БОЛЬНОЙ МАЛЬЧИК
Дона Манинья дважды перечитала письмо от мужа. Час назад она возвратилась из церкви, ходила проверить, как убирают алтарь пресвятой девы де Консейсао — она принимала в этом самое горячее участие, — и договориться с тамошним священником о бесплатном обеде для ребятишек с острова Сан-Висенте. У доны Маниньи были свои, избранные бедняки, которым она подавала милостыню каждую субботу с двух до четырех часов дня.
Переминаясь с ноги на ногу, мальчик теребил тонкими бескровными пальцами старый берет. Вид у него был растерянный и недоумевающий, словно что-то напугало его и он до сих пор не мог прийти в себя. Широко раскрытые глаза с любопытством оглядывали убранство комнаты, перебегая с одного предмета на другой. Когда он заговорил, голос его прозвучал слабо и приглушенно. Всякий раз, как он обращался к донье Манинье, в жестах и в самой позе его чувствовалось робкое желание угодить, приниженность человека, привыкшего получать щелчки. Дона Манинья подняла голову:
— Как ты доехал?
— Ничего, спасибо…
Расспрашивая его, она думала совсем о другом. Исхудалый, бледный до синевы, мальчик поразил бы своим болезненным видом кого угодно… И в настороженном взгляде доны Маниньи внезапно появился страх. Чувство отвращения все сильнее овладевало ее душой, как ни пыталась она это замаскировать. Было заметно, каких усилий стоит ей казаться любезной. Она сложила письмо и спрятала его в карман платья. Глаза ее остановились на пожелтевшем засаленном конверте. Этот мальчик привез письмо от мужа. И она брезгливо, кончиком мизинца отодвинула от себя конверт.
— Садись.
Мальчик сел. Берет выскользнул у него из рук. Он поднял его и снова опустился на стул.
— Тебя тошнило в дороге?
— Да, сеньора.
— Все время?
— Все время.
— Наверное, от качки?
— Да, мы ехали целых три дня.
— Утомительная поездка, правда?
Дона Манинья сочувственно покачала головой. Потом улыбнулась, пытаясь показать себя гостеприимной хозяйкой. Ей хотелось поговорить о письме, но осторожность взяла верх, и она сдержала порыв. Испуганное выражение постепенно исчезало с лица больного мальчика, и оно становилось по-детски простодушным.
— Как давно ты болен?
— Несколько дней.
— И что же тебя беспокоит?
— Я не знаю…
Дона Манинья замолчала. Ее опять охватил страх и брезгливое отвращение. В глубине души она возмущалась поступком мужа. Уж кто-кто, а он, казалось, должен был бы понимать, как опасно присылать больных в дом, где есть дети. Она вспомнила о давнем друге их семьи фельдшере Пинто. От него, во всяком случае, всегда можно получить дельный совет… Но не опасно ли оставлять мальчика в доме одного?
Тем более что скоро из лицея вернутся дети.
Мальчик сидел, положив ногу на ногу, и его круглая стриженая голова клонилась на грудь. Дона Манинья обратила внимание на его большие и совсем белые уши.
— Тебя ведь зовут Жулио?
— Да, сеньора. — Он зашевелился на стуле. Берет снова выскользнул у него из рук. Он нагнулся, не вставая с места, и поднял его.
— Что тебе сказал доктор?
Жулио не понял:
— Как вы говорите, сеньора?
— Когда ты ходил в больницу, что тебе сказал сеньор доктор?
Жулио расцепил ноги и пожал плечами. Дона Манинья подумала, что надо бы, пожалуй, все же сводить его к сеньору Пинто.
Жулио беспокойно задвигался на стуле.
— Сеньора, не могли бы вы дать мне напиться?
У доны Маниньи упало сердце. Временами она испытывала ненависть к больному мальчику: он как будто достаточно сообразителен и должен бы понимать, что находится в чужом доме. Она ненавидела также и мужа за то, что тот направил к ней ребенка в таком состоянии. Но это длилось мгновение. Страх оказался сильнее всего. И она крикнула на кухню, чтобы принесли кружку воды. Впрочем, тут же поправилась: «Не кружку, а стакан». Жулио закашлялся. Потом встал и пошел к окну. Дона Манинья пристально следила, как он шел расслабленной, неуклюжей походкой. Он плюнул на улицу и снова сел. Засунул берет в карман пальто из грубого солдатского сукна и улыбнулся служанке, вошедшей со стаканом воды. Он пил не торопясь. Время от времени останавливался, чтобы перевести дух. Дона Манинья не спускала с него глаз. Биа, как обычно витавшая в облаках, разглядывала потолок. Мальчик вытер рот платком в красную полоску. Сложил его пополам, потом еще раз, проверил, все ли уголки совпадают, и спрятал в задний карман брюк. Когда Биа протянула руку за стаканом, хозяйка остановила ее: не стоит убирать, она сама потом захватит стакан по дороге на кухню. Жулио смотрел на округлые бедра служанки. Дона Манинья решила продолжить беседу:
— Разве доктор не сказал, чем ты болен?
— Доктор сказал, что в Прайе нет нужных лекарств, их можно достать только здесь, на Сан-Висенте. Ваш муж купил мне билет, и вот я приехал.
Дона Манинья замолчала. Ясно, Жулио ничего не знал о своей болезни. Она попыталась возобновить расспросы.
— Что же ты чувствуешь? Где у тебя болит?
Мальчик отвечал:
— Иногда меня лихорадит, иногда болит грудь. Это началось еще на Сан-Томе.
И больной мальчик поведал свою историю. Он работал по контракту на плантации Зе Мария. Условия были адские. Вечно по колено в грязи. Однажды его швырнули в карцер только за то, что он прекратил работу на несколько минут раньше срока. Дело-то, в общем, выеденного яйца не стоило. Плетка из гиппопотамовой кожи жгла сильнее огня. Ему обрили волосы. Она посмотрела на мальчика. Голова у него была в шрамах.
— Я так плакал, сеньора. Вы даже не представляете…
Целую неделю он чистил газоны на улицах города. Лихорадка схватила его и больше не отпускала. Приступы повторялись регулярно через день. Когда кончился срок контракта, он возвратился в Прайю.
— Нас ведь там было много, сеньора!
В Прайе он познакомился с сеньором Армандо, мужем доны Маниньи. Мальчик выполнял мелкие поручения служащих, покупал сигареты или бегал по другим делам. Когда ему стало хуже, сеньор Армандо выдал удостоверение, чтобы он сходил к врачу. А потом написал рекомендательное письмо к доктору Ногейре на Сан-Висенте.
Пока Жулио говорил, дона Манинья напряженно размышляла: может быть, он не так уж серьезно болен, как пишет в своем письме муж… Может быть, и болезнь-то у него не заразная… Однако откуда ей знать? С полной достоверностью это мог установить только врач. Дона Манинья внезапно почувствовала облегчение. Пусть мальчик поживет у них в доме, пока его не устроят в больницу. Она сама обо всем договорится с доктором Ногейрой. Биа просунула голову в дверь и тоненьким голосом объявила, что обед готов. Дона Манинья оборвала мальчика на полуслове. Другим незачем знать, что здесь происходит. Она приказала служанке отвести его на кухню и наконец осталась одна. На столе рядом с засаленным конвертом стоял стакан. Мысли ее снова смешались. Охваченная ужасом, она выглянула в окно. Внизу, на мостовой, смутно виднелось что-то желтое. Вероятно, плевок больного мальчика. Она почувствовала раздражение против мужа и против больного мальчика. Ей одной придется теперь все расхлебывать. Оставить его значило подвергнуть себя и детей немалому риску, тем более что он будет жить вместе с ее детьми. Единственный выход — поместить его в больницу. Глаза ее остановились на грязном конверте. Она схватила его кончиками пальцев и сунула в стакан. Потом завернула все в скатерть и заперла в ящике для посуды.
— Дети вернулись, сеньора. — Биа вошла накрывать на стол.
— Где Жулио?
Служанка не сразу поняла вопрос. Дона Манинья пояснила:
— Тот мальчик, что приехал сюда из Прайи…
— А… Он на кухне… — Взбалмошная Биа, зная суровый нрав доны Маниньи, добавила своим писклявым голосом: — Что вы, хозяйка, не волнуйтесь. Не думаете же вы, что мы его там съедим?
Дона Манинья раскрыла было рот, но смолчала. Она колебалась, стоит ли посвящать Биу в эту тайну. Ветреная девчонка может только все испортить. Она предпочитала выбрать доверенным лицом другую служанку, Консейсао. Надо послать за ней. Да, пусть поднимется в комнату хозяйки.
Спальня доны Маниньи была просторной. У противоположной от окна стены она устроила молельню. Полумрак и масляная лампадка придавали комнате интимную обстановку, внушая в то же время должное почтение.
Освещенные желтоватым светом лампады лики святых вырывались из темноты, грозные и таинственные. Всю другую стену сверху донизу занимало огромное изображение св. Себастьяна, окровавленного и пронзенного стрелами. Душный запах ладана разносился из молельни по всему дому.
Вошла служанка.
— Консейсао, этот мальчик, что сидит сейчас на кухне, болен… Дай ему поесть из глиняного горшка. Слышишь? Из того, в котором мы поджариваем кукурузу. — Дона Манинья говорила тихо, почти шепотом. — Постарайся не ставить потом горшок вместе с остальной посудой. Вилку можешь дать любую, но после отложи ее в сторону. Ты слышишь?
— Да, сеньора.
— Ее нельзя класть рядом с другими… Когда он поест, поставь глиняный горшок и положи вилку куда-нибудь в сторонку, подальше от тарелок.
— Хорошо, сеньора.
— Ты поняла? Глиняный горшок, в котором мы поджариваем кукурузу. Отложи все в сторонку, когда он поест.
— Хорошо…
— Можешь идти. Нет, постой… Вилку дай ему ту, что с черной ручкой. Ни Биа, никто другой ни о чем не должны знать. Ах да, скажи Норберто, чтобы он заглянул ко мне.
Норберто, воспитанник доны Маниньи, жил у нее в доме с детских лет. Она вздохнула с облегчением. Оставалось только поговорить с фельдшером. Но это она успеет сделать и после обеда.
Они отправились к нему, когда уже начало темнеть, но сеньора Пинто не оказалось дома, он ушел в кино. Единственное, что они могли теперь предпринять, — это обратиться к самому доктору Ногейре. Дона Манинья не захотела подниматься на второй этаж. Она решила подождать на улице и велела Норберто сопровождать больного мальчика. Дверь им открыл сын доктора Ногейры. Норберто спросил его, дома ли отец. Тот отвечал, что дома, но им придется подождать, пока он примет ванну, и захлопнул у них дверь перед носом. Больной мальчик перегнулся через перила лестницы и с любопытством стал изучать первый этаж. Он разговорился с Норберто о своей болезни — мучает его давно, но он толком не знает, что с ним. Потом примостился на ступеньке и замолчал. Норберто подошел и сел рядом.
— Ты знаешь Сан-Висенте?
— Нет.
— Ты здесь впервые?
— Ага…
— Где тебе больше нравится, в Прайе или на Сан-Висенте?
Больной мальчик улыбнулся:
— Говорят, на Сан-Висенте лучше, но я скучаю по Прайе.
Норберто недоверчиво улыбнулся:
— Ты только сегодня приехал и уже соскучился?
— А разве ты не знаешь, что у каждого быка свой загон?
Норберто расхохотался. На лестнице раздались шаги. Это дона Манинья пришла узнать, почему они так долго не возвращаются. Норберто рассказал ей, в чем дело, и она ушла, пообещав ждать их на другой стороне улицы.
— У каждого быка что?..
— …свой загон. Так-то, сеньор… — Жулио посмотрел Норберто прямо в глаза. И словно весь сжался.
Норберто немного помедлил, потом, как бы рассуждая про себя, задумчиво произнес:
— Загоны тоже бывают разные… Большие и маленькие…
— Я только знаю, что у каждого — свой.
— Так, по-твоему, Прайя — загон?
— Нет, что ты… это я просто так сказал, для сравнения.
Мальчик нравился Норберто, и он жалел его. В глубине души он молил бога, чтобы доктор Ногейра принял их как можно скорее. Он присел около него на корточки. Но в то же мгновение выпрямился. Мальчик взглянул на него, словно опасаясь потерять неожиданно обретенное:
— Ты уходишь?
Рядом послышались шаги. Должно быть, доктор Ногейра уже принял ванну. Жулио встал. Пригладил рукой курчавые волосы и застегнул воротник рубашки. Дверь отворилась. На пороге появился доктор Ногейра, облаченный в купальный халат, с сигарой во рту. Он казался высоким и сильным. Продолговатое плоское, как блин, лицо его было словно сплющено посредине, расширяясь в верхней части, ближе ко лбу. Крохотные, лишенные всякого выражения глаза терялись среди густых бровей. Доктор Ногейра спросил, что им нужно. Мальчики переглянулись. Норберто вручил ему письмо. Доктор крикнул в растворенную дверь, чтобы ему принесли нож для разрезания бумаги. Но, увидев, что конверт не заклеен, отменил приказание. Голос его был хриплый и вялый. Окончив чтение, он почесал лысеющую макушку и велел подать ему пепельницу. Загасил недокуренную сигару и объявил Норберто:
— Это не по моей части. Вы обратились не по адресу.
Норберто перевел глаза с доктора Ногейры на больного мальчика. Недоуменно, будто не разобрав ответа, он проговорил:
— На конверте ваше имя, сеньор доктор… — И обратился к больному мальчику за подтверждением: — Разве не так?
Глядя доктору в лицо, Жулио ответил:
— Так… Сеньор Армандо дал мне в Прайе это письмо для сеньора доктора.
Доктор Ногейра снисходительно пояснил, что он не это имел в виду. Письмо действительно адресовано ему, но он ничем не может быть им полезен. Только директор имеет право принять пациента в больницу. Более того… он затянулся сигарой, выпустив изо рта клуб дыма:
— Более того… Его вообще нельзя класть в больницу. — И коротким толстым пальцем доктор ткнул в сторону Жулио.
На улице, на противоположной стороне, они увидели дону Манинью. Она сгорала от нетерпения. Норберто рассказал ей о беседе с сеньором Ногейрой. Дону Манинью охватили ужас и растерянность. Жулио стал для нее обузой, от которой надо было немедленно освободиться. В отчаянии она взывала к богу о помощи.
Вечер тихо спускался на землю. Один за другим в окнах домов зажигались огни. Дона Манинья вдруг припомнила, что как будто знакома с директором больницы: каждое воскресенье они встречались в церкви во время второй мессы. Но ей ни за что не хотелось бы обращаться к нему… Она чувствовала себя такой беспомощной и слабой. Директор жил недалеко от больницы на улице Фонте Филипе. Но в этот час он, вероятней всего, играет в клубе Гремио на бильярде. Они шли молча. Дона Манинья все время шла впереди. Жулио в низко надвинутом на лоб берете с любопытством озирался по сторонам. Они миновали Лиссабонскую улицу. В кафе «Ройял» веселились и горланили подгулявшие матросы. Ансамбль Бали со скрипачом Мошиньо де Монте наигрывал американский свинг. Жулио замедлил шаги прислушиваясь. Дона Манинья пыталась держаться в стороне, но ей пришлось поздороваться с хозяином кафе. Потом они свернули на Центральную улицу и поднялись по Телеграфной. В аптеке ньо Мошина Американца тоже развлекались матросы. Орава детей и уличных женщин окружила иностранцев.
— Эй, парень, верни-ка мне должок!
Норберто повернул голову. Перед ним стояла Филипа. Он с отвращением отпрянул назад, ничего не ответив. Дона Манинья по-прежнему шла впереди. Жулио неверной, шатающейся походкой плелся за Норберто.
Когда они очутились на Новой площади, дона Манинья остановилась. Клуб Гремио сверкал и переливался огнями. Наверное, ей не стоило подходить ближе. Но ей нельзя было и оставаться здесь одной, словно какой-нибудь из «этих» женщин. Она решила послать мальчиков вперед, а сама отправилась вслед за ними по соседнему переулку. Норберто должен спросить в клубе директора больницы. Он убежал и тут же вернулся.
— Сеньор директор там. Он в баре.
— Один?
— Нет, сеньор директор беседует с женой сеньора инженера, а дочка ньо Дела Пинто…
Дона Манинья категорически не желала заниматься этим делом лично. Она испытывала непонятное отвращение к предстоящему разговору с директором. То же самое происходило с ней, когда они обратились к доктору Ногейре.
Расставив ноги и заложив руки за спину, Жулио разглядывал афиши у входа в Эден-парк. Он не отрывал восторженных глаз от фотографии полуобнаженной актрисы. Из рупора громкоговорителя, установленного на здании кинотеатра, доносились беззаботные бразильские ритмы. Прохожие сновали взад и вперед. К Жулио подошла торговка сластями. Больной мальчик купил у нее две галеты и леденцов. Оборвыши торговали из-под полы американскими сигаретами. Чистильщик сапог привязался к доне Манинье:
— Дайте пять тостанов, не хватает обменять на бумажку.
Ответа он не дождался. Протянув руку, повторил просьбу. У доны Маниньи не оказалось при себе мелочи. Чистильщик удалился посвистывая… Резкий звонок возвещал о начале сеанса в кино. Громкоговоритель умолк. Норберто терпеливо ожидал. В клубе Гремио директор больницы пил вино в обществе прекрасных дам. Дона Манинья увидела, как он поднялся и вышел. Она послала к нему Норберто. Оказалось, что сеньор директор имеет обыкновение посещать больницу в один и тот же час, и нелепо беспокоить его раньше. Они очутились там прежде него. Дона Манинья воспользовалась этим, чтобы поговорить с дежурным санитаром. Она обстоятельно, не пропустив ни одной детали, пересказала ему суть дела. Окончив рассказ, вежливо спросила, каково его мнение. Санитар, это было видно с самого начала, оказался мелкой сошкой, от него ничего не зависело. Единственный, кто мог разрешить госпитализировать больного, — это директор. Но санитар считал, что даже директор бессилен, ведь таких больных, как Жулио, принимать строжайше запрещено. Санитар изъяснялся высокопарно и торжественно, весь напыжась, однако пытался придать своему громкому и пронзительному голосу сочувственные нотки. Он высоко поднимал брови, вращал глазами, похлопывал себя правой рукой по ляжке, восклицая:
— Понимаете, уважаемая сеньора, мы не виноваты… Такой приказ… Положение становится просто невыносимым, потому что дня не проходит без происшествий. Все, чем мы можем помочь больным, — это дать консультацию и прописать лекарство. Если больной в состоянии за него платить — его счастье; беден, вы говорите, — пусть уповает на милосердие божие…
В глазах доны Маниньи он разглядел недоумение. Ей необходимо было выяснить один вопрос. На душе у нее скребли кошки, страх холодной рукой сжимал сердце. Ветер всколыхнул верхушки акаций и неожиданно через приоткрытую дверь устремился по пустому коридору. Дона Манинья даже не подумала о том, чтобы придержать рукой юбку. Санитар отвел глаза и церемонно попросил ее проследовать в кабинет.
— Там вам будет удобнее.
Санитар припадал на левую ногу, и, когда он говорил, казалось, рот у него набит кашей. Лицо у санитара было круглое, широкоскулое, с гладкой лоснящейся кожей и, несмотря на возраст, абсолютно лишено растительности. Вокруг глаз уже обозначились морщинки. Его кабинет — «не совсем то, что принято считать кабинетом в подлинном смысле слова», — как сообщил он донье Манинье, оказался дежурной комнатой. Кровать у стены и два железных стула. На железном же столике у изголовья — морская раковина, служившая пепельницей. На полу между кроватью и скамьей стояла неуместная здесь бутылка грога с апельсиновыми корками и букетик розмарина.
Санитар попросил разрешения закурить. Дона Манинья проговорила: «Сделайте одолжение» и опустилась на стул, сложив на животе руки. Норберто и больной мальчик ожидали за дверью в коридоре.
— Так вот… — продолжал санитар, — даже директор не имеет права разрешить госпитализацию в таких случаях. — И пояснил: в больнице нет изолятора, и «запрещение произведено с единственной целью — воспрепятствовать тому, чтобы в вышеупомянутых условиях пациенты заражали друг друга». Если сеньоре угодно, он может продемонстрировать ей «текст постановления, имеющего силу закона». Это нетрудно осуществить… Оно у него в ящике письменного стола…
Дона Манинья вежливо отказалась, но заметила, что куда более антисанитарно позволять больным свободно разгуливать по острову.
— Так все-таки хуже…
Санитар равнодушно покачал головой, его это ничуть не интересовало. У доны Маниньи снова разыгрались нервы.
— Да, так все-таки еще хуже… — Дона Манинья рассуждала вслух. — Они продолжают ходить по улицам, и каждый может от них заразиться… — Она подумала о своих детях.
Санитар лишь слегка усмехнулся краешком губ. Потом, усевшись на другой стул и высоко вскинув брови, заявил:
— Вы абсолютно правы, сеньора.
— Итак?
— Итак, сеньора?!
— Этот больной мальчик?..
— По-моему, хлопотать бесполезно.
— Вы уверены?
— Бессмысленно, сеньора, как носить воду решетом.
Наступило молчание. Потом дона Манинья сказала:
— Но видите ли, сеньор, я не могу взять его к себе домой. У меня семья. Не из гордыни, бог свидетель, но у меня дети, вы знаете.
— Знаю…
Дона Манинья голосом, в котором звучали слезы, сказала:
— Что же мне делать?
— Я полагаю, единственный выход для него — вернуться туда, откуда он приехал, — ответил санитар.
— А ночь? Где же он будет ночевать? Не у меня же? Бог свидетель, не из гордыни… но болезнь — это такое дело… Вы ведь знаете, сеньор, у меня трое детей… Нельзя ли ему переночевать здесь, в больнице? Только одну ночь?..
Санитар отвечал, что для этого необходимо разрешение свыше. Дона Манинья встала, распахнула дверь в коридор. Норберто и больной мальчик разговаривали, сидя на деревянной скамье. Тогда санитар предложил:
— Пусть переночует здесь, в коридоре… Он отлично устроится на скамейке.
У доны Маниньи будто гора с плеч свалилась. Она с благодарностью взглянула на санитара.
— Ну что ж, хорошо… Только одну ночь… Завтра я обо всем позабочусь…
— Еще одно, сеньора, ему придется уйти и вернуться попозже, хотя бы через час… — сказал санитар. — Ведь я делаю это без ведома сеньора директора, а он как раз должен с минуты на минуту быть здесь, и пусть мальчик придет после обхода.
Донья Манинья не возражала. Она все передала больному мальчику, и они покинули больницу. На полдороге дона Манинья распрощалась с Жулио. Но ничего, ведь с ним оставался Норберто.
Они сидели на площади Доктора Регала, дожидаясь, когда в больнице кончится вечерний обход. Норберто купил больному мальчику галет и сладких пирожков. Они разговаривали. Норберто велел Жулио надеть берет: становилось прохладно. Больной мальчик чуть сдвинул берет набекрень. Это придало ему задорный вид. Норберто спросил, не холодно ли ему. Жулио не ответил. Он думал о служанке доны Маниньи.
— Это Биа? — предположил Норберто.
— Ту, что помоложе, зовут Биа?
— Да, хорошая штучка, правда?
— Она добрая. Добрая и тихая.
Норберто засмеялся.
— В Прайе ведь тоже есть добрые красотки?
— А здесь?
— Их здесь пруд пруди…
— Да, Сан-Висенте — славный остров… Эти девушки, что стояли там, в аптеке…
— Это продажные женщины, — прервал его Норберто.
— Так я и подумал. Одна из них окликнула тебя.
— Ты слышал?
— Да. У тебя с ней что-нибудь было?
— Было.
— И что же?
— Мы с ней друзья.
— Ты знаешь еще кого-нибудь из них?
— Я всех знаю.
Мимо прошел полицейский, он вел матроса-иностранца и его чичероне. Матрос был совсем пьян, а у чичероне разбита голова. Норберто спросил у полицейского, который час. Около девяти. Пора было возвращаться. Директор, должно быть, уже ушел. Они поднялись. Больница находилась поблизости. Можно было не торопиться.
Норберто внезапно загрустил. Он смотрел на худую, тщедушную фигуру больного мальчика, на его неуверенную походку и сползающий на глаза берет. Худоба Жулио вызвала у него в памяти образ Лелы, друга детства. Лела умер, и у этого паренька дни тоже сочтены. От такой болезни нет спасения. Норберто это знал.
Ветер время от времени сотрясал сухие стволы акаций вдоль дороги. В мрачном здании больницы в глубине улицы Жулио предстояло провести эту ночь. Только одну ночь. Завтра он уедет с первым же рейсом. Вероятно, они никогда больше не увидятся. Норберто подошел к больному мальчику и коснулся рукой его плеча. Он любил его с нежностью старого друга. Норберто хотел было заговорить, но почувствовал комок в горле. Жулио заметил его волнение:
— Что с тобой?
Норберто ответил не сразу. Он остановился, помолчал:
— Какая все-таки гнусная у нас жизнь, черт бы ее побрал!
Жулио безучастно повел плечами.
Ветер продолжал сотрясать акации. В полутемной больнице санитар ходил взад-вперед по пустому коридору. Норберто не захотел входить. Они простились у двери.
— До завтра…
— До завтра…
— Ты придешь рано утром?
— Да, я приду!
Жулио, пошатываясь, вскарабкался по ступенькам и робко поздоровался с санитаром. Норберто уже издали видел, как он снял старый, видавший виды берет и спрятал его в кармане пальто… Какая же все-таки гнусная жизнь, черт бы ее побрал!