Шел июнь семьдесят восьмого года. Госпожа фон Ринекер и госпожа фон Селлентин провели май в гостях у молодой четы, в результате чего матушка и свекровь, с каждым днем все больше уговаривавшие себя, что их Кете нынче выглядит много бледней, малокровней и угнетеннее, чем обычно, настояли на консультации врача-специалиста, который после весьма дорогостоящих гинекологических исследований предписал, как нетрудно догадаться, совершенно необходимый для больной четырехнедельный курс лечения на Шлангенбадских водах. В дальнейшем же весьма показано лечение в Швальбахе. Кете поначалу смеялась, не желала и слышать ни о каких курсах лечения, особенно в Шлангенбаде - само-де название внушает ей ужас, ибо происходит от слова «змея», и она уже чувствует жало гадюки у себя на груди, но потом смирилась и отдалась дорожным сборам с искренним удовольствием, во многом превосходившим все те радости, каких она ожидала от пребывания на водах. Она каждодневно ездила в город за покупками и без устали твердила, что лишь теперь начала понимать увлечение английских дам процедурой «shopping»: бродить из магазина в магазин, находя повсюду прелестные вещички и учтивых людей - это поистине наслаждение - и вдобавок весьма поучительное, ибо встречаешь так много незнакомого прежде, незнакомого даже по названию. Бото обычно принимал участие во всех этих выездах и походах, и не успел еще миновать июнь, как половина Ринекеровой квартиры превратилась в миниатюрную выставку путевых принадлежностей: огромный чемодан, окантованный бронзовыми полосками и не без оснований нареченный с легкой руки Бото гробницей ринекеровского состояния, возглавлял этот обширный хоровод, за ним следовали два чемодана свиной кожи, поменьше первого, далее сумки, пледы и подушки, а на софе были разостланы все дорожные туалеты, причем сверху помещался плащ и пара великолепных сапог со шнуровкой и толстыми подметками, словно речь шла по меньшей мере о восхождении на ледник. Был назначен срок отъезда - иванов день, двадцать четвертое июня, а накануне, по желанию Кете, в последний раз собрался ее cercle intime, для чего на весьма ранний час были приглашены Ведель, один из молодых Остенов, разумеется, Серж с Питтом и, наконец, любимец Кете, Балафре, который еще в бытность свою хальберштадтским кирасиром принимал участие в знаменитой кавалерийской атаке при Марлятур, где и получил классический удар, рассекший ему лоб и щеку, а впоследствии принесший ему прозвище Балафре - меченый.

Кете сидела между Веделем и Балафре, и по ее виду никак нельзя было сказать, что она нуждается в лечении, все равно каком. На щеках у нее играл румянец, она непрерывно смеялась, задавала сотни вопросов, а когда спрошенный начинал отвечать, довольствовалась первыми двумя словами. Собственно, говорила все время одна Кете, но этим никто не тяготился, ибо она в высшей степени владела искусством вести приятную беседу ни о чем. Балафре спросил ее, как она представляет себе свое пребывание на курорте. Шлангенбадде славится не только своими целебными источниками, но - в еще большей мере - своей скукой, а четыре недели курортной скуки нелегко вынести даже при самых благоприятных обстоятельствах.

- Ах, дорогой Балафре,- отвечала Кете,- вы уж лучше не запугивайте меня. Впрочем, вы и не станете этого делать, когда узнаете, как много порадел для меня Бото. Он уложил в мой чемодан, правда на самое дно, восемь томов повестей, а чтобы не возбуждать мое воображение в ущерб предписанному врачом курсу, добавил еще брошюрку о разведении рыбы искусственным путем. Балафре расхохотался.

- Да, дорогой друг, вы уже смеетесь, но вам известна лишь часть дела. Главное же - в мотивировке (ибо Бото ничего не делает без причины). Разумеется, когда я говорила, что мне показано чтение научных брошюр, чтобы успокоить воображение, это было лишь шуткой, истина же заключается в том, что я обязана читать подобные вещи и, следовательно, брошюру о рыбоводстве из чувства патриотизма, поскольку Неймарк, наша с ним дорогая родина, уже много лет славится как родоначальник искусственного разведения рыбы, и ежели я не просвещусь относительно столь важного для нас экономического фактора, мне лучше впредь не показываться на том берегу Одера, а пуще того - в Бернойхене, у моего кузена Борне.

Бото пытался что-то вставить, но Кете беспощадно подавила эти попытки:

- Знаю, знаю, ты хочешь сказать, что, по крайней мере, предложил мне на всякий случай восемь томов развлекательного чтения. Как же, как же, ты всегда был очень предусмотрителен. Но я надеюсь, что этот случай так и не представится. Дело в том, что вчера я получила письмо от своей сестренки Ине, и она пишет мне, что в Шлангенбаде вот уже неделю лечится Анна Гревениц. Вы должны ее знать, Ведель, она урожденная Pop, прелестная блондинка, мы вместе с ней были в пансионе у старой Цюлов и даже в одном классе. Помнится, мы с ней вместе обожали Феликса Бахмана и даже стихи сочиняли в его честь, покуда наша добрая старая Цюлов о том не проведала и не приказала выбросить из головы подобные шутки. По словам Ине, туда может приехать еще и Элли Винтерфельд. А теперь я вас спрошу, дорогой Балафре: неужели в обществе двух очаровательных молодых дам,- а я там буду третья, пусть даже не идущая ни в какое сравнение с первыми двумя,- неужели в таком прекрасном обществе нельзя жить? Как вы полагаете, дорогой Балафре?

Балафре отвесил почтительнейший поклон, преувеличенной мимикой подтвердив полное свое согласие со всем вышесказанным, за исключением разве слов Кете о том, что она может хоть кому-то хоть в чем-то уступить, поеле чего возобновил придирчивый экзамен:

- Божественная, я хотел бы услышать подробности… Ибо мелочи, я бы сказал - минуты, определяют наше счастье и горе. А в сутках так много минут.

- Ну, я представляю это себе так: поутру письма. Затем музыка в курзале, затем прогулка с обеими дамами - желательно в уединенной аллее. Там мы присядем и прочитаем друг другу письма, которые, я надеюсь, мы получим. Если он напишет что-нибудь ласковое, мы будем улыбаться и говорить: «Ах, ах». Потом ванна, после ванны надлежит заняться туалетом, с тщанием и любовью, как вы понимаете, а это занятие в Шлангенбаде едва ли доставляет меньше удовольствия, чем в Берлине. Скорей наоборот. Затем табльдот, где справа от нас будет сидеть седовласый генерал, а слева - богатый фабрикант, к фабрикантам же я с детства питаю слабость. Слабость, которой не стыжусь. Ибо все они либо изобрели какую-нибудь броню, либо проложили подводный кабель под океаном, либо прорыли туннель, либо построили подвесную дорогу. К тому же - и это отнюдь не вызывает у меня презрения - они очень богаты. После обеда - чтение и кофе в комнате со спущенными жалюзи, чтоб на газетном листе отражались тени и свет. Затем прогулка. Если повезет, к нам присоединятся еще два-три кавалера из Майнца или Франкфурта и будут скакать подле нашей кареты, а я должна вам признаться, господа, что с гусарами, все равно - голубыми или красными, вы не идете ни в какое сравнение; на мой просвещенный взгляд, было и будет серьезной ошибкой, что число гвардейских Драгун удвоили, а гусар оставили сколько есть. Еще того нелепее, что они до сих пор томятся в провинции. Такой изысканный род войск должен украшать столицу.

Бото, слегка угнетенный необычайным красноречием своей супруги, несколько раз пытался перебить ее. Но гости были настроены далеко не столь критически, напротив, они более чем когда-либо восторгались его «очаровательной женушкой». Балафре, по праву занимавший первое место среди почитателей Кете, сказал:

- Ринекер, если вы еще раз посмеете пререкаться со своей женой, готовьтесь к смерти. Милостивая государыня, чего хочет от вас это чудовище? Почему он брюзжит? Ума не приложу. Невольно напрашивается мысль, что вы задели его за живое как представителя тяжелой кавалерии, и - прошу мне простить неудачную остроту - он становится на дыбы, потому что оскорблена его лошадь. Заклинаю вас, Ринекер! Будь у меня такая жена, для меня каждая ее прихоть была бы равносильна приказанию, и если бы госпожа баронесса пожелала видеть меня гусаром, я перешел бы в гусары, не мешкая ни секунды. В одном я убежден и готов голову прозакладывать: если бы его величеству довелось услышать столь красноречивый призыв, у гвардейских гусар окончилась бы спокойная жизнь, уже завтра их расквартировали бы на ночлег в Целендорфе, а послезавтра они бы торжественно вошли в город через Бранденбургские ворота. О, этот дом Селлентинов! Пользуясь случаем, я за первым же бокалом трижды провозглашу здравицу в его честь. Ах, баронесса, почему у вас больше нет сестер? Почему фрейлейн Ине уже помолвлена? В таком юном возрасте? Чтобы досадить мне?

Кете упивалась этими славословиями и обещала Балафре, коль скоро Ине безвозвратно для него потеряна, сделать, со своей стороны, все от нее зависящее для его счастья, хотя совершенно ясно, что это говорится для красного словца и что на деле он неисправимый холостяк. Далее она перестала поддразнивать Балафре и возобновила рассказ о предстоящем путешествии, причем всего подробней - о том, как она мыслит себе свою переписку. Итак, она надеется каждый день получать по письму, ибо это священная обязанность заботливого супруга, но и сама она не останется в долгу и в первый же день намерена посылать весточку с каждой остановки. Это предложение вызвало восторг даже у Бото. Окончательно же идея Кете была утверждена в таком виде: она действительно будет писать по открытке на каждой станции, до самого Кельна, через который собирается ехать, хотя это и не совсем по дороге, но затем она сунет все открытки, как бы много - или как бы мало - их ни было, в общий конверт, что даст ей возможность описывать своих спутников, не опасаясь нескромности почтовых чиновников и письмоносцев.

После обеда подали кофе на балконе, причем Кете, поломавшись немного, дала себя уговорить и появилась в дорожном костюме, состоящем из шляпы а-ля Рембрандт и плаща, с сумкой через плечо. Выглядела она в этом наряде очаровательно, Балафре пришел в совершенный восторг и просил ее не слишком удивляться, если завтра утром, открыв дверь своего купе, она увидит робко забившегося в угол кавалера.

- При условии, что он получит увольнительную,- засмеялся Питт.

- Или дезертирует,- добавил Серж,- ибо лишь тогда он докажет свою готовность на любые жертвы.

Еще несколько минут прошло в непринужденной болтовне, затем гости распрощались с любезными хозяевами и ушли, порешив путь до Лютцовплацбрюке проделать совместно. Здесь они разбились на две группы, и в то время как Балафре, Ведель и Остен продолжали свой путь вдоль канала, Питт и Серж, намеревавшиеся зайти к Кроллю, повернули в сторону Тиргартена.

- Что за прелесть эта Кете,- сказал Серж.- Ринекер рядом с ней выглядит донельзя прозаично, а порой таким занудным брюзгой, словно он стыдится перед всем светом за свою маленькую жену, которая, между нами говоря, много его умней.

Питт промолчал.

- И что ей могло понадобиться в Шлангенбаде или Швальбахе? - продолжал Серж.- Шлангенбад никому не помогает, а если и помогает, то помощь эта бывает престранного рода.

Питт искоса поглядел на него.

- По-моему, Серж, ты вконец обрусел или, другими словами, все больше оправдываешь свое имя.

- И однако ж до сих пор не оправдал. Но шутки в сторону, я говорю серьезно: Ринекер меня бесит. Скажи на милость, чем ему не угодила его прелестная маленькая жена? Ты случайно не знаешь?

- Знаю.

- Чем?

- She is rather a little silly, или, если желаешь, могу перевести: она малость глуповата. А на его вкус даже слишком.