НЕГР С ГИТАРОЙ
Как и она сорок лет назад, я тоже сегодня не выйду из дому, потому что поздно и идет дождь, потому что сегодня не надо идти в редакцию и потому что все во мне просит, чтобы я остался дома в тиши своего крохотного кабинета, сел за пишущую машинку «рояль» и пальцы мои забегали по ее клавишам.
«Я сегодня не выйду из дому из-за дождя, — писала мужу Кэтрин Мэнсфилд 26 февраля 1918 года. — Буду этим вечером читать „Малышку“ и потом напишу тебе о своих впечатлениях. И постараюсь закончить свой рассказ. Надеюсь, он тебе понравится. Рассказ этот совсем не похож на то, что я писала раньше».
Я тоже постараюсь закончить свой рассказ (если я вообще когда-либо смогу его закончить). Потому что стоит мне закрыть глаза, как оттуда, из далекого прошлого, как в былые времена, приходят Ана Луиза, маленькая негритянка Ширинда и мулат Жозе, приходят и стучатся в мою дверь. Приходят они, и приходят другие, что приходили в ту пору, когда я учился в школе и лицее, и становились потом спутниками моей жизни.
Многие, разумеется, бесследно исчезли из моей жизни. Иные оставили мне какую-то частицу себя. А ведь иногда — не знаю, задумывался ли кто-либо из вас над этой особенностью, — пустая жестяная коробка в углу шкафа может сказать о чьей-либо жизни больше, чем стопка писем, аккуратно сложенная в ящике письменного стола.
И мальчик, о котором я хочу рассказать, не оставил на память о себе ни засушенных листьев между страницами книги, ни пачки писем, которая лежала бы на дне ящика моего стола. Я даже не знаю, как сложилась его жизнь. Знаю лишь, что он существовал.
В то время ему было не более семи лет. Это был слабый и хрупкий мальчик, с очень большими живыми глазами и головкой в густых мелких локонах, темных и мягких, как шелк.
Жил он на тихой улице в огромном доме старинной архитектуры — одном из высоких домов с подвалом и просторной верандой вдоль фасада, на которую ведут натертые до блеска красные деревянные ступени.
При доме был маленький сад, отгороженный от улицы невысокой оградой. И именно здесь, на открытой веранде, в веселом садике, на песчаном дворе, огибающем весь этот дом старинной архитектуры, играл мальчик по утрам и после полудня, играл целыми днями, оставаясь наедине со своими игрушками и устраивая то бесшумные сражения оловянных солдатиков, то отчаянные гонки пластмассовых автомобилей, которые он подталкивал руками.
Единственный сын у родителей, мальчик рос без друзей, потому что его мать и отец считали, что дети с улицы говорили скверные слова, которые хорошо воспитанный ребенок, каковым был их сын, не должен слышать. И мальчик подолгу оставался притихшим и неподвижным, устав от своих солдатиков без славы, битв без выстрелов, автомобильных гонок без катастроф и больше всего от звуков собственного голоса, на который никто не отвечал и которому никогда не вторило эхо.
И именно в одну из таких минут, когда безмолвная грусть наполняла душу мальчика, а взгляд его больших темных глаз без малейшего интереса скользил по игрушкам, разбросанным на песке, появился негр.
Был он молодой, высокий и сильный, с ослепительно сверкавшими зубами на широком смеющемся лице. Именно таким он и предстал перед мальчиком. Прислонившись к ограде, юноша-негр принялся играть на шестиструнной гитаре.
Откуда появился этот негр? Откуда появился этот удивительный темнокожий человек с ослепительно сверкавшими зубами на широком смеющемся лице? Мальчику так и не довелось это узнать, да ему и не хотелось знать.
В сущности же, ничего таинственного в появлении негра с гитарой не было: просто прачке, работавшей в этом доме, нравилось, перегнувшись через ограду, поболтать со знакомыми, проходившими по улице, пока рядом на земле разгорался полный угля утюг. И случилось так, что в тот полдень поболтать с прачкой и заодно побренчать на своей гитаре остановился молодой негр.
Но мальчику так и не довелось, когда-либо это узнать, да он и не стремился узнать. Для него все это было тайной, слишком чудесной, слишком заманчивой, похожей на прекрасный мираж. Мираж этот возник перед ним как раз в тот момент, когда он изнывал от тоски, от холодного и пустого одиночества, и скука, казалось, затопляла весь дворик, поглощая даже безмолвные, немые игрушки. И вот неожиданно навстречу ему понеслись долгие и свежие раскаты смеха большущего, сильного негра и праздничный, веселый, подпрыгивающий звон гитары. И словно завороженный, с полуоткрытым от счастливого изумления ртом, с огромными, ставшими от волнения еще больше глазами, мальчик постепенно подходил все ближе и ближе, пока не остановился как вкопанный и уставился на негра, слушая гитару, которую тот сделал из большой жестянки из-под оливкового масла. К жестянке была прилажена дощечка-гриф, а к ней — ключи-колки, державшие струны, хотя и не настоящие струны — просто шесть проволочек, протянутых по всему корпусу инструмента. То слегка, то в страстном исступлении касаясь черными пальцами тонких, туго натянутых струн, о, какие чудесные звуки извлекал этот огромный смеющийся негр из жестянки, привезенной из-за моря в трюме какого-нибудь корабля и когда-то полной золотистого масла!
И случилось так, что в этот день у мальчика появился большой друг, которого у него никогда не было, — друг у мальчика, который умел играть лишь в одиночестве.
С той поры каждый день после полудня стал приходить к нему этот негр. Он приходил, устраивался поудобнее у ограды и начинал перебирать тонкие, туго натянутые струны своей гитары, и стоило мальчику завидеть его, как он тотчас бежал к каменной ограде, взбирался на нее и, плененный черными руками юноши, с неподдельным восторгом слушал его игру. Потом негр переставал играть, и смотрел на мальчика, и улыбался своей ослепительной улыбкой, свободной и широкой, словно стяг, развевающийся на солнце. И мальчик тоже смеялся в ответ. И мальчик спрашивал его обо всём, что хотел знать, и негр отвечал, а потом в свою очередь спрашивал мальчика о его оловянных солдатиках и о победах, одержанных на автомобильных гонках его маленькими игрушечными машинами.
И в искренней болтовне мальчика, и в веселых звуках гитары, и в раскатистом смехе юноши-негра — во всем этом был здоровый вкус доброй и чистой дружбы, чистой, как все простое на свете.
Но однажды сеньора, мать мальчика, увидела большого и смеющегося негра, прислонившегося к ограде, чтобы поиграть на самодельной гитаре, на которую смотрел и которую слушал очарованный мальчик. На другой день она снова пришла, пришла и на следующий день. А когда наступила ночь, сеньора поведала мужу ужасную новость: негр, несомненно бродяга и разбойник, проводит вечера, играя с мальчиком у садовой ограды, наверняка чтобы хорошенько высмотреть дом и ограбить в один прекрасный день, когда мальчик по своей наивности скажет ему, что папа и мама ушли в кино.
И на следующий день, когда негр был уже там, у ограды, чтобы смеяться своим добрым, радостным смехом и играть для мальчика на своей жестяной гитаре, к нему подошел полицейский, а откуда — мальчик с большими, широко раскрытыми от недоумения и страха глазами толком даже не успел заметить. Полицейский остановился, положил руку на плечо негра и увел его с собой.
Прошло много дней. Сначала мальчик вел себя так, словно все ждал; он бродил по двору и саду, перегнувшись через ограду, всматривался в глубь улицы, все ждал, что с минуты на минуту появится негр с гитарой. Потом мало-помалу его большие глаза становились все спокойнее, и мальчик, слабый и хрупкий, с густыми темными завитками на голове, вернулся к своим автомобилям из зеленой пластмассы и оловянным солдатикам в красных и голубых мундирах.
Но однажды утром его подозвала прачка и со странным видом испуганной заговорщицы прошептала: «Шш! Не шуми и не говори громко, а то сеньора узнает…»
Помнит ли мальчик того парня, который всегда приходил играть там, у ограды? Помнит ли?
С огромными, блестевшими от возбуждения и беспокойства глазами мальчик жадно слушал слова прачки.
Помнит ли!
Прошлой ночью, рассказывала прачка, он приходил сюда, в дом. Он уже давно вышел из тюрьмы, но не приходил потому, что боялся сеньоры. А прошлой ночью пришел, чтобы спросить о мальчике и проститься, потому что сегодня рано утром собирался ехать на шахты в Трансвааль.
И в страхе, с большой осторожностью, прачка показала мальчику — о мой господь! — гитару. Гитару, сделанную из большой жестянки из-под оливкового масла, с прилаженной к ней дощечкой и шестью струнами, очень тонкими и туго натянутыми… Шш! Он приходил сюда, чтобы отдать гитару. Оставил ее, чтобы мальчик играл на ней… Но прачка не может ее отдать. Нет, не может! А вдруг, не дай бог, сеньора увидит гитару! Лучше в воскресенье, когда прачка пойдет домой, она возьмет с собой гитару и спрячет ее у себя в чулане.
Однако странное дело, наступило воскресенье, но прачка нигде не могла найти гитару, которую оставила в углу комнаты для прислуги. Не могла найти, и все тут.
И ни сеньора, ни прачка и никто другой никогда не могли понять, почему у мальчика появилась нелепая привычка проводить целые дни в подвале, под домом, в самом дальнем углу, среди досок от старых ящиков, паутины и пустых бутылок. Никто так и не узнал, что за глупые игры стал устраивать мальчик с того дня в том углу, куда никто не заглядывал и где умещалось лишь его маленькое и хрупкое тело.
А он — о! — он никому ни за что на свете не раскрыл бы своей тайны, своей удивительной тайны.