ЧЕРНОКОЖАЯ ИЗ…

Утро 23 июля 1958 года. Толпы людей, хлынувших с раннего утра на пляж Антиба, заполнили набережную. Их не интересовали ни судьбы Французской республики, ни будущее Алжира, ни положение на территориях, находящихся под пятой колониалистов.

Два «ситроена» один за другим свернули на Шмен де Л’Эрмитаж. Они остановились перед виллой. Двое мужчин вышли из автомобилей и направились к дому по усыпанной гравием аллее. Это были судебный следователь города Грасс и судебный врач, к ним присоединились два инспектора полиции города Антиба и несколько полицейских. Слева от виллы виднелась дверь гаража. На матовой табличке надпись: «Зеленое счастье».

Зеленой вилла была только по названию. Сад содержался на французский манер: дорожки, покрытые гравием, две чахлые пальмы. Следователь посмотрел на виллу, взгляд его задержался на третьем окне с разбитым стеклом, на приставной лестнице.

Внутри дома инспекторы полиции, фотограф, еще какие-то личности, видимо журналисты, казалось, были поглощены осмотром африканских статуэток, масок, звериных шкур, страусовых яиц. У всякого, кто входил в комнату, создавалось впечатление, что это жилище охотника.

Две женщины, ссутулившись, всхлипывали. Они были удивительно похожи одна на другую: узкие лбы, вытянутые носы, черные круги под глазами, покрасневшими от слез. Одна из них, в светлом платье, заговорила.

— Отдохнув днем, я хотела принять ванну. Дверь была заперта изнутри. — Она высморкалась. — Я подумала: наверно, служанка моется. Я говорю «служанка», но на самом деле ее называли всегда по имени — Диуана. Я прождала больше часа, но она все не выходила. Снова подошла к ванной. Постучала в дверь. Никакого ответа. Тогда я позвала нашего соседа, майора X.

Она замолчала, вытерла нос. Она плакала. Ее сестра, особа помоложе, подстриженная под мальчика, опустила голову.

— Так это вы обнаружили труп?

Майор X. кивнул.

— Да… то есть когда мадам позвала меня и сказала, что негритянка заперлась в ванной, я подумал, что это шутка. Видите ли, мсье, я тридцать лет плавал в море. Избороздил все океаны. Я морской офицер в отставке…

— Да, да, нам это известно.

— Ну так вот. Когда мадам П. позвала меня, я приставил лестницу.

— Значит, лестницу принесли вы?

— Эту мысль мне подсказала мадемуазель Д., сестра мадам. И когда я поднялся и заглянул в окно, я увидел негритянку, плававшую в крови.

— Где ключ от двери?

— Вот, господин следователь, — сказал инспектор.

— Я хочу заглянуть туда.

— Окно я осмотрел, — сказал другой инспектор.

— Это я его открыл, после того как выбил стекло, — сообщил отставной моряк.

— Какое стекло вы выбили?

— Какое стекло? — переспросил бывший морской волк. На нем были белые полотняные брюки и синяя куртка.

— Да, я видел, но хотел бы, чтобы вы уточнили.

— Второе стекло сверху, — ответила сестра мадам П.

Санитары несли на носилках труп, завернутый в простыню. Кровь капала на ступеньки лестницы. Следователь приподнял край простыни, нахмурился. На носилках лежала африканка, горло ее было перерезано от уха до уха.

— Ножом, кухонным ножом, — сказал один из полицейских с верхней площадки лестницы.

— Вы ее привезли с собой из Африки или наняли здесь?

— Мы вернулись из Африки вместе с ней в апреле этого года. Она приехала на пароходе. Мой муж — служащий авиалиний в Дакаре, но компания оплачивает полет только членов семьи. В Дакаре она служила у нас. Два с половиной года… или три.

— Сколько ей было лет?

— Точно не знаю.

— В удостоверении личности значится, что она двадцать седьмого года рождения.

— Туземцы не знают даты своего рождения, — сказал отставной моряк, засунув руки в карманы.

— Не понимаю, почему она покончила с собой. С ней здесь так хорошо обращались. Она ела то же, что и мы, спала в комнате с детьми.

— А где ваш муж?

— Он позавчера уехал в Париж.

— Понятно, — проговорил инспектор, не переставая рассматривать безделушки. — Почему вы предполагаете самоубийство?

— Почему? — переспросил отставной моряк. — Но не думаете же вы, что кто-нибудь станет покушаться на жизнь какой-то негритянки? Она никуда не ходила. Никого не знала, кроме детей мадам.

Репортерам эта история начинала казаться скучной. Самоубийство служанки, да еще чернокожей, — не для первой полосы. Сенсации из этого не сделаешь.

— По дому тосковала. В последнее время она была очень странная. Не такая, как раньше.

Следователь в сопровождении инспектора поднялся на второй этаж. Они осмотрели ванную комнату, окно.

В гостиной их дожидались.

— Вам сообщат о результатах, когда судебный врач закончит осмотр, — сказал инспектор, покидая виллу вместе со следователем час спустя.

Машины и репортеры исчезли. В вилле остались трое — две женщины и отставной моряк; они молчали.

Мадам погрузилась в воспоминания. Мысленно она представила себе виллу на пути в Анн, там, в Африке; Диуану, которая захлопывала калитку и утихомиривала немецкую овчарку…

…Все началось в Африке. Диуана три раза в неделю проходила пешком шесть километров в оба конца. Но последний месяц она была веселая, в приподнятом настроении, сердце ее билось так, словно она влюбилась. От ее дома до виллы хозяев — долгий путь. В предместье Дакара чинно выстроились аккуратные домики, окруженные цветущими бугенвиллями, кустами жасмина, кактусами. Асфальтированное шоссе Гамбетты уходило вдаль черной лентой. Маленькая служанка, счастливая, радостная, больше не проклинала дорогу и хозяев, как прежде. Путь, казавшийся таким долгим, словно сократился в последний месяц — с тех пор, как мадам сказала, что ее возьмут во Францию. «Франция» — это слово не выходило у нее из головы. Все, что окружало ее теперь, казалось ей безобразным, а эти виллы, которыми она так восхищалась, — у них просто жалкий вид!

Для того чтобы уехать — уехать во Францию, — ей нужно было удостоверение личности, поскольку родом она была из Казаманса. На эту бумагу ушли все скудные сбережения. «Пустяки, — думала она. — Я еду во Францию».

— Это ты, Диуана?

— Да, мадам, — ответила она, входя в вестибюль в чистеньком светлом платье, с приглаженными, расчесанными волосами.

— Прекрасно. Мсье в городе. Присмотри за детьми.

— Да, мадам, — поспешно проговорила она своим детским голоском.

Диуане не было тридцати лет, хотя в удостоверении личности значилось: «Год рождения 1927». Она пошла к детям. Во всех комнатах одна и та же картина: вещи упакованы, перевязаны. Тут и там стоят ящики. У Диуаны почти не осталось дел — за последние десять дней она перестирала все белье. В сущности, она была прачкой. Слуг было трое — повар, парень, помогавший ему на кухне, и она.

— Диуана! Диуана! — позвала мадам.

— Да, мадам, — откликнулась она, выходя из детской.

Мадам стояла с записной книжечкой в руках и переписывала багаж. Рабочие должны были прийти с минуты на минуту.

— Ты видела своих родителей? Думаешь, они довольны?

— Да, мадам. Родители довольны. Я сказать мама сама, еще сказать папа в Бутупе.

Глаза ее, сияющие от счастья, остановились на голых стенах и потускнели. Сердце замерло. А вдруг мадам передумает. Она этого не переживет. Готовая умолять, она опустила глаза, ее лицо, словно выточенное из черного дерева, помрачнело.

— Я не хочу, чтобы ты мне заявила в последний момент, перед самым отъездом, что ты меня оставляешь, — сказала мадам.

— Нет, мадам, я ехать.

Они руководствовались разными побуждениями. Диуана мечтала побывать во Франции, красоту, богатство и благополучие которой все так восхваляли, и вернуться обратно. Говорят, там можно разбогатеть. Еще не покинув африканской земли, она видела себя на набережной по возвращении из Франции, с миллионами в кармане, с кучей подарков. Для всех она мечтала о свободе, о возможности ходить куда вздумается и не надрываться на работе, как вьючное животное. Если мадам не возьмет ее с собой, она заболеет от горя.

Что касается мадам, то она с ужасом вспоминала последний отпуск, проведенный во Франции три года назад. Тогда у нее было только двое детей. Мужу полагался шестимесячный отпуск, но пробыли они во Франции недолго. В Африке мадам привыкла помыкать слугами. По приезде во Францию она наняла служанку-француженку. Мало того, что ей пришлось больше платить, она еще потребовала выходной день. Мадам ее рассчитала, наняла другую. Новая была ничуть не лучше прежней, если не хуже. Эта за словом в карман не лезла. Она заявила: «Если умеете делать детей, умейте сами за ними ходить. Я здесь ночевать не собираюсь. У меня свои дети и муж».

Мадам, привыкшая, что слуги повинуются каждому ее жесту и взгляду, весьма неумело выполняла обязанности хозяйки дома и роль матери семейства. Какой это отпуск! Вскоре она заставила мужа брать билеты обратно.

Вернулась мадам похудевшая, раздраженная. Тут у нее и созрел план в отношении будущего отпуска. Начала она с того, что дала объявления во все газеты. Явилось не менее сотни девушек. Выбор пал на Диуану, только что приехавшую из «родных джунглей». В течение трех лет, что Диуана проработала у нее, мадам все время прельщала девушку обещанием взять ее с собой во Францию. За это время у мадам родилось еще двое детей. Ради трех тысяч африканских франков любая молоденькая африканская девушка пошла бы за ней на край земли. Притом мадам время от времени, особенно перед отъездом, давала Диуане мелкие деньги, дарила обноски, старую обувь.

Итак, служанка и хозяйка стремились к совершенно разным целям.

— Ты отдала удостоверение мсье?

— Да, мадам.

— Займись делом… Скажи повару, чтобы он приготовил обед получше для вас троих.

— Спасибо, мадам, — ответила Диуана и пошла на кухню.

Мадам продолжала переписывать багаж.

Мсье прикатил в полдень. Собака лаем возвестила о его появлении. Он застал жену в трудах, с карандашом в руке.

— Грузчиков до сих пор нет, — сказала она с беспокойством.

— Они будут здесь без четверти два. Наш багаж положат в трюм сверху, и тогда в Марселе его выгрузят первым. А где Диуана? Диуана!

Старший из детей побежал за ней. Она сидела под деревом с самым младшим.

— Да, мадам.

— Тебя звал мсье.

— Вот твой билет и удостоверение личности.

Диуана протянула руку.

— Возьми удостоверение, а билет пока будет у меня. Семейство Д. тоже возвращается, они о тебе позаботятся. Ты довольна, что едешь во Франций)?

— Да, миссье.

— В добрый час. Где твои вещи?

— На улице Эскарфэ, миссье.

— Пора обедать, потом съездим туда.

— Позови малышей, Диуана, надо их покормить.

— Да, мадам.

Диуане есть не хотелось. Парень, помогавший на кухне, моложе ее на два года, приносил тарелки с едой, уносил пустые, двигаясь совершенно бесшумно. Повар обливался потом в кухне. Ему-то радоваться нечему. Отъезд мсье и мадам означал для него потерю работы. Поэтому он злился на служанку. Она же, облокотившись о подоконник большого окна, выходившего на море, мечтательным взором следила за полетом птиц высоко в голубых просторах. Вдали, едва приметный, виднелся остров Горэ. Она вертела в руках удостоверение личности, открывала, рассматривала его и улыбалась. Фото ей не нравилось, очень уж темное. Впрочем, какое это имеет значение, если она уезжает.

— Самба, — сказал мсье, появившись на кухне, — обед отличный. Ты превзошел себя. Мадам тоже очень тобой довольна.

Повар вскочил. Он поправил большой белый поварской колпак и выдавил подобие улыбки.

— Премного благодарен, миссье, — сказал он. — Я тоже, доволен, очень доволен, раз миссье и мадам довольны. Миссье очень добр. Моя семья больше несчастье. Миссье уедет, нет работы.

— Да ведь мы вернемся, дружище. Притом ты наверняка найдешь работу. С таким талантом…

Повар Самба не разделял этого мнения. Белые — скряги. А в Дакаре, где полно африканцев, приехавших из глуши, и где каждый хвастает, что он великий кулинар, найти работу нелегко.

— Мы вернемся, Самба. Быть может, скорее, чем ты думаешь. В прошлый раз мы отсутствовали всего два с половиной месяца.

На эти утешительные слова мадам, которая вошла в кухню вслед за мужем, Самбе оставалось лишь ответить:

— Спасибо, мадам. Мадам — добрая женщина.

Мадам тоже была довольна. Она на опыте убедилась, как важно пользоваться хорошей репутацией среди слуг.

— Ты можешь уйти сегодня до четырех часов и прийти к возвращению мсье, я сама уложу остальные вещи. Обещаю тебе снова взять тебя, когда мы вернемся. Ты доволен?

— Спасибо, мадам.

Мадам и мсье ушли. Самба шлепнул Диуану. Диуана, как разъяренная кошка, готова была прыгнуть на него.

— Э, полегче. Ты сегодня уезжаешь. Не будем ссориться.

— Ты мне сделал больно, — проворчала она.

— А мсье тебе не делает больно?

Самба подозревал тайную связь между служанкой и хозяином.

— Тебя зовут, Диуана. Машина уже фырчит.

Она помчалась, даже не сказав «до свидания».

Машина катила по широкой магистрали. Нечасто Диуане выпадало счастье ехать в машине, когда правит сам хозяин. Она взглядом призывала прохожих обратить на нее внимание, не решаясь сделать знак рукой или прокричать: «Я еду во Францию, да, во Францию!» Она была уверена, что радость написана у нее на лице. От подспудных токов этой бурной радости она даже чувствовала слабость. Когда машина остановилась перед домиком на улице Эскарфэ, она удивилась. Так скоро? Справа от их убогого домишки в кабачке «Веселый моряк» за столиками сидели несколько посетителей, на тротуаре мирно беседовали четверо мужчин.

— Уезжаем, сестренка? — спросил ее Тив Корреа.

Уже навеселе, широко расставив ноги и держа за горлышко бутылку, он пытался сохранить равновесие. Одежда его была измята.

Диуана не хотела слушать пьянчужку. Тив Корреа, бывший моряк, вернулся из Европы после двадцатилетнего отсутствия. Он уезжал молодым парнем, полным смелых надежд, а вернулся обломком человека. Он хотел иметь все, а приобрел лишь пристрастие к бутылке. Тив пророчил одни несчастья. Диуана было спросила, что он думает о ее предстоящей поездке во Францию. Он считал, что ей ни к чему уезжать. И теперь, несмотря на сильное опьянение, он, не выпуская из рук бутылки, сделал несколько шагов в сторону мсье:

— Это правда, что она уезжает с вами, мсье?

Мсье не ответил. Он достал сигарету, прикурил и, выпустив дым поверх дверцы машины, оглядел Тива Корреа с ног до головы. Настоящий оборванец в засаленной одежде, от которого разит пальмовой водкой. Он облокотился о дверцу.

— Я-то прожил во Франции двадцать лет, — завел разговор Тив Корреа, и в голосе его звучали нотки гордости. — Хоть сейчас я последний из людей, а знаю Францию лучше, чем вы… Во время войны я жил в Тулоне, и немцы отправили меня с другими африканцами в Экс-ан-Прованс, на Гарданнские шахты… Я против того, чтобы Диуана ехала во Францию.

— Мы ее не принуждаем. Она сама согласилась, — раздраженно ответил мсье.

— Вот именно. Какой молодой африканец не мечтает поехать во Францию. Увы! Молодежь не понимает, что жить во Франции и прислуживать во Франции — это разные вещи. Мы с Диуаной родом из соседних деревень в горах Казаманса… У вас принято говорить, что мотылек летит на огонь, а в моей деревне говорят, что мотылек улетает от тьмы.

Между тем появилась Диуана, окруженная женщинами. Все они без умолку болтали, каждая просила прислать какой-нибудь подарок. Диуана с радостью обещала, улыбалась; ее белые зубы сверкали.

— Остальные будут на пристани, — говорила одна. — Не забудь про платье для меня.

— А мне обувь для ребятишек. Номера записаны на бумажке у тебя в чемодане. И про швейную машину помни.

— И про комбинации.

— Напиши мне, сколько стоят щипцы для распрямления волос, а еще красный жакет с большими пуговицами… сорок четвертый размер.

— Не забывай посылать деньги матери в Бутупу…

Каждой надо было что-то сказать, дать поручение.

Диуана всем обещала. Лицо ее сияло. Тив Корреа взял ее чемодан и бросил его в машину беззлобным жестом пьяницы.

— Эй вы, трещотки, оставьте ее в покое. Вы думаете, во Франции монеты сами плодятся? Она вам расскажет, когда вернется.

— У-у-у! — укоряли его женщины.

— Прощай, сестренка. Счастливого пути. У тебя есть адрес земляка в Тулоне. Как только приедешь, напиши ему, он тебе пригодится. Дай-ка я тебя обниму.

Они обнялись. Мсье нетерпеливо нажал на акселератор, вежливо намекая, что пора кончать прощание.

Машина тронулась. Женщины махали руками.

На пристани та же картина: знакомые, родичи, поручения. Диуану окружили плотным кольцом. И снова под бдительным оком мсье. Она поднялась на борт.

Восемь дней в море. Если бы она вела дневник, то не написала бы ничего нового. Впрочем, для этого надо было уметь читать и писать. Когда впереди, позади, с правого борта, с левого борта ничего, кроме моря, расстилавшегося огромной скатертью, и неба над ним…

На пристани в Марселе ее встречал мсье. После выполнения формальностей они быстро помчались к Лазурному берегу. Диуана пожирала глазами мелькавшие картины, удивлялась, приходила в восторг. Она испытывала небывалый подъем. Какое великолепие! Вся Африка казалась ей грязной лачугой. Вдоль приморского шоссе тянулись города; двигались автобусы, поезда, грузовики. Ее изумлял густой поток транспорта.

Два часа спустя они въехали в Антиб.

Прошли дни, недели, первый месяц. Вот уже третий месяц, как Диуана в Антибе. Она не похожа на прежнюю сияющую радостью девушку, готовую в любой момент засмеяться, полную жизни. Глаза ее запали, взгляд потускнел, он не останавливался, как бывало, на каждой мелочи. Здесь ей приходилось больше работать, чем в Африке. Ее просто нельзя было узнать. Диуану мучили тяжкие мысли. Франция… прекрасная Франция… она имела о ней лишь смутное представление, как о мимолетном видении: заброшенный садик на французский лад, живые изгороди соседних вилл, гребни крыш, поднимающиеся над зелеными деревьями, пальмы. Каждый жил обособленной жизнью, запершись в своем доме. Мсье и мадам часто уходили в гости, оставляя на нее четверых детей, которые не замедлили образовать нечто вроде мафии. Они преследовали ее. Надо развлекать детей, наставляла мадам. Старший — отчаянный проказник — командовал остальными. Они играли в путешествия. Диуане была отведена роль «дикарки». Дети изводили ее. Вспоминая обрывки фраз из разговоров отца, матери и соседей там, в Африке, в которых неизменно сквозило пренебрежение к африканцам, старший подучивал малышей. Когда родители не видели, дети частенько прыгали вокруг Диуаны и пели:

Затравленную Диуану мучили тяжелые думы. Пока она жила в Дакаре, она никогда не задумывалась над проблемой цвета кожи. Теперь, когда малыши дразнили ее, она стала думать об этом. Она поняла, что здесь она одинока. Ничто не связывало ее с другими. И это приводило ее в уныние, отравляло жизнь, даже воздух, которым она дышала.

Чувства ее притупились, от ее мечты, от ее радости не осталось и следа. Она налегла на работу. Она выполняла одновременно обязанности кухарки, няни, прачки. На вилле поселилась сестра мадам. Диуане приходилось обслуживать семь человек. Вечером, едва коснувшись головой подушки, она засыпала как убитая.

Никогда прежде она не знала, что такое ненависть. Теперь сердце ее ожесточилось. Все окружающее казалось однообразным. Где же эта Франция? — спрашивала она себя. Прекрасные города, которые она видела на экранах кино в Дакаре, диковинные вещи, толпы людей? Для нее народ Франции ограничивался злыми мальчишками хозяев да мсье, мадам и мадемуазель, которые стали совсем чужими. Территория страны простиралась до ограды виллы. Диуана медленно тонула. Белые горизонты сдвинулись и уперлись в цвет ее кожи, который внезапно начал внушать ей беспредельный ужас. Ее кожа. Ее чернота. В страхе она бежала от себя самой.

И в то же время служанка размышляла.

В маленьком мирке ей не с кем было поделиться мыслями, и она подолгу говорила сама с собой. Недавно мсье и мадам взяли ее к родителям мадам в Канн. Они, как всегда, хитрили.

— Завтра мы поедем в Канн. Мои родители никогда не пробовали африканских кушаний. Ты уж покажи, на что способны мы, африканцы, — сказала ей мадам, которая почти нагишом загорала на солнце.

— Да, мадам.

— Я заказала рис и двух цыплят. И смотри не переложи пряностей!

— Да, мадам.

Она ответила «да», но сердце ее сжалось. Десятки раз хозяева таскали ее за собой с виллы на виллу, то к одному, то к другому. У майора — как его все называли — она возмутилась в первый раз. Был званый обед, и гости, какие-то чудаковатые типы, без конца докучали ей, приставали, пока она готовила. Словно призраки, они неотступно стояли за ее спиной. У нее все валилось из рук. Эти странные существа, эгоистичные, извращенные, засыпали ее дурацкими вопросами о том, как негритянки готовят пищу. Но она держала себя в руках.

Когда она прислуживала за столом, женщины продолжали верещать. Они с опаской притронулись губами к первой ложке, но потом с жадностью съели все.

— На этот раз у моих родителей ты должна превзойти себя.

— Да, мадам.

Она вернулась на кухню. Ей вспомнилась любезность мадам перед отъездом. Теперь эта любезность вызывала у нее отвращение. Доброта мадам была корыстной. Ее единственная цель заключалась в том, чтобы связать, опутать Диуану и побольше из нее выжать. Все вызывало у Диуаны омерзение. Прежде, в Дакаре, она собирала объедки со стола мсье и мадам и относила их на улицу Эскарфэ. Она гордилась тем, что работала у «важных белых». Здесь же ей стала противна их пища. Она чувствовала себя бесконечно одинокой. Накопившиеся обиды испортили ее отношения с хозяевами. Она держалась особняком, они тоже. Обменивались только немногими словами, касавшимися ее работы.

— Диуана, сегодня будешь стирать.

— Да, мадам.

— Поднимись наверх, возьми мои комбинации и сорочки «миссье».

Или:

— Диуана, сегодня вечером погладишь белье.

— Да, мадам.

— В прошлый раз ты плохо выгладила мои комбинации. Утюг был слишком горячий. И воротнички сорочек «миссье» подпалила. Надо смотреть, что делаешь!

— Да, мадам.

— Совсем забыла… На сорочке «миссье» и на брюках не хватает пуговиц.

Все бремя работы по дому лежало на ее плечах. Да, еще эта привычка мадам постоянно употреблять в разговоре с ней слово «миссье», даже при гостях. Считая, что служанка ее не поймет, мадам пользовалась ее жаргоном. Это единственное, что она делала с большим старанием. В конце концов все семейство стало, обращаясь к служанке, вставлять злосчастное словечко «миссье». Диуана плохо владела французским и очень страдала от этого, она замкнулась, ушла в себя. После долгих размышлений она пришла к выводу, что на нее смотрят лишь как на полезную вещь, демонстрируют ее как трофей. По вечерам, когда мсье и мадам рассуждали о психологии туземцев, Диуану призывали в свидетели. Соседи обычно говорили: «Эта чернокожая из…» Для себя она не была чернокожей, и их слова ее больно ранили.

Пошел четвертый месяц. Стало еще хуже. С каждым днем Диуана задумывалась все чаще. Работы у нее хоть отбавляй. Всю неделю. В воскресенье мадемуазель обычно приглашала друзей. Это было целое нашествие. Одна неделя кончалась гостями, другая начиналась ими же.

Все теперь было ясно. Почему мадам так хотела, чтобы я поехала с ней? Ее щедроты были корыстными.

Теперь мадам совсем перестала заниматься детьми. Утром она целовала их, и на этом ее обязанности кончались. Прекрасная Франция, где ты? Все эти вопросы теснились в ее голове. Я — кухарка, нянька, горничная, я стираю и глажу, а получаю всего три тысячи африканских франков в месяц. Я обслуживаю семь человек. Зачем я сюда приехала?

Диуана погружалась в воспоминания. Она сравнивала свои родные джунгли с этим мертвым лесом. Он совсем не похож на заросли там, в Казамансе. Воспоминания о деревне, о жизни в общине еще больше отдаляли ее от других. Она кусала губы, жалела, что поехала сюда.

Возвращаясь к действительности, она чувствовала себя вдвойне чужой и ожесточалась. Мысли ее часто обращались к Тиву Корреа. Пьянчужка то и дело приходил ей на память, ее теперешняя жизнь жестоко подтверждала его слова. Ей хотелось написать ему, но она не умела. За время пребывания во Франции она получила всего два письма от матери. Отвечать на них у нее не было времени, хотя мадам обещала ей писать за нее. Могла ли она продиктовать мадам все, о чем думала? Она упрекала себя, злилась на себя, но неграмотность делала ее немой. А тут еще мадемуазель забрала у нее почтовые марки.

Продана… продана… куплена… куплена… повторяла Диуана. Меня купили. Я делаю здесь всю работу за три тысячи франков. Меня завлекли, привязали, и теперь я прикована здесь, как рабыня. Ей некуда было податься. Вечером она открыла свой чемодан, перебрала все вещички и поплакала. Никого это не заботило.

Она продолжала выполнять свою работу, делала все механически, уйдя в себя, как устрица в раковине во время отлива на берегу родной реки в Казамансе.

— Дуна! — позвала ее мадемуазель.

Будто не может сказать Ди-у-ана! Девушку это злило.

Мадемуазель даже превосходила мадам леностью.

«Ступай принеси то-то». «Надо сделать это, Дуна». «Почему ты не сделала того-то, Дуна?» «Могла бы иногда почистить сад граблями, Дуна». Единственным ответом Диуаны на окрики мадемуазель был горящий взгляд.

Мадам пожаловалась на нее мсье.

— Что с тобой, Диуана? Ты больна? — спросил мсье.

С остервенением продолжая работать, она молчала.

— Можешь мне сказать, если что не так. Может быть, ты хотела бы съездить в Тулон? Мне все некогда было, но завтра мы туда поедем.

— Только скажут, что мы ее балуем, — заметила мадам.

Дня через три Диуана мылась в ванной. Потом, три часа спустя, после прогулки, в ванную вошла мадам. И тут же вышла.

— Диуана… Диуана! — закричала она. — Какая ты грязнуля. Могла бы убрать после себя ванную.

— Это не я, мадам. Это дети, да, они.

— Дети! Неправда. Дети аккуратны. Возможно, тебе надоело убирать. Но то, что ты лжешь, как все туземцы, мне не нравится. Я терпеть не могу лгунов, а ты — лгунья.

Диуана молчала, хотя от волнения у нее дрожали губы. Она поднялась в ванную комнату, заперлась. Там ее и нашли.

«В Антибе негритянка, стосковавшись по родине, перерезала себе горло», — напечатали на следующий день газеты едва заметным шрифтом в последней колонке четвертой страницы.

 

СУЛЕЙМАН

Человек, носивший это имя, был уже немолод. Но даже в свои годы он сохранял внушительный вид. Иначе и быть не могло. Ведь Сулейман был служкой в мечети. Он ведал сбором пожертвований, поддержанием порядка в доме божьем, его уборкой и ремонтом. А поскольку мечеть была деревянной, недостатка в занятиях он не испытывал. Прихожане относились к нему с почтительностью и уважением и охотно несли ему свою лепту. Впрочем, должность его была не особенно трудной, может быть, поэтому он обнаруживал склонность к полноте. Из набожности он никогда не смеялся, но зато каждое свое слово сопровождал приятной улыбкой. Сулейман служил образцом скромности, трудолюбия и благочестия. По крайней мере с виду.

Ведь на самом-то деле он был совсем не таков.

У себя дома Сулейман превращался в деспота и немилосердно тиранил своих жен (а их у него было три), выказывая при этом такие наклонности, в которых, казалось бы, его никак нельзя было заподозрить. В юности он служил в 6-м полку стрелков и участвовал во всех колониальных кампаниях двадцатых годов. А что это был за полк, нет надобности рассказывать: все и так наслышаны о его подвигах! Иногда по старой памяти Сулейман делил ложе с двумя женами сразу. Но притом никогда не забывал вовремя встать на очередную молитву.

На старости лет он решил, что для полноты счастья ему необходимо обзавестись четвертой женой. Причем обязательно молодой: чтобы она годилась в ровесницы его старшей дочери.

Перед мечетью стояла водоразборная колонка — место встречи окрестных кумушек. Наскоро покончив с уборкой, Сулейман усаживался на овчину напротив колонки и, поглядывая в сторону пришедших за водой девушек, прикидывал, какая из них годилась бы ему в жены. Сквозь прорехи в рубахах сквозили их тугие и крепкие груди, похожие на незрелые плоды, блестела потная кожа. Затаив дыхание и глотая слюну, Сулейман следил за ними, как охотник за добычей. Мысленно он уже обладал одной из этих газелей. Раздразнив себя лицезрением их свежих тел, он возвращался домой и вымещал свою досаду на старых женах. Теперь им случалось выносить от него не только ругань, но и побои.

— Такова уж наша женская доля, — утешали друг дружку старухи. — Хочешь не хочешь, а терпи: на небе бог, а на земле муж. К тому же говорится: кто не бьет, тот и не любит.

— Что за человек наш Сулейман! — восхищались прихожане. — Нет ему подобного! Тих, вежлив, благочестив, — грех обойти его подношением.

А тем временем в его доме чуть ли не каждый вечер слышались вопли очередной жертвы. Смиренная натура Сулеймана требовала выхода своим страстям. Мало-помалу его жены совсем утратили человеческий облик.

— Они сговорились сжить его со свету, — заявлял один из прихожан.

— Видать по всему, что так оно и есть, — подхватывал другой. — Человек он безответный: мухи не обидит, слова лишнего не промолвит. А уж какой старательный: без него наша мечеть давно превратилась бы в развалины!

— И ведь даже не пожалуется никому, — добавлял третий.

И он прослыл среди прихожан мучеником многоженства. Они стали относиться к нему с еще большим уважением. А Сулейман все молчал, сидя на своей овчине и поглядывая в сторону колонки. С наступлением вечера, отстояв последнюю молитву, он отправлялся к кому-нибудь в гости. Под этим предлогом ему удавалось вдоволь поглазеть на хозяйскую дочь. На следующий день он зазывал ее в мечеть, просил подмести пол, принести воды для омовения. И когда они оставались наедине, пускался в разговоры, начиная обыкновенно издалека.

— Как дела, что нового? — спрашивал он, скосив глаза на грудь девушки. И добавлял: — Держись подальше от молодых людей, дитя мое…

И он не упускал возможности потискать ее. Та старалась не обращать внимания на его манеры, говоря себе, что он годится ей в отцы. А Сулейман, вращая белками глаз, полуоткрыв рот и покрываясь потом, распалялся все больше и больше. И ни одна не осмелилась жаловаться. Кто ей поверит? Такой благочестивый человек… К тому же у него три жены. Жертвы или защищались, как могли, или помалкивали. Мало-помалу Сулейман забросил свои обязанности. Однако сбором пожертвований продолжал заниматься не менее усердно, чем раньше. Оставшаяся без присмотра мечеть разваливалась, и доски, которыми она была обшита, превращались в труху.

Так прошел год, и Сулейман изменился до неузнаваемости. До полного сходства с верблюдом ему не хватало только пены на губах. Но в разговорах с прихожанами он был по-прежнему обходителен и вежлив.

— Еще немного, и старухи совсем его доконают, — уверял один из прихожан. — Нужно что-то предпринимать.

— Уж не поискать ли ему четвертую жену? — предлагал другой.

— Вот именно! — подхватывал третий. — Она скрасит его судьбу, исковерканную старыми.

— Да, мы должны его спасти. Ведь без него наша мечеть развалится. Вспомните: еще год назад ни в одном квартале не было такой чистой, такой красивой мечети, как наша. А теперь?.. Сулейман не так уж стар. У него еще хватит прыти для молодой жены.

— Но где же мы найдем такую, что задаст перцу старым женам? В нашем квартале женщины привыкли стоять друг за дружку.

— Пусть каждый поищет в своем кругу, среди своих знакомых.

Прошло две-три недели. Сулейман прослышал о совещании своих заступников, однако и не подумал отказаться от обычных развлечений. Каждое утро он продолжал зазывать девушек в мечеть.

Наконец невеста отыскалась. Звали ее Ясин Н’Дуа; она была дочерью рыбака. Ей шел уже двадцатый год, но ни один мужчина не решался к ней посвататься — больно уж остра была она на язык, да и повадками отличалась совсем не девичьими: участвовала во всех сражениях, организуемых подростками, никому не давая спуску. Однако при всем этом не гнушалась никакой работой. Сообщение о том, что ее руки просит Сулейман, она выслушала молча, хоть ей и не терпелось засыпать отца вопросами.

И вот однажды вечером жених появился в их доме собственной персоной. Отец невесты был очень польщен этим визитом: ему было приятно сознавать, что на его дочери остановил свой выбор не кто-нибудь, а сам Сулейман. Жених не скупился на подарки. Как говорится, позарился на телку — продашь корову. Он щедро помогал своему будущему тестю, а во время сбора подношений в мечети делал вид, что не замечает его, или потихоньку совал обратно его медяки.

Когда пришел срок обручения, Сулейман зарезал барана, устроил пир, на который был приглашен весь приход, и пообещал собравшимся, что в день свадьбы он заколет двух быков как выкуп за непорочность невесты.

В непорочности Ясин никто не сомневался, а потому в течение трех месяцев, что отделяли обручение от свадьбы, все разговоры в квартале сводились к обещанному угощению.

Тем временем отец, мать и многочисленные родственники невесты не уставали изводить ее назиданиями.

— Что же я буду делать с этим старикашкой? — спрашивала она.

— С этим старикашкой? Да этот старикашка предлагает тебе то, что ни один молодой не предложит: почет, уважение, достаток… Подумай только: он обещал заколоть на свадьбу двух быков! Даже твоя мать не удостоилась такой чести!

К ожидаемым быкам прибавлялась и разная мелочь: рубашки, платки, набедренные повязки, браслеты. Кроме того, Сулейман решил не постоять за расходами и выстроить для Ясин отдельную хижину.

— Чего только не сделаешь для молодой жены! — судачили в их квартале.

Свадьбу несколько раз откладывали — не была готова хижина. Жених терпел. И важно заявлял всем и каждому, что всю обстановку новой хижины он тоже дарит своей будущей жене.

— Нет тебе равных, Сулейман! — восхищались прихожане.

Наконец настал день свадьбы. Ясин переступила порог своего нового жилища.

Родители невесты ликовали. Мяса хватило всем на целую неделю. Звучали тамтамы. Молодежь плясала до упаду.

Потом жизнь постепенно вернулась в прежнюю колею. Ясин пользовалась всеми преимуществами любимой жены. У нее родился ребенок. Она превратилась в настоящую женщину, со своими достоинствами и недостатками. Но по мере того, как в Ясин расцветала женщина, Сулейман все больше и больше дряхлел.

Наконец настал день, когда она отправилась к родителям. Ей не давала покоя одна мысль.

— Отец… я хочу вернуться домой.

— Почему?

— Я не могу поладить с мужем…

— В чем дело? — спросил отец, строго глядя ей в глаза.

От смущения она не могла вымолвить ни слова и стояла, потупив взор.

— Вспомни, дочь моя, на какие расходы пошел Сулейман! Если ты оставишь его, надо будет вернуть ему все! А откуда нам взять столько денег?!

Не в силах нести дальше свой крест, она обзавелась любовником. Однажды утром Сулейман нашел ее в объятиях собственного племянника. Он промолчал, повернулся и ушел. Любовники тоже видели его.

Сулейман молчал и следующий день, и все следующие. Ясин тем более. Племянник и подавно. Все трое хранили тайну.

«Выгнать, — размышлял Сулейман, — значит потерять внесенный за нее выкуп. А чтобы доказать измену, нужны свидетели».

Но всего хуже была необходимость молчать. Куда ни кинь — всюду клин. От одной мысли о том, что его место подле Ясин занял кто-то другой, Сулейман за несколько дней постарел, утратив всю свою внушительность.

— Что с тобой, Сулейман? — спрашивали прихожане, видя, как он терзается. — Уж не болен ли ты?

— Боже сохрани. Ничего страшного. Это скоро пройдет.

Однако безмолвная трагикомедия продолжалась. Ясин не могла оставить Сулеймана, не возместив издержек. Ее отцу было не под силу вернуть деньги в случае развода, вызванного провинностью дочери. Каждый из супругов полагал, что правда на его стороне.

«Пусть она возвращается к отцу, — думал Сулейман, — я все равно заставлю ее вернуть выкуп и заберу себе сына».

«Если я уйду от него, — говорила себе Ясин, — придется расплачиваться за все, что он мне дал. — Но тотчас же добавляла: — За что это, собственно, я должна расплачиваться? Ведь я у него ничего не просила. И ребенок — мой. Я ухожу от мужа только потому, что он перестал быть мужчиной».

И все продолжалось как прежде. А снедаемый ревностью Сулейман вымещал досаду на старых женах.

Так прошел еще год. Ясин родила мальчика. Старейшины квартала явились к Сулейману, чтобы дать имя ребенку. Но Сулейман, собравшись с духом, решил перейти в наступление:

— Я не могу признать этого ребенка. Это не мой сын.

— Смирись, Сулейман… Такова божья воля. Ясин — твоя жена, стало быть, и ребенок твой.

— При чем тут божья воля? Бог этому делу не помощь.

Ясин не стала дожидаться, чем кончится разговор. Она вернулась к родителям, прихватив с собой все подаренное ей добро. А ведь по мусульманским обычаям в подобном случае женщина должна оставить добро в доме мужа! Сулейман, отчасти даже довольный таким поворотом дела, надеялся, что в конце концов он добьется расторжения брака и вернет свое добро сторицей. Он решил не идти ни на какие уступки. И когда отец Ясин попробовал было отговорить его от намерения устраивать тяжбу, он ловко перевел разговор на более возвышенную тему. Однако подавать иск долго не решался. Только когда от сплетен и пересудов ему стало совсем невмоготу, он предстал перед старейшинами и объявил:

— Я согласен на развод, но лишь при условии, что она возместит мои расходы и вернет мне ребенка.

— Какого ребенка? Ведь у нее их два. И по закону оба твои. И ты еще не объяснил нам, почему она ушла от тебя.

— Это уж пусть она сама объясняет. Сама! Сама!

— Нет, почтеннейший! Мы хотим слышать твое слово, она — женщина.

Но Сулейман молчал.

Призвали отца Ясин.

— Так, значит, твоя дочь хочет получить развод?

— Она говорит, что не хочет.

Теперь уже никто ничего не мог понять. «Утро вечера мудренее», — решили старейшины и на следующее утро пригласили Ясин Н’Дуа.

— Женщина, ты должна вернуться к мужу.

— И не собираюсь!

— Следовательно, ты ищешь развода? Но не забудь, что для этого нужен основательный повод. И к тому же ты должна будешь возместить ему…

— Во-первых, я не ищу развода. Но во-вторых, оставаться с ним я не могу. В-третьих, я не намерена ничего ему возвращать. И ребенка тоже!

Она совсем сбила старейшин с толку, и они готовы были решить, что правда на стороне Сулеймана. Но, поскольку дело не удалось уладить по-семейному, решили обратиться к кади.

Со всех кварталов созвали самых знаменитых знатоков права. Был приглашен даже великий законник Серинь Фрох-Толл, умевший говорить людям правду в глаза, как бы горька она ни была. Всего собралось больше полусотни человек, а поэтому решено было вынести заседание на площадь. Еще с вечера там стали собираться зеваки. Правоведы всю ночь листали Коран, освежая в памяти установления относительно брака и развода.

Настало утро. Кади оповестил собравшихся о том, какое дело им предстоит слушать, а затем обратился к Сулейману и Ясин:

— Сулейман, согласен ли ты принять в свой дом жену и детей? Ясин, согласна ли ты вернуться к мужу вместе с детьми?

— Ясин ушла от меня, — отвечал Сулейман, — и я хочу, чтобы она возместила мне выкуп и вернула ребенка.

— А ты не хочешь, чтобы она сама вернулась к тебе?

— Если жена уходит из дому и забирает с собой все имущество?

— Что ты скажешь на это, Ясин? — прервал его Серинь Фрох-Толл.

— Что я скажу? Я не разведена с Сулейманом, но он давным-давно перестал быть мне мужем. Вот я и ушла от него.

— Так, — подтвердил кади. — Но ведь только Сулейман может отпустить тебя.

— Она ушла, и я прошу, чтобы расходы были возмещены, — вставил Сулейман.

— Мне нечего тебе возмещать, — ответила Ясин.

— Ясин, согласно установлениям о браке и разводе, ты должна вернуть ему выкуп.

— За непорочность? Что ж, если вы находите это справедливым. Только пусть он вернет мне тогда это…

Подобной альтернативы кади не предусмотрел. Мнения судей разделились: одни, в особенности молодые, поддерживали Ясин, другие стояли за Сулеймана. Видя, что разрешить эту проблему не удастся, кади призвал собравшихся к тишине и перешел к вопросу о детях.

— Поскольку Сулейман и Ясин прижили двоих детей, забота о них, согласно установлениям, должна быть поручена Сулейману, ведь это Ясин нарушила брачный договор…

— Я хочу уточнить: второго ребенка Ясин родила не от меня, — принудил себя сознаться Сулейман.

— Я хотел бы спросить у вас, о мудрейшие, — взял слово Фрох-Толл. — По какому праву ребенок возвращается отцу? По праву рождения, не так ли?

— Разумеется… именно так говорит закон.

Серинь Фрох-Толл долго раздумывал, а затем сказал:

— Я, стоящий перед вами, потерял отца, когда находился еще в чреве матери, за семь месяцев до своего появления на свет. Однако смерть отца не помешала мне родиться..

— Смерть мужа не может служить помехой для жены, готовящейся разрешиться, — сказал кади.

— А теперь подумайте, — продолжал Фрох-Толл, — что случилось бы со мной, если бы тогда умерла моя мать? Появился бы я на свет?

— Нет, нет, — закричала толпа, а суд решил дело в пользу Ясин Н’Дуа.