Почти в то же время, как карета Фельгентреев остановилась на Адлерштрассе у дома Шмидтов, карета Трайбелей подъехала к дому коммерции советника, и советница вместе с сыном Леопольдом вышла из нее, тогда как старый Трайбель остался на месте, чтобы проводить молодую пару - те опять пожалели своих лошадей - вниз по Кёпникерштрассе до самого их дома. Оттуда, после сердечных поцелуев (он с удовольствием играл роль нежного свекра), Трайбель велел свезти себя к Буггенхагену, где должно было состояться собрание его партии. Он хотел сам убедиться, как там обстоят дела, и, если понадобится, показать, что корреспонденция в «Национальцейтунг» отнюдь не выбила почву у него из-под ног.
Советница, обычно смотревшая на политические затеи своего мужа весьма насмешливо, если не подозрительно, что тоже случалось, сегодня благословляла Буггенхагена, радуясь возможности час-другой пробыть в одиночестве. Прогулка с Вилибальдом так много в ней растревожила. Уверенность в том, что тебя понимают,- что может быть выше этого? «Многие мне завидуют, а что я в конце концов имею? Лепные потолки, позолоту да кисло-сладкую физиономию Патоке в придачу. Трайбель - добрый человек, в особенности со мной, но проза жизни тяжким бременем лежит на его плечах, он, может, этого и не ощущает, зато я ощущаю… И кроме того - все коммерции советница да коммерции советница. Это тянется уже десятый год, выше он подняться не может, несмотря на все усилия. Если так будет продолжаться,- а так оно и будет! - то, право, не знаю, не благозвучнее ли был бы титул, свидетельствующий о причастности к наукам и искусству. Очень возможно!.. И вечное это благополучие! Я ведь тоже могу выпить только одну чашку кофе, а когда я ложусь в постель, важно лишь, чтобы я заснула. Березовая мебель или ореховая, не все ли равно, а вот сон или бессонница, тут разница большая, сон нередко бежит меня, а ведь сон лучшее, что есть в жизни, ибо он помогает забыть эту жизнь… И дети могли бы быть другими. Вот я смотрю на Коринну, все вокруг нее так и светится весельем и жизнерадостностью, и ей ничего не стоит заткнуть за пояс обоих моих мальчиков. Отто умом не блещет, а уж Леопольд тем паче».
Погруженная в сладостный самообман, Женни подошла к окну и рассеянно поглядела на палисадник и улицу. В доме напротив, в открытом окне мансарды, точно темный силуэт на светлом фоне, стояла гладильщица и уверенной рукой водила утюгом - советнице на мгновение почудилось, что она слышит, как девушка поет. Не в силах оторваться от прелестной картины, советница даже ощутила нечто вроде зависти.
Она все еще смотрела в окно, когда позади нее открылась дверь. Фридрих принес чай.
- Поставьте чай на стол, Фридрих, и скажите фрейлейн Патоке, что она может быть свободна.
- Хорошо, госпожа советница, вот письмо для вас.
- Письмо? - вырвалось у советницы.- От кого?
- От молодого господина.
- От Леопольда?
- Да, сударыня, и если будет ответ…
- Письмо… Ответ… Рехнулся он, что ли? - С этими словами она вскрыла конверт и пробежала глазами письмо.
«Дорогая мама! Если это хоть сколько-нибудь возможно, я бы хотел еще сегодня иметь с тобою небольшой разговор. Дай мне знать через Фридриха, согласна ты или нет.
Твой Леопольд».
Женни была до такой степени ошарашена, что всю ее сентиментальность как рукой сняло. Не подлежит сомнению, что за всем этим кроется нечто зловещее. Но она взяла себя в руки и сказала:
- Передайте Леопольду, что я жду его.
Комната Леопольда находилась над ее комнатой, и она отчетливо слышала, как Леопольд быстро ходит взад-вперед и, что вообще-то ему было несвойственно, с шумом выдвигает и задвигает ящики стола. И вслед за этим, если слух ее не обманывал, на лестнице раздались шаги Леопольда.
Нет, Женни не ошиблась; он вошел и хотел было (она все еще стояла у окна) пройти через всю комнату и поцеловать ей руку. Но взгляд, которым она его встретила, был настолько отстраняющим, что он остановился и ограничился полупоклоном.
- Что это значит, Леопольд? Сейчас десять, время позднее, пора спать, а ты вдруг вздумал писать мне записку и настаивать на неотложном разговоре. Для меня новость, что у тебя на душе есть такое, что не терпит отлагательства даже до утра. В чем дело? Чего ты хочешь?
- Жениться, мама. Я обручился.
Советница отшатнулась, и счастье ее, что окно, возле которого она стояла, послужило ей опорой. Ничего доброго она не ждала, но обручение без ее ведома - это превзошло все ее наихудшие опасения. Одна из девиц Фельгентрей? Женни обеих считала дурочками, а всех Фельгентреев - людьми не своего круга. Старик некогда заведовал складом в большом кожевенном предприятии и в конце концов женился на хорошенькой экономке своего принципала, частенько менявшего женскую прислугу. Вот с чего начался этот брак, по ее мнению, оставлявший желать много лучшего. Но если сравнивать их с Мунками, то это еще не самое худшее; и она только спросила:
- Эльфрида или Бланка?
- Ни та, ни другая.
- Так. А кто же?
- Коринна.
Это было уж слишком. Женни чуть не лишилась чувств, она зашаталась и, наверно, упала бы на пол на глазах у своего сына, если б тот не успел поддержать ее. Держать ее было нелегко, а нести еще труднее, но бедняга Леопольд, который в сложившейся ситуации превзошел самого себя, справился с этой задачей и отнес свою мама на диван. Затем он хотел нажать на кнопку электрического звонка, но Женни, как большинство женщин, все же не настолько лишилась чувств, чтобы не замечать, что вокруг нее творится, и схватила его за руку в знак того, что звонить не надо.
Она быстро пришла в себя, взяла в руки стоявший перед нею флакон одеколона и, смочив себе лоб, проговорила:
- Итак, Коринна.
- Да, мама.
- И это серьезно? Вы действительно хотите обвенчаться?
- Да, мамa.
- Здесь, в Берлине, в той самой церкви святой Луизы, где венчались твой достойный добрый отец и я?
- Да, мамa.
- Что ты заладил все «да, мама» и «да, мама»? Можно подумать, что Коринна подучила тебя говорить только «да, мама». Ну, Леопольд, если так, мы быстро выучим свои роли. Ты будешь твердить «да, мама», а я - «нет, Леопольд». И мы еще посмотрим, что окажется тверже - твое «да» или мое «нет».
- Мне кажется, ты несколько облегчаешь себе задачу.
- Едва ли. Но если даже и так, то это значит только, что я твоя способная ученица. Во всяком случае, это тоже очень уж легко: войти к матери и без обиняков объявить ей «я обручился». В приличных семьях так не принято.
Это возможно в театре или в тех артистических и ученых кругах, где выросла твоя умница Коринна; говорят, она даже правит тетрадки за отца. Но как бы там ни было, если для них это в порядке вещей, мне до этого дела нет. И если она, со своей стороны, заявит отцу, старику профессору (впрочем, вполне почтенному человеку): «Я обручилась», то он, возможно, даже обрадуется. У него есть на то причины, Трайбели на земле не валяются, и не каждому удается их подобрать. Но я, я не радуюсь и запрещаю тебе этот брак. Ты лишний раз доказал, Леопольд, какой ты еще незрелый юнец, то есть попросту говоря - мальчишка.
- Мама, ты могла бы быть со мною помилосерднее.
- Помилосерднее? А ты был со мною милосерден, когда объявил эту глупость? Ты сказал, что женишься. Кого ты хочешь обмануть? Не ты женишься, а тебя женят. Она тобой играет, а ты, вместо того чтобы воспротивиться, целуешь ей ручку и даешь себя одурачить, как последний простофиля. Этому я воспрепятствовать не могла, но дальнейшему я смогу воспрепятствовать и воспрепятствую. Обручайтесь, сколько вам угодно, но чтоб все было шито-крыто, об оглашении не может быть и речи. Объявления о помолвке не воспоследует, а коли ты сам вздумаешь о ней объявить, то можешь принимать поздравления в меблированных комнатах. В моем доме не будет ни помолвки, ни Коринны. С этим покончено. Старую песню о неблагодарности я испытала на своей шкуре и теперь понимаю, как неразумны мы бываем, балуя людей и возвышая их до себя. С тобой обстоит не лучше. Ты мог бы избавить меня от этого горя и скандала. То, что ты соблазнен, извиняет тебя лишь наполовину. Теперь ты знаешь мою волю и, смело могу сказать, волю твоего отца, он хоть и делает не мало глупостей, но там, где на карту поставлена честь его дома, на него можно положиться. А сейчас иди, Леопольд, и спи, если можешь спать. Кто ничего не стыдится - тому крепко спится.
Леопольд прикусил губу и горько усмехнулся.
- И даже если ты что-то задумал, а ты улыбаешься и стоишь с таким упрямым видом, какого я у тебя еще не видала, в чем тоже чувствуется чуждый дух и чуждое влияние,- и даже если ты что-то задумал, не забывай, что дома детей строятся на родительском благословении. Коль скоро я смею тебе советовать, одумайся и из-за этой негодницы и минутного каприза не разрушай основ, на которых зиждется жизнь и без которых не может быть истинного счастья.
Леопольд, к собственному своему удивлению, все это время нимало не чувствовал себя уничтоженным, казалось, даже в какой-то момент он хотел что-то ответить ей, но, взглянув на мать, возбуждение которой, по мере того как она говорила, все возрастало, Леопольд понял, что каждое его слово только усугубит тяжесть положения. Он спокойно поклонился и вышел из комнаты.
Едва дверь за ним затворилась, как советница вскочила с дивана и принялась расхаживать взад и вперед по ковру. Каждый раз, подходя к окну, она останавливалась и смотрела на мансарду напротив и на все еще стоявшую в освещенном окне гладильщицу, покуда внимание ее не привлекла уличная сутолока. Тут же она увидела, что в палисаднике, опершись левой рукой о решетку ограды, стояла ее горничная, хорошенькая блондинка, которую Женни в свое время не хотела брать в дом, радея о «нравственности» Леопольда. Она смеялась и оживленно болтала со стоявшим на тротуаре «кузеном», но, как только подъехал на дрожках вернувшийся от Буггенхагена коммерции советник, мгновенно исчезла. Подойдя к дому и взглянув на длинный ряд окон, Трайбель сразу же отметил, что свет горит лишь в комнате его жены, и решил тотчас пойти к ней, чтобы рассказать о сегодняшнем вечере и о своих разнообразных впечатлениях. У Буггенхагена его встретили довольно прохладно, надо думать, в связи с корреспонденцией в «Национальцейтунг», однако под влиянием его любезного обхождения эта холодность смягчилась, тем более что он, словно бы шутя, всячески открещивался от Фогельзанга, которого здесь терпеть не могли.
Его так и подмывало рассказать об этой победе, хотя он знал, как Женни относится к таким вещам, но когда он вошел к ней и увидел, в каком она волнении, приветливое «Добрый вечер, Женни!» замерло у него на губах, и, протянув ей руку, он только спросил:
- Что случилось? У тебя вид святой великомученицы. Нет, не будем кощунствовать, ты выглядишь так, словно твой урожай побило градом.
- Я полагаю, Трайбель,- отвечала Женни, продолжая нервно шагать по комнате,- ты мог бы подыскать более изящное сравнение. «Побитый урожай» отдает чем-то в высшей степени деревенским, чтобы не сказать мужицким. Я вижу, Тейпиц-Цоссен уже принес свои плоды.
- Милая Женни, мне кажется, в данном случае вина в меньшей степени ложится на меня, нежели на языковые и образные сокровища немецкой нации. Все обороты, имеющиеся у нас для выражения печали и скорби, носят несколько простонародный характер, и здесь, пожалуй, больше всего подойдет сравнение с дубильщиком, у которого уплыли его шкуры.
Она метнула на него столь злобный взгляд, что он запнулся и счел за благо прекратить дальнейшие поиски сравнений. Женни тут же перешла в наступление:
- Твои соображения касательно меня всегда держатся на одном и том же уровне. Ты видишь, что я встревожена, но участие свое выражаешь в безвкусных сравнениях. А что является причиной этой тревоги, кажется, нимало не возбуждает твоего любопытства.
- Но, Женни, Женни, ты не должна на это обижаться. Ты же меня знаешь, я ничего дурного при этом не думал. Тревога! Вот слово, которого я не выношу! Наверняка опять что-нибудь с нашей Анной, очередная любовная история, или она снова собралась уходить? Если я не ошибаюсь, она стояла…
- Нет, Трайбель, дело не в ней. Анна может поступать, как ей заблагорассудится, пусть рожает незаконных детей, пусть окончит свои дни кормилицей из Шпреевальда. Пусть ее папаша, старый учитель, воспитывает в своем внуке то, что не сумел воспитать в дочери. Если меня и волнуют любовные истории, то совсем другие.
- Итак, все-таки любовная история! Кто же ее виновник?
- Леопольд.
- Черт возьми! - И нельзя было разобрать, чего больше было в этом возгласе Трайбеля, испуга или радости.- Леопольд? Возможно ли это?
- Это более чем возможно, это точно. Четверть часа назад он сам был здесь, чтобы поставить меня в известность о своей любовной истории.
- Странный юноша!
- Он обручился с Коринной.
Несомненно, госпожа советница ожидала от своего сообщения большего эффекта, но такового не воспоследовало. Первым чувством Трайбеля было разочарование с легкой примесью веселья. Он ожидал услышать о какой-нибудь маленькой субретке или даже о «девушке из народа», а тут вдруг известие, которое в соответствии с его широкими взглядами могло вызвать в нем любые другие чувства, но только не испуг и отчаяние.
- Коринна,- произнес он.- Так прямо и обручился, не спросив мамашу. Вот чертенок! Нам свойственно недооценивать близких, и прежде всего своих собственных детей.
- Трайбель, что это значит? Твои буггенхагеновские настроения неуместны в серьезном разговоре. Ты приходишь домой, застаешь меня в страшном волнении, и в момент, когда я сообщаю тебе о его причинах, находишь уместным отпускать весьма сомнительные шутки! Неужели ты не понимаешь, что это равносильно насмешке надо мной и моими чувствами, и если я правильно расцениваю твою позицию, то ты отнюдь не считаешь скандальной эту так называемую помолвку. И в этом я хочу удостовериться, прежде чем мы продолжим наш разговор. Итак, скандал это или нет?
- Нет.
- И ты не собираешься призвать Леопольда к ответу?
- Нет.
- И ты не возмущен этой особой?
- Ни в коей мере.
- …Этой особой, абсолютно недостойной твоего и моего участия; теперь ей, видите ли, вздумалось перенести в наш дом, дом Трайбелей, свою кровать - вряд ли у нее найдется что-нибудь посущественней.
Трайбель рассмеялся.
- Видишь, Женни, этот речевой оборот тебе явно удался; когда я с, моей фантазией - а бурная фантазия - мое несчастье,- представляю себе, как красавица Коринна идет и, так сказать сгибаясь под непосильной тяжестью, перетаскивает свою кровать в дом Трайбелей, то, ей-богу, я мог бы хохотать целый час. Но я предпочитаю не смеяться, а уж коль скоро ты так серьезно ко всему этому относишься, всерьез с тобою объясниться. Все, что ты сейчас наговорила, во-первых, бессмысленно, во-вторых, возмутительно. И вдобавок свидетельствует о слепоте, забывчивости, надменности. Я и говорить об этом не желаю!
Женни была бледна как полотно и вся дрожала, ибо отлично поняла, к чему относится «слепота и забывчивость». Но Трайбель, человек умный, добрый и к тому же искренне ненавидящий всякого рода высокомерие, продолжал:
- Ты вот тут толкуешь о неблагодарности, скандале, позоре, и тебе, чтобы достичь вершин великолепия, недостает лишь слова «бесчестье». Неблагодарность! Ты что же, этой умной, жизнерадостной и занятной девушке, которая с легкостью заткнет за пояс семерых Фельгентреев - о наших ближайших родственниках и говорить не приходится,- хочешь поставить в счет те финики и апельсины, которые она своей изящной ручкой брала из нашей майоликовой вазы с Венерой и Купидоном, кстати сказать, ваза эта безвкусна и смехотворна! А мы с тобою разве не ходили в гости к доброму старому профессору, к Вилибальду,- ведь он так мил твоему сердцу!-и разве мы не пили его вино, которое нисколько не уступает моему или только чуть-чуть? И разве ты от избытка чувств не садилась у них в гостиной за разбитый рояль и не пела там песни своей юности? Нет, Женни, избавь меня от подобных историй. Я ведь тоже могу рассердиться.
Чтобы заставить мужа замолчать, Женни взяла его за руку.
- Погоди, Женни, я еще не все сказал. Я еще только начал! Скандал, говоришь ты, позор. Так вот что я тебе скажу: берегись, как бы воображаемый позор не обернулся позором подлинным, или, раз уж ты любишь образные выражения, как бы стрела не вернулась к стрелку. Ты на верном пути, ты и себя и меня втравишь в историю, из-за которой мы сделаемся всеобщим посмешищем. Кто мы такие в конце-то концов? Мы не Монморанси, не Лусиньяны, из коих, замечу кстати, произошла прекрасная Мелузина, если тебя это интересует. Мы также не Бисмарки и не Арнимы или еще какие-нибудь бранденбургские дворяне. Мы Трайбели, «кровяная соль и железный купорос», а ты урожденная Бюрстенбиндер с Адлерштрассе. Бюр-стенбиндер - это само по себе неплохо, но вряд ли первый Бюрстенбиндер занимал положение выше, нежели первый Шмидт. И потому прошу тебя, Женни, не преувеличивай, оставь свои военные планы и, если возможно, прими Коринну так же спокойно, как приняла Елену. Нет никакой необходимости, чтобы свекровь и невестка без памяти любили друг друга, не они ведь женятся; все зависит от тех, у кого достало мужества взвалить на себя эту нелегкую ношу.
Во время второй половины трайбелевской филиппики Женни была на удивление спокойна, и причина этого заключалась в отличном знании мужнего характера. Она знала, что, когда он сильно взволнован, он обычно испытывает потребность выговориться и что начинать с ним серьезный разговор можно лишь после того, как он выскажет все, что у него накипело. В конце концов ей было даже на руку, что сей акт внутреннего освобождения начался так быстро и так основательно. Все, что говорилось теперь, завтра уже не будет иметь значения, с этим будет покончено, и появится надежда на мирные переговоры. Трайбель был из числа людей, смотрящих на вещи, так сказать, с двух сторон, и потому Женни была вполне убеждена, что к утру он одумается и взглянет на помолвку Леопольда совсем другими глазами. Посему она взяла его за руку и предложила:
- Трайбель, давай продолжим этот разговор завтра с самого утра. Я верю, что твой пыл поостынет и ты должен будешь признать мою правоту. Но не рассчитывай, что я могу изменить свое мнение. Я не хотела опережать тебя в этом деле, тебе, как мужчине, надлежит действовать, однако ты уклоняешься от каких бы то ни было действий, в таком случае действовать буду я. Даже несмотря на твое несогласие.
- Поступай как знаешь.- С этими словами Трайбель захлопнул дверь и пошел в кабинет. Там он бросился в кресло, бормоча себе под нос: - А что, если она все же права…
Да и могло ли быть иначе? Добродушный Трайбель, он был как-никак продуктом трех поколений непрестанно богатевших фабрикантов, и, несмотря на свою доброту и благодушие и вопреки политическим гастролям на сцене Тейпиц-Цоссена, буржуа засел в нем так же глубоко, как и в его сентиментальной супруге.