ЖИЗНЬ ЗА ЖИЗНЬ

Доктор наложил швы на безобразную дыру на черепе Флипа. Теперь его вдова, ее братья с сестрами и женами, с мужьями сестер и их детьми, а также братья и сестры Флипа со своими домочадцами могли войти и отдать последний долг покойнику. Могли взглянуть в жесткое, окаменевшее лицо хозяина фермы Кроон, одного из богатейших фермеров в округе. Одна за другой подъезжали и отъезжали машины. Приехали полицейские, врач, репортеры, соседи с ближних и дальних ферм.

Все белые женщины были в доме, а мужчины собрались на улице. Такое событие, как убийство одного из них, свело их вместе. Пусть те, кому надо, убедятся в их сплоченности. Всем своим видом они хотели показать, что не успокоятся до тех пор, пока правосудие не будет совершено и убийца не будет наказан.

Это настроение белых отпугнуло темнокожих. Оно заставило их укрыться в своих лачугах и разговаривать приглушенными голосами. Страх передался их детям, и они притихли, их совсем не нужно было призывать к порядку. Только время от времени кто-то выбегал из лачуги по нужде в соседние кусты — больше не было заметно никакого движения на этой стороне долины. В каждом из маленьких домиков люди расположились возле открытой настежь двери и, не отрываясь, словно зачарованные, следили за всем, что происходило у Большого дома, где столпились белые.

Прибыл белый проповедник из Поорта. Его можно было сразу узнать по черной одежде и шляпе. Он поздоровался с сыновьями большого бааса Флипа, и все последовали вслед за проповедником в дом. Через несколько минут оттуда послышалось заунывное пение. Звуки понеслись к маленьким домикам на другой стороне долины, дошли до Инока Маармана — старшего пастуха на ферме — и его жены Сары. Они сидели в стороне от двери своего низкого домика. По выражению лица и нервным движениям рук Маармана можно было судить, насколько он взволнован. Его жена знала об этом, хотя сидела отвернувшись и делала вид, что ничего не замечает. Чувство виновности тяжким бременем легло на них обоих, потому что они ненавидели старого господина Флипа. Ненавидели не со сжатыми кулаками и стиснутыми зубами, а так, как ненавидят люди в их положении, — внешне соблюдая приличия и правила вежливости.

Сара вдруг выпрямилась в кресле и сказала мужу:

— Они идут сюда.

Оба видели, как двое мужчин вышли из Большого дома и двинулись по тропинке, которая вела к их лачуге. Их сердца похолодели от страха. Чувство вины усугублялось еще тем, что они не испытывали никакого сожаления о случившемся у белых несчастье. Покажи они хотя бы внешне, что огорчены, это могло бы смягчить жестокость надвигавшейся опасности. Кто-то должен поплатиться за совершенное злодеяние: и если не тот, кто его совершил, так пусть это будет тот, кто не сочувствует горю. В то самое утро Маарман с шапкой в руке стоял перед баасом Гисбертом, старшим сыном Флипа, и говорил своему новому хозяину:

«Мой народ очень опечален кончиной старого господина…»

На его слова Гисберт довольно странно ответил:

«Возможно…»

Тут Сара прервала нить его воспоминаний:

— Один из них — Робертс!

Инок в ответ кивнул. Он видел, что идет Робертс, полицейский, известный припадками страшной, неукротимой ярости. Когда этот Роберт терял контроль над собой, в углах его рта появлялась красная пена. Он хватал свою жертву за горло и не отпускал до тех пор, пока его не оттаскивали. Отец Сары, один из мудрейших людей в Поорте, бывало, говорил, что не уверен, действительно ли Робертс ненормальный, и очень может быть, что он просто прикидывается таким. Но, в сущности, это не меняло дела. И то и другое было одинаково опасно для его жертв.

При появлении в доме полицейских, один из которых был действительно Робертс, Маарман с женой встали. Оба сыщика держались очень самоуверенно. На них были отличные серые фланелевые костюмы, спортивные куртки поверх пиджаков и в тон костюмам серые фетровые шляпы. Они вошли и, не снимая головных уборов, принялись бесцеремонно осматривать жилище Маарманов. Потом начали переговариваться между собой, совершенно не обращая внимания на стоящих перед ними стариков.

Вдруг Робертс, круто повернувшись, спросил:

— Это вы Инок Маарман?

— Да, баас.

— Кажется, старший пастух фермы?

— Да, баас.

— Назовите имена других пастухов.

Инок перечислил ему имена.

Робертс сел и записал их. Сдвинув шляпу на затылок, он снова спросил у старика:

— Не было ли у кого-нибудь из них раньше судимости?

Инок облизал пересохшие губы. Он хотел сказать, что сыщик может без труда проверить это сам, а он только старший пастух… Он может ответить на любой его вопрос, касающийся фермы или работы на ней.

Но вместо этого он сказал:

— Я не знаю, баас.

— Так вы не знаете, что Клейнбой на рождество сидел в тюрьме?

— Я знаю об этом, баас.

Тогда Робертс вскочил с места — голова его почти касалась потолка — и крикнул громовым голосом:

— Почему ты мне солгал?!

Сара в ужасе прижалась спиной к стене и не могла оторвать испуганного взгляда от Робертса. Инок не шелохнулся, но в душе был напуган.

Набравшись наконец смелости, он проговорил:

— Я не хотел вам солгать, баас, и, кроме того, Клейнбой сидел за пьянство, а не за убийство.

Робертс с удивлением посмотрел на него.

— Не за убийство? Почему ты упомянул об убийстве?

И когда ответа не последовало, сыщик неожиданно поднял руку… Маарман попятился от него и, споткнувшись о стоявшее сзади кресло, упал. Стоя на коленях и потирая одной рукой ушибленную голову, другой рукой он поднимал кресло.

— Баас, мы понимаем, что вы пришли сюда потому, что убит наш хозяин…

Робертс, поднявший руку для того только, чтобы снять шляпу, снял ее и с насмешливой улыбкой положил на стол.

— Что же вы испугались? — спросил он иронически. — Неужели из-за того, что я снял шляпу? Я всегда это делаю, входя в чужой дом. — Он улыбнулся Саре и, взглянув на теперь уже стоявшее на месте кресло, сказал ей: — Вы можете сесть.

Она не сделала ни шагу. Тогда улыбка сошла с его лица, и он с угрозой в голосе произнес:

— Садитесь!

Когда Сара, пересилив страх, подошла к креслу и села, Робертс язвительно заметил Иноку:

— Не опрокидывайте больше кресел. Если вдруг одно из них окажется сломанным, меня еще обвинят, что я избил вас креслом, а?

— Нет, баас, — ответил Инок, весь сжимаясь внутри.

Робертс сел и начал просматривать свой блокнот, как будто хотел найти там еще что-то, кроме имен пастухов. Потом вдруг опять резко повернулся к Иноку:

— Вы очень его ненавидели?

— Нет, баас.

— А где ваш сын Иоханнес?

— В Кейптауне.

— Почему он не стал, как и вы, пастухом?

— Я этого не хотел.

— Вы послали его в университет белых?

— Да, баас.

— Чтобы он впоследствии подделывался под белого?

— Нет, не для того.

— Почему же он никогда не приезжает в гости?

— Старый хозяин не разрешал ему.

— Это что же — из-за того, что он не стал пастухом?

— Да, баас.

— Вы ненавидели за это, конечно, хозяина?

— Нет, баас.

Сыщик посмотрел на него с презрением.

— Человек гонит вашего единственного сына из дома лишь за то, что вы хотите лучшей жизни для него, и вы не питаете к этому человеку ненависти?! Тут что-то нечисто…

Роберто презрительно и недоуменно пожал плечами и через мгновение, изменив тактику, перешел на интимно-конфиденциальный тон:

— Маарман, у меня есть новость для вас. Решайте сами, хорошая она или плохая. Я считаю, что вы имеете право знать об этом. Видите ли, дело касается вашего сына…

Сердце бедного пастуха сжалось в горестном предчувствии. Робертс готовил для него новый удар… Или ловушку? Это был человек из тех, кто не мог спокойно видеть цветного с поднятой головой. Ему хотелось видеть их всех на коленях или распластанными на животе.

— Дело касается вашего сына… — повторил сыщик с деланным добродушием. — Он сейчас в Поорте, его видели вчера… — Робертс дал ему прийти в себя, потом спросил:

— Скажите, а ваш сын очень ненавидел старого Флипа?

В ответ Маарман испуганно воскликнул:

— Нет, нет, баас!

Разозлившись, сыщик вскочил с места.

— Ах, вот как! И он тоже не питал к нему ненависти?! — дико завопил он. — Боже всемогущий, старый Флип не разрешил ему даже навещать родной дом, не позволял повидаться с отцом и матерью, а он, видите ли, не ненавидел его, и вы тоже! Ах ты гадина ползучая!.. Выродок, из чего вы все сделаны?!

Глаза его налились кровью. Он смерил Инока Маармана уничтожающим взглядом.

— Ты гадина, желтокожий, готтентотский ублюдок!

— Баас… — остановил его Маарман.

— Ну?!

— Баас может спросить меня все, что он хочет, и я обязан ответить на все его вопросы. Но прошу бааса не оскорблять меня в моем собственном доме в присутствии моей жены.

Сыщик, казалось, был восхищен! Другой на его месте мог бы рассердиться, что цветной набрался смелости поучать его. Но ему понравилось проявление мужской гордости в пастухе.

— Разве я оскорбил вас? — спросил он удивленно. — Или не снял шляпы, войдя в ваш дом?

Робертс повернулся к Саре и спросил ее:

— Вы видели, как я снял шляпу, войдя в дом?

— Да, баас.

— Как вы думаете, оскорбил я вашего мужа?

— Нет, баас, — ответила Сара.

Он улыбнулся ей притворно-заискивающе и продолжал:

— Я только назвал его желтой гадиной, готтентотским ублюдком.

Тут он, по-настоящему войдя в раж, шагнул к Иноку с поднятыми руками, но в этот момент второй, молчавший до сих пор, воскликнул:

— Робертс!

Тот остановился и тупо взглянул на Маармана.

— Кто-то позвал меня, — спросил он, — ты слышал голос?

Инок стоял как загипнотизированный, увидев красную пену у него на губах. Старый пастух не мог понять: подлинное это безумие или только игра… Наконец сдавленным голосом проговорил:

— Другой баас позвал вас.

Робертс пришел в себя. Он снова сел в кресло и продолжал допрос:

— Вы знаете о том, что были украдены деньги?

— Да.

— Кто вам это сказал?

— Мими, девушка, которая работает в доме хозяина.

— Деньги были в железном сейфе, его унесли. Об этом вы знаете?

— Да, я знаю об этом.

— Как вы думаете, куда они могли спрятать сейф?

— Этого я не знаю, баас.

— А если бы вы были на их месте, где бы вы его спрятали?

Старик ничего не ответил.

— Вы не хотите отвечать?!

Инок и Сара в тревоге наблюдали за Робертсом, ожидая нового приступа гнева. Но он улыбнулся и благожелательно посмотрел на Маармана.

— Что ж, и у цветного может быть самолюбие… Хорошо, я не буду настаивать на этом вопросе, но я требую, чтобы вы подумали, где может быть спрятан сейф. Для того чтобы его унести, нужно не менее двух человек, и они не могли за это время уйти далеко от фермы. Следовательно, сейф нужно искать поблизости. И все, что требуется от вас сейчас, — это обдумать, куда лучше направить поиски. Никто не знает фермы и ее окрестностей лучше вас.

— Я подумаю, баас.

Тут раздался голос молчаливого:

— Лейтенант приехал…

И оба выглянули из дверей. В следующую секунду Робертс повернулся к Маарману, схватил его за шиворот и потащил к дверям, показывая пальцем в сторону Большого дома.

— Посмотрите туда: они все хотят знать, кто убил старого господина Флипа, и притом как можно скорее. Вы видите их?

— Вижу, баас.

— Посмотрите, вон лейтенант. Он специально приехал сюда на своем «крайслере» и тоже хочет знать, кто убийца. Бог мой, как он расправится со мной, если я не раскрою этого преступления!

Робертс втолкнул Маармана в комнату, схватил свою шляпу и махнул второму: «Пошли!» В дверях он успел сказать:

— Не обольщайтесь надеждой, что видите меня в последний раз. Я душу из вас вытрясу, пока не скажете, куда ваши приятели запрятали сейф.

Робертс со своим молчаливым спутником пошел в сторону Большого дома…

Двенадцать часов прошло с тех пор, как они увели ее мужа, долгих двенадцать часов с того момента, как приходил за ним сумасшедший Робертс с глазами мучителя. Глядя на него, можно было подумать, что лейтенант уже привел в исполнение свою угрозу. Улыбнувшись Иноку, Робертс сказал: «Пойдемте вместе поищем сейф…» Солнце уже давно зашло за холмы, и было слишком поздно для розысков.

Сара не могла уснуть всю ночь. Соседи просидели с ней до полуночи, потом до двух часов… Потом уже пробило четыре, но Инок не возвращался. Почему он не идет домой? Неужели они все еще где-то бродят в этот холодный предрассветный час и ищут этот проклятый сейф? Вот уже солнце показывается из-за холмов.

В Большом доме проснулись и засуетились люди. Сегодня старый господин Флип совершит свой последний путь и будет погребен на кладбище под кипарисовыми деревьями. И ему положат каменное надгробие.

Оставшись без старшего, пастухи пошли к молодому хозяину, господину Гисберту, за указаниями о дневной работе. Хендрик Баадье, второй старшина пастухов, рассказал ему, что на закате солнца полицейские увели с собой Инока Маармана, и вот уже настал рассвет, а он еще не возвращался, и это очень беспокоит его жену… Не будет ли господин Гисберт так любезен и не разузнает ли, может, со старшим пастухом его отца что случилось.

И господин Гисберт ответил Хендрику Баадье дрожащим от волнения голосом:

— Разве тебе не известно, что мой отец убит?

Тогда Хендрик Баадье коснулся рукой шапки и произнес извиняющимся тоном:

— Прошу прощения, баас, за мою просьбу. — И отошел, пристыженный, к другим пастухам, таким же, как и он, горемыкам. Они всегда обязаны знать свое место и должны научить этому своих детей, иначе им об этом всегда будут напоминать.

Прошло пятнадцать часов. Сара ничего не ела. Соседи принесли ей поесть, но кусок застрял бы у нее в горле. Она видела перед собой все время страшный, перекошенный в злобе рот с кровавой пеной на губах, видела надвигающуюся на мужа громадную фигуру, слышала зычный, громоподобный голос, заставлявший дрожать стены ее маленького домика. Потом вдруг снова мерещилось ей это лицо, исказившееся в приступе дикой злобы; потом внезапно на нем появлялась деланная вежливая улыбка, и почти в одно мгновение оно вдруг искажалось презрительной гримасой, сменявшейся дьявольской усмешкой…

Никогда они не были уверены в завтрашнем дне, потому что ее муж был простым пастухом. Он всегда стремился в душе к высоким идеалам, а должен был сгибаться, малодушничать, с улыбкой произносить не те слова, которые рвались из сердца. Терпеть любую несправедливость. И все это лишь потому, что каждый из них, как клеймом, покрыт темной, солнцем обожженной кожей, которая, к слову сказать, не хуже любой другой. Зато это дает право какому-то одержимому полицейскому избивать любого цветного, хватать человека за горло и называть его готтентотским ублюдком — человека, который за всю свою жизнь никогда и никому не сделал зла. Он, как Христос, любил маленьких детей и овец. Он всегда был хорошим мужем и отцом, за исключением тех немногих вспышек гнева, на которые разумная женщина не обратит внимания, — порывов возмущения лишенного свободы мужчины, уставшего от тяготивших его цепей, которые держали его постоянно на коленях. А этот сумасшедший может в насмешку снять в вашем доме шляпу, а затем огорошить вас целой дюжиной таких вопросов, о каких он не посмел бы даже заикнуться перед белым…

Гнев ее неожиданно прошел. Осталась только нечеловеческая усталость. Потом страх за жизнь мужа овладел ею с новой силой. Ее беспокоила также судьба сына, который появился в Поорте в очень опасный для него момент. Так она сидела одна, застывшая, предчувствуя новый удар. В одиннадцать часов утра она получила записку от Баадье; он писал, что Робертс и ее муж так и не вернулись на ферму. Затем в полдень прибежал мальчишка и сообщил, что ее брат приехал на такси и ждет ее у ворот фермы. Пусть она поспешит туда, так как брат ее не может зайти к ним в дом. Сара повязала голову платком и побежала навстречу брату: Едва поздоровавшись с ним, она спросила с тревогой:

— С ними ничего не случилось?

И когда он взглянул на нее непонимающим взглядом, она добавила:

— Я говорю о моем муже и сыне.

Тогда брат разъяснил ей, что это, вероятно, одна из шуток Робертса. Ее сын в данный момент в Кейптауне и вообще давно не был в Поорте. Он был рад сообщить ей первую успокоительную новость. Вторая была страшной. Ее мужа, Инока Маармана, больше нет в живых. Коопман всегда немного побаивался своей сестры. Когда умерла их мать, она заменила ее младшим детям. Вся семья осталась на ее руках. Он не знал, какие подыскать для нее слова утешения.

Но вдова плакала недолго, как человек, привыкший к невзгодам и ударам судьбы. Нужно было готовиться к новым испытаниям.

Она спросила брата, едва сдерживая рыдания:

— Расскажи мне, как он погиб.

И брат рассказал ей то, что слышал в полиции о смерти Инока. Ночью было очень темно, и все же они пошли на поиски сейфа. Проходя по береговой круче, Инок поскользнулся и упал вниз. Он ударился. Головой о камни. Полицейские, не медля ни минуты, повезли его в Поорт, но по дороге в машине он скончался.

Что она могла сказать, выслушав его рассказ?

Они помолчали. Стыдно было признаться, что он не поверил словам полицейских, но боялся допытываться истицы из страха потерять право торговать в своей лавке в городе.

Сара проговорила после некоторого раздумья:

— Это произошло ночью. Почему они мне не сообщили об этом?

Они не отдали ей останков мужа, а похоронили его без нее. Ей просто сказали, что трупы быстро разлагаются и поэтому они поспешили с погребением. Они бы, конечно, не поступили так, если бы знали, кто он и что его дом — рукой подать, на всем известной ферме Кроон.

Можно ли перенести гроб с останками мужа в Кроон и похоронить его там среди холмов, где Инок Маарман прожил без малого шестьдесят лет, выращивая овец для старого господина Флипа? Увы, и это было невозможно. Одно дело — похоронить человека, и совсем другое — выкопать его снова. Для того чтобы похоронить, нужен только доктор, да и тот не всегда, а для того чтобы перенести тело покойника в другое место, нужно поехать в Кейптаун и добиваться на это специального разрешения самого министра. И как правило, тщетно. Ей сказали — нельзя тревожить кости человека, покоящегося в земле.

Коопман, будь его воля, ушел бы с вежливой улыбкой на лице и холодной ненавистью в сердце. Но сестра не могла так легко отказаться от права похоронить самой своего мужа. Пусть даже мертвый — он принадлежал только ей одной. Она требовала от молодого белого полисмена, сидящего за письменным столом, чтобы он показал ей свидетельство о смерти. Она имела право знать, по чьему приказу он похоронен. Кто так поспешно скрыл его в земле? Она сама хотела убедиться в том, что это правда, и увидеть имя человека, который не знал старшего пастуха фермы Кроон. Им должно быть известно, что в эту ночь он был вместе с Робертсом.

Она задавала эти вопросы через брата, который с извиняющимся видом переводил их на английский язык полисмену. Коопману дали понять, что случившееся не стоит предавать гласности. Несмотря на все его старания смягчить или хотя бы сократить задаваемые сестрой вопросы, он видел, что полисмена они начинают выводить из терпения. Вошел другой полицейский и прислушался к их разговору. Через несколько минут он сказал дежурному за столом:

— Покажите ей свидетельство о смерти.

Молодой полисмен вынул из стола свидетельство и сказал:

— Вот оно, слушайте: «Смерть наступила от внутреннего кровоизлияния и потери крови».

Полисмен постарше подошел и объяснил:

— Он упал на камни вниз головой, и кровь изнутри доконала его.

— Могу я видеть полицейского Робертса? — спросила Сара.

Они обменялись взглядами и улыбнулись многозначительно. Они знали больше, чем могли рассказать. И полицейский постарше ответил:

— Дело в том, что он уехал сегодня утром. В отпуск.

— Как странно, что он уехал в отпуск именно теперь, когда он занят в этом деле! — удивленно сказала Сара.

Теперь уже оба полисмена стали терять терпение. Она зашла слишком далеко, даже если принять во внимание, что она вдова. Ее брат тоже забеспокоился и, наклонившись к ней, попросил:

— Пойдем, сестра, нам пора.

Слезы брызнули у нее из глаз от горя и обиды. Полисменам стало не по себе, и старший поспешно вышел из помещения.

— Как это случилось, — повторяла она, плача, — отчего умер мой муж? Почему Робертса нет здесь? Он обязан мне все рассказать.

Молодой полисмен, рассердившись, ответил на ее причитания:

— Мы здесь не отвечаем на такие вопросы. Кого это интересует, пусть наймет себе адвоката.

— Хорошо, я приглашу адвоката, — сказала Сара со слезами, и они с братом пошли к выходу. В дверях дорогу им преградил пожилой полисмен. Он вежливо и вместе с тем настойчиво спросил:

— Скажите, почему ваша сестра не хочет внять голосу разума? Адвокат только раздует дело, но ей ничем не поможет.

Коопман смотрел то на сестру, то на полицейского. Он одинаково боялся обоих.

— Спроси его, — потребовала Сара, — что́ неразумного в простом человеческом желании узнать подробности гибели мужа?

— Передайте ей, — сказал полисмен Коопману, — что это был несчастный случай.

— Робертс знает, где я живу, почему он допустил похороны здесь, без меня?

Ее голос становился все громче, а полицейский, наоборот, говорил все тише.

— Да поймите же вы наконец, не я его хоронил. Это был приказ начальства.

Когда они вышли на улицу, Коопман обратился к сестре с заискивающим видом:

— Я умоляю тебя, сестра, не нанимай адвоката, это может повредить мне. У меня отберут права на торговлю. Кто тогда поможет твоему сыну окончить университет?

Сара Маарман вернулась в свой опустевший дом, когда солнце заходило за холмы, озаряя их своими последними лучами. Прошло двадцать четыре часа с тех пор, как ее муж покинул дом вместе с полицейским Робертсом. Сара зажгла лампу и села, измученная горем и усталостью. Вошел Хендрик Баадье и выразил ей сочувствие, а также передал ей слова соболезнования всех цветных с фермы.

Хендрик стоял перед ней, будто она была белой женщиной, мял в руках шляпу, не зная, как сказать о данном ему хозяином поручении. Господину Гисберту нужен новый пастух, а следовательно, и этот дом для него. Ей дадут трехдневный срок на сборы, и в ее распоряжении будет тележка с осликом, которая доставит ее вещи в Поорт.

Баадье спросил:

— Как вы думаете, хватит трех дней на сборы? Если нужно больше, я скажу хозяину…

— Три дня — больше, чем нужно, — проронила Сара.

Когда Баадье ушел, она сказала самой себе: трех дней слишком много, чтобы прожить одной в этих гнетущих стенах. Целых три дня, прежде чем она сможет уехать в Кейптаун, где живет сын. Сын говорил ей как-то, что там живут совсем другие люди, что у них другие интересы и другая жизнь…