Пока они пристали к берегу, уже почти стемнело.

- Давай сядем за этот стол,- сказал Бото, когда они поднялись на веранду.- Здесь не дует, я закажу для тебя стакан грога или глинтвейна. Хорошо? Я вижу, ты озябла.

Он еще многое ей предлагал, но Лена просила разрешения удалиться в свою комнату, где немного погодя он застанет ее в добром здравии. Просто она устала, и, чтобы все прошло, ей ничего не нужно, кроме покоя.

Затем Лена поднялась в приготовленную для них мансарду, сопровождаемая хозяйкой, которая терялась в догадках относительно Лениного самочувствия и потому не преминула спросить, что это с ней такое, но, не дождавшись ответа, продолжала, что, мол, у молодых женщин такое бывает, она знает это из собственного опыта, покуда она не родила своего первенького (теперь-то их у нее четверо, даже можно сказать - пятеро, только средненький-то явился на свет раньше срока, да тут же и помер), у ней тоже бывали такие приступы. Как накатит, как накатит, хоть ложись да помирай, но ежели выпить чашечку мятного чаю, только чтоб мята была лекарственная, все как рукой снимет, и опять себя чувствуешь, словно рыба в воде, и станешь такая бодрая, и веселая, и даже ласковая. «Да, да, милостивая сударыня, когда у тебя уже четверо по лавкам пищат, а пятого, ангелочка-то, я даже и не считаю…»

Лишь с трудом могла Лена скрыть свое смущение, и чтобы хоть что-то ответить, попросила принести ей чашечку мятного чая, из той самой лекарственной мяты, про которую и она немало наслышана.

Покуда в мансарде происходил такой разговор, Бото выбрал себе место, но не на защищенной от ветра веранде, а за примитивным дощатым столом, стоящим на четырех столбах у самой веранды, откуда открывался широкий вид на реку. Здесь Бото решил поужинать. Заказал он рыбу, и когда ему подали линя с укропом - блюдо, которым гостиница славилась с давних времен, к нему подошел хозяин, чтобы справиться, какого вина господин барон (титул был выбран наугад) пожелает к рыбе.

- Я думаю,- ответил Бото,- что к такому деликатесу больше всего подойдет бранденбургское или рюдесгеймское, а в подтверждение того, что вино не хуже рыбы, вы сядете за мой стол и будете моим гостем при своем собственном вине.

Хозяин поклонился, улыбаясь, и вскоре принес запыленную бутылку, а следом за ним служанка, хорошенькая вендка во фризовой юбке и черном платке, несла поднос со стаканами.

- Посмотрим, посмотрим,- сказал Бото.- Вид у бутылки многообещающий. Обычно, когда пыли и паутины слишком много, это вызывает подозрение, но тут… Какая роскошь! Урожай семидесятого, так ведь?.. А теперь чокнемся и выпьем… За что же мы с вами выпьем?.. За процветание «Ханкелева склада».

Хозяин был явно растроган, и Бото, заметивший, разумеется, какое он произвел впечатление, продолжал в присущей ему небрежно-доверительной манере:

- Я в совершенном восторге от вашего заведения. Не по душе мне только одно: название.

- Да,- согласился хозяин.- С названием просто беда, оно никуда не годится. Но какой-то смысл в нем есть.

Когда-то здесь и впрямь был склад, с тех пор осталось название.

- Ну хорошо! Но это ничего не меняет. Почему Ханкелев склад? Что за склад?

- Можно и по-другому сказать: место для погрузки и выгрузки. Вся эта земля (он указал на пространство за своей спиной) была государственным имением, и при Старом Фрице, даже раньше еще, при солдатском короле называлась Королевский Вустерхаузен. В него входило десятка три деревень, ну и леса и пастбище. Сами понимаете, тридцать деревень - они кое-что производили, иначе сказать, кое-что ввозили и вывозили, а для ввоза и вывоза им с самого начала нужна была пристань и место для хранения, вот только неясно было, какое же выбрать. Выбрали это, где мы с вами находимся, залив стал пристанью и местом погрузки-выгрузки, иначе сказать - складом для всего, что ни прибывало и ни выбывало отсюда, а рыбак, что тогда здесь жил, кстати сказать, дальний мой предок, звался Ханкель, отсюда и пошло: «Ханкелев склад».

- Одно плохо,- заметил Бото,- нельзя подойти к каждому и объяснить все так же складно и вразумительно.- И хозяин, которого это замечание, судя по всему, воодушевило, хотел продолжать свой рассказ. Но не успел он и рта раскрыть, как высоко над их головами послышался громкий птичий крик, и когда Бото с любопытством поднял голову, он увидел, что две очень крупные птицы, едва различимые в сумерках, пронеслись над водной гладью.

- Это кто, дикие гуси?

- Нет, журавли. Здешний лес так и считается журавлиным. И вообще, тут для охотника раздолье: боровой дичи и черной полным-полно, а в камышах и тростниках - тут и утка, тут и кулики, тут и бекасы.

- Превосходно! - воскликнул Бото, в котором взыграл охотничий дух.- Знаете, я начинаю вам завидовать. Подумаешь, эка важность - название. Утки, кулики, бекасы! Поневоле хочется все это заполучить. Вот только пустынно здесь, очень уж пустынно.

Хозяин улыбнулся про себя, но от Бото не укрылась его улыбка, и он полюбопытствовал узнать, в чем дело.

- Вот вы улыбаетесь. Но разве я не прав? Мы уже полчаса с вами сидим, и за все это время я ни звука не слышал, только вода под мостками плещется да журавли кричали минуту назад. Это я и называю пустынно - хорошо, но пустынно. Правда, изредка по Шпрее проходят грузовые баржи, но баржи-то ведь все одинаковы или по меньшей мере с виду напоминают одна другую. Похоже на корабли-призраки. Поистине мертвая тишина.

- Ваша правда,- согласился хозяин.- Только это ведь до поры до времени.

- Это как понимать?

- До поры до времени,- повторил хозяин.- Так и понимать. Вот вы говорите, здесь пустынно, господин барон, не спорю, здесь и впрямь пустынно, изо дня в день - целые недели подряд. Но не успеет вскрыться лед, не успеет прийти весна - жди гостей из Берлина.

- Когда жди?

- До того рано - слов нет. Уже на третье великопостное воскресенье. Видите ли, господин барон, когда я, человек привычный, сижу у себя в четырех стенах, потому что задувает ост, да и мартовское солнце еще покусывает, берлинец уже тут как тут, садится себе под деревом, перекидывает плащ через спинку стула и требует стаканчик очищенной. Едва проглянет первый луч, берлинец уже толкует о прекрасной погоде. Ему и нужды нет, что каждый ветерок несет с собой воспаление легких, а то и вовсе дифтерит. Он себе играет в серсо, некоторые, правда, предпочитают буле, а когда их начнет распирать от весеннего солнышка, они отправляются в обратный путь, а у меня сердце обливается кровью, потому что не сегодня-завтра у всех до единого слезет кожа.

Бото рассмеялся.

- Да, берлинец и есть берлинец. Кстати, мне вот что пришло в голову: по-моему, как раз на этом участке Шпрее устраивают гонки на веслах и под парусами.

- Точно,- отвечал хозяин.- Но это не бог весть что. Когда гонки большие, лодок собирается пятьдесят, порой и все сто. А потом на несколько недель или даже месяцев и в помине нет никакого водного спорта. Нет, покуда сюда ездят только члены всяких клубов, это еще вполне можно выдержать. Но дайте срок, в июне начнут ходить пароходы, тогда жизни не будет. И так все лето подряд, иногда и осень прихватывают.

- Представляю,- сказал Бото.

- Тогда я каждый вечер получаю по телеграмме: «Прибытие завтра девять утра пароходом «Альсен». Пикник без ночевки. Двести сорок персон». И подписи - имена устроителей. Раз-другой - это еще куда ни шло. А если без передыху? Ведь как выглядит такой пикник? До темноты они бегают по лесу и по лугу, потом ужин, потом чуть не до одиннадцати они отплясывают. Вы, пожалуй, скажете: «Ну и что?» Так я бы вам ответил: «Ну и ничего», если бы назавтра был день отдыха. Но ведь завтра будет как вчера, а послезавтра - как сегодня. Каждый вечер в одиннадцать отваливает пароход, имея на борту двести сорок человек, а каждое утро в десять прибывает новый, имея на борту те же двести сорок. А от парохода до парохода надо все прибрать и все привести в порядок. Стало быть, всю ночь напролет изволь проветривать, убирать да начищать, а не успел ты протереть последнюю дверную ручку, как уже прибыл очередной пароход. Само собой, у каждой медали есть две стороны, и когда в полночь подсчитываешь выручку, сразу видно, что страдаешь не зря. «Из ничего ничего и не сделаешь»,- так говорят умные люди и правду говорят, и коли я захотел бы слить вместе все бутылки, что были здесь распиты, мне пришлось бы выписать бочку из Гейдельберга. Доход есть, не скрою, и все вроде бы хорошо и прекрасно, но с каждым шагом вперед делаешь шаг назад и расплачиваешься лучшим, что у тебя есть,- здоровьем и жизнью. Чего и стоит жизнь без сна?

- Да, я вижу, полного счастья на земле нет,- сказал Бото,- но ведь потом придет зима, спи себе, как сурок, и дело с концом.

- Так-то оно так, если не считать Новый год, и сочельник, и масленицу. Вы бы поглядели, что здесь творится, когда из десяти окрестных деревень, кто на санях, кто на коньках, съедется народ и соберется в большой зале, что я пристроил. Уж тогда здесь не встретишь горожан, зимой берлинцы сюда и глаз не кажут, тогда приходит черед работников да служанок. На что только ни наглядишься: шапки из выдры, плисовые пиджаки с серебряными пуговицами, солдаты из всяких частей, у которых отпуск пришелся как раз на эту пору: драгуны из Шведта, уланы из Фюрстенвальда, даже потсдамские гусары и те здесь. И все такие ревнивые и такие задиры, не знаешь даже, для чего они сюда приходят - для танцев или для драки, из-за какой-нибудь ерунды деревня выходит на деревню и давай работать кулаками. Дерутся, горланят ночь напролет, блинов напечешь гору - глядь, все как корова языком слизнула, а на рассвете кто по снежку, кто по льду убираются восвояси.

- Да,- согласился Бото,- одиночества и мертвой тишины здесь даже и в помине нет. Счастье еще, что я всего этого не знал раньше, а то бы побоялся сюда ехать. А было бы жаль не повидать такой красивый уголок… Но вы давеча очень удачно сказали: «Чего стоит жизнь без сна?» По-моему, вы совершенно правы. "Я устал, хотя час еще ранний. Наверное, это от воздуха и от воды… Вдобавок мне надо поглядеть… Ваша любезная супруга так хлопотала… Покойной ночи, господин хозяин. Я вас совсем заговорил.

С этими словами он встал и направился к затихшему дому.

Лена легла, вытянув ноги на придвинутый к постели стул, и выпила чашку чаю, принесенную хозяйкой. Покой и тепло сделали свое дело, приступ миновал, и уже спустя короткое время она могла бы выйти в сад и принять участие в том разговоре, который вели между собой Бото и хозяин, да только настроение у нее было неразговорчивое, и встала она лишь затем, чтобы хорошенько разглядеть комнату, чего до сих пор не сделала.

А разглядеть стоило. Потолочные балки и глиняные стены остались без изменений со старых времен, беленый потолок нависал так низко, что его можно было достать пальцем, но все мало-мальски поддававшееся переделке было переделано. Вместо крохотных, подслеповатых окошек, которые еще сохранились в нижнем этаже, здесь сделали одно большое, почти до самого пола, и из него, как верно заметил хозяин, открывался прекрасный вид на лес и на воду. Однако большое окно с зеркальными стеклами было не единственным признаком комфорта и новшеств. На глиняных стенах, пузыристых и неровных, висели довольно приличные картины, приобретенные, верно, на каком-нибудь аукционе, а там, где эркер мансарды смыкался со скатом крыши, точнее сказать - с комнатой, стояли один против другого два элегантных туалетных столика. Словом, все обличало стремление хозяев превратить «Ханкелев склад» в гостиницу, привлекательную для богатых яхтсменов и членов гребного клуба, однако при этом по возможности бережно сохранить черты былого пристанища для рыбаков и матросов.

Лене все увиденное пришлось очень по душе, она начала внимательно рассматривать картины, висевшие в широких рамках над изголовьем и изножьем постели. Это были две гравюры, сюжет которых ее живо заинтересовал, и ей захотелось узнать, как они называются. Под одной стояло: «Переход Вашингтона через Делавар», под другой «Последний час Трафальгара», обе надписи - на английском языке. Лена могла разобрать только отдельные слоги, и - казалось бы, такой пустяк - это больно ее задело, ибо она вновь почувствовала, какая пропасть отделяет ее от Бото. Правда, Бото любил посмеяться над образованием и ученостью, но Лена была достаточно умна и знала цену этим насмешкам.

Рядом с входной дверью, над столиком в стиле рококо, где стояли красные стаканчики и графин с водой, тоже висела пестрая литография, снабженная надписью на трех языках: «Если бы молодость знала». Лене вспомнилось, что точно такую же картину она видела в комнате у Дёрров. Дёрр любит подобные штучки. Но, увидев эту картину здесь, Лена в досаде отпрянула. Ее тонкая натура восприняла пошло-непристойный сюжет картины как оскорбительную насмешку над собственным чувством. Желая развеять тягостное впечатление, она подошла к окну и распахнула обе его створки, чтобы впустить в комнату ночной воздух. Ах, как это ее освежило! Она села на подоконник, приподнятый не более чем на две ладони от пола, обхватила левой рукой торчащий из стены брус, прислушалась, не донесутся ли голоса с веранды, находящейся не так уж далеко от ее окна, но не услышала ни звука. Кругом стояла глубокая тишина, и лишь ветви старого вяза издавали едва слышный шорох. Если и была на душе у Лены какая-то тяжесть, все бесследно исчезло, едва она устремила восторженный и проникновенный взор на открывшуюся перед ней картину. Беззвучно струилась вода, вечерние сумерки одели луга и леса, и едва проглянувший серп молодого месяца залил слабым светом воды Шпрее, высветив мелкую рябь на ее поверхности.

- Какая красота! - вздохнула Лена.- И как я все-таки счастлива,- добавила она.

Ей не хотелось отрываться от этой картины, но под конец она все же встала, придвинула к зеркалу стул и принялась распускать и вновь заплетать свои красивые волосы. За этим занятием ее и застал Бото.

- Ты еще не спишь? А я-то думал, что мне придется будить тебя поцелуем.

- Тогда ты пришел слишком рано, хоть уже поздно. Она встала ему навстречу.

- Мой любимый! Как долго тебя не было.

- А твоя лихорадка? А приступ?

- Все прошло. Я опять здорова и весела - уже целых полчаса. И ровно полчаса я жду тебя.

Она подвела его к открытому окну.

- Только взгляни. Бедное сердце человеческое, может ли оно не тосковать при виде этой красоты?

Она прижалась к нему и, уже закрывая глаза, взглянула на него с выражением беспредельного счастья,