитительно игрива, так бесстрашна — неотразимое сочетание, если можно так сказать.

Была ли она такой уж бесстрашной? Она почувствовала, что краска заливает ей горло, и посмотрела на часы: пора. Она поднялась, надеясь, что он поймет, в чем дело. И он тоже встал.

— Так ты их на этой штуковине смотрела? — сказал он, оглядывая цифровую камеру Марка и покачивая головой. — Какая жалость. — Он включил камеру, чтобы увидеть, докуда она добралась. — Все ясно, ты оставила это на десерт. Ты поняла, что это маленький фильм?

Нет, она не поняла.

— Может, хочешь его посмотреть, прежде чем я покажу тебе безупречный шедевр, который монтировал все это утро?

— Да не очень-то.

— А, давай. Он и минуты не продлится. — Рассмеявшись, он повернулся к своему компьютеру, отыскивая нужный файл. — Такой короткий, просто совестно. Посмотрим, как он тебе понравится.

Дэн неподвижно смотрел на экран, как будто показывая своим подчиненным макет рекламного ролика, меж тем как перед ними на полной громкости выступала Ширли, с шумом сосущая его член. По крайней мере, она предполагала, что это был член Дэна. Джин была испугана и впечатлена — как ни смешно, но спокойное прилежание и откровенная энергичность Ширли заставили ее вспомнить рефрен из старой книжки Вик, «Охота на медведя»: Нам сверху не пройти. Нам снизу не пройти. О нет! Наш путь — насквозь! Да, это делала такое, а в ходе своих исследований видела, как такое делают. Но никогда прежде она не наблюдала ничего подобного с кем-то еще, не говоря уже, что с этим кем-то она занималась черт знает чем накануне ночью. Не так ли и сама она выглядела — как домашнее животное с одурманенным взглядом, прыгающее перед фермером, своим хозяином? То и дело в кадре появлялся кулак, Дэн держал девушку за волосы, контролируя ритм, — но это не имело и отдаленного отношения к тому, какой она рисовалась самой себе: бесплотной, изящной, подобной богине.

Да, это был Дэн. А это, думала она, Джин: смотрящая порнографию с Дэном, смотрящая порнографию с Дэном внутри этой порнографии и с Дэном, сидящим рядом… она даже чувствовала дрожь механической похоти. Но что за мужчина станет показывать женщине такую сцену, столь безоговорочно уверенный в ее одобрении? Управиться с этим новым Дэном — Дэном, присвоившим себе отвратительные права, — будет гораздо труднее, чем она могла предвидеть.

— Каждый божий день на ленч — одно и то же, — сказал он, снова покачивая головой. — И, в отличие от тебя, совесть у нее ничем не отягощена. Здоровая девушка. О чем Ширли беспокоится, так это о калорийности всех этих сливок. Слушай, ты же о здоровье пишешь. — Он бросил на нее дружелюбный взгляд. — Это правда, что в одном заряде спермы содержится в два больше калорий, чем в пломбире?

Джин посмотрела на него — он что, ждал от нее нежной улыбки? Конечно же, отвечать на такой вопрос не стоило.

— И она пропускает ленч уже несколько недель. Единственная проблема состоит в том, что мне тоже каждый день приходится пропускать ленч, отсюда и эти холеные формы, что ты видишь перед собой.

Как ей выставить его отсюда? Откуда в ней это оцепенение, эта инертность? Она не могла ни на что смотреть, кроме экрана, — разумеется, она не могла смотреть на него, и ей хотелось, чтобы он не находился в такой опасной близости к ней. Когда он наклонился над разделочным столом, их руки соприкоснулись, и она тут же подалась вперед, чтобы этого не было. Клип наконец закончился — со множеством давящихся глотательных движений, задыхающихся гримас и стоном, обратившимся в рычание, когда рука, державшая камеру, дернулась, после чего экран померк.

— Но погоди. Для тебя у меня есть кое-что гораздо лучше. — Прежде чем она успела возразить, он щелкнул по другому файлу.

Она едва могла дышать, страшась наихудшего, а потом он начался — бенефис миссис Джин Хаббард, не фотографии на сей раз, но фильм в оттенках сепии, сопровождаемый странным саунд-треком, постукивавшим по ее больной голове; ей подумалось, что она различает звук капающего крана, а потом — что-то похожее на коробку с гвоздями, повторно опрокидываемую на твердую поверхность… Что ж, она не оказалась так уж неправа: перед ней была Джин, подобная богине, бесплотная и изящная Джин — грациозно страдающая морская нимфа в болезненном образе подчинения и освобождения.

Конечно, Дэн должен был это заснять: как еще оно надлежащим образом стало бы порнографией? Как еще оно вообще могло бы существовать? И как бы существовал он сам? Несмотря на свои жалкие уязвленные чувства, она понимала, что могла бы снова соединиться с изображавшимся на экране человеком, прямо здесь и сейчас, и ей во что бы то ни стало надо было выставить его отсюда. Она ступила в сторону, а он шагнул к ней. Опять возник этот лесной, подземный запах, и она задыхалась, хватая ртом воздух. Помогите, подумала Джин и умоляюще прошептала, хватаясь за стол у себя за спиной:

— Уйди!

Он поднял руки, протягивая их к ней. Громче, некрасивым скрежещущим голосом, которого никогда прежде не слышала, уперев кулаки в бока, она сказала:

— Ты что, не слышишь? Я сказала: УЙДИ — убирайся вон!

— Так не пойдет, — спокойно сказал он. Не улыбаясь и стиснув челюсти (очень порнографически, отметила Джин), Дэн обеими руками притянул ее к себе, и она, глубоко дыша, уткнулась головой ему в грудь. Никакими поблажками невозможно было заставить его стереть эти картинки. Она собирался заставить ее умолять об этом, и она была к этому готова. — Я явился сюда, потому что хотел тебе кое-что отдать, — напыщенно сказал он. — Нечто такое, что принадлежит тебе в такой же мере, как и мне, нечто такое, что мы создали. Но тебе не следовало красть мою карту памяти.

Он схватил ее руку и прижал ее к своему животу, прямо над поясом, — ожидая, как она поняла, чтобы она передвинула руку по своей воле; он полагал, что она не может сопротивляться. Она все это понимала, так почему же чувствовала себя такой ослабевшей, словно под воздействием наркотика? Вот в чем все дело: Дэн — это наркотик, тот, который ты вдыхаешь. Это только ощущение, сказала она себе, все это может быть лишь ощущением — даже не удовольствием, а просто ощущением. И властью — его. Она закрыла глаза, продолжая глубоко дышать. Тогда он стиснул ей руку, причиняя боль в том месте, где находилось кольцо, заставляя ее снова открыть глаза и обратить на него внимание.

— Полагаю, мне следует тебя наказать, — не с помощью, как ты думаешь и боишься, этих фотографий и не тем, чего бы от меня хотела прямо сейчас.

Чего бы она хотела? Джин была разъярена, тем более, что это было правдой. Нечто, что они создали, — она не думала об этом с такой точки зрения — она просто мирилась со всем, что происходило в эти причудливые выходные, когда время оказалось в подвешенном состоянии. Она думала, что сумеет все сгладить, что они договорятся. А теперь оказалась на недоступных для себя глубинах. Он давил на нее, а она не могла говорить.

Он целовал ее вокруг ушей, прижимая ее, опирающуюся на локти, к столу, ее грудь вздымалась под ним, а он шептал:

— На этот раз ты не будешь пьяной, не будешь даже притворяться. И я не стану тебя наказывать, даже если ты будешь меня об этом умолять. Знаю, тебе легче, если больно, как будто это не твоя вина, тебя к этому принудили, а сама ты ни при чем. Тебя не надо наказывать, Джин. А твоя совесть меня не касается. — Он перевернул ее, так что она оказалась согнутой над столом задом к нему, и показал на клавишу delete. — Начинай, — выдохнул он ей в волосы, возясь с пряжкой ее ремня, — и не обращай на меня внимания.

Джин удалила сначала фильм, а потом фотографии, поочередно щелкая по ним. Пока она стирала изображения, он боролся с ее джинсами; она знала, что не остановит его и что ничего из этого не забудет. Она была трезва, увлажнена и охвачена ужасом; это и было наказанием, никаких особых сил не требовалось. Потом, всего на мгновение, ей вспомнилось, как Вик, когда ей было около шести, смотрела против солнца на большую букву «О» над кинотеатром «Одеон» на Парквее. «Что ты делаешь?» — спросила Джин, которой хотелось домой; «Погоди, — сказала Вик. — Я запоминаю». Дэн сдернул ее джинсы с одной стороны, а потом — с другой; его рука пролезла ей под трусики. Но что-то — возможно, ранняя ясность и определенность Виктории — освободило ее, и она повернулась и оттолкнула его от себя.

— Нет, Дэн. Ни сейчас и никогда. Никогда больше, — сказала она, вновь собираясь с духом. — Тебе надо уйти.

Он отступил, недоверчиво перенастраиваясь, — и пару секунд ее пугало каменное выражение на его лице: надменное раздражение.

— Я думал, ты этого хочешь. Разве ты не этого просила, миссис Х.?

Джин посмотрела на него твердым взглядом, крепко скрестив руки на груди.

— Я ни о чем тебя не просила, — сказала она. — Совершенно ни о чем.

Наверху открылась и захлопнулась дверь.

— Вик?

— Привет, мама! Мы вернулись. Меня подвез Руперт.

Она дико посмотрела на Дэна, который поднял руку, похлопывая по воздуху перед своим плечом — мол, все под контролем. Она пригладила волосы, он закрыл ноутбук, забрал свою карту памяти и сунул ее карман футболки.

— Спускайся! — крикнула она. — У нас Дэн!

— Рад, что смог показать вам эти эскизы, — громко сказал он. — Мне нравится ваша идея о пикнике — хорошая еда от одного и того же производителя, сочные домашние пироги и круглые, золотистые караваи, самые красные, самые спелые ягоды… — Она бросила на него резкий взгляд, но это его не остановило. — Что такое холодильник без еды? Вы правы. Они действительно выглядят слишком стерильными, слишком выставочными. А еще, знаете ли, проводились маркетинговые исследования, и оказалось, что это правда, голод помогает сбыту.

Снова хлопнула входная дверь, и через минуту Вик босиком зашлепала вниз по лестнице.

— А что, — сказала Джин, изображая разочарование, — Руперт уехал?

Она подалась вперед, чтобы поцеловать Викторию, и уловила запах табачного дыма — которому была рада, коль скоро он подавлял запах, омывавший Дэна. Или она единственная его ощущала?

— Ну. Ему надо вернуть машину. Привет, Дэн.

— Привет, Виктория. — Он одарил ее звездной улыбкой и, хотя затраченные киловатты к нему не вернулись, все же втиснулся между ними, чтобы поцеловать ее в щеку. — Хорошо покутили?

— Прилично.

Она прошла к буфету, чтобы взять с него кувшин.

— Дорогая, помнишь те вещицы насчет холодильников, что я повезла в офис, после того как вас подбросила? — сказала Джин, заполняя все пространство между ними. — В общем, Дэн привез их обратно, чтобы показать Марку, что он с ними сделал. А теперь он уже уходит. Папа застрял в Германии. Из-за тумана. Сильнейшего тумана, по-видимому.

— В самом деле? — Вик вскинула голову. — Когда же он вернется?

— Ну, если повезет, то завтра, около часа.

— Телефон у меня совсем сдох. — Она подключила свой сотовый телефон к заряднику и мельком глянула на компьютер. — А теперь я приму ванну.

— Хорошо, дорогая. Ты голодна?

— Хм, не очень-то. Мы заезжали в кафе «Поваренок». Там, кстати, было отвратительно. Да Викрам все равно прихватит с собой пиццу. Пока, Дэн.

— Да, привет! Рад был повидаться. Ну, мне и самому пора, — сказал он, когда Виктория начала подниматься обратно.

— Хорошо, я уверена, что Марк будет на связи. Какая жалость. Все свое прихватили? — спросила она, провожая его к лестнице, способная — что казалось невероятным даже и теперь — прикидывать, как выглядит ее обтянутый джинсами зад не только сзади, но и снизу. Виктории едва удалось выдавить улыбку — уж не учуяла ли она чего-нибудь? Может, у нее просто слишком сильное похмелье?

Как близко она подошла к тому, чтобы снова уступить, и как чудно она это пресекла. И как глубоко она уже пала, как легко, как безрассудно погрузилась в свой позор. Конечно, Вик была абсолютно права относительно Дэна; это, должно быть, очевидно для каждого. И что бы она подумала, если бы у нее было хоть какое-то представление о том, что на деле являет собой ее мать?

Дорожная сумка Виктории стояла на коврике, загораживая дверь, а ее пальто из ткани с начесом покрывало собой кожаную куртку Дэна, лежавшую на софе. Джин вытянула ее, думая, кому позвонить в первую очередь, Филлис или отцу.

— Пока, Джин. Будь осторожна.

— Да, — только и смогла она сказать, босиком проследовав за ним на крыльцо и скрестив руки, чтобы спастись от холода и какого-либо еще телесного контакта. Дэн запечатлел поцелуй у нее на щеке, милосердно непродолжительный, и сбежал вниз по двум ступенькам крыльца, на мгновение потеряв равновесие из-за тяжелой сумки. Восстановив его, он одарил ее ужасной улыбкой, интимной, волчьей, но не столь пылающей, чтобы что-то означать, если бы Вик увидела ее из окна верхнего этажа. Он повернул к Парквею, со своей широкой атлетической стойкой легко управляясь с тяжестью, и ни разу не оглянулся.

Закрыв входную дверь, Джин сразу же направилась к телефону. Она попыталась позвонить в отцову квартиру на Семьдесят второй улице, затем своей сестре Мэрианн в Уэстпорт, куда он иногда ездил по воскресеньям. Ответа не было.

Конечно, подумала она, включая чайник. Ведь этот уик-энд пришелся на Четвертое июля; все они, должно быть, собрались в доме Мэрианн и Дуга на побережье. Отыскивая в своей переполненной записями красной книжке нужный номер, она готовилась к разговору с сестрой, всегда столь театрально обремененной заботами. Джин нравился ее зять, судебный адвокат, но эта симпатия не упрощала отношений с Мэрианн, которая сняла трубку после первого же звонка.

— Алло? — Из ее тона можно было сделать вывод, что она в одиночку управляется с автомобильными гонками по пересеченной местности, а не просто с тремя маленькими сыновьями. Во всяком случае, с голосами у них все в порядке, подумала Джин,

— Привет, — сказала она, — это Джин.

— Наконец-то объявилась.

— Ты что, звонила?

— С тобой все пытаются связаться.

— Забавно, у меня нет от тебя никаких сообщений.

— Разве мама тебе не звонила? И папа?

— Как он?

— Слушай, почему бы тебе не спросить об этом у него самого? Пап! Это Джин! Джон Эвери, слезай оттуда сейчас же! Дилан! Выйди. Немедленно.

Прошло так много времени, что Джин гадала, уж не решила ли Мэрианн попросту заняться чем-то еще, и пыталась думать о чем-нибудь здоровом, благотворном, продлевающим жизнь. (Она понимала, что отвращение к самой себе углубляло и ее раздражение своей сестрой, той женщиной, которая меньше всех на свете могла пасть жертвой кого-нибудь наподобие Дэна.) Но она тут же сбилась с этого пути: все было не так, как если бы Билл стоял прямо перед ней, — тогда Джин удалось бы восполнить собою саму себя, но, ох, нет, теперь она чересчур измучена. Наконец она услышала, как трубка переходит из рук в руки, а затем раздался глубокий голос, который она так любила. Она всегда думала, что если бы Билл Уорнер был певцом, то походил бы на Джонни Кэша.

— Привет, милая. — В его голосе чувствовалась усталость, одышка.

— Папа! Как ты?

— Со мной все хорошо, дорогая. Просто хотел дать тебе знать, что завтра ложусь в больницу — нет, погоди минутку, во вторник, после продленного уик-энда, для небольшой процедуры. Совершенно факультативной, ничего серьезного. Может, я рассказывал тебе о своей аневризме. Собираюсь до нее добраться, прежде чем она доберется до меня. Выпишусь в пятницу, самое позднее.

Как не похоже на отца прибегать к эвфемизмам, говорить «процедура» вместо «операция». Об аневризме он когда-то упоминал, но это казалось таким отдаленным, расширение артерии, приводящее к взрыву, что Джин представляла его себе не более живо, нежели космическое столкновение.

— Действительно, вроде бы быстро. Где ты это делаешь?

— В Колумбийской пресвитерианской больнице. Самой лучшей. Там такие вещи делают каждый день, по дюжине в день, по нескольку тысяч каждый год. Это практически то же самое, что сходить к дантисту.

— Значит, ты решил отправиться туда прямо сейчас.

— Ты же знаешь своего старика — как только раздобываю информацию, то уже не могу не действовать. Лучше всего от этого избавиться. Мерзавка непременно когда-нибудь лопнет — может, через полгода, может, через пять лет. Я буду спать гораздо лучше, если мне больше не придется об этом думать. И я окончательно договорился с самым главным специалистом.

— Пап, я бы хотела приехать.

— Что ж, Джинни, ты знаешь, что ничье лицо я не хотел бы видеть больше, чем твое, но, если честно, в этом нет необходимости. Я выпишусь быстрее, чем ты сюда доберешься. Как Виктория? Марк там тоже с тобой?

— Прекрасно, прекрасно. У нас все отлично. — Что сказал бы ее дорогой, обожаемый папочка, если бы узнал, насколько у нее все отлично: у Джин, королевы порно и страстной прелюбодейки. — Папа, я уже на полпути в Нью-Йорк. Я могу перемахнуть через океан, и все. Я хочу этого.

— Дорогая, я знаю, что могу быть с тобой откровенным. Я просто разберусь с этим, правда, ничего серьезного, и приезжай, погости как следует, когда я не буду весь не в себе, не буду бредить из-за наркоза.

— Ну, может, тогда немного позже. Я закончу со своими птицами через неделю-другую. — После первого своего визита в центр вместе с Филлис Джин докладывала Биллу, как продвигается проект «Beausoleil» — инстинкт подсказывал ей, что это его захватит, и это действительно его захватило.

— Боже мой. И все они готовы к тому, чтобы их выпустили?

— Почти — хотя есть кое-какие сомнения насчет моего малыша Бада, которого, быть может, придется продержать немного дольше. Самый маленький — помнишь?

— Конечно, помню. Что ж, прекрасно. Нас со стариной Бадом будут держать под наблюдением. А в один прекрасный день мы тоже все преодолеем, и тогда нас вернут. На лоно девственной природы.

Джин совсем не нравилось, как это звучит. «На лоно девственной природы». Перед ее умственным взором представал разжиженный космос, отвратительно неприспособленный для обитания, через который она катапультируется с нечеловеческой скоростью. Как ее несчастный брат, крутящийся в холодном, темном море.

— Пап, я на тебя рассчитываю. Дай мне знать. Я сразу прыгну на самолет. — Рассчитываю на то, что ты не умрешь, имела Джин в виду, надеясь, что это не прозвучало в ее голосе.

— Не беспокойся, милая, я буду тебя ждать. Будем все время на связи. Пока, дорогая.

Он всегда отходил от телефона внезапно, а Джин никак не могла привыкнуть то ли к этой его манере, то ли к обусловливаемому ей уколу ничем не смягченного одиночества — уколу, которого можно было бы избежать с помощью растянутого прощания. Дитя Депрессии, Билл до сих пор не мог не беспокоиться о счете за телефон. На этот раз он убрел прочь, не положив трубку, и Джин не была уверена ни в том, что он знает о необходимости нажать на кнопку — телефон, разумеется, беспроводной, — ни в том, надо ли ей дождаться возвращения Мэрианн.

Она услышала шаги, становившиеся все громче, они как будто шли по некоему школьному коридору прямо к кабинету директора — ходячий нагоняй. Джин напряглась — и впервые задумалась о том, как чувствуют себя маленькие мальчики при появлении Мэрианн. Потом Мэрианн нажала на кнопку, не проверив, остается ли Джин на связи, и линия омертвела.

Джин позвонила матери, полная решимости составить план действий, но, когда Филлис сказала, что «приезжать нет никакой необходимости», она поняла это как упрек в том, что она еще не там.

— С ним сейчас Мэрианн.

— Знаю, мама. Я только что с ним разговаривала. Папа говорит, что это простая процедура.

— Верно, дорогая. Но я полагаю, что ничто не бывает совершенно простым, когда тебе восемьдесят.

— Семьдесят девять, — поправила Джин. Когда она повесила трубку, пообещав координироваться с сестрой, то сказала себе, что ей необходимо разобраться со всем этим, и чем скорее, тем лучше. Джин требовалось подышать воздухом. Она взяла свою сумку и направилась наверх, в гостиную. Виктория и Викрам устроились на софе перед телевизором, разбросав по полу путеводители, а стоявшие на подлокотниках софы открытые картонные коробки с пиццей походили на ноутбуки.

Они планировали летнее путешествие по Индонезии, с транзитной остановкой на Сен-Жаке. Марк и Джин официально это одобрили. Всего девять месяцев спустя после взрывов на Бали они скрывали свое беспокойство относительно терроризма на политической и религиозной почве (принцип молнии), вместо этого считая, что им повезло избавиться от большой, разрывающей год поездки, ото всей ее бесцельности, опасностей и дороговизны. Они передали им свои мили для начисления авиалиниями призовых очков, ассигновали деньги на отели, а Марк, она была в этом уверена, увенчает это наличными: «плановая экономика», которую отстаивала Вик.

Вик и Викрам легонько держались за руки и цепенели, глядя на экран. «Животный магнетизм» — это не метафора, подумала Джин, приостанавливаясь, чтобы на них посмотреть. Оба они даже не осознавали этого, но им необходимо было касаться друг друга, осуществляя контакт в какой-нибудь точке, пусть даже этот контакт был не более чем касание колена кончиком пальца. За чем это они так серьезно наблюдали? За липосакцией — операцией по отсасыванию жира.

— Скоро вернусь, — сказала она, замешкавшись в дверном проеме, словно решая, куда двинуться дальше — на Сен-Жак или прямиком в Нью-Йорк. Но в ответ услышала только шум отсасывающего жир устройства, которое так захватило Викрама и Викторию, и выскользнула наружу незамеченной.

Следующее ее движение будет зависеть от новостей от Скалли. Шагая по Альберт-стрит, она думала, что ей удалось родить одной, потому что, ну, она не была одна. Рядом с ней был Скалли. И Виктория тоже была с ней радом. Теперь же рядом была только Джин, тот же страх, тот же доктор, то же соперничество за время Марка. Знакомое ожидание, знакомая тревога. Только вот ребенка в конце этого не будет. Что же в таком случае будет в конце? Она едва могла это перенести, когда ей воображалась этакая атака на нее саму из какого-то из нижних кругов дантова ада, того, что был забит, если ей не изменяла память, неверными женами.

И когда она свернула на Парквей, влившись в воскресный поток семей, возвращающихся из зоопарка, ее одолело, затравило свежее осознание своего безрассудства — того самого, которое прежде она оправдывала таким же безрассудством со стороны Марка. Папа вот-вот должен был лечь в больницу, меж тем как она предпочла возню в обители порно с этим наркоманом бесчестного наслаждения. Оно похоже на липосакцию, подумала она, — такое же отвратительное и, возможно, опасное, потакающее низменным желаниям и совершенно излишнее. В сущности, это хуже липосакции, которая, по крайней мере, не предполагает еще и неверности. Джин остановилась, чтобы обменяться горестными взглядами с мопсом — или не мопсом: китайский шарпей, значилось на табличке. Его карамельная шуба выглядела размера на четыре больше, чем надо, а шерсть завивалась именно так, как если бы весь его щенячий жир отсосали пылесосом. Такие тревожные карие глаза, погребенные в этих складках, — на ее взгляд, ему не могло быть больше пяти-шести недель отроду. Где его мать? И где все остальные мопсики? А затем все сделалось на удивление ясным. Что бы ни сказал Скалли, она отправится прямо в Нью-Йорк, самым мощным из инстинктов возвращаемая на первоначальную территорию. Она отправится домой.