Поездка с Федерико была сродни военному походу. Составлялись списки тех, кто поедет и кто останется, еще более длинные списки вещей, которые необходимо было взять с собой. Эти списки менялись каждый день, иногда даже час. Чекки несколько месяцев почти не спал. Серая часть его бороды побелела, белая выпала вовсе.

Сперва предполагалось, что поедет не более сорока человек, потом понадобилось трое подручных, чтобы присматривать за лошадьми, главный кучер заявил, что ему нужно как минимум трое слуг, и то же самое потребовали камердинеры. Число выросло до восьмидесяти. Хотел уехать весь дворец, а поскольку по пути было мало монастырей или замков, способных принять такую прорву народа, в список включили плотников, рабочих и золотарей, чтобы строить палатки там, где остановится обоз. Теперь нас стало сто. Когда Федерико увидел, во сколько ему это обойдется, он пригрозил, что кастрирует Чекки, сожжет его труп, а потом обезглавит. Чекки сократил число до шестидесяти. Федерико к этому времени так разжирел и у него настолько разыгралась подагра, что для него смастерили специальную карету. Внутрь положили шелковые подушки и простыни, а стенки расписали изображениями рыцарских турниров. Федерико дважды в день катался в ней, желая убедиться, что ему там удобно.

Поскольку Миранда и Томмазо не собирались ехать в Милан, они обращали мало внимания на приготовления. А кроме того, их опьяняла любовь. И хотя Миранда не забеременела, я боялся, что это может случиться, пока я буду в отъезде, а поскольку она часто говорила о свадьбе с Томмазо, меня так и подмывало рассказать ей о нашем соглашении. Честно говоря, я удивлялся, почему Томмазо не вспоминает о нем. Похоже, он действительно любил Миранду и таким образом проявлял уважение ко мне. Это изменило мое отношение к нему, и в таком приподнятом настроении я отправился на кухню, чтобы сказать, что, хотя четыре года еще не прошли, я буду счастлив объявить об их помолвке.

Томмазо укладывал кусочки зажаренных на вертеле дроздов на хлебцы. Он сделал в чашке соус, состоявший, как я определил на нюх, из фенхеля, перца, корицы, мускатного ореха, яичных желтков и уксуса, вылил эту смесь на птиц, положил хлебцы на сковородку и поставил ее на огонь. Я сказал ему, что герцогу наверняка понравится, и заверил Томмазо, что со временем он точно станет папским поваром.

— Да я мог бы работать поваром во Флоренции или Риме уже сейчас, если бы захотел! — заявил парень самодовольно. Он рассказал мне о новых рецептах, которые изобрел, об экзотических продуктах и специях из Индии, которые хотел испробовать, даже о способах переустройства кухни — и ни словом не упомянул о Миранде. Чем дольше я слушал, тем тревожнее становилось у меня на душе. Я подумал, что Миранда надоела ему, хотя он сам этого еще не осознает. Поэтому я ничего не сказал о брачном контракте.

Миранда говорила о Томмазо с той же любовью и слонялась по кухне, чтобы быть поближе к нему, но если раньше они гуляли рядышком, то теперь Томмазо шел немного впереди. Он больше не приносил ей ленты и гребни, когда она говорила с ним, смотрел в сторону, а когда пела — зевал. Однажды, наблюдая за ними через окно, я увидел, как Миранда положила его руку себе на грудь. Томмазо со смехом отдернул ее и ушел.

Септивий сказал мне, что Миранда начала пропускать уроки и ее видели плачущей в саду Эмилии. Я пошел искать ее в сад и в конюшню, но не нашел и стал расспрашивать подружек, что ее так расстроило.

— Томмазо! — заявили они с такой уверенностью, точно об этом знал весь мир. — Мы говорили ей, чтобы не верила его словам!

Я нашел Миранду в нашей комнате. Она рвала на себе волосы, била в грудь и царапала лицо, как гарпия из Дантова ада.

— Он больше не любит меня! — рыдала она.

— Нет! Не может быть!

— Может! Он сказал мне! Сам сказал!

Я мелко покрошил корень мандрагоры, дал ей немного, и она забылась беспокойным сном. Потом я наточил кинжал и пошел к Томмазо.

Он надевал зеленый бархатный камзол в облипочку. На нем были темно-розовые шелковые лосины, на пальцах сверкали кольца, а на запястье в свете луны поблескивали цепочки. Я спросил, куда он намылился в столь поздний час.

— А тебе какое дело? — Он надел черные туфли.

— Ты расстроил мою дочь.

— Твою дочь? — Томмазо тряхнул кудрями так, что они рассыпались по плечам. — Скорее, твою пленницу. Она даже пописать без твоего ведома не может.

— Да, потому что я не хочу, чтобы она превратилась в шлюху, как та девица, к которой ты собрался.

— Я не собираюсь ни к какой шлюхе! — с жаром заявил он.

— Ты говорил, что любишь ее.

— Я не сказал ей о нашей помолвке, а значит, не нарушил обещаний.

— Иаков в Библии ждал Рахиль четырнадцать лет.

— То в Библии. — Он поправил перо в шляпе. — А мы в Корсоли. И зовут меня Томмазо, а не Иаков. А сегодня я собираюсь на охоту за зайцем.

— Куда делась твоя любовь? — спросил я.

Он пожал плечами так, словно потерял какую-то грошовую безделушку. Я набросился на него, схватил за горло и отшвырнул к стене. А потом, вытащив кинжал, прижал кончик лезвия к ложбинке у него на шее.

— Я научу тебя, как пробовать персик, прежде чем ты купил его! — Я пнул ему коленом в живот. — Ты думаешь, я порежу тебе физиономию так же аккуратно, как Миранда? — Я разрезал кожу, ощущая, как плоть трепещет вокруг ножа. На лезвие брызнула кровь. — Говори: куда девалась твоя любовь?

— Я не знаю! — взмолился он. — Не знаю!

— Ах не знаешь? — Я провел кинжалом по шее. Мне хотелось, чтобы ему было так же больно, как Миранде.

— Кто знает, куда уходит любовь? — выдохнул Томмазо.

Я хотел было всадить ему в горло кинжал, но меня остановил властный голос:

— Нет, babbo!

Миранда стояла у меня за спиной, высоко подняв голову, с белым как мел лицом.

— Не стоит он того, чтобы из-за него умирать.

— Но он…

— Если ты убьешь его и тебя повесят, что будет со мной?

Я опустил нож.

— Думаешь, я по гроб жизни буду тебе обязан? — крикнул Томмазо, показывая пальцем на Миранду. — Лучше убей меня!

— Это я тебе обязана, — ответила Миранда. — Ты закрыл мое сердце и открыл глаза. — Она протянула мне руку. — Пойдем, babbo. Гнев сокращает жизнь, а нам есть за что благодарить Бога.

* * *

Я предложил ей поехать в Милан вместе со мной.

— Ты увидишь чудесные дворцы. Там будут балы и куча интересных молодых людей.

— Мне не нужна куча интересных молодых людей.

Я спросил, могу ли как-то утешить ее.

— Меня утешил Всевышний, — отозвалась Миранда. — Это Томмазо мается от беспокойства. Так было раньше и будет всегда. Такова его натура. Поэтому он нуждается во мне.

— Ты все еще любишь его? После того, что он с тобой сделал?

— Разве пастух перестает любить заблудшую овцу? Томмазо — ребенок, которого тянет к огню, и он не понимает, что обожжется. Он самый смелый и глупый человек на свете. Я его целебный бальзам, babbo. Без меня он пропадет.

Она легла на кровать и через несколько минут уснула мертвым сном. А я сидел, глядя на холмы и гадая, смогу ли когда-нибудь быть таким честным, как она.

Федерико хотел отправиться в путь к концу Великого поста, однако Нерон заболел, и нам пришлось подождать три дня. Седьмого числа герцог выезжать не решился, так что епископ благословил нас в путь только на следующий! вторник, пожелав Федерико найти жену.

Когда мы ясным весенним утром вышли из собора Святой Екатерины, весело зазвонили колокола, а над горизонтом засияла изумительной красоты радуга, такая яркая и живая, что мы поняли: Господь смотрит на нас с небес.

Процессию возглавляли двадцать рыцарей в полной боевой амуниции, с красными и белыми штандартами на копьях. За ними следовали карста Федерико, запряженная восьмеркой лошадей, еще двадцать рыцарей, экипаж с одеждой герцога и еще один, груженный подарками. За ними ехали сокольничие, гофмейстеры, конюшие, писцы, повара, камердинеры, шлюхи и повозки со всякой всячиной.

Миранда смотрела из окна, как мы собрались во дворе. Вечером я настоятельно просил ее возобновить уроки игры на лире, радостно выполнять все обязанности и выпивать для настроения перед сном по капельке настойки. На самом деле это был яблочный сок, смешанный с порошком из дохлой жабы, который притуплял все романтические чувства. Хотя Томмазо бросил ее, я боялся, что Миранда может влюбиться в кого-нибудь другого, чтобы показать ему, как он ей безразличен.

— Женщины не такие, как мужчины, — наставлял я ее. — Они слабее перед лицом любви, однако смелее в своем желании найти ее, а я не хочу, чтобы ты забеременела.

— Я тоже не хочу, — зевнула Миранда. Неожиданно она выбежала из замка и бросилась мне на шею. Я обнял ее и прошептал, что зря она не едет со мной и что я буду скучать по ней. Миранда извинилась, что была груба со мной, и, храбро улыбнувшись, попросила не беспокоиться о ней. Она будет выполнять все свои обязанности радостно и с чувством ответственности.

Затрубили фанфары, карета Федерико тронулась с места, и обоз разноцветной змеей потянулся к Лестнице Плача. Все жители Корсоли вышли поглядеть, как мы уезжаем. Федерико бросил ликующей толпе несколько золотых монет, хотя я клянусь, что ликование стало еще громче, когда мы выехали за ворота.

Резвый ветерок гнал по ярко-голубому небу пушистые белые облака. Зеленые холмы пестрели желтыми фиалками и синим люпином. Нас повсюду сопровождал плеск воды, капавшей с деревьев и сбегавшей ручейками по камням в глубь долины. Меня переполняло такое же чувство, как тогда, когда я впервые уехал из дома: это путешествие изменит мою жизнь!

На полпути через долину карета герцога наткнулась на валун, левое колесо отвалилось, и повозка упала. Федерико вылез оттуда, как разъяренный бык, завернутый в одеяла, с багровым от бешенства лицом.

— Кто построил эту чертову колымагу? — взревел он.

Чекки ответил, что французские каретники. Их, мол, наняли специально по этому случаю, и они уже уехали из Корсоли.

— В таком случае мы объявим Франции войну! — заявил герцог.

— До того, как починим карету, или после? — пробормотал я.

Гофмейстер, сидевший рядом со мной, засмеялся. Федерико велел его убить. В конце концов беднягу не казнили, но отправили назад в замок и бросили в каземат. Чекки сказал, что знает одного итальянского мастера, который мог бы починить карету. Федерико поехал во дворец, а Чекки тем временем послал за каретниками, которые на самом деле жили в Корсоли, и предупредил их, что, если они не приведут экипаж в порядок, их повесят. Через два дня процессия вновь тронулась в путь. На сей раз нас никто не провожал.

На второй день Федерико пожаловался, что дорога слишком ухабистая, и велел убрать все камни размером больше дуката. Слугам, солдатам и придворным — даже Чекки — пришлось встать на четвереньки и сбрасывать на обочину камни. К полудню дорога стала такой гладкой, что можно было прокатить по ней яйцо. Чекки сказал, что с такой скоростью нам потребуется пять лет, чтобы добраться до Милана. Федерико выругался, а потом приказал забить всех гусей на ближайших фермах и набить их перьями подушки. После этого крестьяне, услышав о нашем приближении, прятали свою живность куда подальше, так что весь удар приняли на себя аббатства.

В конце долины мы остановились в монастыре, где жил аббат Тотторини, который захлопнул перед Мирандой и Томмазо двери во время чумы. Я вспомнил, что монахи готовили великолепное вино и сыр, и решил рассказать об этом Федерико. Герцогу они тоже понравились, причем настолько, что мы задержались там на неделю.

На пятый день я поскакал к отцовскому дому. Хотя наша последняя встреча оставила у меня в душе горький осадок, я надеялся, что время смягчило сердце отца. Мне хотелось, чтобы он увидел, кем я стал.

Дом выглядел так, словно мог упасть при малейшем дуновении ветерка. Я огляделся кругом, но никого не увидел, и позвал отца по имени.

— Я дома! — откликнулся он.

Не знаю, всегда ли у нас так воняло или я просто привык в замке к благовониям, но зайти я не смог и встал в дверях.

Из темноты наконец появилась сгорбленная фигура отца. Его совсем пригнуло к земле, и пахло от него разложением и смертью. Он сощурился, глядя на мой новый кожаный камзол и яркие лосины, но, по-моему, так и не узнал меня, хотя я назвал свое имя. Я обнял его и предложил несколько монет. Отец не мог толком разогнуть пальцы, однако вцепился своими клешнями в мои руки.

— Они розовые! — воскликнул он, перевернув их ладонями кверху.

Я сунул ему монеты между пальцев, сказал, что направляюсь с герцогом Федерико в Милан, и спросил, не хочет ли он взглянуть на процессию.

— Зачем? — просипел отец, сплюнув на пол.

— Рыцари, карета герцога — они великолепны!

— Великолепны. — Он снова сплюнул. — Испания! Испания — вот это великолепно!

— Испания? Да что ты знаешь о ней? Ты никогда не уезжал из долины!

— Мне Витторио рассказывал. Испания великолепна.

— Значит, Витторио удрал в Испанию?

— Он капитан корабля!

— Ну да. А я король Франции.

— Ты завидуешь! — каркнул отец, погрозив мне пальцем. — Завидуешь!

— Дурак ты, — ответил я, сев на лошадь. — И я тоже дурак, что приехал.

Отец попытался швырнуть мне монеты, но пальцы их не выпускали.

Аббат Тотторини ждал моего возвращения. Его жирные щеки обвисли и тряслись от злости. Он прошипел, что все его вино выпито, а сыр и фрукты — съедены. Он, дескать, молит Бога о том, чтобы у всех моих детей выросли хвосты, а сам я подцепил французскую болезнь. Я ответил, что ему не следовало оскорблять меня до нашего отъезда, не то я расскажу Федерико, как он забавляется с монашками. И я не успокоился, пока не убедился, что слуги взяли с собой все недопитое вино и весь недоеденный сыр.

Чуть не забыл! Когда мы только подъезжали к аббатству, то увидели крестьянина, стоявшего посреди поля. Его тощее тело было одето в рубище, из которого торчали голые ноги, упиравшиеся в каменистую почву, как палки, оставленные на солнышке. Солдаты стали смеяться над ним, а он вдруг бросился бежать рядом с герцогской каретой, крича, что его дети померли с голоду, в то время как Федерико жрет, как свинья. Герцог высунул в окошко голову, чтобы посмотреть, кто там орет и почему, и тут крестьянин, лавируя между конями, вскочил на подножку кареты.

Oi me! Не знаю, кто удивился больше — крестьянин или Федерико. Рыцари в мгновение ока разрубили охальника саблями на куски. Он рухнул на землю, а то все продолжали кромсать тело несчастного, хотя душа его давно уже отлетела.

Федерико хотел поскорее добраться до Флоренции и остановиться у Бенто Вераны, богатого коммерсанта, который торговал с Корсоли. Большинство слуг остались в поместье, принадлежавшем Веране, но некоторые, и я в том числе, поселились в его палаццо с видом на реку Арно. Несмотря на то что Верана выглядел суровым аскетом с худым лицом и поджатыми губами, он обращался с нами уважительно, а в делах, говорят, был предельно честен. Дегустатора он при себе не держал и в первый же вечер за ужином сказал Федерико, что, поскольку считает его другом, ему будет обидно, если герцог побоится есть в его доме.

Федерико облизнул губы, не зная, что ответить.

— Ваша честь! — сказал я. — Герцог Федерико не боится, что его отравят. Просто у него деликатный желудок — в точности как у меня, и, пробуя его пищу, я могу предотвратить неприятные последствия.

Герцог кивнул, подтверждая мои слова. К сожалению, другие неприятности мне не удалось предотвратить так же ловко.

Флорентийцы едят иначе, чем это принято в Корсоли. Они употребляют больше овощей — тыкву, лук-порей, бобы — и меньше мяса. Кроме того, они любят шпинат с анчоусами, равиоли готовят с фруктами, а десерт — в форме гербов. А главное, они не злоупотребляют приправами, считая, что специи — это безвкусная похвальба своим богатством. Они вечно ходят с кислыми минами и так озабочены внешней благопристойностью, что она для них важнее сути.

Губы они вытирают не скатертью, а квадратными лоскутами, которые называются салфетками, и едят не с подносов, как мы, а с золотых тарелок, и к тому же прикрывают рот, когда рыгают.

— Мне приходится помнить столько всякой ерунды! — пожаловался Федерико за ужином. — Я почти не чувствую вкуса еды.

— Разве разговор за столом не важнее пищи? — отозвался Верана. Он считал свое богатство такой штукой, которой нужно управлять, а не наслаждаться, и ронял слова так осторожно, словно это были монеты из его кармана. — Неумеренное поглощение пищи ведет к обжорству, а оно затуманивает мозги, точно так же как неумеренное пьянство притупляет чувства. Поскольку тело вынуждено тратить энергию на переваривание, люди забывают о беседе и превращаются в скотов, молча набивающих животы. В моем доме первым блюдом в меню является разговор.

— Радость от прекрасных яств подобна радости от учения, ибо каждый пир — словно книга, — нараспев проговорил в ответ Септивий. — Блюда — те же слова, которые необходимо с наслаждением смаковать и переваривать. Как говорил Петрарка, «с утра я насыщаюсь тем, что вечером переварю; я проглотил мальчишкой то, о чем теперь лишь размышляю».

— В том-то и дело! — воскликнул Верана. — Быть рабом желудка вместо того, чтобы узнать за столом нечто новое, по-моему, недостойно человека. — Очевидно, тут он взглянул на лицо Федерико. Даже мне с моего места было видно, что губа у него отвисла ниже подбородка. — Ну да ладно, — сказал Верана. — Давайте приступим к еде. Только забудь о приправах, Федерико. Лучшая приправа — это общество добрых друзей!

Боже милостивый! Я молился про себя, чтобы Септивий не ляпнул что-нибудь еще, ибо лицо герцога было чернее тучи. Поэтому, когда Верана предложил тонюсенький блин, начиненный печенкой, который назывался фегателли, я откусил немножко и посоветовал Федерико не есть его. Он, мол, слишком тяжел для желудка. Федерико это понравилось.

— Ты видел рожу Вераны? — спросил он меня потом. — Молодец, Уго!

Я надеялся, что он велит Чекки дать мне золотую монету. Черта с два!

Верана рассказывал о том, что он почерпнул из книги какого-то голландца по имени Эразм, которую только что перевели на итальянский. После ужина он подарил экземпляр герцогу. Никто никогда раньше не дарил Федерико книг, и он держал ее в руках так, словно не знал, что с ней делать. Вернувшись в свою спальню, он швырнул книгу Чекки и приказал ее сжечь. Вскоре мы уехали из палаццо Вераны, поскольку Федерико заявил, что помрет с голоду.

Мне было жаль покидать Флоренцию. Хотя у флорентийцев и впрямь слишком зоркие глаза и острые язычки, они живут в прекрасном городе! Я видел их знаменитый собор и статуи на площади Синьории, а главное — Давида Микеланджело у здания городской ратуши. Мне хотелось поцеловать руки этого волшебного скульптора и преклонить перед ним колени, однако его слуги сказали, что он, к сожалению, уехал в Рим. Я повидал множество изысканных дворцов, построенных богатыми вельможами и торговцами, но больше всего мне понравились здания, принадлежащие гильдиям. Пока мы ехали в Болонью, я все время думал о них, и вскоре меня осенила идея. Раньше мне ничего подобного в голову не приходило, так что я пришел в полный восторг. Холмы по обеим сторонам дороги были покрыты роскошным ковром из красных, синих и желтых цветов. Я был уверен, что сам Всевышний должен жить тут, поскольку гармония и красота — отражение его души, и мою идею мне навеял этот дивный пейзаж. Поэтому я не сомневался, что Господь благословляет ее. Сама же идея заключалась в следующем.

Из всей прислуги, будь то камердинеры, горничные, конюхи, писцы или повара, дегустатор — самый бесстрашный человек. Кто еще рискует жизнью не раз, а дважды или трижды в день, просто выполняя свою работу? Честно говоря, мы храбрее даже рыцарей, поскольку те при встрече с превосходящим противником могут пуститься наутек. Я знавал многих, кто бежал в самом начале битвы. А дегустатор? Разве он может сбежать? Нет! Он каждый день идет в бой и остается в строю до конца сражения. Но раз существуют гильдии золотых дел мастеров, юристов, прядильщиков, ткачей, пекарей и портных, почему нет гильдии дегустаторов? Разве наша работа не важнее? Да от нас зависит сама жизнь наших властителей! Конечно же, гильдия дегустаторов не может быть многочисленной, тем не менее мы будем встречаться, обсуждать новые блюда, яды, противоядия и даже убийства.

Эти мысли помогали мне коротать долгие часы путешествия. Даже во время охоты на кабана я обдумывал обряд посвящения. По-моему, он должен быть суровым, но полезным. Я записал следующие правила.

1. Ученик дегустатора обязан голодать три дня, после чего ему завязывают глаза и дают крохотные порции яда, которые увеличивают до тех пор, пока он их не распознает. Если ученик выживет, это докажет, что у него есть способности. Если умрет — значит, не годится для такой работы.

2. Чтобы убедиться в том, что у него сильное сердце, после еды ученику говорят, что она была отравлена. Предположим, он тут же зажмет в кулаке амулет и начнет молиться Богу. Тогда его следует выбросить в окошко, поскольку, если еда была отравлена, он и так скоро помрет. Но если он немедленно найдет себе женщину и станет забавляться с ней — честь ему и хвала. Потому что дегустатор должен всегда сохранять хладнокровие. Оно спасет ему жизнь, в то время как человек, подверженный суевериям, делает то, что первым приходит ему на ум, а это почти всегда неправильно!

3. Самое главное: экзамены должны проводиться летом, на свежем воздухе, поскольку рвота в комнате будет так вонять, что даже свинье дурно станет.

Записав эти правила, я стал с нетерпением ждать встречи с другими дегустаторами, чтобы обсудить с ними мои идеи.

Но дегустаторов, с которыми мне довелось встретиться по дороге в Милан, можно было по пальцам перечесть. Шутник, который утверждал, что притворился умирающим, оказался слишком глупым и настаивал на своем даже после того, как я объяснил ему, кто я такой, а потому не заслуживал членства в моей гильдии. Кроме того, я познакомился с тощим, нервным седовласым человеком с орлиным носом и толстыми губами. Он сидел в кресле на солнышке и не отвечал на мои вопросы ни слова, зато постоянно облизывал губы. Я спросил, зачем он так делает. Он ответил, что даже не замечает этого. Позже я увидел, что и другие дегустаторы имеют ту же привычку. Они говорили, что делают так испокон веков — возможно, потому, что мокрыми губами легче почувствовать яд.

В Пьяченце я встретился с дегустатором, который был уверен, что герцог приказал мне прикинуться умирающим. Вы ж понимаете! Если сам он не додумался до такой хитрости, значит, и я не мог!

Федерико намеревался прибыть в Милан к празднику святого Петра. В город должны были съехаться торговцы, вельможи, банкиры из Лигурии, Генуи и Савойи, а также кардиналы и императорский посол. Всех этих важных персон, без сомнения, будет сопровождать множество женщин. Но мы тащились так медленно, что, когда наконец приехали, праздник был в самом разгаре.

Федерико был не в духе. При выезде из Пармы карета неожиданно накренилась — как раз в тот момент, когда одна из шлюх сидела на герцоге верхом. Девица ударилась головой о деревянную балку, глаза у нее остекленели, и она начала нести несусветную чушь. Испугавшись, что он может заразиться от нее безумием, Федерико выбросил ее на обочину. А кроме того, у него не на шутку разыгралась подагра. Стражники позволили ему и нескольким слугам, включая меня, проехать в castello . Остальным пришлось ждать до утра.

Не могу не сказать несколько слов о Милане. Это прекраснейший город на свете, и чтобы описать его, просто не хватает слов. Начнем хотя бы с того, что улицы в центре города не только прямые, как пушечные стволы, но и мощеные, так что кареты, которых здесь пруд пруди, катятся как по маслу! Разве это не чудо? А замок! Если в мире и существует более великолепный дворец, я его не видел. Размером он почти с Корсоли и окружен громадным крепостным рвом. Говорят, эти засранцы французы разграбили замок, утащив с собой уйму сокровищ, но… Porta! Куда бы я ни кинул взгляд, везде были восхитительные картины и потрясающие скульптуры. Особенно мне запомнилась прекрасная и нежная Мария Магдалина кисти Джампетрино. Неудивительно, что сам Господь снизошел к ней! Кстати, я действительно научился неплохо писать, так что мне не составляет более труда делиться своими впечатлениями.

Одна лестница, спроектированная Леонардо да Винчи, настолько меня поразила, что я спустился и поднялся по ней несколько раз, поскольку почувствовал себя в тот момент настоящим вельможей. Стены дворца украшены разноцветными восточными коврами. Потолки расписаны сотнями сцен, в каждой комнате висит люстра с тысячью свечей. По коридорам снуют слуги, прекрасные женщины развлекают себя и других, из всех залов доносятся музыка и смех. Если уж мне суждено погибнуть на службе у сильных мира сего, сказал я себе, то я согласен — если моим повелителем будет герцог Сфорца!

А потом я набрел на кухню. Боже мой! Да это настоящее святилище для усталого путника! Шипение кипящих кастрюль, пар, клубящийся над плитой, теплый аромат свежих пирожных… А само помещение! По сравнению с ним кухня в замке Корсоли не более чем мышиная нора. Плит в три / раза больше, чем у нас, котлов — в пять раз, а ножей больше, чем в турецкой армии. Я быстренько поел, поскольку хотел поскорее посмотреть комнаты для прислуги, уверенный в том, что герцогская щедрость простирается и на тех, кто ему служит. Какая наивность!

Как и в Корсоли, комнаты для челяди были маленькие и запущенные. Поскольку совсем недавно здесь квартировали французские и швейцарские солдаты, вонь в них стояла невыносимая. Я бродил по коридорам, ощущая все более сильное разочарование, и вдруг услышал чьи-то голоса, доносившиеся из-за приоткрытой двери. Я заглянул внутрь.

Шестеро или семеро человек играли в карты и пили. Один из них, настоящий щеголь с пером в шляпе, сидел, небрежно закинув ногу на подлокотник кресла. У другого, с одутловатым, как луковица, лицом, правый глаз был обезображен ножевым шрамом и почти закрыт. Он спорил с толстяком, похожим по виду на монаха.

— А если он споется с венецианцами, что тогда? — с жаром спросил брыластый.

Толстяк пожал плечами.

— Все зависит от папы.

— Папа меняет своих союзников как перчатки! — возмущенно бросил брыластый.

— А кто не меняет? — возразил толстяк. — Кроме того, я слышал… — Он вдруг увидел меня в дверях. — Чего тебе?

— Я только что приехал с герцогом Федерико Басильоне ди Винчелли. Я его дегустатор.

Все остальные, прервав беседу, уставились на меня.

— Добро пожаловать, — произнес щеголь приторным высоким голосом. — Мы тут все дегустаторы.

— Да, заходи! — закричали они наперебой. Наконец-то я был среди своих.