ЭЛИЗАБЕТ

Ровно в восемь утра Элизабет отворила дверь конторы. Теперь она будет служить здесь. Тут же зазвонил телефон, и она поспешно сняла трубку.

— Алло!

— Это секретарша мистера Джимбо?

— Да, к вашим услугам! — Зажав трубку подбородком, Элизабет вытянула из ящика блокнот и карандаш.

— Соедините меня с шефом.

— К сожалению, его еще нет. Позвоните, пожалуйста, через полчаса.

— Позвоню! — Раздались короткие гудки. Элизабет в сердцах бросила трубку — даже не назвал себя!

Дверь, ведущая в кабинет мистера Джимбо, была приоткрыта. Элизабет заглянула туда. Это была просторная комната с огромным письменным столом красного дерева и пушистым зеленым ковром на полу. Жалюзи на окнах были подняты — значит, с утра в кабинете не бывает солнца. На столе, где все разложено в строгом порядке, стояла фотография красивой женщины с двумя ребятишками. Подобно часовому на посту, фотография охраняла кабинет. Рассмотрев фотографию, Элизабет поставила ее на место, вернулась в приемную и, подойдя к небольшому окну, выглянула на запруженную машинами улицу.

Интересно, долго она удержится на новом месте? Это уже третье за полгода: четыре месяца она прослужила в большом американском офисе, потом поступила секретаршей к англичанину в оптовую торговую фирму. Шефа больше интересовали ее женские достоинства, чем деловые качества. Промучившись два месяца, Элизабет ушла, даже не предупредив…

На новом месте ей предложили всего семьсот девяносто фунтов в год, хотя раньше она получала восемьсот пятьдесят…

Шаги на лестнице вывели Элизабет из задумчивости. Она вернулась к своему столу и заправила в машинку лист бумаги. Дверь отворилась, и на пороге появился мистер Джимбо.

— Доброе утро, сэр! — Элизабет вскочила и распахнула перед ним дверь кабинета. Шеф смерил ее долгим взглядом с головы до пят и тяжело плюхнулся в кресло-качалку. Элизабет неслышно прикрыла дверь и принялась стучать на машинке.

Но вскоре раздался звонок, на внутреннем телефоне зажглась зеленая лампочка. Элизабет сняла трубку.

— Зайдите, я продиктую вам письма.

— Слушаю, сэр. — Она подхватила блокнот для стенографии, карандаш и вошла в кабинет.

— Садитесь.

На столе у шефа зазвонил телефон, мистер Джимбо небрежным жестом снял трубку и откинулся в кресле. Элизабет украдкой разглядывала нового хозяина. Ему было около сорока. Высокий, темный, с маслянистой кожей. Лицо пышет здоровьем, аккуратный пробор, и зубы такие белые, что кажутся искусственными. Когда он обращался к ней, в гулком уверенном голосе сквозили отеческие нотки. Как будто не из тех, кто волочится за каждой юбкой… Впрочем, время покажет.

— Итак, жду вас с супругой к восьми часам. До скорого!

Шеф положил трубку и начал диктовать.

К одиннадцати Элизабет отпечатала целую кипу писем и понесла их мистеру Джимбо на подпись. Он недоверчиво прищурился:

— Что-то слишком быстро!

Элизабет улыбнулась и вышла. Ее предупреждали, что у мистера Джимбо работы очень много, но она не сомневалась, что справится. В четверть первого она убрала все со стола и отправилась обедать.

В понедельник к мистеру Джимбо пришла миловидная посетительница. Элизабет где-то видела это лицо, но где — не могла припомнить. Женщина была высокая и стройная, у нее была кожа цвета шоколада с молоком и аккуратная прическа.

— Он занят? — спросила она осторожно.

— Да, идет совещание. Ваше имя, пожалуйста. Я сообщу по внутреннему телефону…

— Я его жена. — Женщина добродушно улыбнулась.

— Теперь я вспомнила, я видела вас на фотографии в кабинете! Присаживайтесь, миссис Джимбо, Я доложу о вас.

Элизабет нажала кнопку и зашептала в трубку:

— Пришла ваша жена, просить подождать?

— Нет. Я сейчас выйду. — В трубке щелкнуло, и Элизабет не успела рта раскрыть, как мистер Джимбо появился на пороге.

— Прости, Ами, дорогая. У меня совещание. Шофер отвезет тебя домой, а я позвоню, когда освобожусь.

— Хорошо, буду ждать! — И, повернувшись к Элизабет, женщина снова улыбнулась. — Спасибо!

Вид у Ами Джимбо был довольный, сияющий. Элизабет верила в счастливые браки и втайне надеялась, что и ей повезет. Она вздохнула — вспомнила о своем женихе, который уехал учиться в Америку. Потом, отогнав грустные мысли, вновь принялась за работу.

Быстро промелькнули недели, месяцы, наступило рождество. Элизабет с двумя подругами отправилась на праздники в Момбасу. Они купались, нежились на горячем песке, объедались лакомствами и писали длиннющие любовные письма. Элизабет грешно было бы гневить бога, он внял ее мольбам: люди, с которыми она работала, относились к ней с уважением. Ни мистер Джимбо, ни клерки не посягали на ее женское достоинство. Правда, работать приходилось много, иной раз она засиживалась допоздна. Оставаться одной в конторе вечерами бывало страшновато. Но Джимбо неизменно служил ей утешением — он держался с ней безупречно. Однажды он сказал:

«Не хотелось бы отпускать вас одну домой так поздно, но и подвезти вас не решаюсь. Пойдут сплетни, вас оговорят ни за что ни про что. А у вас вся жизнь впереди. Берегите свое доброе имя, дитя мое».

Девушки вернулись из Момбасы ночным поездом во вторник утром и прямо с вокзала отправились на службу.

В Найроби предстояла международная конференция, и стол мистера Джимбо был завален бумагами. Элизабет задерживалась в конторе каждый вечер. Мистер Джимбо приказал сторожу никуда не отлучаться, чтобы ей не было страшно.

Субботний день выдался особенно жарким. Когда Элизабет взглянула на часы, было уже половина второго. Надо было торопиться, чтобы не опоздать к обеду. И тут в дверях вырос мистер Джимбо. На его лице играла широкая улыбка.

— Бедная девочка, вы все работаете. Оставьте что-нибудь на понедельник!

— Спасибо, сэр. Я уже собралась уходить. Кончится конференция, тогда отдохну.

Джимбо прошел в свой кабинет, а Элизабет подхватила сумочку и журналы и направилась к двери.

— Я ухожу, сэр.

— Одну минуту. — Он листал какие-то документы. Оторвавшись от них, взглянул на нее: — Помогите мне одолеть мой завтрак — тут так много, одному не справиться.

Она решила отказаться. Ведь мистер Джимбо предлагал это лишь из вежливости.

— Спасибо, сэр. Меня ждут с обедом в общежитии.

— Не отказывайтесь, прошу вас!

Она вошла в кабинет и присела на диван. Ей не хотелось показаться неучтивой, ведь шеф так мил с ней. Но ее настораживала его настойчивость. Он пододвинул к ней еду, она взяла сандвич с яйцом. Шеф тяжело вздохнул и уселся рядом.

— Я доволен вами, дитя мое. С тех пор как вы здесь, все переменилось. Как много зависит от хорошей секретарши! — Он замолчал и потянулся за сандвичем.

— Спасибо, сэр. Я тоже очень довольна. С вами легко работать. — Она отпрянула от шершавого прикосновения твидового пиджака.

— Рад это слышать. Меня одно лишь беспокоит, дитя мое, — он коснулся обручального колечка с бриллиантом на левой руке Элизабет. — Не хотелось бы вас потерять.

— Ах, сэр! До свадьбы по меньшей мере два года, всякое еще может случиться.

— Кто же этот счастливчик? Чем он занимается?

— Он еще учится… — В голосе Элизабет прозвучала досада.

— О, баловень судьбы. Вы такая работящая, такая женственная, прелестная. — Тяжелая рука плотно облегла тонкую талию Элизабет.

— О, пожалуйста, сэр. Пожалуйста, не надо… — Она вырвалась и вскочила на ноги.

— Послушай, Лиз! — мистер Джимбо почти прокричал это. — Я не сделаю тебе ничего дурного, клянусь!

Он смотрел на нее горящим взором. Элизабет стало не по себе. Не хватало воздуха.

— Пожалуйста, сэр, позвольте мне уйти. Я помолвлена. Подумайте о своей жене, детях. — Ее душили слезы.

— Ну, успокойся — нас могут услышать. Я не сделаю ничего дурного, — твердил он, а сам запер дверь и сунул ключ в карман пиджака.

Она юркнула за стол, потом метнулась к окну, опять к двери и снова к столу. Джимбо поймал ее и потащил к дивану. Он искал ее губы, но девушка сжалась в комок, зарыла лицо в юбку.

— Лиз! — Он целовал ее уши, шею, руки. — Ты так прекрасна, — шептал он. — Кожа у тебя гладкая и нежная, как лепестки розы. Я не сделаю ничего плохого…

Она пробовала высвободиться, но силы покинули ее. Все это было похоже на дурной сон…

В сумерки она лежала на своей кровати в общежитии. Подушка была влажной от слез. Скомканная фотография жениха валялась на полу. Медленно поднявшись, девушка подошла к окну. Город точно вымер, лишь изредка по пустой улице проедет автомобиль.

Элизабет задернула занавески. Городская жизнь не для нее. Вряд ли она когда-нибудь привыкнет к городу. Она тосковала по своему деревенскому дому, по дружной большой семье, в которой единственно чувствовала себя в безопасности. Ее мир рухнул, распался на части, на душе было горько и тоскливо.

В понедельник утром Элизабет, как всегда, вышла из общежития. Но вместо того чтобы сесть в автобус, она пошла пешком через парк к вокзалу. К восьми часам она уже была на бирже труда. Сотни женщин, старых и молодых, ждали открытия. Седовласые старухи сидели кружком и негромко разговаривали. Печали и тяготы оставили неизгладимые борозды на их лицах. Сердце Элизабет сжалось от сострадания.

Толпа все увеличивалась, невеселые лица напомнили ей верующих, молившихся в битком набитой деревенской церкви. Тогда она еще была ребенком… Бог, должно быть, отвернулся от нее, грешной…

Кто-то опустил ей руку на плечо, она вздрогнула и резко повернулась.

— Лиз, ты что здесь делаешь? Ну-ка, идем сюда.

Она прошла за миссис Кимани в ее кабинет за перегородкой и села на предложенный стул.

— Снова без места?

Элизабет молча кивнула.

— Что стряслось на этот раз?

Элизабет продолжала молчать.

Миссис Кимани, женщина средних лет, работала на бирже давно, и ей нетрудно было догадаться.

— Ну, дитя мое, не буду выпытывать, не буду. Просто сердце разрывается, как подумаешь, что приходится терпеть женщине в этом городе! Стыд и позор! Видишь вон девушек? Это все секретарши и стенографистки без места.

Элизабет взглянула в острые, проницательные глаза миссис Кимани:

— И я к вам с тем же. Найдите мне другую работу, пусть я буду получать вдвое меньше.

— Лиз, ты же одна из лучших секретарш в городе. Ну хорошо, давай поищем церковные и благотворительные учреждения. Ну, ну, не падай духом, девочка!

Славная женщина была миссис Кимани, скольким девушкам она помогла устроиться! Она очень нравилась Лиз.

— Помните, что вы говорили в прошлый раз? Что моим шефом будет африканец, что это совсем другое дело, потому что он сознает свою ответственность перед страной. А на поверку — ничем он не лучше белых. Боюсь, что и с церковными учреждениями ничего не получится. Все мужчины одним миром мазаны.

— И все-таки попробуем. Я позвоню в одно место, и ты сходишь, приглядишься. Дай мне знать, что ты решишь.

В конце недели Элизабет получила грошовую должность в маленьком сиротском приюте. Работа требовала выдержки и терпения. Сестра Елена, монахиня, возглавлявшая приют, приказала ей коротко остричь ногти. Девушку облачили в белый халат, белую косынку и туфли без каблуков. Взглянув в зеркало, Элизабет с трудом узнала себя, поправила выбившиеся из-под косынки волосы и вслед за сестрой Еленой прошла в большой зал, где играли дети. Одни лепили из глины, другие рисовали, а самые маленькие строили из кубиков.

— Бедняжки лишены материнской любви и тепла, — тихо говорила монахиня. — У других детей есть отцы и матери, братья и сестры, а у этих — никого! То, что мы им дадим, они запомнят на всю жизнь.

Тридцать пар глаз настороженно уставились на Элизабет, и слезы затуманили ей взор. Чему она их может научить? Она сама запуталась, сбилась с пути… Но может быть, как раз среди этих невинных глаз она обретет утешение, мир и покой. Они взирали на нее с мольбой. «Наше будущее в твоих руках, дай нам любовь, которой мы не знали», — читала она в этих глазах.

Элизабет справилась с волнением и сказала:

— Сестра, вы делаете большое, благородное дело. Я буду стараться помочь вам.

К концу первой недели она была близка к отчаянию. Дети словно ощетинились, не слушали ее, грубили. Она подумывала о том, чтобы вновь обратиться к миссис Кимани, но у нее не хватило духу. Прошел месяц, и дети привыкли к Элизабет. Их трогательная привязанность обезоруживала девушку. Малыши так нуждались в ней! Она молила бога дать ей сил.

В середине июня Элизабет вдруг слегла. Сестра Елена заботливо ухаживала за ней. Но прошел день, другой, девушке становилось все хуже, пришлось отвезти ее в больницу.

В больнице она провела три беспокойные ночи. На четвертый день ей стало лучше, и сестре Елене разрешили навестить больную. Монахиня сжала ее ладонь в своей и отвернулась:

— О, Элизабет! Доктор сказал мне, что у тебя будет ребенок…

Сердце молодой женщины учащенно забилось, ее бросило в жар. Она беременна? Монахиня поглядывала на нее с упреком. «Одним сиротой станет больше!» — говорил этот взгляд.

К тому времени, когда Лиз выписали из больницы, она уже приняла решение. Рано или поздно ее выгонят из приюта. Жених, которого она нежно любит, не простит ей. И домой, к родителям и бабушке, она не посмеет вернуться. На работу беременных не берут. Внезапно в памяти встало лицо Ами Джимбо — впервые она подумала о ней. Счастливая, довольная, обеспеченная — полная ей противоположность! Нет, это несправедливо! Джимбо, который так бессердечно поступил с ней, с Элизабет, обрек на позор и нищету, наверное, кажется собственной жене ангелом!..

После обеда, уложив детей, Элизабет отправилась в парикмахерскую.

— Глаза у вас так и блестят, — сказала мастерица, делавшая ей укладку. — На свидание собираетесь?

— Да, — шепотом ответила Лиз, откинувшись в кресле и зажмурившись.

— Вы красавица — ему повезло!

— Спасибо. Он тоже очень красивый и добрый.

Ее резанула горькая ирония собственных слов.

Вечером она объявила сестре Елене, что проведет выходной у родственников. Попрощавшись с монахиней, она пошла на автобусную остановку.

Дома у мистера Джимбо никого не оказалось.

Элизабет стояла у калитки, пока у нее не окоченели на ветру ноги. Собирался дождь. Во дворе рядом с гаражом она заметила сарайчик. Дверь в него была открыта. Вытащив из сумки блокнот, она написала на листке: «Приехала повидаться с вами, на улице холодно, решила обождать в сарае. Элизабет». Записку прикрепила к дверной ручке.

Семья Джимбо вернулась домой поздно.

— Кто-то был у нас, — сказала Ами, развертывая записку. Потом прочла ее вслух. Мистер Джимбо вырвал записку из рук жены. Он хотел что-то сказать, но изо рта у него вырывались лишь несвязные звуки. Он метнулся к сараю. Жена и дети недоуменно глядели ему вслед.

Джимбо распахнул дверь, ноги у него подкосились, Элизабет раскачивалась в петле из красного шарфа.

«Я тут ни при чем, мне нечего бояться, — лихорадочно думал Джимбо. — Только бы эта история не отразилась на делах фирмы!.. Только бы не отразилась…»

Узнав о смерти Элизабет, сестра Елена отнесла в полицию забытую ею в приюте записную книжку. И хоть церковь осуждает самоубийц, монахиня искренне скорбела о несчастной.

 

И ПРОЛИЛСЯ ДОЖДЬ…

Он еще только подходил к воротам, и Оганда первая заметила его. Она бросилась ему навстречу. С трудом переводя дыхание, она спросила:

— Какие новости, великий вождь? Вся деревня с тревогой ждет твоего слова.

Лабонго молча протянул дочери руки и ничего не сказал. Озадаченная, она побежала назад в деревню сообщить всем, что вождь вернулся.

В деревне царило напряжение, привычный уклад жизни был нарушен. Люди слонялись без дела, никто не прикладывал рук к работе. Молодая женщина прошептала своей соседке:

— Если они и сегодня не решили, быть ли дождю, — старику конец.

Женщины уже давно заметили, как он день ото дня таял. А люди докучали ему упреками: «Скот подыхает на пастбищах, не сегодня-завтра та же участь постигнет наших детей, а потом и нас самих. Скажи нам, что делать, чтобы спасти наши жизни, ведь ты вождь!» И вождь каждый день обращался с мольбой к всемогущему через своих предков, чтобы тот избавил его народ от великой беды.

Вместо того чтобы созвать людей рода и объявить им слово предков, Лабонго направился к своей хижине, — знак того, что он ничем не обеспокоен. Отодвинув дверь, он сел там в полумраке и стал думать.

Не привычные заботы вождя голодающего племени тяжелым грузом легли на сердце Лабонго. Другое. Жизнь его единственной дочери — вот что теперь могло спасти его народ. Когда Оганда бежала ему навстречу, он смотрел на сверкнувшую в лучах солнца цепочку, которая обвивала ее стан. Пророчество свершилось. «Она, Оганда… Оганда, моя единственная дочь, ей суждено умереть». Слезы душили Лабонго. Т-с-с… Вождю не пристало плакать. Люди объявили его храбрейшим из мужчин. Но ему теперь было все равно. Теперь он просто отец… Он не смог сдержать горьких слез. Он любил свой народ, людей луо, но что для него люди луо без Оганды? Она родилась и принесла с собой новую жизнь в мир Лабонго, и он с тех пор правил людьми луо лучше, чем когда-либо. Как же ему, воплощавшему дух предков, пережить свою прекрасную дочь? «Так много хижин и так много родителей, у которых есть дочери. Почему выбор пал именно на нее? Она — все, что у меня есть», — Лабонго говорил так, будто предки были здесь, в хижине, и он мог смотреть им в глаза и бросать слова им в лицо. Может, это они, предки, предостерегали Лабонго, напоминая ему об обете, данном в день его возведения в вожди. Разве не он сам громко обещал старейшинам: «Я положу свою жизнь, если понадобится, и жизнь тех, кому дам ее, дабы спасти мой народ от бед и несчастий»?

«Отрекись! Ну, попробуй, отрекись!» — слышались ему теперь голоса праотцев, насмехавшихся над ним.

Лабонго стал вождем еще юношей. В отличие от своего отца он правил долгие годы, не беря в хижину других жен, кроме одной. И люди тайком смеялись над ним, потому что его единственная жена не рожала для его рода. И он взял в жены вторую, третью и четвертую жену. Но все они рожали ему сыновей. Тогда Лабонго взял пятую жену, и она родила ему дочь. Он назвал ее Оганда, потому что ее кожа была и вправду блестящей и гладкой, как у фасоли. Из двенадцати детой Лабонго Оганда была единственной девочкой. Она стала любимицей вождя. И соперницы ее матери проглотили зависть и одаривали ее любовью. В конце концов, рассуждали они, Оганда — девочка, и ее дни в доме вождя сочтены. Оганду выдадут замуж, и они снова займут место в сердце вождя.

Никогда за всю его долгую жизнь ему не приходилось ничего отрывать от сердца с кровью. Отказаться значило пожертвовать своим племенем и возвысить интересы одного человека над волей народа луо. И еще больше: это значило бы не повиноваться воле предков и дать им право презреть его народ. Но дай он Оганде умереть, пусть даже ради того, чтобы жили остальные, он навсегда обречет себя на вечные душевные муки. Он знал, что уже не сможет тогда оставаться вождем без упрека.

Слова Ндити, шамана и целителя, все еще звучали у него в ушах: «Подхо, прародитель луо, явился мне во сне этой ночью, и он просил меня сказать вождю и народу: пусть умрет отроковица, еще не познавшая мужчину, и тогда земля получит дождь. И Подхо еще не кончил речь, как я увидел отроковицу, остановившуюся над озером; она держала руки над головой. И кожа ее была как у молодой фасоли. Высокая и стройная, она стояла подобно одинокому ростку на речном берегу, и в глазах ее была печаль, как у матери, у которой отняли младенца… В мочке левого уха у нее висело золотое кольцо, а стан обвивала блестящая цепочка. Я, изумленный, восхищался красотой отроковицы, а Подхо сказал мне: „Из всех женщин нашей земли мы избрали эту. Да предложит она себя в жертву чудовищу, хозяину этого озера, и прольется дождь… И пусть все остаются в своих домах, чтобы не быть смытыми и унесенными потоком! Я сказал“».

За стеной стояла непривычная тишина, и только томимые жаждой птицы лениво перекликались в ветвях умирающих деревьев.

Слепящий полуденный зной загнал людей под крыши. Неподалеку от хижины вождя безмятежно похрапывали его телохранители. Лабонго поправил на себе убор вождя. Голова большого орла небрежно свисала у него с плеча. Он вышел из своей царской хижины. И вместо того чтобы позвать Ньябого, своего вестника и герольда, бить в барабан, вождь подошел к барабану и ударил в него сам. И очень быстро весь род собрался под деревом сиала, где он всегда говорил с людьми. Оганде он велел ждать в хижине ее бабки.

Когда Лабонго обратился к людям, у него дрожал голос, ибо слезы душили его. Он открыл рот, но слова не шли… Его жены и сыновья поняли, что пришла большая беда: наверное, враги объявили войну. У Лабонго были красные от слез глаза, и люди заметили, что вождь плакал. Наконец он сказал им:

— Той, что любима и взлелеяна нами, суждено оставить нас. Оганда умрет. — Лабонго говорил так тихо, что сам едва слышал свой голос. Но он продолжал: — Предки избрали ее в жертву хозяину вод, чтобы был дождь.

На какое-то мгновение под деревом воцарилась тишина. Люди сидели ошеломленные, потом чей-то растерянный и приглушенный шепот нарушил тишину, и мать Оганды свалилась замертво, и ее отнесли в хижину. Но все остальные возрадовались. Они пустились в пляс, припевая и вознося Оганде хвалу.

— Счастливая Оганда!

Ей выпало счастье умереть, чтобы жили другие.

Если это спасет людей, пусть она идет.

Иди, Оганда!

Оганда сидела в хижине своей бабки, не слыша этих слов. «Должно быть, они поют о моей свадьбе», — решила она. Легкая улыбка заиграла на ее губах, когда она подумала о юношах, вздыхавших о дочери вождя.

Есть Кич, сын старейшины из соседней деревни. Кич красивый и статный. У него ласковые глаза и добрый смех. Он мог бы стать хорошим отцом, — подумала Оганда, — но из них не получится пары: Кич немного не вышел ростом, и, разговаривая с Кичем, Оганде приходится смотреть на него сверху вниз. Есть Димо, высокий юноша, который уже показал себя храбрым воином. Димо любил Оганду, но Оганда подумала, что он был бы плохим мужем — вечно он кого-нибудь задирает и ищет в жизни ссоры. Нет, он ей не нравился. Оганда стала перебирать блестящую цепочку на талии. Еще есть Осинда. Давным-давно, когда она была совсем девочкой, Осинда принес ей эту цепочку, и вместо того, чтобы обернуть ее несколько раз вокруг шеи, как принято, она надела ее как поясок.

Она почувствовала, как у нее громко застучало сердце, когда она подумала об Осинде. Она прошептала:

— Пусть это будешь ты, о ком они говорят. Осинда, любимый. Приходи и забери меня с собой…

Костлявая фигура в дверях заставила Оганду вздрогнуть.

— Ты напугала меня, бабушка, — рассмеялась она. — Скажи мне, они говорят о моей свадьбе? Но пусть они знают, я ни за кого не пойду против своей воли. — И снова у нее на губах заиграла улыбка. Она принялась уговаривать старуху, чтобы та сказала ей, нравится ли ее родным Осинда…

Вся площадь была занята танцующими и поющими сородичами. Теперь они направлялись к хижине, и каждый нес дар, чтобы положить его к ногам Оганды. Их голоса все приближались, и Оганда могла расслышать, как они пели:

«Если это спасет людей, если это дарует нам дождь, пусть Оганда идет. Пусть Оганда умрет за людей и за своих предков!» Неужели она сошла с ума и ей это мерещится? Почему она должна умирать? Она увидела, как бабушка приблизилась к двери и остановилась там, потому что не могла идти дальше — толпа преграждала ей путь, и глаза ее предупреждали Оганду, что надвигается беда.

Забыв, что в хижине всего одна дверь, Оганда стала отчаянно искать выход. Она будет бороться за свою жизнь, она ее так не отдаст. Но в хижине была всего одна дверь… И, закрыв глаза, она, словно тигрица, рванулась к этой двери, сбив с ног старуху. Там, снаружи, в траурном одеянии, обхватив плечи руками, неподвижно стоял Лабонго. Он взял дочь за руку и повел ее прочь от возбужденной толпы к маленькой красной хижине, где лежала ее мать. Здесь он по всем правилам сказал дочери нужными словами о решении предков.

Долго, очень долго они трое, нежно любившие друг друга люди, сидели в темноте. Не было больше смысла в словах. Да если б они и попытались что-то сказать, слова застряли бы в горле. До сегодняшнего дня они были подобны трем камням очага, триедины, и каждый разделял общую тяжесть. Взять и убрать Оганду значило бы разрушить остальное, потому что очаг — это всегда три камня.

Весть о том, что прекрасная дочь вождя приносится в жертву, чтобы пращуры дали людям дождь, разнеслась по округе с быстротой ветра. И к закату солнца деревню заполнили родственники и друзья вождя, поспешившие поздравить Оганду. Еще больше их было в пути. Им предстояло танцевать до утра, чтобы она не чувствовала себя одинокой. А утром они устроят для нее прощальный пир. Великая честь быть избранной духами предков умереть ради того, чтобы твой род остался жить! И не было никого, кто думал бы иначе. «Имя Оганды навечно останется в наших сердцах!» — гордо повторяли они.

Еще бы не честь! Великая честь для дочери вождя, для женщины — умереть, чтобы дать жизнь многим. Но что до этого матери, у которой отбирают дочь? На земле так много других женщин, почему выбор пал на нее? Имеет ли после этого человеческая жизнь вообще какой-нибудь смысл?

В безоблачном небе ярко светила луна и мерцали несчетные звезды. Танцоры собрались перед Огандой, а она сидела, крепко прижавшись к матери, и тихо всхлипывала. Она жила среди этих людей и думала, что знала их, но теперь чувствовала, что была для них чужой. Если они действительно любили ее, то почему они даже не пытаются спасти ее? Это потому, что они прожили до старости и не знают, что значит умереть молодой?

Поднялись ее сверстницы, чтобы исполнить танец. Ей захотелось, чтобы и Осинда был сейчас здесь, и она потрогала цепочку. Цепочка утешила Оганду — она возьмет ее туда, в подземное царство…

Утром Оганде приготовили богатое угощение, чтобы она могла выбрать себе то, что любила здесь. «Там люди не едят», — сказали ей. Все было вкусно, но Оганда не притронулась к пище. Пусть едят счастливые. Она удовольствовалась несколькими глотками воды из маленького калабаша.

Время, когда ей предстояло идти Туда, приближалось, и дорога была каждая минута, люди ждали дождя. До озера день пути. Она будет идти всю ночь огромным диким лесом. Но никто не коснется ее, даже лесные духи. Ее уже умастили священным маслом. С той минуты, как она узнала печальную весть, она все надеялась, что появится Осинда. Но его не было.

В полдень вся деревня собралась у ворот попрощаться с ней и посмотреть на нее в последний раз. Мать рыдала, повиснув у нее на шее и не отпуская ее от себя. Великий вождь в траурных узорах, босиком, как все, прошел к воротам и смешался с толпой. Простой человек в отцовском горе. Он снял с запястья браслет и надел его на руку дочери со словами обычая:

— Ты будешь вечно жить среди нас. С тобою души наших предков.

Не зная, что ответить, и все еще не веря в происходящее, Оганда стояла перед людьми. Ей нечего было им сказать. Она еще раз посмотрела на родительский дом. Она слышала, как стучало ее сердце, и каждый удар отдавался мучительной болью.

Она посмотрела на мать и сказала:

— Всякий раз, как ты захочешь видеть меня, смотри на солнечный закат. Я там.

Оганда повернулась на юг, куда ей предстояло идти в сторону озера. Люди луо долго стояли в воротах и смотрели ей вслед. Ее стройная фигура становилась все меньше и меньше, пока не растворилась среди тонких стволов сохнущего без дождя леса.

Оганда шла длинной тропой, которая вкрадывалась в дикие заросли, и ее голос был единственным ей спутником. Предки сказали: умрет Оганда; дочь вождя да будет принесена в жертву. Чудовище вопьется в нее зубами, и прольется ее кровь — дождь людям; да, низвергнется и хлынет потоком ее кровь — дождь людям. Будет ветер, и будет гром, и сметет дождь песчаные берега, — когда дочь вождя примет в озере смерть, ее кровь — дождь людям. Ее сверстницы, и родители, и друзья, и весь род луо сказали: пусть умрет Оганда и дарует дождь. Ее сверстницы молоды, и Оганда умрет молодой, Оганде жить с предками. Да, низвергнется дождь и польется потоком… Ее кровь — дождь людям.

Багровые лучи заходящего солнца обняли Оганду, и она шла горящей свечой в диких зарослях.

Люди из встречных деревень, которые выходили послушать печальную песню Оганды, были тронуты красотой девушки. Но и они говорили то же, что народ луо:

«Если это спасет людей, если это дарует дождь, прогони страх! Твое имя останется навечно с нами».

В полночь Оганда устала и обессилела. Больше она не могла идти. Она села под огромным деревом, отхлебнула из калабаша воды и, прислонившись к стволу, уснула.

Когда она пробудилась утром, солнце было высоко в небе. Через несколько часов пути она дошла до шонги, полосы земли, что отделяла населенную часть равнины от святых мест. Ни один непосвященный не смел переступить ее и выйти живым — только тем, кто общался с духами и Всемогущим, было дозволено вступать в Его владения. И вот Оганда подошла к шонге на своем пути к озеру, которого она должна была достичь на закате солнца.

Толпа людей на краю равнины глядела ей вслед. Ее голос звучал хрипло и с болью, но теперь это было все равно и ей и людям. Ей не придется больше петь. Люди смотрели на Оганду с участием и бормотали слова, которые не достигали ее слуха. Но никто из них не вознес мольбу за ее жизнь, когда она остановилась у шонги, только совсем маленькая девочка вырвалась из толпы, и догнала ее, и, разжав кулачок, подала ей на потной ладошке колечко, которое носят в ушах.

Она протянула колечко Оганде со словами:

— Когда ты придешь в царство мертвых, передай это кольцо моей сестре. Она умерла на прошлой неделе. Она забыла его дома.

Оганда приняла колечко и одарила девочку драгоценной водой из калабаша — всем, что имела. Больше она не нуждалась в воде. Оганда слышала плакальщиц, посылавших любовь своим близким, навеки покинувшим их, громко, чтобы Оганда запомнила их, но слова не трогали ее сердца.

Оганда затаила дыхание, переходя черту, за которой лежала неприкосновенная для смертных земля. Она с мольбой обернулась к толпе, но ей не было ответа, только строгое молчание. Их разум был озабочен другим: как им выжить. Дождь был тем драгоценным лекарством, о котором они страстно молили, и чем скорее Оганда достигнет назначенного, тем лучше. И они хмурились, видя, что она затаила дыхание.

Странное чувство овладело дочерью вождя, когда она ступила на священную тропу. Непонятные звуки преследовали ее по пятам, пугали, и ее первым побуждением было броситься прочь. Но она помнила, зачем она здесь. Она должна выполнить волю народа луо. Она устала, но не было конца тропе. А потом неожиданно тропа затерялась и пропала на песчаной земле.

Вода отступила далеко от берегов, оставив за собой мертвое пространство песка. За ним серебрилась гладь озера.

Оганда почувствовала страх. Она пыталась представить себе чудовище, хозяина вод, но от ужаса не могла. Люди никогда не говорили об этом, и плачущие дети, которые умолкали при одном упоминании о нем, его не знали. Солнце еще не садилось, но жара спала. Долго брела Оганда, и ноги по лодыжки уходили в сыпучий песок. Она выбивалась из сил и мечтала о глотке воды из оставленного девочке калабаша. У нее было страшное чувство, что кто-то неотступно идет за ней по пятам. Чудовище? Волосы поднялись на голове, и холодный ужас пробежал по спине Оганды. Она оглянулась, посмотрела по сторонам, вгляделась вперед, но не увидела ничего, кроме облачка пыли.

Оганда прибавила шагу, но странное чувство не покидало ее, и она обливалась холодным потом.

Солнце спешило к закату, и, казалось, вместе с ним удалялся и берег озера.

Оганда пустилась бежать. Она должна быть у озера до заката солнца. И тогда она услышала шаги за собой. Она оглянулась: что-то похожее на живой куст стремительно нагоняло ее. Оно уже было готово схватить ее.

Оганда из последних сил бросилась вперед. Теперь она была полна одной мысли — добежать до воды и броситься туда. Оганда не оглядывалась, но чувствовала, что оно настигает ее. Она пыталась кричать, но, как в ночном кошмаре, не слышала собственного голоса. Существо настигло Оганду. Сильная рука схватила ее, и у нее подкосились ноги, она не добежала до воды и не даст людям дождя.

Когда свежий ветер с озера вернул ей глаза видеть и разум понимать, она увидела человека, склонившегося над ней. Она проглотила воду, которую человек влил ей в раскрытые губы.

— Осинда, Осинда! Пожалуйста, дай мне умереть. Пусти меня, солнце уже садится. Дай мне умереть. Пусть люди получат дождь.

Осинда поласкал блестящую цепочку, обвивавшую талию Оганды, и вытер ей слезы с лица.

— Мы убежим в незнакомую землю, — горячо убеждал он, не слыша ее, — от гнева предков и возмездия чудовища…

— Но на мне будет проклятие, Осинда, я никогда не принесу тебе удачи. И еще больше: глаза предков будут всюду следить за нами и несчастья обрушатся на нас!

Оганда вырвалась, пытаясь бежать, но Осинда снова схватил ее за руки.

— Слушай, что я скажу, Оганда! Слушай! Дай я одену тебя вот в это! — И он укутал ее всю с головы до ног так, что остались видны только ее глаза, в покров, плетенный из нежных ростков дерева бвомбве. — Это укроет нас от глаз предков и мести чудовища. А теперь бежим!

Он взял Оганду за руку, и они побежали прочь из земли, куда не может ступать нога смертного. Они сторонились тропы, по которой шла сюда Оганда.

Кустарник становился все гуще, и высокая трава путами держала их ноги. Пробежав половину пути, они остановились и посмотрели назад. Солнце почти касалось поверхности воды. Они вздрогнули. Они продолжали бежать теперь еще быстрее, чтобы скрыться от лучей заходящего солнца.

— Верь, Оганда, теперь оно не достанет нас.

Когда они выбежали из земли, запретной для живых, и оглянулись, дрожащие, только самый краешек солнца виднелся над поверхностью озера.

— Оно садится! Садится! — всхлипнула Оганда и в ужасе закрыла лицо руками.

— Не плачь, дочь вождя. Смотри!

Позади сверкнула молния. Они, испуганные, остановились и широко раскрытыми глазами растерянно смотрели, как на землю народа луо пролился дождь.