БЫЛ У МЕНЯ ДРУГ АФРИКАНЕЦ

Она чувствовала себя в Лондоне совсем одинокой. В семь часов вечера она раздвинула цветные занавески и распахнула окно в своей спальне-гостиной. В сумерках, серых, словно кладбищенские надгробия, она видела, как при выдохе изо рта у нее выплывает белое облачко.

Она снова, в который раз, перечитала письмо. Щадя ее чувства, он писал, что не любит ее, так как у них мало «духовного родства». От этих слов ей стало не по себе. Почему же все-таки он не сказал ей правды? Правды, что он от нее устал? Что у нее, Марты Харт, невзрачная, худая, вытянутая физиономия, тщедушное тело и примитивный ум?

В тот вечер она опять пошла одна на фортепьянный концерт. Но музыки она не слышала. Звуки, вызванные к жизни прикосновением пальцев пианиста к клавишам, ассоциировались у нее с великими словами, в которые прежде всего вкладывался огромный смысл любви: красота, сила, созидание, нежность, и всем тем, что окружало эти слова солнечным ореолом.

Она с грустью думала о себе, о своем будущем, таком безрадостном и беспросветном: отцу стукнуло семьдесят четыре, мать давно умерла. Когда она родилась, родители ее уже были пожилыми людьми. Марта считала, что ее появление на свет было для них каким-то запоздалым решением, оно скрасило их возвращение в Англию после долголетней службы отца в колониях. Ребенок так подходил к палисаднику, любимым книгам, военным рассказам и скудной пенсии…

На следующий день Марта не пошла на работу. Она позвонила и сказала, что простудилась. Она даже отказалась встретиться со своей подругой Хильдой Мэнинг, как та ни уговаривала ее выйти поболтать и договориться о воскресном обеде. Нет, она плохо себя чувствует.

Но Марта все же вышла из дому. Она прошлась по Фингли-роуд, затем по Хампстед-хиз. В рощице на холме, где рос огромный дуб, она покормила белок. Потом на метро доехала до Сити и от Английского банка прошла пешком к реке. На уединенном причале, что позади церкви св. Магнуса Великомученика за Фишмангерс-холлом, она скормила чайкам остатки хлеба. Две баржи тихо отшвартовались от причала и медленно поплыли по течению на восток к Лондону и дальше к морю. И ей показалось, что вместе с ними уплывает ее жизнь. Но она усилием воли отогнала мелькнувшую было мысль о самоубийстве.

Она постояла, пока не стемнело, потом устало побрела назад по запущенной аллее вдоль набережной, затем поднялась по ступенькам к опорам Лондонского моста. В стороне от площадки, куда она вышла, были общественные уборные, а рядом у дороги — рыбный рынок. Резкий запах аммиака и тухлой рыбы ударил ей в нос с такой силой, что комок тошноты подступил к горлу. На какое-то мгновение ею снова овладело отчаяние, и ей захотелось, чтобы мост рухнул и раздавил ее.

В метро по пути домой она с грустью думала о том, что вот теперь она всегда будет одна ходить на концерты, одна прогуливаться по пустырю, одна будет спускаться к реке.

Одна, всегда одна! Ей стало страшно.

Ночью ей приснился сон, будто она упала в глубокую яму, откуда никогда не видно солнца.

На следующее утро, готовя себе завтрак, она постаралась все вспомнить. Она дотронулась до лица и ощутила выступающие скулы, обтянутые тонкой кожей, как будто на них запечатлелись следы ее горьких страданий. Она закрыла глаза, чтобы отогнать мрачные мысли и вызвать в памяти приятные картины: золото, мрамор, пурпур, вино, рычание тигра, блеск звезд. Но тщетно. И лишь на одно мгновение, когда Марта ставила чайник на газовую плиту, перед ее взглядом вдруг вспыхнуло вполне реальное видение, которое тут же исчезло. Это было солнце.

Хильда Мэнинг, подруга Марты, была абсолютно уверена, что все на свете зависит не столько от человека, сколько от его знакомств. Вот, к примеру, ее возлюбленный Джереми Доув, несомненно, получил повышение и занял место главного бухгалтера в рекламном бюро не столько потому, что окончил Оксфорд, сколько из-за своих связей. Его бывшие университетские друзья, а вернее, отцы и дядюшки его друзей создали целую серию бастионов во всем Лондоне, в провинции, в Британском содружестве и в колониях. Под их контроль попали все должности коммерческих учреждений (ну, исключая, конечно, самые высокие) и все работники этой области (начиная с конторы какого-нибудь Джона О’Гроутса в Ирландии, кончая последним служащим в Кейптауне).

Возможно, соглашалась она, в этом есть некоторая доля преувеличения, но факт оставался фактом: Джереми звали на очень ответственные должности в Нигерию, Гонконг, Тринидад. И наконец, Джонатан Сметер из фирмы «Сант-Эдмунд Холл энд Боксинг-Толл» пригласил Джереми работать в контору его дядюшки в Иоганнесбурге.

В письмах Джонатана из Южной Африки было много жалоб на бездарных подчиненных. Он писал, что голландские поселенцы-буры правят страной сверху, а местное население держится нахально и для упорядочения положения в стране совершенно необходимо вмешательство английских акционерных фирм. А если говорить конкретно, писал Джонатан, то не мог ли Джереми рекомендовать ему какую-нибудь девушку-англичанку для работы секретаршей у него в конторе? Фирма согласна оплатить ей билет на самолет и выдать половину месячной зарплаты — она ее потом отработает (всегда лучше заранее и по-деловому обговорить детали). Фирма гарантирует, что она будет зарабатывать в Южной Африке намного больше, чем в любой конторе в Лондоне, а стоимость жизни здесь ниже…

Хильда решила, что Марта несомненно подойдет для такой работы. А почему бы нет? Теперь, когда Хильда собиралась выйти замуж, она чувствовала себя обязанной как-то помочь своей подруге встать на ноги, пока к ней не привалит настоящая удача. Такое несчастье! Марту увлекли и обманули, она очень одинока, у нее нет семьи, которая могла бы ее поддержать советом, нет денег. Ей необходимо сменить обстановку. И вообще ужасно, что она всегда так подавлена. Такое настроение никогда еще никому не помогало в жизни. В одну из пятниц, когда они сидели вечером в индийском ресторане «Раджа», где обычно встречались пообедать и поболтать, она с жаром изложила Марте свой план:

— Ты сейчас немножко выбита из колеи, и если ты на меня не рассердишься, дорогая Марта, то я скажу тебе, что единственное, чего тебе сейчас не хватает, — это солнца. Прожить всю жизнь в Англии просто тошно. Поезжай-ка куда-нибудь на юг.

Хильда на минуту прервала свои рассуждения, улыбнулась подошедшему официанту-индийцу и попросила принести ей еще стакан воды, чтобы потушить пожар, разгоревшийся у нее в горле от куриного плова, слишком уж переперченного. После этого, не обращая, внимания на недоуменный взгляд Марты, она приступила к описанию заманчивого предложения Джонатана Сметера.

Целых шесть недель Марта обдумывала, взвешивала все за и против, тщательно анализировала. Сможет ли она уехать за шесть тысяч миль от дома туда, где нет ни одной знакомой души? Как встретят ее местные жители, белые поселенцы? А если враждебно? Не будут ли ей в тягость незнакомые обычаи? Но потом она ясно представила себе солнце и небо, бескрайние просторы, где все спокойно, где нет суматохи, и все решилось само собой. Да, на ее решение повлияла лондонская суматоха. Только теперь, когда ей предложили уехать, она поняла, как сильно ненавидит Лондон и его уличное движение, эту гигантскую пресыщенную амебу, расползающуюся во всех направлениях, забирающуюся в самые отдаленные закоулки этого гигантского округа, который пожирает ум, парализует волю, истачивает нервы, опутывает всех в один клубок, давит на сердце.

И вот, закончив все приготовления, попрощавшись с отцом и посетив могилу матери на деревенском кладбище, заросшем флоксами и вьющимися розами, она забралась в брюхо битком набитой реактивной «Кометы» и улетела в надежде возродиться в Иоганнесбурге.

Джонатан Сметер и его дядюшка оказались весьма предусмотрительными хозяевами. Они подыскали для Марты квартиру, полную воздуха и солнца, на верхнем этаже современного дома. Первое впечатление от квартиры было такое, будто она вся сделана из стекла. Дом стоял на возвышенности Хиллброу, откуда открывался очаровательный вид на весь город, на видневшиеся вдалеке горы и на само небо. Шутка сказать: ее квартира была на высоте шести тысяч футов над уровнем моря, а сам город — пяти тысяч восьмисот футов.

— Поближе к раю небесному, — сказала Марта Джонатану.

Они рассмеялись.

Солнце, солнце! Облачные дни предвещали сильную летнюю грозу, но потом снова было ясно, тихо и жарко. Но она никогда не чувствовала зноя и духоты. Высота, на которой была расположена ее квартира, предохраняла от этого. Она не помнила, чтобы раньше когда-нибудь была такой счастливой, как на следующий день после приезда в Иоганнесбург. В этот день вместе с женой Джонатана она пошла в магазин и купила себе купальные костюмы, чудесные летние платья, соломенную шляпу и босоножки.

После работы и в свободные дни Джонатан возил ее в дом своего дядюшки. Там в саду был плавательный бассейн, окруженный зеленой лужайкой. На клумбах цвели георгины. Вечерами воздух был наполнен ароматом мимозы, жимолости и магнолии. Прохлада нежно ласкала ее горящие щеки и обнаженные руки.

В один из субботних дней они устроили настоящий пир в саду, черные слуги в светлых одеждах и белоснежных перчатках обносили их всевозможными яствами: домашней колбасой, маисовым хлебам, кейп-тассенбергским вином. Потом она плавала в бассейне. Было уже поздно, луна раскалывалась, и кусочки ее плескались вместе с ней в воде.

Да, думала она, жизнь, черт возьми, снова расправляет крылья!

Работавшие с ней девушки считали ее какой-то диковинкой. Ее акцент, голос, манеры, бледная кожа, которая от солнца стала до неловкости красной — все выдавало в ней англичанку, вызывало к ней интерес. Ей нравилась эта внезапная, хоть и не столь громкая популярность. Ей было приятно сознавать, что ее считали здесь какой-то необычной, из ряда вон выходящей, и она сопоставляла это с собственным невысоким мнением о своей персоне.

Наступила зима. Но солнце, теперь уже медно-золотое, по-прежнему заливало своими лучами ее квартиру. Почти пять месяцев — с мая по сентябрь — на небе не было ни облачка, лишь вместо ярко-голубого оно теперь приняло зеленоватый цвет морской воды. Солнце висело низко на севере, оно больше не палило, подули ветры, ночью стало прохладно. Уверившись, что Марта уже довольно прочно обосновалась, Джонатан Сметер предоставил ее самой себе. Молодые люди, которых она встречала в бассейне дяди Джонатана, тоже перестали заезжать к ней, кончились приглашения покататься на машине или принять участие в пикнике. Теперь Марта снова часто и подолгу рассматривала свое лицо в зеркале. Ей было уже двадцать семь.

Иногда мелькала мысль, а где же здесь, собственно, Африка? Из окна спальни, выходившего на юг, она видела небоскребы, принадлежавшие владельцам шахт и коммерческих предприятий. Строгие громады из стекла и стали с плоскими крышами тянулись к небу, будто указывая, где нужно искать ответ. За ними сквозь клубы дыма просматривались бетонные корпуса заводов, какие-то сооружения из треугольных конструкций в районе копей, груды желтой руды наподобие пирамид, что придавало им сходство с древними памятниками Мексики или Египта. Все это олицетворяло собой новую жизнь, творение рук человеческих. Единственным пятном, нарушавшим пейзаж, были, пожалуй, посадки строевого леса и озера, но и те были перегорожены дамбами. Здесь промывали золотую руду, оставляя горы отработанного песка, реки служили только промышленным целям. А на север тянулись утопающие в садах поместья белых, красуясь на теле дикой, поросшей кустарником степи, как куски пересаженной кожи. Картину завершали окаймленные пурпуром горы Магализберга милях в тридцати от города.

Она старалась не пропускать редкие фортепьянные вечера, хотя потом каждый раз чувствовала абсолютную неуместность музыки обожаемых ею композиторов здесь, в центре индустриального острова, окруженного Африкой.

Она никак не могла совместить воедино мазурки Шопена и легкие изящные миниатюры Дебюсси с бескрайними африканскими просторами, реками с загадочными названиями Лимпопо, Замбези, Конго, со львами и крокодилами и с этими рослыми черными людьми, бьющими в барабаны.

Курьером у них в конторе работал двадцатипятилетний африканец. Никто из служащих фирмы не мог бы назвать его имени. Все звали его просто «бой» или «туземец». Его настоящее имя, Амос, значилось только в пропуске, выданном ему департаментом по делам управления и развития банту. Правда, это был весьма ценный и необходимый документ, сам мистер Сметер-старший подписывал его раз в месяц, хотя никогда не интересовался его содержанием.

Марта обратила внимание на африканца потому, что он явно пристрастился к чтению. Он читал во время обеденного перерыва в маленькой комнатке, позади конторы, там обычно готовили чай и на копировальной машине размножали деловые бумаги.

Марту поразило, что у служащего африканца не было даже своего определенного места. Он или стоял возле стола справок, приклеивая марки к конвертам и сортируя почту, или мыл грязные чашки, или следил за работой копировальной машины.

Однажды в обеденный перерыв Марта пригласила его посидеть за столом мисс Гроблер. В конторе не было ни души, и она не видела причин, почему бы кто-либо мог протестовать. Улыбнувшись, Амос поблагодарил ее, но сесть отказался, пробормотав на языке банту какие-то непонятные слова.

Через два дня она увидела Амоса сидевшим на обочине тротуара у итальянского кафе. Она обычно заходила сюда днем перекусить и выпить чашечку кофе, приготовляемого в специальной кофеварке на пару. В руках у Амоса, как всегда, была книжка. Она разглядела даже крупные черные буквы на бумажной обложке: «Большие ожидания». Другие африканцы играли в шашки, сидя прямо на тротуаре и поджав под себя ноги, и ели хлеб, запивая ею пепси-колой. Она вдруг ясно поняла, что им в их обеденный перерыв просто некуда деться — на всех дверях ресторанов, клубов и даже на скамейках в парках висели таблички: «Только для европейцев». Внутри у нее вдруг что-то болезненно сжалось и засосало. Она бы не могла сказать, если бы ее спросили, что это было такое — этот незнакомый раздражающий зуд, который ощущаешь, но до которого никак не доберешься.

В тот день она все же набралась храбрости и спросила у Джонатана Сметера, почему у Амоса в конторе нет своего стола. Вообще-то говоря, сказала она, немного краснея от смущения, ведь и его работа, пусть даже самая примитивная, является частью повседневных дел конторы, которые выполняют и она, и мисс Гроблер, и мисс Макензи.

Хорошо поставленным, натренированным в Оксфорде голосом Джонатан заговорил с ней так, как разговаривал бы с ребенком, которому вдруг взбрело в голову обедать в ванной, а мыться в гостиной.

— Э… видите ли… вряд ли это будет удобно в данной ситуации, не так ли? Нет, я, конечно, целиком и полностью на вашей стороне, но равенство — это одно, а условия жизни — другое. Вам ведь хорошо известно, как к этому отнеслись бы мисс Гроблер и мисс Макензи.

Он откашлялся, закурил сигарету и вдруг пригласил ее в пятницу вместе с ним и его женой в кино «Эмпайр». Там будет восхитительный фильм с убийствами. Однако, заметив, что Марта не удовлетворилась этим, он снова возвратился к неприятной теме.

— Дорогая моя Марта, разрешите заверить вас, что я и мой дядюшка, мы вовсе не против. Он, конечно, мог бы иметь свой стол в конторе, мы бы сделали это с величайшим удовольствием, но…

Она сразу поняла смысл этой последней фразы, не оконченной, но заключавшей в себе все.

Она не стала больше задавать вопросов, вернулась на свое место и принялась печатать на машинке. Как это плохо, думала она, когда вошедшие в привычку нормы и главное — уважение к мнению других рождают в людях покорность и душевную слабость.

Она все время чувствовала, что ее терзает какое-то непонятное ей самой беспокойство. В Англии, как ей казалось, все одинаково терпимо относились к расовым проблемам. Там одинаковое отношение к общепринятым нормам воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Там можно было высказать и свое отличное от других мнение, не навлекая на себя злобного раздражения со стороны, общества, хотя у некоторых представителей этого общества цивилизованность была лишь тонкой оболочкой и частенько испарялась даже под лучами холодного лондонского солнца.

Прошло несколько дней, и Амос подошел к ней с просьбой объяснить ему трудное английское идиоматическое выражение. Марта как могла объяснила. Ее поразила его способность все схватывать на лету. Ведь он, как она знала, еще в пятнадцать лет расстался со школой из-за того, что родителям его было не под силу платить за обучение. Постепенно у нее вошло в привычку заходить в маленькую комнату за второй чашкой чая и подолгу беседовать с Амосом. Она видела, что беседы с ним куда более интересны, чем разговоры с мисс Гроблер и мисс Макензи, сводившиеся, как правило, к обсуждению фасонов платьев, свиданиям, вечеринкам и новым фильмам. С ним же она ощущала какое-то духовное родство. К своему удивлению, Марта почувствовала, что она начинает смотреть на мир другими глазами, глазами туземца.

Рассуждая об Англии времен Диккенса, она обнаружила в себе способность рассказывать, о которой раньше не подозревала. Англия! Как же ясно и реально представлялась она ей отсюда, с расстояния шесть тысяч миль, и насколько живописнее и резче очерченной становилась эта страна в воображении конторского клерка-африканца.

— Вам нужно тщательно проработать заочный курс, и я вам в этом помогу, — сказала вдруг Марта тоном окончательного приказа.

Он был в недоумении от такой ее настойчивости. Это было так неожиданно для него. Но Марта знала, что если он станет упорно заниматься, то за год сумеет сдать экзамены за среднюю школу. А потом он поедет в Англию, где его ждет свобода от ежедневных унижений, где ему представится возможность продолжать учиться, где для него откроется новый мир. Да, она покажет ему Англию!

Она старалась убедить его, что с ее стороны это никакая не благотворительность. Нет. Она просто хочет помочь ему ради себя самой. Она вглядывалась в его лицо и думала, неужели это бесстрастное выражение означает подозрительность. И тем не менее повернуть назад уже было нельзя.

Она предложила, чтобы они встречались через день после работы. Он мог бы приводить с собой и других своих соотечественников, которые тоже хотят учиться. Он запротестовал. Им ведь, собственно, негде встречаться. Он живет в небольшом городке Орландо, в десяти милях от Иоганнесбурга, европейцам появляться там вечером запрещено без специального пропуска, да и просто небезопасно. А о том, чтобы там оказалась вечером белая женщина, нечего даже и думать.

Она немного поколебалась и очень спокойно сказала:

— Ну что ж, тогда остается лишь один выход. Вы будете приходить ко мне домой.

Она почувствовала гордость оттого, что опять употребила повелительную форму. Первый раз в жизни, если ей не изменяла память, она говорила кому-то, как он должен поступать.

Амос, казалось, был в нерешительности. Через два дня он согласился. Сказав «да», он посмотрел ей прямо в глаза. Потом улыбнулся, как мальчик в предвкушении какого-то развлечения. От радости ей хотелось сжать его в объятиях прямо в этой маленькой комнатке. Но она продолжала стоять чинно, прислушиваясь к ритмичному гулу копировальной машины.

В пять часов вечера они вместе вышли из конторы, провожаемые любопытными взглядами мисс Гроблер и мисс Макензи. В ожидании лифта она пристально разглядывала его. Он не был уж чересчур черным, кожа его отливала цветом спелого каштана и отражала флуоресцентный свет коридора. Она взглянула на свои руки, веснушки на них стали менее заметны. Нервным движением она погладила запястья. Сквозь белизну просвечивали голубоватые вены. Она думала о таинстве его черного тела, потом заставила себя прекратить думать об этом.

По людной улице они дошли до трамвайной остановки. Он ей что-то говорил, но она не улавливала смысла слов, целиком поглощенная хмурыми взглядами прохожих. А он повторил, что ему придется пройти пешком до последней остановки. Там, у Маркет-стрит, проходит трамвай для «неевропейцев». Он сядет в него. Она резко ответила, что подождет его на углу Котс-стрит и Твист-стрит, в том месте, где трамвай, поднявшись в гору, сворачивает в сторону берега и идет к обсерватории. Они расстались.

Она первой приехала к остановке. Прошло минут двадцать, она пропустила уже шесть трамваев для белых. Лишь после этого подошел первый трамвай для неевропейцев. Амос спрыгнул и подбежал к ней, застенчиво улыбаясь.

— Здесь не очень-то хорошо ходят трамваи, — стал оправдываться он.

По дороге домой она зашла в магазин купить что-нибудь к ужину. Амос ждал ее на улице. Наконец они дошли до Сити-хайтс. Здесь было два лифта. Она резко втолкнула его в лифт для европейцев, и они начали подниматься. Она улыбнулась ему с облегчением. Про себя он благодарил бога, что в лифте не оказалось других белых. Он думал об Англии, о Диккенсе, о Шекспире, о Китсе и Шелли, об этой странной женщине. Математика давалась ему легко, а вот с английским он почему-то никак не мог справиться, хотя со временем, он был уверен, он и английский сумеет одолеть. Но она об этом пока ничего не знает и ведет себя крайне опрометчиво. А это белое тело так полно таинств и совсем рядом, лишь протяни руки и… Но она так великодушна и поэтому легко ранима.

Нет, он не воспользуется ее доверием, не употребит его во вред ей. Он только хочет слышать ее голос, необыкновенные слова, которые, кажется, так и бьют ключом из ее души. О, она знает все на свете, по крайней мере все, что ему еще предстоит узнать.

Месяц спустя, когда они заканчивали двенадцатый урок, в дверь ее квартиры вдруг резко постучали. Марта удивилась. В десять часов вечера! Еще никто не заходил к ней так поздно. Она открыла дверь и увидела большого, сильного человека в серой фетровой шляпе, в спортивном твидовом пиджаке и мешковатых серых брюках. На крупном круглом лице блестели голубые, широко расставленные глаза. От посетителя резко несло бренди.

— Вы Марта Харт? — спросил он.

Она утвердительно кивнула.

— Я — полицейский сержант. — Он протянул удостоверение в кожаной обложке. — Мне хотелось бы осмотреть вашу квартиру и поговорить с вами.

Он взглянул поверх ее плеча. Из коридора не было видно гостиной. Он нахмурился.

— Что вам нужно? — спросила она.

От страха во рту у нее появился какой-то горький привкус. По спине забегали мурашки. В горле вдруг пересохло.

— Пока вам нечего беспокоиться, леди. Давайте-ка войдем в вашу комнату…

Отодвинув ее в сторону, он бесцеремонно двинулся вперед.

Амос тихо сидел на диване, покрытом расшитым по мексиканским мотивам ковриком. Полицейский не выразил никакого удивления от его присутствия здесь. Он только спросил:

— Пропуск?

Амос протянул коричневую книжечку и уставился на стену.

— А где специальный пропуск? — спросил полицейский, перелистав книжечку.

— Нет, — ответил Амос.

— Так. Чтобы иметь право находиться в районе белых после комендантского часа, нужен специальный пропуск. Так.

Он крикнул что-то в направлении коридора. Появился констебль-африканец, одетый в форму цвета хаки и в тропическом шлеме.

— Что вы делаете?.. Куда вы его тащите?.. Вы не смеете…

Ей казалось, что все это происходит во сне.

— Арестован за нарушение правил о пребывании туземцев в городских районах и закона о пропусках…

— Но он мой друг. Он пришел сюда заниматься. Вы не имеете права…

Голос ее дрожал, она двинулась следом за Амосом к двери.

— Останьтесь здесь, леди. Я должен с вами поговорить.

Не в силах ничем помочь, она смотрела, как уводили Амоса. В дверях он обернулся, и они взглянули друг другу в глаза. Ей хотелось молить его о прощении, как будто вся ответственность за случившееся, за обманутые ожидания и за это унижение лежала на ней. Ей было стыдно. Ведь он мог подумать, что это вторжение было просто платой за его невнимание к ней, что все это она сама так ловко подстроила, а может, и привела его к себе специально, чтобы передать в руки полиции, ведь он был черный, а она? Она не то чтобы любила его, нет, он ей даже не нравился. Просто она завела с ним непристойную интригу ради забавы, ради любопытства, ради желания узнать, а каковы они, черные.

Дверь за ним закрылась.

Полицейский втянул в себя воздух, принюхиваясь, и стал ходить по комнате, осматривая вещи. На белом, выложенном кафельной плиткой камине он заметил два кружка от рюмок и пролитого светло-коричневого вина. Он потрогал их и поднес палец к носу. Затем повернулся к ней, тяжело и печально вздохнул. Этот вздох означал, что он сознает всю тяжесть ответственности, которую ему приходится нести по роду своей службы. Он приподнял ковер, заглянул под диван и вытащил оттуда две рюмки.

— Херес? — сказал он, понюхав остатки вина.

Она ничего не ответила.

— Значит, вы поили его спиртными напитками?

— Какое вы имеете право… — Наконец-то гнев взял верх над сковывавшим ее страхом. — Как вы смеете являться в квартиру подобным образом? Вы… где ваш начальник?

— Начальник здесь ни к чему, леди. Существует специальное разъяснение к статьям уголовного кодекса «О подозрении в совершенном или совершаемом нарушении закона о потреблении спиртных напитков». Вы ведь англичанка? И никто вам не сказал, как все это называется? Приезжают вот всякие, нарушают законы, создают беспорядки. А ведь он туземец. Он — кафр.

Последнее слово он произнес с особым ударением, чтобы еще точнее выразить его смысл. Он замолчал и посмотрел на нее холодным взглядом.

— Странное место для хранения рюмок. Под кроватью! А что вы еще храните под вашей кроватью?

— Замолчите!

— Ну ладно, леди. Пройдемте лучше со мной. Вы арестованы за нарушение закона. За спаивание туземцев.

Колени ее подкосились, руки задрожали, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Страх, гнев, стыд и горькое чувство, что над ней так грубо надругались, слились воедино. Она стала протестовать, что-то бессвязно кричала, топала ногами. Она готова была вцепиться в его толстую красную шею, сбросить этого полицейского с лестницы, лишь бы отделаться от него, стряхнуть с себя чудовищный гнет, вызванный его присутствием, силой закона самого государства, представителем которого он был. Он подождал, пока она успокоилась, и, сказав для утешения, что она сможет позвонить адвокату из полицейского участка, повел ее к лифту. Возле дома стойл американский «форд» с закрытым кузовом. Амос сидел на заднем сиденье с констеблем-африканцем, Марта с белым полицейским села впереди.

Они предстали перед судом, разбиравшим их дела порознь. Амос был приговорен к штрафу в размере двух фунтов стерлингов или десяти дням тюремного заключения за нарушение правил о пропусках. Суд не вызывал свидетелей, ограничившись показаниями полицейского. Амос признал себя виновным. Так было быстрее и дешевле. Случай был весьма обычный. Сотни подобных дел слушались в судах еженедельно. И все признавали себя виновными.

Дело Марты оказалось более затяжным, потому что здесь уже были и дознания, и перекрестные допросы, и показания свидетелей. Управляющая Сити-Хайтсом, где жила Марта, начала свои показания с того, что за прошедший месяц она много раз видела, как некий туземец заходил в квартиру обвиняемой. Она, конечно, не могла одобрить подобных визитов. Ведь это создает плохую репутацию всему дому! Поэтому она сообщила об этом доверенному лицу, тот высказал свое мнение владельцу дома, а последний в свою очередь заявил в полицию. В ночь на двадцать пятое в квартиру был послан полицейский сержант Дж. ван Тондер.

Давая показания, ван Тондер рассказал суду, что застал этих двух наедине (на переполненной галерее послышался шум) и обнаружил под кроватью две рюмки из-под хереса.

— Откуда вы узнали, что там был херес? — задал вопрос защитник.

— Это был запах именно хереса.

— Видели ли вы, как они пили?

— Нет.

— Не могло ли быть так, что обвиняемая пила с кем-нибудь другим до прихода туземца.

— Могло.

— Какие же тогда у полиции основания считать, что имело место нарушение закона?

— Кому нечего бояться, тот не прячет рюмки, — заявил полицейский.

— Однако, — возразил защитник, — люди иногда совершают необдуманные поступки в момент паники, от страха, что их действия могут быть неправильно истолкованы, что, впрочем, и сделала полиция.

— Нет, — заявил сержант, — никакого страха в тот момент обвиняемая не испытывала, она сама признала в полицейском участке, что даже не подозревала о существовании закона, запрещающего давать туземцам спиртные напитки.

— А как вел себя туземец? Он-то наверняка знал о законе и поэтому мог быть в состоянии паники.

На этот вопрос полицейский не дал ответа, и защитник сел на свое место, торжествуя.

Во время допроса Марта показала, что является подданной Великобритании. В Южной Африке живет всего восемь месяцев. Она признала, запинаясь (и боясь утверждать это), что была недостаточно осведомлена об общественных порядках и законах этой страны. Она давала уроки английского языка этому африканцу.

Затем начался перекрестный допрос. Обвинитель спросил Марту:

— Заявляла ли обвиняемая сержанту полиции ван Тондеру по пути в полицейский участок, что считает этот закон чудовищным и рада преступить его?

Защитник вскочил на ноги. Но суд отказался выслушать его возражения. Зал напряг слух и насторожился.

Марта размышляла. Она вспоминала, будто сказала полицейскому сержанту, что «была бы рада нарушить», а не так категорично — «рада нарушить закон». В частной беседе защитник советовал придерживаться именно такой формы ответа, если об этом встанет вопрос.

Она оглянулась, увидела всех этих мужчин, вперивших в нее свой взор, и не могла вспомнить, как именно сказала тогда ван Тондеру. Ей казалось абсурдным, что они так упорно ждут, какое наклонение — изъявительное или сослагательное — она употребит. Как будто теперь это имело хоть какое-то значение. Как будто для кого-нибудь это было важно. Через голову судьи она посмотрела в окно. Яркие лучи солнца пробивались сквозь неплотно закрытую штору, седые волосы судьи были чуть тронуты слабым золотым ореолом.

— Да, я сказала, что рада нарушить закон.

Удовлетворенный ее ответом, прокурор сел. Защитник втихомолку выругался.

Объявили перерыв. Затем суд возвратился в зал для вынесения приговора. Марту признали виновной и подвергли штрафу в размере двадцати фунтов стерлингов или же месячному тюремному заключению с отстранением от работы на год. Объясняя мотивы приговора, судья заявил, что суд принял во внимание незапятнанную репутацию подсудимой, ее добровольное признание и тот факт, что она лишь недавно приехала в страну. Одновременно он предупредил, что суд обращает серьезное внимание на подобные нарушения закона, особенно теперь, когда расовые смешения вызывают всевозможные конфликты, а страна страдает от агитации политических смутьянов, многие из которых иностранцы. После того как были высказаны все эти глубокомысленные замечания, суд удалился, а репортеры бросились по своим редакциям, чтобы успеть поместить отчет о заседании суда в вечерних выпусках газет.

Амос стоял в коридоре. Она не видела его три дня, с того самого вечера, когда их арестовали.

Губы его были разбиты, они распухли, на лбу красовался огромный синяк.

— Значит, они вас били, — сказала Марта.

— Да, — ответил он. — Я хотел было заявить об этом на суде, но передумал.

Она была поражена, ошеломлена, но у нее еще хватило сил задать новый вопрос:

— Но почему же?

Он опустил глаза.

— Я побоялся.

Она хотела закричать, но что-то удерживало ее. Ей хотелось обнять его худые острые плечи, целовать его разбитые губы, заживить его раны. Но, увы, это тоже ей было не дано.

— Извините меня, — сказала она еле слышно.

— Полно, это не ваша вина, прощайте, — ответил он.

И ушел.

Он сказал это решительно и твердо. И она поняла, что он ни за что больше не пожелает встретиться с ней. Ей хотелось крикнуть ему, что он сдался, сдался… Он тоже обманул, тоже предал ее…

За воротами суда светило солнце, оно швыряло свои холодные золотые лучи прямо ей в лицо. Ей стало нестерпимо больно, и она заплакала. Она плакала от поражения и одиночества, от предательства и несправедливости…

В Лондоне она чувствовала себя совсем одинокой. В семь часов вечера она раздвинула цветные занавески и распахнула окно в своей спальне-гостиной. В сумерках, серых, словно кладбищенские надгробия, она видела, как при выдохе у нее изо рта выплывает белое облачко.

Ей все теперь было безразлично.