НОЧЬ СВОБОДЫ
И Чини была вместе с ними — вместе с миллионами людей, заполонивших в ту ночь, ночь свободы, улицы городов всей федерации.
По столице беспокойными волнами перекатывались людские толпы — мужчины, женщины, дети; возбужденно переговаривающиеся или застывшие в угрюмом молчании люди, связанные общим для всех благоговейным страхом перед неведомой, полной таинств Независимостью, были охвачены ожиданием, смущением, недоверием. Порой в толпе мелькали лица приехавших издалека иностранцев, для которых Африка по-прежнему оставалась terra incognita; сбившись в кучки на Центральной площади, они смотрели, как взлетают в небо, эффектно разрываясь на тысячи мигающих осколков, огни фейерверков. В страну пришла свобода…
Крр-а-ка-тоа!.. Кррааккатооаа!
Чини крепче прижалась к Франсуа, чувствуя на своем плече его сильную руку.
— Ну разве это не романтично, mon amour? Скажи, не романтично?
— О, я хочу умереть, — прошептала Чини. — Я хочу умереть в твоих объятиях. Я хочу умереть за новую Нигерию!
— Ma chérie, было бы совсем неплохо умереть и разом со всем покончить. Было бы совсем неплохо.
Она резко обернулась к нему, встретившись с ним взглядом.
— Ты и вправду хочешь этого?
Он улыбнулся.
— А почему бы и нет? Ведь для Нигерии наступил кульминационный момент — конец эпохи империализма, начало эры Свободы! — Он показал рукой на огни фейерверка. Чини тотчас узнала возникшее в воздухе изображение. Распадаясь, шапки фейерверков образовали в небе увенчанный короной профиль королевы Елизаветы. — Думается мне, империализм пришел к концу, — вздохнул Франсуа. — Хотя для этого и понадобилось сто лет.
Чини отвернулась, но образ королевы неотступно горел у нее перед глазами. Типичная нигерийка, красивая, стройная, с матовой, словно покрытой бронзой, кожей, Чини восхищала французов совершенством своей как бы выточенной из дерева фигуры. Она не раз упрекала Франсуа, что он любит не ее, а ее тело, и он, смеясь, возражал, что не видеть прелести ее тела — выше его сил. Чини вся так и светилась любовью. Элегантная, уверенная в себе, она с утонченным изяществом носила европейскую одежду и с прирожденной грациозностью — национальный нигерийский костюм. Каждое ее движение приводило Франсуа в восторг, и ему хотелось говорить стихами, а она, видя это, смущалась. Они прозвала его «мой безумный француз».
Вдруг она рванулись вперед, схватив его за руку.
— Убей меня, ну убой же меня! — рыдала она.
Миллионы голосов слились в словах национального гимна.
Отдаваясь эхом, тысячеголосый рев уносился ввысь, к звездам, в черноту тропической ночи.
— Я могла быть счастлива! Зачем только я встретила тебя? Я могла быть свободна! И вот теперь моя родина свободна, а я… я — в цепях!
Почувствовав на своих плечах его сильные руки, она всем телом прижалась к нему. Он потерся небритой щекой о мягкую, гладкую кожу ее лица.
— Чини, ты ведь моя, oui?
— Твоя, Франсуа, твоя.
— Ты поедешь со мной в Париж, если…
Он так крепко прижал ее к себе, что ей стало больно. И впился губами в ее рот, здесь, на этой площади, посреди бушующей вокруг толпы.
— Погоди, Франсуа, тут же люди!
— Тебе ведь нет до них дела! Правда?
И он задушил поцелуем готовый вырваться из ее груди вздох.
В машине по пути к Виктория-Бич оба молчали. Чини не отрывала глаз от дороги, едва сдерживая переполнившее ее волнение. Независимость. Франсуа. Любовь. Замужество. Независимость. Независимость. Свобода!.. Мимо мелькали деревья. Ей казалось, что следом за ними несутся, обгоняя и нетерпеливо мигая фарами, другие машины, а в них сидят такие же, как они, влюбленные.
Франсуа вел машину по знакомым улицам, до неузнаваемости изменившимся в ярком свете огней. Впереди горделиво высился Палас-отель. Мимо павильонов Национальной выставки даже сейчас, за полночь, все еще лились бесконечные людские потоки.
Она вспомнила, как однажды пришла сюда днем, на строительную площадку, где под руководством Франсуа и по его проекту возводился павильон; людей кругом было столько, что иголке упасть некуда. Протолкавшись сквозь толпу, она увидела его в котловане, вырытом под фундамент. Там он и стоял, в этом котловане, рядом с рабочими, сваривавшими стальные конструкции. В ослепительных вспышках сварки четко вырисовывалось его удивительно красивое лицо. На нем была белая рубашка и белые шорты, в глазах застыло выражение страшной усталости.
Она уже хотела было потихоньку уйти, но тут он обернулся.
— Привет, Чини! — крикнул он.
Она вздрогнула от неожиданности. Франсуа вытер руки о шорты и сказал что-то двум стоявшим рядом белым. Они смахивали на американцев в узких, из непромокаемой ткани брюках и легких панамах. Один жевал резинку.
Франсуа подошел к ней легкой, танцующей походкой, а тут, как на грех, налетел порыв ветра, и она стояла, поправляя одной рукой поднявшуюся юбку, а другой придерживая соломенную шляпу.
— Ты точно с картинки, Чини, — сказал он, целуя ее руки. Стоя возле нее, он поглядел на строящийся павильон и спросил:
— Ну как, нравится? — Он описал рукой широкую дугу, но Чини и не посмотрела в ту сторону, неотрывно глядя в его глаза. Тогда он тоже поглядел на нее и сказал: — Шик, а?
— Павильон или я?
Он рассмеялся.
— Конечно, ты! Ну, куда мы пойдем? Может, выпьем кофе?
Он по-прежнему не говорил о главном, и это глубоко обижало ее, болью отзываясь в сердце. По городу ходили слухи, что он вот-вот уедет, ибо ему грозит высылка из страны в двухнедельный срок. Об этом ей стало известно от людей, осведомленных о намерении генерал-губернатора выслать его «в интересах общественного порядка». И вот он об этом ни словом не обмолвился. Да и хочет ли он на самом деле жениться на ней? Неужели она отказалась от всего ради иллюзии?
Стойка кафе была уставлена автоматами «эспрессо». Она попыталась представить себе, каким бы выглядело это кафе, сейчас заполненное стилягами и битниками, если б в нем собрались лагосские проходимцы; теперь их и не узнать — обзавелись шикарными машинами… ловкачи-приспособленцы, готовые по первому же знаку любого разгневанного политикана жестоко избить человека, но тотчас же переметнуться на сторону жертвы, предложи она им чуть большее вознаграждение. Живя в Челси и ночи напролет готовясь к экзаменам, она не раз вспоминала этих типов. Теперь ее мечта сбылась: она секретарь-машинистка, одна из лучших в конторе. Ей доверяют самые секретные материалы. А она, надо же, влюбилась в этого француза, который вот-вот покинет страну.
— Ну, как тебе Независимость, Чини?
— Независимость хороша для тех, кто свободен! — Он ничего не ответил, только улыбнулся, и она продолжала: — Для них это и Единство, и Верность, и всякое такое!
— Я люблю Нигерию. Вы, нигерийцы, самые здравые из африканцев.
— Когда доходит до главного, когда африканцы противостоят белым, все они — одна семья.
— Ты хочешь сказать, что я чужак?
Она положила ногу на ногу. В глазах Франсуа вспыхнул огонек желания. У Чини такие красивые ноги. Юбка Чини падала двумя полами, скрепленными в пяти дюймах ниже талии красивыми пуговицами.
— На тебя опять нашло, Чини.
Помешав ложечкой кофе, она поднесла чашку к губам и неосторожным движением пролила кофе на платье. Франсуа подскочил к ней с платком в руках. Промокнув платком мокрые места на юбке и кофточке, он тщательно вытер пятно с левой стороны у воротничка.
День для Чини был испорчен. Она поднялась со стула. Он взял ее за руку.
— Извини, что так получилось, Чини.
— Ты тут ни при чем. Я сама виновата. Настроение такое, хоть плачь.
И она пошла. Она шла, высоко подняв голову, покачивая бедрами, с ожесточением постукивая каблуками. Вслед ей из окон машин неслись призывные крики, но ей никто не нужен, потому что у нее своя машина. У Франсуа тоже своя машина, но ей никто не нужен, потому что никто не понимает, каково это — испытать любовь, у которой нет будущего, каково это — вынести осуждение своего народа, особенно в тот момент, когда ты с таким трудом добилась наконец всего, чего хотела.
«Я не люблю его… Я люблю его… По ведь он француз… Ах, неважно… Нет, важно… До получения Независимости это было совершенно неважно. Но теперь, теперь мы другие. Я должна остаться на родине, должна работать и строить новую жизнь…»
Чини шла не останавливаясь. Два миллиона людей в Лагосе, и все норовят попасть поближе к мосту. Но ей казалось, она одна на всем белом свете, ибо что знала она о них?
Она вдруг вспомнила, что в город на торжества по случаю Независимости собиралась приехать мать, а от нее до сих пор ни слуху ни духу. Может, она все же еще приедет. А вдруг что-нибудь случилось?
Самое лучшее — рассказать ей все начистоту. Одно она знала теперь точно: независимая Нигерия — это уже не колониальная Нигерия. Да. И положение женщин в мире теперь иное. И все равно, черные или белые, желтые или красные, все они, заслышав зов любви, отзываются на него одинаково.
Но почему же, почему полюбила она француза?
Не далее как сегодня между ней и Франсуа разгорелся спор.
— Нигерийские девушки не понимают, что такое любовь.
— Что же это такое, Франсуа? Я хочу понять.
— Это не так-то легко объяснить.
Его глаза были устремлены на океан. Она тоже смотрела на океан, но ничего не видела.
— Это не так-то легко объяснить. — Он курил сигарету. — Понимаешь, любовь — всепоглощающая страсть, любовь — это сугубо личные отношения двоих.
— Так ее понимают в Европе. В Африке же любовь выходит за рамки только личных отношений. Моя любовь — это дело всех и каждого. Она затрагивает мою мать и родственников моей матери. Мой отец умер, но о моей любви вправе знать мой дядя и его семья. Я ведь родилась и выросла среди них. Постарайся понять это. Ты же склонен все приписать слабости моего характера.
— Голос Нигерии в сердце твоем, — сказал он, силясь улыбнуться.
Он каждый раз теперь ее так поддразнивал, стоило ей выйти из себя. Голос Нигерии в сердце твоем. Он придумал это выражение сразу после Независимости.
— Теперь-то вы, нигерийцы, поймете разницу; одно дело чувствовать себя под защитой и покровительством, другое — полагаться только на себя. Теперь вы всегда — и в личной жизни, и в общественной — будете стоять перед выбором: я или Нигерия. И всегда, Чини, всегда голос Нигерии будет в наших сердцах. Нигерия — часть каждого из вас. Ну что ж! Если ты прислушаешься к своему сердцу, ты будешь знать, как тебе поступить. Но вряд ли ты поступишь так же, если прислушаешься к зову Нигерии.
— Не надоело тебе дразнить меня?
— Ну не буду, не буду, о моя королева красоты. — Он поцеловал ее.
— Ты несправедлив, Франсуа.
— А ты была бы справедлива, если б тебе пришлось покинуть страну, которую ты любишь, а у твоей любимой не хватает воли принять решение?
— Но я люблю тебя, Франсуа.
— Значит, уедешь со мной?
— Все не так просто. Мне дорога сегодняшняя Нигерия, но я твердо знаю одно: я люблю тебя и наши судьбы непостижимыми путями связаны воедино.
— Что же делать? — спросил он упавшим голосом.
Лицо его исказила болезненная гримаса. Обернувшись к ней, он страстно прижал ее к своей груди. Чини закрыла глаза и ощутила, как он жадно припал к ее губам.
— Женщина, отлитая из бронзы, женщина, чья кровь горяча, как кровь дикого животного. Я вдыхаю твой запах, я чувствую в своей крови твой огонь. Вез тебя душа моя умрет.
Могла ли она устоять перед таким пылким проявлением чувств?
В Лагосе царило веселье и оживление. По улицам сновали автобусы. Из здания городской больницы высыпали стайки медицинских сестер и устремились к остановкам на Приморской набережной, прямо напротив сверкающего в лучах солнца муниципалитета. Дав протяжный гудок, медленно потащился к промышленному району Апапа паром, увозя на своем борту рабочих.
Бросив взгляд в окно конторы, Чини увидела промчавшийся мимо «дофин». Машина Франсуа.
Но тут раздался громкий голос босса и она, встрепенувшись, вновь принялась стенографировать под его диктовку. Карандаш так и бегал по листу блокнота. В обшитом деревянными панелями кабинете было так тихо, что слышно было, как муха пролетит.
— На сегодня хватит, — сказал босс.
Чини поднялась со стула. Она собрала бумаги и уже направилась было к двери, как вдруг выронила один листок и наклонилась за ним.
— Чини, — услышала она голос босса.
— Да, сэр.
— Погодите-ка, не уходите.
Лицо у него было недовольное и хмурое. Он пристально разглядывал лежащие перед ним бумаги. Он обладал поразительной способностью полностью уходить в работу. Ей не раз доводилось заставать его вот в таком состоянии — держа в руке маленькую черную Библию, он витал, если можно так выразиться, где-то в ином мире и для него ничего не существовало — ни прессы, ни радио, ни критиков, ничего, что входило в рамки обыденной жизни.
Ею овладело беспокойство. Знает ли он о Франсуа? Должно быть, знает. Неужели он хочет говорить с ней об этом? Нет? Да? Она приготовилась к защите.
Не поднимая головы, он сказал:
— В ближайшее время я отправляюсь в поездку. Я хочу взять с собой хорошего секретаря-машинистку. Вы знаете, мисс Уэллс не совсем здорова последнее время. Из восемнадцати секретарш, которые работают у меня в конторе, у вас самые хорошие манеры. Да к тому же вы еще ни разу не были со мной в поездке…
Она явственно увидела лицо Франсуа, с улыбкой говорящего ей: «Голос Нигерии в сердце твоем». В ушах звучали слова босса. Но о чем это он? Где она? И почему он обращается к ней? Разве он не понимает, что Франсуа поднимет ее на смех?
И тут до нее дошло, что он молчит. Он ждет ответа. Она заставляет его ждать.
— Вы поедете?
— Что, сэр?
— Вы поедете?
— Я? Думаю, что да, сэр!
Она раздвинула куст гибискуса. Густые, свисающие вниз ветви, словно щупальца, коснулись ее головы, растрепав волосы. В окнах горел яркий свет, значит, Франсуа еще не лег. Было жарко, весь день до самого вечера она безуспешно пыталась найти его.
У входа Чини встретил его слуга Идех.
— Хозяину нездоровится, — сказал он.
У нее упало сердце. Оттолкнув его, она бросилась в дом.
Франсуа лежал на кровати, отвернувшись к стене. Она села возле него, взяла за руку.
— Я люблю тебя, Франсуа.
— Чини!
Как сообщить Франсуа эту новость, с чего начать?
Осмотревшись, она поняла, что он уже начал складывать вещи.
— Дай мне что-нибудь выпить, милая.
Она знала, почему он попросил об этом. Ему всегда нравилось смотреть, как она ходит. Она медленно пошла к холодильнику, чуть покачивая бедрами. На ней был национальный костюм его любимого цвета. Голубой.
Налив в стакан виски, она поставила его на поднос и вернулась обратно; вдруг она ощутила на своей щеке прикосновение его горячей руки.
От сильного жара глаза его воспалились и покраснели. Она осторожно отвела его руку.
— Ты болен.
— Моя болезнь — это ты. Я хочу умереть в Нигерии, я хочу умереть и унести с собой твою любовь. Ты что-нибудь решила, Чини?
— Поехать во Францию с тобой?
— Да. Ты поедешь?
— Франсуа, ты ведь знаешь, я очень хочу поехать, но…
— Понятно. Голос Нигерии в сердце твоем.
Не в силах вынести его насмешливой улыбки, она сказала:
— Не будь жестоким, Франсуа. Ты прав, голос Нигерии в сердце моем, но твой голос заглушает его. И я прислушиваюсь к нему и слушаю. Потому что он говорит о любви.
«Боже милосердный, — думала она, — почему я без ума от этого человека? Почему я без ума от него, когда так много молодых людей мечтали жениться на мне?»
В ее памяти вереницей прошли эти молодые люди. Первый курс университета. В нее без памяти влюблен Абиаде, он глядит на нее с собачьей преданностью. Ее самолюбию это льстит. То первый год ее учебы в университете, он же и последний. Она не могла позволить себе роскошь тратить на учебу так много времени. Ей нужны были более быстрые, более эффектные результаты. Она уехала в Англию и поступила на питмэновские курсы стенографии; в письмах Абиаде изливался в нежных чувствах, а до нее меж тем дошли слухи, что он спутался с девчонкой из тех, что вечно околачиваются возле Оке-Адо в Ибадане и на Приморской набережной в Лагосе. Их там пруд пруди.
Ясным солнечным днем она вернулась из Англии домой. Над Лагосом повисла туманная дымка, город, казалось, был погружен в сиесту. При виде башен Пауэрс-Хаус и памятных с детства мест ее переполнило чувство щемящей тоски. Абиаде. Еще накануне она читала его письмо… Но вот и он, терпеливо дожидается ее и машет рукой. Он пришел встретить ее.
Она обняла его, но на лице его не отразилось никаких чувств. Со временем она поняла почему. Она перевязала пачку его писем ленточкой, не зная, что с ними делать… Может, послать их на его домашний адрес, пусть эта смазливая девица почувствует, каково это — построить свое счастье на несчастье другой? Она отнесла письма к себе в контору, но так и не собралась с духом перечесть их. Как-то раз вечером она шла по Приморской набережной и, глядя на мелькающие в порту огоньки, на пароходы, пришедшие со всех концов света, грустно размышляла о своих любовных неудачах. И вдруг под влиянием внезапного порыва бросила пачку писем в темные воды лагуны.
Начав работать, она познакомилась с одним молодым доктором, который постоянно предлагал подвезти ее домой. У нее тогда еще не было крошечного «фиата», а жила она на окраине в женском общежитии Ассоциации молодых христиан. Познакомиться с мужчиной, который всегда готов проводить тебя, куда как приятно. Бывало, ее подружки по работе выглянут из окна и сообщат: «А вон и Длинная Трубка появился, уже ждет». Они прозвали его так потому, что он вечно сосал трубку.
Мало-помалу затянулись сердечные раны, нанесенные несчастной любовью. Она вновь обрела радостное ощущение бытия, легкость походки. Однажды вечером она стояла у окна в общежитии, глядела на улицу и вдруг услышала крик своей подружки:
— Чини! Быстрей сюда! Погляди-ка, Длинная Трубка!
Возле заправочной станции напротив общежития остановилась машина. Она сразу поняла, что Длинная Трубка поставил машину так, чтобы ее не было видно из окон общежития. Рядом с ним сидела какая-то женщина. На заднем сиденье устроились трое ребятишек: два мальчика в полосатых джемперах и маленькая хорошенькая девочка с двумя красными бантами в волосах.
На следующий день все валилось у нее из рук. Без десяти два она ушла с работы и села в автобус. Только бы не встретиться с ним возле конторы, не увидеть возле дома.
Но как-то вечером он неожиданно нагрянул в общежитие. Она вышла к нему в гостиную.
— Вы не сказали, что женаты, — пробормотала она.
Он и не думал оправдываться.
— Мы же просто друзья, и ты мне нравишься, — вот и все, что он ответил. «Что же тут особенного?» — казалось, говорил его взгляд.
— Чего ж вы тогда ухаживали за мной, раз женаты?
— Я не хотел обидеть тебя, Чини.
Она заплакала.
— Вы обманывали меня!
А ведь предупреждали же ее полушутя-полусерьезно те из ее приятельниц, у которых было побольше опыта, что нигерийская девушка может выбрать одну из двух дорог. Ведь говорили же ей, что, если она не подыщет себе жениха до конца учебы в Англии и вернется в Нигерию одна, за ней будут охотиться мужчины, которые уже обзавелись семьями и которые не преминут сыграть на ее желании выйти замуж. А она-то, глупая, смеялась над такими разговорами…
Отогнав прочь воспоминания, она посмотрела на горячую руку Франсуа, лежащую на ее колене. И поймала его напряженный взгляд. Своей встречей с ним она обязана чистому случаю. И надо же, чтобы им суждено было встретиться на Международном семинаре по проблемам африканской культуры.
Франсуа сидел в прохладном зале о кондиционированным воздухом; на стенах зала висели картины, вдоль стен стояли стеллажи о работами африканских художников и скульпторов. Франсуа испытывал какое-то удивительное чувство умиротворенности и душевного покоя.
Пока выступали ораторы, Чини с изящными, выглядевшими в ее ушах как клипсы микрофонами сидела неподалеку от трибуны за маленьким полукруглым столиком. Переводчики, не поспевая за выступающими, переводили весьма вольно. Когда дошла очередь до Франсуа, он начал говорить с таким воодушевлением, что переводчица в одном месте совсем было растерялась. Беспомощно жестикулируя, она пыталась передать смысл фразы, а Франсуа все говорил и говорил, произнося слова с подлинной страстью.
— …Вот почему напрашивается вывод, что империалистические державы оставили нам весьма сомнительное наследие. Мелкобуржуазная сущность многоликого просвещенного общества Африки и других, некогда зависимых территорий является печальным подтверждением убежденности империалистов, что не должно помогать африканцам, как, впрочем, и другим народам, в их культурном развитии… И вот теперь пришло наконец время, когда…
В перерыве делегаты, разбившись на отдельные группки, оживленно обменивались мнениями о докладе, только что прочитанном Франсуа. Листали выставленные на стендах книги, рассматривали картины и скульптуры. Чини подошла к одной из групп у стенда с книгами.
Франсуа говорил на каком-то странном смешении английского языка и французского, который в его устах звучал особенно музыкально, подчеркивая тонкость его восприятия и художественного вкуса. Половину из того, что он говорил, она не понимала, но то, что понимала, находило отклик в ее душе.
Они рассматривали книги, потом пили кофе, потом постепенно разговорились, стали рассказывать друг другу о себе. Франсуа был что-то около шести футов росту. Он пришел на конференцию в красной рубашке с закатанными до локтя рукавами, и ей был виден темный пушок, покрывавший его руки. В углах его губ все время пряталась насмешливая улыбка, как бы говоря ей, что уж кому-кому, а им-то обоим все известно об этих профессорах, критиках, антропологах и наблюдателях, собравшихся здесь, чтобы поболтать об африканской культуре.
Большинство присутствующих было одето весьма пестро. Чини постаралась одеться как можно элегантнее. Волосы она закрепила высоко на затылке, конец ярко раскрашенной ткани, облегавшей ее фигуру, перекинула через руку. Почему-то тщательно продуманный туалет был ей сейчас в тягость. Она чувствовала себя не в своей тарелке до тех пор, пока не увидела ошеломляющий наряд молодой женщины, сидящей напротив, тоже, видимо, стенографистки. На той было платье из нежно-голубого, сложенного вдвое прозрачного нейлона, легкого, как дуновение ветерка. Косметику на ее лице вполне бы одобрила прославленная фирма «Макс Фактор», несмотря на то что ею воспользовалась африканка. Позже Чини узнала, что женщина эта работает репортером на нигерийском радио.
— Я служу секретарем-машинисткой, — ответила Чини на вопрос Франсуа. Она улыбнулась. — Одна из восемнадцати в конторе.
— Вы давно говорите по-английски?
— Да.
— Пишете что-нибудь?
— Нет. Читаю, что пишут другие. Меня прислал сюда босс застенографировать доклады. Нет, сама я не пишу. Я читаю в основном любовные романы.
Он покраснел. Она поняла, что сказала что-то неуместное, и попыталась исправить свою оплошность.
— Первый роман, который доставил мне истинное удовольствие, назывался «Когда шепчет любовь».
— Понятно… Никогда не слыхал о таком романе.
— О, это было очень давно, я тогда еще жила в монастыре. — Она хорошо помнила книгу и с ходу принялась пересказывать ее. Но где-то на середине повествования почувствовала, что приподнятому духу конференции явно не соответствует ее бойкая болтовня, и осеклась, замолчав так неожиданно, что обоим показалось, будто они провалились в безмолвную пустоту, хотя в огромном зале вокруг них по-прежнему велись оживленные разговоры.
Но тут прозвенел звонок и они вернулись на свои места.
Чини по-прежнему работает в Лагосе. Тот, кто знает ее, охотно расскажет вам о ней, да еще вздохнет и сокрушенно покачает головой. Не надо быть слишком наблюдательным, чтобы понять, почему она стала объектом разноречивых толков. Но она теперь совсем другая: безучастная, спокойная, сдержанная. Она так добросовестна, что иногда босс вызывает ее к себе в кабинет и говорит:
— Послушай, Чини, ты уж слишком много работаешь, отдохнула бы немного.
И тогда она улыбается своей загадочной улыбкой и отвечает:
— Разве? Мне доставляет удовольствие много работать на благо моей родины.
При этих ее словах босс молча хмурится и поспешно гасит окурок сигареты. Словно она коснулась чего-то очень сокровенного.
— Можно идти?
Тогда на лице хозяина появляется улыбка и он говорит, не обращая на нее никакого внимания:
— У всех у нас случаются несчастья, сама знаешь. Не надо замыкаться наедине со своим горем. Франсуа умер, но ты не виновата. Правда; ты любила его… Но эта любовь не принесла тебе счастья.
По ее лицу катятся слезы. Не в силах выносить этого дальше, она беспомощно озирается и тяжело опускается на стул. Он обращается к ней как друг, как человек, знающий ей цену и понимающий, сколь необходимо ей счастье.
— Почему бы тебе не найти кого-нибудь другого, а, Чи? Ты почти совсем не бываешь на людях. Ты… О господи, да что толку с тобой говорить?
Он выходит из себя. Этот человек, тихому, доверительному голосу которого внимает толпа, выходит из себя, не в силах переубедить Чи — свою собственную секретаршу, Он все говорит и говорит, а ей кажется, он не здесь, рядом, а где-то далеко, по другую сторону высокой стены. Между ним и ею непреодолимая преграда — ее женское упрямство, и она не видит его, даже не слышит.