Марсель и вправду написал Коринне, так что на другое утро перед ее прибором лежало два письма. Одно - на листке малого формата с картинкой в левом углу: пруд и плакучая ива, в нем Леопольд, наверно, уже в сотый раз, говорил о своем «непоколебимом решении»; второе - безо всяких живописных дополнений - было от Марселя. Оно гласило:

«Дорогая Коринна! Твой папa вчера говорил со мной и, к величайшей моей радости, дал мне понять, что - прости, но это его собственные слова - «разум опять возобладал в ней». «А истинный разум,- добавил он,- идет от сердца». Смею ли я в это поверить? Неужели я дождался той перемены в твоих взглядах и чувствах, на которую всегда уповал? Во всяком случае, папa меня в этом заверил. Он считал, что ты выкажешь готовность сама обо всем сказать мне, но тут я энергично запротестовал, мне не нужны признания в неправоте или в виновности; то, что я теперь знаю, хоть и не из твоих уст, делает меня безмерно счастливым, и горечи в моей душе уже не остается. Кое-кто, возможно, не разделил бы со мной такого чувства, но мое сердце, однажды заговорив, не испытывает потребности говорить с ангелом, напротив, совершенства удручают меня, возможно, потому, что я в них не верю. Недостатки, по-человечески понятные, мне симпатичны, даже если я от них страдаю. Все, что я от тебя слышал, когда после вечера в честь мистера Нельсона провожал тебя домой от Трайбелей, разумеется, памятно мне, но памятно лишь моему слуху - не сердцу. В сердце живет одно: то, что с самого начала, с юных дней жило в нем.

Надеюсь еще сегодня увидеть тебя. Как всегда, твой

Марсель».

Коринна протянула письмо отцу. Тот стал читать его, выпуская густые клубы дыма; кончив чтение, он поднялся и поцеловал в лоб свою любимицу.

- Ты родилась под счастливою звездой. Теперь ты знаешь: вот это и есть доподлинно возвышенное, по-настоящему идеальное, а вовсе не то, что считает идеальным моя подруга Женни. Верь мне, Коринна, классическое, которое теперь подвергают осмеянию, освобождает душу, не ведает мелочности, предвосхищает христианство и учит нас прощать и предавать забвению, «потому что все согрешили и лишены славы божией». Да, Коринна, у древних встречаются речения, не уступающие библейским. А иной раз и превосходящие их. К примеру: «Стань тем, кто ты есть». Только грек мог сказать подобное. Разумеется, такой процесс становления должен принести свои плоды, но если меня не обманывает отеческая пристрастность, в твоем случае он принесет их. Вся эта трайбелевская история - ошибка, «шаг в сторону», как - впрочем, тебе это известно - называется одна современная комедия, к тому же написанная советником судебной палаты. Чиновники судебной палаты, слава тебе господи, всегда питали склонность к литературе. Литература освобождает… Теперь ты нашла правильный путь и себя самое в придачу. «Стань тем, кто ты есть»,- говорит великий Пиндар, и Марсель, чтобы стать тем, кто он есть, должен уехать и увидеть мир, большие города и прежде всего памятники древности. Древние города, они как гроб господень; к ним устремлены крестовые походы науки, а когда вы воротитесь из Микен - я говорю «вы», потому что ты будешь его сопровождать,- Шлиманша всегда сопровождает мужа,- то я скажу, что на свете не существует справедливости, если через год вы не станете приват-доцентами или экстраординарными профессорами.

Коринна поблагодарила отца; он ведь и ее сопричислил к ученым, но пока что она чувствует себя более пригодной к тому, чтобы вести хозяйство да управляться в детской. Засим Коринна вышла и направилась в кухню; там она присела на скамеечку и дала прочитать Шмольке письмо.

- Ну, что скажете, милая Шмольке?

- Ах, Коринна, что мне сказать? Разве то, что всегда говорил мой Шмольке: к некоторым счастье приходит даже во сне. Ты вела себя безответственно и вообще бог знает как, а оно все-таки пришло к тебе. Ты родилась под счастливой звездой.

- Папa сказал мне то же самое.

- Ну, значит, так оно и есть, Коринна. Профессора не ошибаются. Ну, а теперь хватит болтать да шутки шутить, довольно уж мы позабавились с беднягой Леопольдом; мне его минутами даже жалко становится, ведь он не сам себя сделал, а человек в конце концов таков, каким он родился. Давай серьезно говорить, Коринна. Когда, ты полагаешь, все это произойдет или хотя бы в газете будет напечатано? Завтра?

- Нет, милая Шмольке, так быстро дело не делается. Надо мне сначала с ним увидеться и поцеловать его…

- Твоя правда. Раньше, конечно, нельзя…

- И потом, должна же я все-таки написать бедному Леопольду. Он сегодня опять уверял, что готов умереть за меня…

- Ох, господи, вот бедняга.

- В конце концов он будет даже рад…

- Все может быть.

В тот же вечер, как и было сказано в его письме, явился Марсель и первым делом приветствовал дядю, углубленного в чтение газеты, который - возможно, потому, что вопрос о браке он считал решенным - встретил его несколько рассеянно и, не выпуская из рук газеты, спросил:

- Ну, Марсель, что ты об этом скажешь? Summus episcopus… Император, наш старый Вильгельм, снимает с себя этот сан, не хочет его больше, и достанется он Кёгелю. А может быть, Штекеру…

- Ах, дядюшка, во-первых, я этому не верю. И затем, вряд ли нас будут венчать в соборе…

- Ты прав. Я впал в ошибку, свойственную всем неполитикам,- забывать о более важном, под влиянием очередной сенсации, которая потом, конечно, оказывается фальшивой. Коринна сидит у себя в комнате и ждет тебя; мне думается, лучше всего будет, если вы сами обо всем договоритесь; я еще не дочитал газеты, кроме того, третий - лишний, даже если это отец.

Когда Марсель вошел, Коринна приветливо и несколько смущенно поднялась ему навстречу, хотя весь вид ее свидетельствовал, что она решила по-своему трактовать все происшедшее, то есть по мере возможности обойтись без трагедий. Отсвет заходящего солнца озарил окно, и когда они сели рядом, Коринна взяла его за руку и сказала:

- Ты очень хороший, Марсель, и надеюсь, я всегда буду так думать. То, чего я хотела, было сумасбродством.

- Ты вправду этого хотела?

Она кивнула.

- И всерьез любила его?

- Нет. Но всерьез хотела выйти за него замуж. Я больше скажу тебе, Марсель, я даже не думаю, что была бы очень несчастлива, это не в моем характере, но, конечно, и не слишком счастлива. А кто счастлив? Знаешь ты такого человека? Я - нет. Я брала бы уроки живописи, верховой езды и на Ривьере подружилась бы с какой-нибудь английской семьей, разумеется, у которой есть pleasure-yacht, и поехала бы с ними на Корсику или в Сицилию, словом, туда, где сохранилась кровная месть. Потребность в острых переживаниях у меня бы, вероятно, никогда не прошла; Леопольд ведь несколько вялый. Да, так бы я жила.

- Ты все та же и по-прежнему любишь изображать себя хуже, чем ты есть, Коринна.

- Вряд ли, но, конечно, я себя не приукрашиваю. И потому ты, надо думать, веришь, что все это для меня осталось позади. Меня с детства влекло к внешнему блеску и, пожалуй, влечет до сих пор, но утолить эту жажду можно лишь непомерно дорогой ценою. Теперь я это поняла.

Марсель хотел снова прервать ее, но она не позволила.

- Погоди, Марсель, я должна сказать еще несколько слов. Видишь ли, с Леопольдом я, возможно, как-нибудь бы и поладила, почему, собственно, нет? Иметь подле себя слабого, доброго, незначительного человека даже приятно, в известном смысле это преимущество. Но его мамаша - это страшная женщина! Разумеется, в собственности, в деньгах есть свое очарование, иначе я не совершила бы этой ошибки. Но когда деньги всё, когда они затмевают ум и сердце, и вдобавок еще сдобрены сентиментальной слезливостью, все во мне возмущается, и пойти на это было бы мне невыносимо трудно, хотя я, наверно, все бы вытерпела. Мне думается, человек, спящий в хорошей кровати и живущий в холе и в неге, может вытерпеть многое.

Через два дня в газетах было объявлено об их помолвке, и одновременно с официальным извещением прибыли разосланные карточки. Так же и в дом коммерции советника. Трайбель, пробежавший глазами пригласительную карточку и сразу же уразумевший важность этого известия и то, какое влияние оно будет иметь на восстановление мира и спокойствия в его доме, не преминул направиться в будуар, где завтракали Женни и Хильдегард. Еще в дверях он высоко поднял конверт и воскликнул:

- Что мне будет причитаться за оглашение этого письма?

- А чего ты хочешь? - в свою очередь, спросила Женни, в чьей душе, возможно, забрезжила надежда.

- Поцелуя.

- Не дури, Трайбель.

- Если от тебя мне его не дождаться, то, может быть, Хильдегард…

- Идет, - отвечала Хильдегард, - а теперь читайте! И Трайбель прочитал:

- «Честь имею сообщить о состоявшейся сегодня помолвке моей дочери…» - спрашивается, милостивые государыни, какой дочери? Дочерей много. А ну-ка угадайте! Кстати, я удваиваю назначенный мне гонорар… Итак, «…моей дочери Корннны с доктором Марселем Ведеркопом, старшим учителем и лейтенантом запаса Бранденбургского стрелкового полка номер Тридцать пять. Доктор Вилибальд Шмидт, профессор и старший учитель гимназии Святого духа».

Женни, стесненной присутствием Хильдегард, пришлось удовольствоваться торжествующим взглядом, брошенным на мужа, а Хильдегард, по обыкновению пустившаяся на поиски погрешностей против общепринятой формы, сказала:

- И это все? Насколько мне известно, помолвленные со своей стороны должны добавить несколько слов. А Шмидт - Ведеркопы пренебрегли этим обычаем.

- Ошибаешься, дорогая Хильдегард. На втором листке, я его вам не прочитал, имеется извещение от жениха и невесты. Я оставляю тебе эту карточку на память о твоем берлинском пребывании и в качестве доказательства постепенного прогресса здешней культуры. Разумеется, мы еще изрядно поотстали, но мало-помалу все устроится. А теперь обещанный поцелуй.

Хильдегард наградила его двумя поцелуями, и столь бурными, что было ясно: в этот день состоится еще одна помолвка.

В последнюю субботу июля была назначена свадьба Марселя и Коринны. «Долгое жениховство ни к чему»,- заявил Вилибальд Шмидт. У молодых людей эта поспешность, само собою разумеется, никаких возражений не вызвала. Одна только Шмольке, так торопившая помолвку, теперь слышать не хотела о скорой свадьбе. По ее мнению, три недели, потребные на троекратное оглашение с церковной кафедры, срок не столь уж долгий, а так быстро, нет, это не годится, уже и без того разные разговоры пошли. В конце концов она успокоилась или, по крайней мере, утешилась тем, что «разговоров все равно не избежать».

Двадцать седьмого в квартире Шмидтов состоялся девичник, на следующий день в «Английском доме» праздновалась свадьба. Пастор Томас совершил обряд венчанья.

В три часа экипажи подъехали к церкви св. Николая, шесть подружек невесты, среди них обе «телки» Быкмана и обе Фельгентрей. Последние, теперь это уже можно открыть, в перерыве между танцами, обручились с двумя референдариями из квартета, теми самыми, что тоже участвовали в пикнике в Халензее. Тирольский певец, разумеется находившийся среди гостей, был энергично атакован «телками», но устоял, ибо, как сын владельца углового дома, привык к бурному натиску. Дочери Быкмана довольно легко смирились с неудачей. «Не он первый, не он последний»,- заметил Шмидт, но их мамаша до последней минуты не могла скрыть жестокого разочарования.

В остальном это была очень веселая свадьба, возможно, оттого, что с первой минуты среди присутствующих воцарилось легкое, безмятежное настроение. Всем все хотелось забыть и простить. Наверное, поэтому, надо сразу упомянуть о самом главном, и семейство Трайбелей в полном составе явилось на свадьбу, за исключением Леопольда, который в это самое время скакал к «Яичной скорлупке». Конечно, советницу поначалу одолевали сомнения, она даже произносила какие-то сентенции о бестактности и афронте, но второй ее мыслью было истолковать все происшедшее как сплошное ребячество и таким образом без труда заставить умолкнуть тут и там возникавшие пересуды. Эта вторая мысль восторжествовала: советница, как всегда с приветливой улыбкой на устах, явилась in pontificalibus и была безусловно самой важной и блистательной персоной за свадебным столом. По настоянию Коринны, приглашены были даже Патоке и Вульстен, первая пришла, вторая же прислала письменное извинение: она-де не может оставить одну Лизи, это сладостное дитя. Под словами «сладостное дитя» растеклось пятно, «слеза, и, я думаю, неподдельная», сказал Коринне Марсель. Из профессуры здесь, кроме уже упомянутых супругов Быкман, были только Дистелькамп и Риндфлейш, ибо все, кого бог благословил потомством, в это время находились в Кёзене, Альбеке и Штольпемюнда. Несмотря на отсутствие столь многих лиц, в тостах недостатка не замечалось. Речь Дистелькампа была наилучшей, Фельгентрея - чудовищной по отсутствию логики, отчего ее и покрыл громкий хохот, отнюдь не предусмотренный оратором.

Пришло время обносить гостей сластями. Старик

Шмидт уже переходил с места на место, говоря любезности пожилым дамам, а также некоторым помоложе, когда разносчик телеграмм - уже в который раз - появился в зале и сразу же подошел к Шмидту. Шмидт, преисполненный стремления обойтись с сим вестником добрых пожеланий, как с гетевским певцом, и по-царски наградить его, наполнил рядом стоящий бокал шампанским и поднес его разносчику, который, сначала низко поклонившись молодым, лихо осушил его. Раздались громкие аплодисменты. Шмидт вскрыл телеграмму и пробежал ее глазами:

- От родственного нам британского народа.

- Читайте! Читайте!

- «То doctor Marsell Wedderkopp…»

- Громче!

- «England expects that every man will do his duty…». Подпись: «Джон Нельсон».

В кругу посвященных (как в суть дела, так и в английский язык) раздались восторженные возгласы, Трайбель же сказал Шмидту:

- Думается, Марсель тому порукой.

Коринну неимоверно обрадовала и развеселила эта телеграмма, но, увы, ее оживление и счастливое расположение духа было ограничено временем, ибо пробило восемь часов, а в половине десятого отходил поезд, который должен был увезти ее в Мюнхен, а оттуда в Верону или, как с нежностью выразился Шмидт, «ко гробу Джульетты». Впрочем, все это Шмидт назвал «еще пустячками», предобеденной «закуской», да он и вообще говорил довольно надменно и, к вящей досаде Быкмана, пророчествовал о Мессении и Тайгете, где, бесспорно, будут обнаружены гробницы если не самого Аристомена, то, по крайней мере, его отца. Когда он, наконец, умолк и на лице Дистелькам-па заиграла довольная улыбка от того, что его друг вновь оседлал своего конька, все заметили, что ни Марселя, ни Коринны в зале больше не было.

Гости не спешили расходиться. Но часам к десяти зал все же наполовину опустел; Женни, Патоке и Елена поднялись первыми, за Еленой, разумеется, и Отто, хотя он охотно остался бы еще на часок. Эмансипировался только старый коммерции советник, сидевший рядом с братом своим Шмидтом, вытаскивая анекдот за анекдотом из «Шкатулки с драгоценностями немецкой нации», все пурпурные рубины, говорить о «чистом блеске» которых было бы величайшей неосторожностью. Несмотря на отсутствие Гольдаммера, все стремились не отстать от Трайбеля, а всего больше старался Адолар Крола, которого специалисты, вероятно, удостоили бы первого приза.

Давно уже горели свечи, облачка сигарного дыма завивались в большие и малые колечки, молодые парочки постепенно разбрелись по углам зала, в каждом из коих, по не совсем понятным причинам, стояли четыре-пять тесно сдвинутых лавровых деревца, образуя живую изгородь - защиту от нескромных взглядов. Здесь находились и «телки», вторично, вероятно по совету матери, предпринявшие атаку на тирольского певца, напрасную и на сей раз. В это время кто-то начал бренчать на рояле, очевидно, молодежи пришла пора в танцах утвердить свое право на веселье.

Приближение этого опасного момента чутьем опытного полководца уловил Шмидт, уже не однажды оперировавший местоимением «ты» и званием «брат»; пододвигая Кроле непочатый ящичек сигар, он сказал:

- Послушайте-ка, певец и брат мой! «Carpe diem (мы, латинисты, ставим ударение на последнем слоге) - используй день!» Еще минута, и тапер, изменив всю ситуацию, даст нам почувствовать, что мы здесь лишние. Итак, повторяю: «То, что ты хочешь сделать, делай без промедления». Миг настал! Крола, ты должен сделать мне приятное и спеть любимую песнь Женни. Ты сотни раз аккомпанировал ей, а значит, сумеешь и сам ее спеть. Думаю, что вагнеровских трудностей в ней не встретится. А наш добрый Трайбель не посетует на профанацию песни, столь дорогой сердцу его возлюбленной супруги; когда напоказ выставляют святыню, я называю это профанацией. Скажи, Трайбель, я прав? Или я в тебе обманулся? Нет, не мог я обмануться в тебе. В таком человеке, как ты, обмануться нельзя, у тебя открытое, доброе лицо. А теперь иди, Крола! «Больше света» - великие слова, некогда сказанные нашим олимпийцем; но нам они ни к чему, здесь все залито огнями свечей. Иди. Я хочу завершить этот день как человек чести - в мире и дружбе со всеми и прежде всего с тобой, Адолар Крола.

Закаленный сотнями торжественных обедов и ужинов и в сравнении со Шмидтом еще достаточно трезвый, Крола не долго противился и пошел к роялю, Шмидт и Трайбель рука об руку последовали за ним, и, прежде чем оставшиеся гости успели понять, что сейчас будет пропета песня, Крола отложил в сторону свою сигару и начал:

Все пришли в ликующее настроение, ибо голос Кролы был все еще силен и звучен, во всяком случае, по сравнению с теми голосами, которые привыкли слышать в этом кругу. Шмидт прослезился. Но тут же взял себя в руки.

- Брат,- сказал он,- ты утешил меня. Брависсимо, Трайбель, а ведь наша Женни права. Что-то такое есть в этой песне, не знаю, что именно, но есть. Это настоящая песня. В подлинной лирике кроется какая-то тайна. Может быть, мне надо было при этом остаться…

Трайбель и Крола переглянулись и сочувственно кивнули.

- …А бедняжка Коринна! Сейчас она под Треббином - первый этап на пути к гробнице Джульетты… Джульетта Капулетти, как это звучит! Кажется, она похоронена в египетском саркофаге, что еще интереснее… А вообще я не знаю, правильно ли ехать всю ночь напролет, прежде такого обычая не было, прежде люди были ближе к природе, а значит, нравственнее. Жаль, что моя подруга Женни ушла, она бы рассудила, так это или не так. Я лично не сомневаюсь, что природа - это нравственность и вообще самое главное. Деньги - вздор, наука - вздор, всё - вздор. Профессорское звание тоже. Тот, кто это оспаривает - pecus. Верно ведь, Быкман? Пойдемте, господа, пойдем, Крола… Пора расходиться по домам.