С того вечера миновала неделя, и повсюду, а следовательно, и на Бельвюштрассе, уже отцвели каштаны. Здесь барон Бото фон Ринекер занимал в первом этаже квартиру с двумя балконами, один - в сад, другой - на улицу. Кабинет, столовая, спальня - все это было убрано с отменным вкусом, весьма и весьма превосходящим средства барона. В столовой, например, висели два Гертелевых натюрморта, а между ними - «Медвежья охота» - очень удачная копия Рубенса, кабинет же был украшен Ахенбаховой «Бурей на море» в окружении меньших по размеру произведений кисти того же мастера. «Буря на море» досталась барону по случаю - в лотерее. Выигрыш этот, столь же ценный, сколь и красивый, сделал барона знатоком живописи, и прежде всего - рьяным поклонником Ахенбаха. Барон любил пошутить на эту тему и частенько говаривал, что лотерейное счастье, побуждавшее его ко все новым и новым приобретениям, обошлось ему в результате очень недешево, не забывая, однако, добавить, что со счастьем оно всегда так.

Перод кушеткой, скрывавшей свой плюш под персидским ковром, стоял на малахитовом столике кофейный прибор, а на самой кушетке лежали вперемежку всевозможные политические газеты, но среди них и такие, наличие которых в этом доме могло бы показаться более чем странным и находило свое объяснение разве в излюбленной поговорке барона: «Сперва шутка, потом политика». Сам барон всему на свете предпочитал так называемые перлы, то есть истории, отмеченные печатью истинной игры ума. Канарейка, чью клетку всякий раз открывали на время господского завтрака, и сегодня, как обычно, прогуливалась по руке и плечу вконец разбаловавшего ее барона а тот не только не сердился, но даже, напротив, откладывал газету в сторону, чтобы погладить свою маленькую любимицу. Если он забывал это сделать, птичка забиралась к нему на шею или в бороду и попискивала долго и надсадно, пока хозяин не заметит свою оплошность.

- Все любимицы одним миром мазаны,- говаривал барон Ринекер,- все требуют покорности и послушания.

Тут в коридоре звякнул колокольчик, и вошел слуга, неся свежую почту. Одно письмо в сером квадратном конверте с трехпфенниговой маркой было не заклеено.

- Гамбургская лотерея или новый сорт сигар,- промолвил Ринекер и отбросил в сторону конверт вместе с содержимым.- Зато это… Ага, это от Лены. Его я оставлю на закуску, если только третье, с сургучной печатью, не вправе оспаривать эту честь. Остеновский герб. Стало быть, от дядюшки Курта Антона. Что говорит нам берлинский штемпель? Что дядюшка уже здесь. Чего же дядюшка от меня хочет? Ставлю десять против одного - он хочет, чтобы я с ним пообедал, либо помог купить седло, либо сопровождал его в цирк, либо провел с ним вечер у Кролля, а всего верней, «сие надлежит сделать и того не оставлять».

Тут он взял с подоконника ножик, вскрыл конверт, надписанный рукой дядюшки Остена, и достал оттуда письмо. В письме говорилось:

«Отель «Бранденбург». Пятнадцатый номер. Дорогой Бото! Уже более часа назад, памятуя старый берлинский девиз «остерегайтесь карманных воров», я благополучно прибыл на Восточный вокзал, откуда проследовал в отель «Бранденбург», то есть на старое место, ибо настоящий консерватор консервативен даже в мелочах. Я намерен пробыть здесь всего два дня, ибо не могу дышать вашим воздухом. Да его и нет у вас. Об остальном - при встрече. Жду тебя ровно в час у Гиллера. Потом купим седло, а вечером - в цирк к Ренцу. Будь точен.

Твой старый дядя Курт Антон».

Ринекер рассмеялся.

- Так я и знал. Хотя нет, перемены есть. Раньше он любил обедать у Борхарда, теперь у Гиллера. Что ж это вы, дядюшка? Ведь настоящий консерватор консервативен даже в мелочах… А теперь твоя очередь, милая Лена… Интересно, что сказал бы дядюшка, доведись ему узнать, в каком обществе явились ко мне его распоряжения?

С этими словами он вскрыл письмо Лены и прочел:

«Вот уже целых пять дней я тебя не видела. Неужели должна пройти целая неделя? А я-то думала, ты придешь на другой день - так счастлива была я в тот вечер. И ты был такой добрый и ласковый. Мама и то меня дразнит. Она говорит: «Он больше не придет». Скажет - и как в сердце кольнет, ведь я чувствую, что рано или поздно это случится, и знаю, это может произойти в любой день. Вот и вчера мне снова об этом напомнили. Признаюсь, я несколько покривила душой, когда написала, что не видела тебя целых пять дней. Я видела тебя, видела вчера, но тайком, украдкой, на корсо. Представь себе, что и я там была, разумеется, не в первых рядах, а в боковой алее, и целый час наблюдала, как ты ездил верхом. Бог мой, до чего ж я радовалась: ведь ты был самый статный (почти такой же статный, как фрау Дёрр, которая, кстати сказать, тебе кланяеться), и я так гордилась, глядя на тебя, что даже не испытывала ревности. Впрочем, нет, один раз испытала. Кто была эта хорошенькая блондинка, у ней еще были впряжены в коляску два арабских коня, покрытые цветочной гирляндой? И всё цветы, сплошь цветы, так что ни чиренков, ни листьев не видать. Что за стилль! В жизни не видывала такой красоты. Будь я ребенком, я непременно подумала бы, что это какая-нибудь принцесса, Но теперь я знаю, что не всегда принцессы бывают самые красивые. Да, она была очень хорошенькая, и тебе она нравилась, я сразу это увидела, и ты ей тоже. А мамаша, которая сидела рядом с хорошенькой блондинкой, мамаше ты нравился и того больше. Вот это меня рассердило. Молодой я еще готова тебя уступить, если уж иначе никак нельзя, но уступать тебя старухе! И вообще чьей-то мамаше! Нет, ни за что, хватит с нее и того, что у ней есть. Теперь ты видишь, мой дорогой, что ты должен меня утешить и успокоить. Жду тебя завтра или послезавтра. Если не можешь вечером, приходи днем - хоть на одну минутку. Я так за тебя боюсь, точней сказать, за себя. Ты и сам понимаешь.

Твоя Лена».

- Твоя Лена,- повторил он еще раз, и беспокойство завладело его сердцем, потому что письмо пробудило в нем самые противоречивые чувства: любовь, тревогу, страх. Потом он перечитал письмо. В двух-трех местах, не удержавшись, подчеркнул что-то серебряным карандашиком. Не из педантизма, нет, скорее с удовольствием: «Как она хорошо пишет! Превосходный почерк и почти безупречная грамотность… Ну, подумаешь, стилль вместо стиль… Что с того? А хоть бы и Штиль. Помнится, это был грозный деятель на ниве просвещения, да я-то, слава богу, не таков. Или, скажем, «она кланяеться». Стоит ли сердиться из-за одной буквы! Бог ты мой, кто нынче смог бы написать это правильно? Из молодых графинь далеко не каждая, а про старых и говорить нечего. Да и какая в том беда? Право же, письмо это под стать самой Лене: такое же доброе, верное, надежное, а от ошибок оно, конечно, еще прелестней.

Он откинулся на стуле и закрыл ладонью глаза и лоб. «Бедная Лена, чем это кончится? Для нас обоих было бы куда лучше, не будь в этом году пасхального понедельника. К чему два праздничных дня подряд? К чему Трептов, и Штралау, и прогулки на лодках? А тут ещё дядя. Одно из двух: либо он снова прибыл послом от моей матушки, либо питает касательно меня какие-то собственные, вполне самостоятельные замыслы. Посмотрим, посмотрим. Дипломатическому притворству он не обучен, и если он даже стократно поклялся матушке молчать, рано или поздно он проговорится. Так что мы всё узнаем, хотя в искусстве интриги я от него недалеко ушел».

С этими словами он выдвинул ящик письменного стола, где, перевязанные красной ленточкой, уже лежали остальные письма Лены. После чего позвонил слуге, чтоб тот помог ему одеться.

- Так, так, Иоганн, с этим мы покончили… Не забудь только опустить жалюзи. Если кто придет и будет меня спрашивать, скажешь, что до полудня я в казармах, после часу - у Гиллера, а вечером - у Ренца. Смотри вовремя подними жалюзи, не то приходишь вечером как в парник. Свет пусть горит, только не у меня в спальне - комары в этом году будто сбесились. Все понял?

- Слушаюсь, господин барон.

Разговор этот Ринекер вел уже в коридоре, после чего без задержки проследовал в вестибюль и оттуда - в палисадник, пересекая который он мимоходом дернул за косичку тринадцатилетнюю дочь привратника, склонившуюся над коляской своего маленького братца, за что и был награжден яростным взглядом, сменившимся в минуту узнавания на самый, самый нежный.

Лишь после всего вышесказанного он отворил чугунную калитку и вышел на улицу. Здесь он попеременно взглянул из-под зеленой шапки каштана сперва на Бранденбургские ворота, потом на Зоологический, где бесшумно, словно в волшебном фонаре, двигались люди и экипажи. «Какая красота! Поистине, мы живем в самом лучшем из миров».