Глава первая

Сейчас самолет пойдет на посадку. Неужели же можно упрекнуть ее в легкомыслии только за то, что она поправила прическу, подкрасилась? Вряд ли стоит появляться перед Марком растрепой. Он будет встречать ее в аэропорту. Впрочем, она не так-то в этом уверена. Во-первых, могла не дойти телеграмма. Во-вторых, неизвестно, живет ли он здесь… Один бог знает, где он сейчас. Но что бы то ни было он, конечно, наведывается в отель за своей корреспонденцией. А что если он так обозлился, узнав об ее приезде — наверно, даже упомянул «об ее штучках», — что не захочет ее встретить? Ну, это маловероятно.

По просьбе стюардессы она подняла спинку кресла, застегнула пояс, потушила сигарету, — должно быть, уже тридцатую после вылета… Усталости она не чувствовала, хотя не спала всю ночь. Почему по-французски бессонная ночь называется «белой»? Напротив, ночь была густо-черная, и в черноте этой носились призраки. Однако сейчас Дельфина была в форме, даже почти развеселилась. Вот это-то ее отчасти и беспокоило. Она пригнулась к иллюминатору. Золотистый песок, прозрачный свет.

Вдруг ее охватило волнение. Через минуту она очутится лицом к лицу с Марком. Что бы такое выдумать, лишь бы оправдать свое появление? Лучше пока об этом не думать. Не может она подобрать подходящих слов, раз не знает, в каком настроении он ее встретит. По правде говоря, странная получилась история…

Самолет коснулся колесами посадочной полосы. Пассажиры стали собирать вещи. В спокойствии некоторых чувствовалась давняя привычка к продолжительным полетам по всему белому свету. Но куда больше было таких, для кого двадцать часов в самолете — целое приключение. Дельфина с удовольствием отметила, что среди пассажирок она, пожалуй, в числе наиболее элегантных. В руке только дорожная сумка, потому что и речи быть не могло о том, чтобы выходить из самолета, волоча все свои пожитки на манер туристов. Своим внешним видом она осталась довольна: а это не последний козырь, чтобы держаться уверенно. А возможно, и выиграть трудный бой.

Наконец самолет остановился, подвезли трап. Дельфина разглядела густую толпу встречающих. Интересно, был ли среди них Марк?

Из самолета она вышла первой. И сразу же к трапу бросились фотографы, две какие-то женщины с охапками цветов. Нет, это не в ее честь… А без сомнения, в честь того индийца с седыми волосами, который еще в самолете, когда она поднялась с кресла, попросил ее пройти первой. Цветы! Ей цветов и не надо. Ей и улыбки было бы более чем достаточно.

Проверка паспортов. Марк ждал ее по ту сторону барьера, морща лицо. Она бросилась ему на шею. И тут же разжала руки, глаза ей застилали слезы.

— Где у тебя багажные квитанции?

За материальными заботами можно спрятаться, как за стеной. Не будь их, как решить те или иные сложности?

Она нервно порылась в сумочке.

— Не торопись… Спешить нам некуда.

И впрямь спешить было некуда.

— Вот!

Она протянула ему билет, к которому были пришпилены багажные квитанции.

— У тебя два чемодана?

— Да.

— Какие?

— Белые.

— Жди меня здесь, я сейчас вернусь.

Они были на одной земле. Вернее говоря, нигде… Они еще ни о чем не поговорили. У Марка вид был не особенно недовольный. Хуже: вежливо-равнодушный.

Стоя среди шумной толпы, Дельфина приглядывалась к этим ярким краскам, пестрым одеяниям. Почему она не пошла с Марком? Но он же велел ей ждать. И она ждала. Хорошенькое начало! Ее со всех сторон осаждали рассыльные из отелей, все в золотом шитье. Нет, номера она не заказывала. И такси ей тоже не нужно. Она стояла здесь, на том самом месте, где ее оставил Марк.

Гораздо скорее, чем она надеялась, он вернулся с двумя чемоданами.

— Что это ты в них насовала?

— Ничего особенного, поверь.

— Ладно, ладно…

Не заводить же тут ссоры из-за тяжелого багажа. Впрочем, Дельфина могла бы уточнить, что весят ее вещи не больше положенных тридцати килограммов… Но стоит ли? Марк зашагал к автомобилю. Он был американской марки с открытым верхом, но в довольно-таки жалком состоянии.

— Садись…

Марк сел за руль, небрежно швырнув оба чемодана на заднее сиденье. Дельфине хотелось поправить их, чтобы они не свалились, да она побоялась, что Марк увидит в этом вызов. И не время сейчас такими пустяками осложнять и без того нелегкое положение.

Несколько минут они ехали в молчании.

Наконец Дельфина не выдержала:

— Ты сердишься?

— Сержусь? Почему?

На нее он даже не взглянул, упорно глядя на ровно расстилавшуюся перед ними дорогу.

Вел он машину осторожно. Изредка их обгоняли грузовики, еще более дряхлые, чем их автомобиль. До чего же далеко их отель! Когда машина наконец остановилась, ей показалось, будто ехали они несколько часов. Так вот, оказывается… это здание в современном стиле и есть его отель. Она ничуть не удивилась бы, если бы Марк привез ее к какой-нибудь крепости, переоборудованной под тюрьму.

Портье торопливо бросился к ним. Дельфина пересекла холл. Перед дверью лифта она остановилась, чтобы подождать Марка, который ставил на стоянку машину. Она не знала, в каком номере он живет, и не собиралась ни у кого спрашивать. Он нагнал ее.

— Четыреста двадцать четвертый.

Осталось еще несколько секунд, чтобы выработать план действия, но она вдруг почувствовала себя усталой, слишком усталой, чтобы размышлять и что-то предпринимать.

Что будет делать она в Катманду? Она уже сама ничего не понимала. Так, в каком-то отупении, она вошла в номер и бросилась на постель.

Портье внес чемоданы. Марк пошарил в кармане, ища мелочь; запер дверь.

Потом уселся в кресло и стал ждать. Да, он явно ждал объяснений.

А никаких объяснений у нее и не было. Единственно правильное решение: самой перейти в атаку. Но она чересчур устала… Ее неодолимо клонило ко сну. Казалось, к каждой реснице привешена гиря, и они неудержимо тянут веки книзу.

И ничего поделать с этим она не могла.

Где это она? Ах, да! Стоя у постели, Марк пристально смотрел на нее. Притвориться спящей? К чему? Она слабо улыбнулась.

«Я должна ему хоть что-то сказать… Ведь самое главное, он здесь, рядом со мною… Значит, ничего страшного не случилось… А если я протяну ему руки?.. Чего я хочу на самом деле? Чтобы он лег рядом, и мы потихоньку поговорили бы… Забыв обо всем, что встало между нами. Реально ли оно существует, выдумала ли я сама, какая разница?»

— Проснулась?

— А долго я спала?

Руки так и остались тихонько лежать на одеяле.

— Почти два часа. Ну как, отошла?

— Теперь хорошо, совсем хорошо.

— Тем лучше… тем лучше. — Помолчав, он спросил: — А теперь, может, объяснишь мне?

— Что объяснить?

Инстинктивно она избирала орудие простодушия.

— Как что? Разреши спросить, зачем ты сюда явилась?

— Чтобы тебя повидать, раз ты, как я поняла, не собирался возвращаться домой.

— Не собирался… не собирался… Кто это тебе сказал?

— Ты.

— Я?!

— Да, ты.

— Ничего подобного я не говорил, разве что намекнул, но иногда желание побыть одному…

— Ты говорил еще, что хочешь разобраться…

— Возможно…

— Поразмыслить хорошенько…

— Неужели это преступление?

— До сих пор мы прекрасно размышляли вместе.

До каких пределов можно вести эту не совсем честную игру?

— Я решила, что ты меня зовешь…

Он ошалело взглянул на Дельфину, но видно было, что ни на минуту не усомнился в ее искренности. Значит, с успехом можно продолжать в том же духе… С каждым произнесенным ею словом рождалась истина.

— Да, да, мы ведь привыкли с тобой вместе принимать решения, значит, ты нуждаешься в моем присутствии. Возможно, даже подсознательно. Ну я и приехала.

Неотразимо милая улыбка.

— Ты доволен?

«Доволен ли я? В конце концов, пожалуй, доволен. Как знать? Доволен? А что это означает? Удовлетворен, счастлив — это совсем другое. В течение нескольких последних дней я действительно пытался разобраться. Приезд Дельфины, разве это в какой-то мере не ответ? Как эта женщина умеет повсюду легко приспособиться, все приводить в ясность. Пожалуй, попытаюсь ей объяснить, раз она уверяет, что приехала только ради того, чтобы выслушать мои объяснения. Хотя поди знай! Ох, как трудно разговаривать с ней об Алене, Надин и всех прочих… Так с бухты барахты. Особенно об Алене!»

Он отлично знал, но не желал признаваться в этом даже себе самому, что один лишь Ален оставит в его жизни неизгладимый след. И задумался о том, что могло бы быть…

— Будем завтракать вдвоем?

Марк как с неба свалился.

— Конечно. — И добавил, помолчав: — А ты как думала?

— Не знаю… Может, у тебя здесь есть друзья…

— Да, есть.

— А я их увижу?

— Конечно.

— А какие это друзья?

— Как какие? Что ты имеешь в виду?

— Ну, я хочу сказать, европейцы, американцы или туземцы.

— Нет, не туземцы.

— Однако ты не слишком красноречив.

— Если уж говорить начистоту, я до сих пор не могу опомниться от удивления.

— Ты считаешь, что я не впишусь в здешний пейзаж? Ну так успокойся, я переоденусь.

Она так и не сняла дорожного костюма, уже достаточно помятого после сна.

— Не в этом дело.

— А в чем же тогда дело?

Сама не заметив, Дельфина заговорила резким тоном.

— По-моему, это я должен задать тебе такой вопрос, — отрезал Марк. — Хватит ломать комедию, ну прошу тебя, скажи, пожалуйста, зачем ты сюда приехала?

Никогда еще в спорах он не заходил так далеко.

— Я же тебе сказала — зачем… А может, теперь ты мне объяснишь, почему ты не возвратился домой?

— Ах, вот оно что…

— Вот именно.

— Успеем еще об этом поговорить.

— Я и не тороплю тебя.

— Ты хочешь здесь побыть?

— Это уж тебе решать. Полагаю все-таки, что мы вернемся вместе. Мне не так-то уж часто предоставлялась возможность путешествовать, так почему бы не воспользоваться удачной оказией?

А почему бы ей не воспользоваться услугами какой-нибудь туристской фирмы?

Зазвонил телефон. Марк нерешительно поднялся с кресла.

— Ты не снимешь трубку?

— Нет, почему же. Сейчас.

Голос Алена. Слава богу, звонит он. Будь это Надин, не избежать бы ему обычных в таком случае объяснений: «Одна женщина…» и т. д. и т. п. А раз звонит мальчик, она ничего не заподозрит.

— Слушаю… Нет, не сегодня… Ко мне жена приехала. Конечно, ждал… Ну да, точно, позвоните завтра. Не знаю… Там видно будет.

Повесив трубку, он повернулся к Дельфине.

— Один приятель.

— A-а… — Она улыбнулась, — Какой приятель? Расскажи…

— Что тут рассказывать?

— Ну, что хочешь. Сколько ему лет?

Марк почувствовал, что краснеет.

— Лет двадцать, должно быть.

— Ты уж с двадцатилетними начал дружить.

Тут же последовал резкий отпор.

— Ну и что?

— По-моему, несколько странно…

— Странно? Чем странно?

— Ведь в Париже ты…

— Ах, в Париже…

— Париж все еще существует.

— Я и не собираюсь этого отрицать.

— А как зовут твоего приятеля?

— Ален.

— Чем он занимается?

— Ничем, а чем он, по-твоему, должен заниматься?

— По мне, хоть пусть ничего не делает. Значит, у него никакой профессии нет?

— Ну, знаешь, хватит. Ты никогда о хиппи не слыхала, что ли?

— Вот оно в чем дело! У тебя друг хиппи. Так бы сразу и сказал. А ты мне его покажешь?

— Что же это, по-твоему, цирк?

— Я и не говорю, что цирк. Ты сказал, что у тебя есть друг, вот я и хочу просто на него посмотреть.

— Успокойся, посмотришь.

— Я в этом и не сомневаюсь, но почему такой грозный вид? — Потом добавила: — Значит, на ближайшее время у тебя никаких определенных планов нет?

— Нет.

— И у меня тоже, как и всегда, впрочем. Я так давно мечтала о каникулах… настоящих каникулах. — Нет, игра определенно шла нечестная. Диалог никак не получался. Одни слова и ничего больше. Слова, которые лишь мимоходом касались друг друга, вместо того, чтобы сливаться воедино, да и каждый, произносивший очередную реплику, старательно разыгрывал комедию. Но рано или поздно он придет, час правды. — Мне нужно с тобой поговорить.

Она произнесла эти слова, сама в них не веря, и он снова ответил ей, как и прежде:

— Еще успеется.

— Конечно, дорогой, конечно успеется.

Дельфина отперла чемодан, кинула в ванну, уже наполненную водой, щепотку мыльного порошка.

Марк заметил, что она, влезая в ванну, брезгливо сморщилась. Даже под хлопьями мыльной пены вода сохраняла коричневатый оттенок.

Он был взволнован зрелищем этой наготы, которая на мгновение стала вновь его личным достоянием. Нахлынули воспоминания, но он догадывался, что его незваная гостья смущена, да и сам он не узнавал ее по-настоящему.

Купанье длилось недолго, и Дельфина, закутавшись в огромное махровое полотенце, вошла в комнату и снова прилегла на постель.

— А в котором часу здесь завтракают?

— Да хоть сейчас, если угодно.

Он взглянул на часы.

— Уже половина третьего!

— Я совсем запуталась, то вперед часы, то назад переводишь… В одном я уверена — хочу есть. И даже охотно выпью.

— Тогда одевайся.

Каждое произнесенное слово разводило их дальше друг от друга. Может, с помощью виски наладится близость? Жалкие средства! Но как же иначе победить инстинктивный ужас Марка перед грядущим объяснением, его желание избежать правды, уже обесцененной в его глазах? Марка не очень беспокоило то, что скрывалось за этой видимостью, особенно если его партнерше удается делать хорошую мину при плохой игре.

«Сегодня она мирится с моим молчанием, а в прежние дни давно бы уже взорвалась».

Он не слишком волновался по этому поводу, но не смел и радоваться.

А Дельфина тем временем машинально раскладывала вещи, вынутые из чемоданов.

«Ведь любящие пары верят, будто с ними никогда не может случиться никакая неприятная история. Их удел банальность, будничность, и вдруг в один прекрасный день все летит к черту. Какая-нибудь бессмыслица, пустяк, и вдруг обнаруживаешь, что ты уже не часть целого, а обособленная единица. Вместе с подозрением рождается незнакомый тебе персонаж: садист, изменник, пьяница или игрок. И приходится отождествлять это новое существо, уже воплотившееся в жизни, с прежним. Привычка притупляет зоркость взгляда. И видно, мы последние трусы, раз лжем самим себе? А, да ладно, там увидим!»

В баре они уселись рядом. И внезапно Дельфину затопила какая-то удивительная радость. Казалось, откуда бы ей взяться? Радость обрушилась на нее неожиданно, как обрушивается на человека несчастье. Что тому причиной? Просто Марк здесь, рядом. Достаточно ей было чуть подвинуть руку и близость восстановилась бы. Но жест этот все равно ни к чему не приведет. Она смотрела на него, больше того, физически касалась его взглядом. И от этого касания, словно бы рождалась какая-то зыбь, обволокла ее с головы до ног, вынесла на берег счастья. В висках отдавались звуки фанфар. Как назвать этот праздник? Страсть?

Блаженство? Быть снова вместе — значит забыть о всех сомнениях, считать все тревоги ерундой. Дельфина уже не знала, почему она очутилась здесь, и именно потому не знала, что была здесь.

Наконец-то Дени нашелся. И братья успокоились. Во всяком случае, в главном. Дени был жив и невредим… А вот все прочее… Он угнал машину. Просто взял и угнал. Звонок из полиции, вызывали Марка Н. Даниэль ответил, что родители в отсутствии. Он сам отправился к полицейскому комиссару: «Мать и отец путешествуют, адрес их неизвестен». Комиссар, видимо, не слишком поверил, но настаивать не стал: «Дело пойдет своим чередом…» Дени вернулся на набережную Флёр.

Очутившись дома, он заперся у себя в комнате, никуда не выходил, ни с кем не виделся. Все отскакивало от него, и мольбы и уговоры.

А тем временем Даниэль с Давидом то совещались, то спорили, то вели нескончаемые беседы. В конце концов было решено: родителей предупреждать не следует. Во всяком случае, пока не следует.

А старая Селина упорно ставила перед дверью Дени что-нибудь горяченькое и через несколько часов забирала тарелки. К еде не притрагивались. «Что это такое у нас в доме творится? — сокрушалась она. — Но что бы ни стряслось, должен же ребенок кушать».

 

Глава вторая

Миновала ночь.

Они снова нашли друг друга. На краткий миг. А теперь, проснувшись, удивленно друг на друга глядели. Вместе? Разве сразу разберешься?

Впервые в жизни Дельфина вмешалась в профессиональную жизнь Марка. Но как же можно было считать эту пусть нелепую спешку поскорее быть с ним вмешательством?

— Значит, он оплатил твою поездку? Интересно, почему это он вдруг так расщедрился?

— Жан вообще человек великодушный, он не только понял мою тревогу, но и сам встревожился.

— Ох уж эти мне громкие слова с большой буквы.

— Если они применимы к большому горю, они вполне уместны.

— Короче, это он тебя сюда послал?

— В какой-то мере да.

— Чтобы следить за обследователем?

— Марк, прошу тебя. Вовсе я не затем приехала, чтобы за тобой следить, а чтобы понять, успокоиться — если я вообще могу быть спокойной, — и наконец, чтобы все узнать.

— Да что узнать-то?

— Твои, скажем, планы.

— Я же тебе говорил: нет у меня никаких планов.

— Хорошо, тогда отсутствие планов. И разделить с тобой эту незанятость.

— А как к этому относятся твои дети?

— Кстати, они и твои тоже. И двое уже совершеннолетние. Я им доверяю.

— По-моему, даже больше, чем их отцу.

— Этого нельзя сравнивать… Они скоро уйдут от нас…

— А я? Боишься, что я тоже уйду? Или, вернее, что не вернусь под родимый кров?

Дельфина сразу словно окаменела.

— Не совсем так, но, если ты не хочешь возвращаться в ближайшее время, я предпочитаю быть в курсе дела. Чтобы устроить свою жизнь.

— То есть?

— Я еще тоже не знаю, как и ты. Ну, например, буду путешествовать.

— Путешествовать!

— А почему бы и нет? Разве я тоже не свободна? Не болтаться возле аэропорта всего один час на очередной остановке, а остаться на неделю, может, на две, пожить в каком-то городе, предпочтительно портовом.

Даже само слово «порт» всегда ее околдовывало.

— Одна?

— Ну и что?

Вдруг Марка потянуло к ней, к ее телу, такому сейчас близкому. Дельфина сопротивлялась. Немножко, для проформы. Но Марк не забыл, какие ласки особенно на нее действуют. И вскоре она тоже стала участницей этого утреннего празднества. «Ну и ладно! Поговорим потом! Времени у нас впереди еще уйма!»

— А что мне надеть?

— Неважно, что хочешь.

— Я говорю о температуре.

— Днем жара, а после заката холодно.

Углубившись в чтение, он даже не поднял на нее глаз. «По-моему, он уже объявления читает».

— Могла бы захватить еще и другие газеты.

— Благословляю судьбу, что не захватила еще других, ты и от одной-то оторваться не можешь. По правде говоря, перед отъездом из Парижа у меня были другие заботы.

— Не будем ничего преувеличивать.

Она заканчивала свой туалет.

— Брюки надеть?

— Как хочешь.

— А как же в храмы?..

— Неважно.

— Что ты делаешь?

— Жду, когда ты оденешься.

— А потом что мы будем делать?

— Спустимся вниз.

— А потом?

— Поедем, куда ты захочешь.

Побить бы его, на душе бы полегчало, но ничего бы не упростило. Хотя, как знать…

Казалось, он сердит на нее за то, что желал ее, что овладел ею. Возможно, он считал это поражением, потому что вышел из взятой на себя роли холодности. Провалом воли, ведь в другом смысле…

— Хотелось бы побродить по городу, но если у тебя иные планы, могу и одна пойти. У тебя же есть путеводитель.

— Есть, но я пойду с тобой.

— Я готова.

— Чудесно.

Он поднялся и наконец-то отложил в сторону газету. Словно бы даже нехотя. В эту самую минуту зазвонил телефон. Дельфина уже вышла из номера. Марк последовал за ней и запер дверь.

— Не подойдешь?

— Нет. Обойдутся.

Внезапно Дельфине стало не по себе. Марк, очевидно, был в бешенстве, но сдерживался. Теперь уже нет никакого сомнения, что замешана женщина…

В холле к ним бросился портье.

— Я сейчас звонил вам в номер. Никто не ответил. Понятно… — И после минутного колебания добавил: — Молодой человек пришел.

Марк обернулся, к ним подходил Ален.

— Надеюсь, я не помешал, я ведь говорил, что приду.

— Конечно. Дельфина, разреши тебе представить Алена.

— Очень рад, — Ален склонился в вежливом поклоне.

Марк готов был поклясться, что еще немного — и он приложился бы Дельфине к ручке. Полы плаща взметнулись. Как, должно быть, жарко ему в этой тяжелой хламиде.

Дельфина весело проговорила:

— Добрый день… Вы с нами?

Ален бросил на Марка вопросительный взгляд. Ему ответили неопределенным пожатием плеч.

— Раз Дельфина вас приглашает, решайте сами.

— Тогда с удовольствием.

— Сейчас пойду пригоню машину.

Дельфина и Ален остались одни.

— Так вы и есть тот самый Ален?

— Он вам уже обо мне говорил?

Откуда эта насмешливая улыбка?

— Вы вчера при мне звонили. Марк сказал, что вы его друг. — И, помолчав, добавила: — Возможно, вы и моим другом станете.

Дельфина знала твердо: ни под каким видом нельзя ни о чем расспрашивать этого мальчика.

— Очевидно, здесь есть на что поглядеть.

— Возможно, и есть, но, знаете ли, я не турист.

Он продолжал, и в голосе его она уловила легкий оттенок презрительной иронии.

— Я гляжу на все эти памятники, только когда они попадаются мне на пути. Когда сами на меня лезут. А так как я здесь кручусь уже полгода, поневоле создается, хоть и неполное, представление о городе. Ночью, когда песни словно из-под земли пробиваются, — это что-то даже неправдоподобное.

Тысячи вопросов теснились в голове Дельфины, но она решила не поддаваться любопытству.

Сидя за рулем автомобиля, Марк ждал их у подъезда отеля. Дельфина села рядом с ним, Ален плюхнулся на заднее сиденье.

— Познакомились?

— Конечно… а куда мы едем?

Марк недоверчиво приглядывался к Дельфине, сидевшей, поджав ноги, прямо на циновке. Будто она век здесь жила. Решительно, эта женщина — собственная его жена — никогда не перестанет его удивлять. Уже почти битый час она серьезно и страстно обсуждала вопросы, большинство которых было ей до сегодняшнего дня просто незнакомо, но, казалось, что она ломала себе над ними голову месяцы, если не годы. Оживленная, разговорчивая, а Марка вроде здесь и нет. Ему было досадно, что его оттеснили.

«Я по-прежнему вижу, как никчемны такие споры. Эти мальчики мне надоели. Равно как и Надин, как Эльсенер. А я торчу здесь, прирос, словно раковина к утесу. Чтобы очутиться в глупейшем положении. Чета буржуа спорит с этими наркоманами. Матье, Алея тоже в конце концов буржуа. Девушки нашего круга преспокойно делают аборты, а этого новорожденного усыновит вся их община. Просто игра. На сколько времени их хватит? Как им втолковать, что это уж на всю жизнь, по меньшей мере на двадцать лет?

Вечные поиски… чего? Никто не знает. И подумать только, я готов был пересмотреть свой образ жизни, хотя до сих пор он вполне мне подходил. Всегда подходил!»

Ораторствовал Ален.

— В Бенаресе жизнь фактически ничего не стоит, это единственный город в Азии, где мы можем жить. Потому что повсюду начинаются вопросы, вечные вопросы, и конца им нет.

— А вам не претит бенаресская грязь?

— Вовсе в Бенаресе не грязно. Только там часто бывают дожди, и тогда действительно дороги развозит. Но ведь и во Франции, в маленьких провинциальных городках то же самое.

Дельфина повернулась к Матье:

— Вы живете один?

— Что значит один? Сегодня один. А завтра нас собирается целая группа на неделю, на месяц. Потом разъезжаются. Потом возвращаются.

— Вы ничего не знаете… о ваших родителях? А о себе им сообщаете?

— Пишу иногда… От них получил, к счастью, только одно письмо. Если бы я совсем бросил им писать, они наверняка писали бы мне чаще, и пришлось бы отвечать им пространно. Надо уметь сразу перерезать пуповину, а вот я не умею.

— Или не хочешь! — воскликнул кто-то из мальчиков.

— Иногда меня подмывает позвонить им, вот было бы чудесно… если бы, конечно, деньги были…

— Поверь мне, лучше даже не пробуй, — бросил Ален.

— Телефонный разговор я берегу про черный день, — заметил Матье.

Получалось, будто Дельфина ведет допрос и это почему-то злило Марка.

— Во Франции вы тоже курили марихуану?

— Я никогда, а братья и сестры еще как курили… но сами-то дома остались. Предали меня. Здесь все по-другому. Рассаживаются вокруг стола — знакомые, незнакомые, неважно. Курение развязывает язык, можно говорить с другими, с самим собой. Поначалу куришь много. Даже слишком… Потом как-то остываешь. Я, понятно, о себе говорю.

— Но не все так благоразумны, как вы.

— Конечно. Некоторые отвыкают от наркотиков, только уехав отсюда. Зато другие — это уже на всю жизнь. И самые несчастные те, у кого нет денег. Приходится нам их защищать и от торговцев наркотиками и от них самих. А кроме всего, здесь есть еще музыка. Только тут, в Катманду, я по-настоящему понял индийскую музыку. Когда куришь, воспринимаешь ее еще острее. Послушаешь концерт в храме и воспаришь духом.

Дельфина покачала головой. Марк хихикнул.

— Что бы возвратиться в общину, где снова привыкаешь курить?

Марк подумал со злостью, что Дельфине следовало бы сначала хорошенько собраться с мыслями и не лезть к этим мальчишкам с уже давным-давно приевшимися разговорчиками. Но мальчики охотно ввязались в игру.

— Да, кое с кем это случается. Здесь ведь действует странная смесь — принуждение и взаимопомощь. Ты не один, и этим все окупается, потому что это освобождение. Несмотря на то, что тебя принуждают, — задумчиво протянул Матье.

А Ален подхватил:

— В один прекрасный день, как вы говорили, пускаешься в дорогу… Вот тут-то и исчезают все различия: такие слова, как студент, рабочий, богач, бедняк, теряют всякий смысл. Пустые ракушки.

— А почему вы так одеты?

— А вы почему?

Дельфина заговорила не сразу:

— В вашей группе, если не ошибаюсь, работает только один Серж.

«Уже по именам их зовет. Завтра они, чего доброго, на „ты“ перейдут».

— Ну, знаете, работаю я немного. Но дело в том, что Ингрид сохранила кое-какие предрассудки, хотя их Дания и считается в этом отношении свободной. Ей как-то спокойнее, когда человек работает. Да я сам люблю свое дело. Те гравюры, которые мне не нравятся, я продаю. Такая пакость деньги.

— Но они же вам нужны.

— Очень мало, как можно меньше. Как-то выкручиваемся. Главное — никогда не иметь их на завтрашний день.

— А как вы их добываете, когда в них нужда?

— Продаем наше барахлишко.

— Но в один прекрасный день и продавать нечего будет.

— Для меня лично такой день уже настал и давно настал, — заметил Матье.

— Ну и как же вы?

— Живу, как видите. — И добавил с легким оттенком презрения в голосе: — Вам этого никогда не понять.

Дельфина воздержалась от дальнейших расспросов. Что это — всесветная мистификация или же подлинная философия нищеты? Псевдоинтеллектуальные поиски? Гимнастика духа? Желание взять реванш у общества, когда рухнули все старые мифы о семье? Автостоп, продажа случайных машин, паспортов, собственной крови, тела — обо всем этом она уже знала, но сегодня впервые очутилась лицом к лицу с реальностью, которая при ближайшем рассмотрении оказалась совсем иной.

«Вот эти ребятишки утверждают, будто верят в природную доброту человека, во всеобщую любовь, но верят ли действительно?»

В разговор вмешалась Ингрид.

— Поверьте, вполне можно жить без денег и даже объехать без копейки весь земной шар. Сюда я добиралась целых семь месяцев. Ничего с собой не взяла. Увлеклась наркотиками, все перепробовала. И вдруг в один прекрасный день — как отрезала. Вот так. Поняла, что так нужно. И точка. Правда, я еще не сильно втянулась. Самоизлечение от наркотиков почти невозможно; пожалуй, лишь одной Эльсенер удалось.

— Какой Эльсенер?

— Вы ее разве не знаете? Ах да, вы ведь только что приехали.

Дельфина искоса взглянула на Марка. Почудилось ей или нет, будто лицо его на миг выразило смущение.

— Смотрите-ка, Пьер! Откуда ты взялся?

Высокий парень с длинными белокурыми волосами незаметно вошел в комнату. Ален поспешил объяснить:

— Он целых две недели пропадал.

— Я бродил, пас коров, еще дома, в Испании, навострился в пастушечьем ремесле.

— Вы испанец? — спросила Дельфина, очень уж ее поразил нордический тип юноши.

— Да, а зовут меня Пьер, потому что я родился в Париже, но по-настоящему-то я Педро. — И он с вызовом добавил: — Мои родители служили там прислугой в богатых кварталах, может, и у вас тоже.

— А вот на это, старик, плевать мы хотели. Все это относится к тому обществу, которое мы отрицаем. Слуга, хозяин теперь для нас одно и то же. Вот у Ингрид свой замок есть.

— У нас во Франции тоже пока еще есть замки, но прислуга давно исчезла. Сейчас весь мир сам моет посуду.

— Только не здесь, — весело вмешался Ален, — потому что здесь посуды нет. Но нам известно, что Дания является образцом общественного устройства.

— Я это и не собираюсь отрицать. Просто взяла и уехала оттуда и не намерена возвращаться обратно.

Теперь Дельфина уже не так напряженно следила за ходом разговора. Одно имя то и дело выплывало в памяти: Эльсенер.

Наконец она спросила тоном светской дамы:

— А каковы же ваши дальнейшие планы?

Ответом ей был дружный хохот присутствующих. И она рассмеялась тоже, поняв свой промах.

— Я имела в виду младенца.

— Не беспокойтесь, наркотиками его кормить не будут.

Марк счел, что ему пора вмешаться в разговор.

— По-моему, Дельфина, нам пора оставить наших друзей в покое.

Дельфина быстро поднялась, взглянула на часики.

— Ой, простите, что мы так безбожно у вас засиделись.

— А что ж тут плохого? Все равно мы ничего не делаем.

Марк с Дельфиной снова остались наедине.

«Сейчас важнее всего выбрать подходящую минуту и поговорить об Эльсенер».

Неужели она наконец-то научилась благоразумию? Даже удивительно.

— А друзья у тебя интересные.

— Ну-у, друзья…

— Хотя, правда, с ними ты был не слишком красноречив.

— Зато ты за двоих говорила.

— Неужели так разболталась?

— Нет… в конце концов. Ты была просто великолепна. Как и всегда, впрочем.

Они сели в машину.

— Что ты собираешься делать?

— Может, позавтракаем?

— О’кей.

— А где?

— В отеле, конечно. Здесь ни на что другое рассчитывать не приходится. Ты, очевидно, забыла, где мы находимся.

— Прекрасно. Позавтракаем, отдохнем. А там видно будет.

Казалось, она была в чудесном настроении.

Только все еще никак не рассеивалась между ними завеса тумана. Оба разыгрывали комедию и даже не пытались отказаться от роли, которая каждому из них была не по силам. Они продолжали перебрасываться словами, как мячиками, хотя не знали правил игры. Еще не притершись друг к другу, они боялись молчания, потому что оно сразу становилось враждебным.

Подъехали к отелю.

— Ресторан или грилль? Выбирай.

— Грилль.

Откуда у нее этот непререкаемый тон? Пустяк, конечно, но раньше она наверняка бы ответила: «Как хочешь, милый» или:

«Решай сам».

А теперь, когда ей «оплатили» путешествие, она чувствует себя независимой, если не самой главной. Впервые за двадцать пять лет она могла ничего у него не спрашивать… Конечно, он не тиран какой-нибудь, по крайней мере он на это надеялся, — но как знать?

Заказав завтрак, Дельфина первая начала разговор:

— Они ищут рай, эти ребятишки, но они об одном забывают, что в конце пути — смерть. В раю или без него.

Марк с удивлением посмотрел на жену. Он, именно он, должен и мог бы произнести эти слова, а вовсе не Дельфина. Но так уж всегда: расстаешься всего на несколько недель, а потом удивляешься, какой путь был пройден за время разлуки. Какой путь, куда? Только не задавать себе таких вопросов.

А Дельфина продолжала:

— При общинной жизни забываешь об эгоизме…

Она запнулась, покраснела; чуть было не добавила: «об эгоизме супружеских пар». Но для этого надо, чтобы существовали пары, а это не каждый день встречается.

— Все мы мечтаем об иных формах общественного устройства, но вот будут ли они лучше, как бы реалистически ни мыслили эти мальчики?

— Реалистически? — возмутилась Дельфина. — Требовать от обездоленных детишек, чтобы они были реалистами, значит, ничего не понимать в их жизни. Они просто напуганы, эти мальчики, они ищут устойчивости. Уверена, что у каждого в прошлом были нелады в семье. Но ты же сам слышал, вопросов об этом я не задавала.

— То есть…

— Я говорю о личном… Видишь ли, для них родители уже перестали быть прибежищем, и дети устраиваются теперь как могут. Человек страшится одиночества… Его задача — найти ближнего. — Она вздрогнула. — А в семье они, должно быть, чувствовали себя одинокими.

Она вдруг замолчала, словно запыхалась от такой длинной речи, Марк скривил губы в снисходительной улыбке.

— Ну знаешь ли, бегство в наркотики — куда проще, чем борьба с трудностями.

— Для них вопрос так не стоит. И потом, что бы ни случилось, в ответе за все мы, взрослые. Их бунт — это бунт обманутой любви. Мы уже потеряли доверие к самим себе. Тогда как же требовать от них доверия к нам? Кто мы такие — спекулянты, ловкие потребители?

— Скажи, пожалуйста, вот что: тебя начали заботить судьбы человека, только когда ты приехала сюда?

— Представь себе, нет. Но разговор не всегда получается. Во всяком случае, с тобой. — Помолчав, она добавила: — А эти ребятишки правы: гораздо важнее любить, чем работать. Ничего не делать, размышлять, это, возможно, обогащает, если рассматривать идею обогащения под известным углом зрения. Подлинная реальность от нас скрывается. А кроме того, и у нас полно разных мифов.

— Кто ж спорит!

— Возьми, например, работу! Вся эта суетня, все эти жалобы на то, что надо приноравливаться к ее ритму, что невозможно жить так, как хочется. Но разве это не облегчает жизнь, скажи сам? А разве не слабость наша неспособность оставаться в одиночестве? Я не говорю уже об одурманивании себя чтением. Когда я подумаю, сколько часов жизни я отдала книгам… Ведь это же обыкновенное бегство от самой себя!

— Я, знаешь, не слишком-то верю ни во все эти блага созерцательности, ни в добрых дикарей, равно как и в ремесленничество при наличии индустрии.

— Это уже второстепенный вопрос. Все упирается в то, что родители сдают свои позиции.

Она не решилась выразиться более точно: «сдают отцы».

Марк ушел, так и не объяснив, куда идет. А Дельфина, сидя одна в номере, думала свое.

«Любопытная страна, пожалуй, даже завораживающая. Может быть, объяснения надо искать именно здесь? Однако Марк вовсе не кажется ни довольным, ни особенно захваченным. Очевидно, мой приезд ему не по душе, хотя он и старается этого не показать. Эльсенер… Кто она такая? Ладно, не будем торопить события… Если она действительно существует, рано или поздно она появится на сцене».

 

Глава третья

Марк ушел из номера еще на рассвете.

Лежа на циновке, Дельфина заглянула наудачу, как заглядывают наудачу к другу, не предупредив его предварительно, в томик Пруста с пометками Марка. Ее не так заинтересовал знакомый текст, как эти разбросанные на полях иероглифы; и она попыталась расшифровать каждую надпись, сделанную карандашом, как будто это могло помочь ей лучше понять того, кого она знала так давно и думала, что тайн для нее здесь уже не существует. Иной раз она нарочно старалась не делать кое-каких сопоставлений, казавшихся ей опасными. Но зато другие, не менее опасные, сами лезли в глаза.

Она дивилась своему единоборству с этими не ей адресованными закорючками. Вдруг раздался звонок. Дельфина, погруженная в свои мысли, не сразу поняла, что звонит телефон.

— Алло.

— Позовите, пожалуйста, Марка Н.

Голос сразу не понравился Дельфине.

— А кто его просит?

— Надин Форстер.

— К сожалению, его нет.

— А кто говорит?

— Дельфина Н.

— Простите, я вас, очевидно, побеспокоила.

— Да нет, пожалуйста.

— Я не знала, что вы приехали.

Врет или нет? Дельфина строила самые малоприятные предположения: «Допустим, эта мадам Форстер говорит правду, то есть она, не дождавшись ежедневного звонка, сама ищет Марка или же, напротив, прекрасно знает, что я здесь, и считает почему-то более ловким разыгрывать из себя ничего не знающую?»

— Я действительно недавно приехала.

— Надеюсь скоро вас увидеть. Парижский воздух здесь огромная редкость.

— О Париж… ну это как сказать.

Молчание.

— Не заедете ли вы к нам как-нибудь поужинать?

— Но… Может, вы позвоните попозже, когда муж вернется. Он скоро.

— Не могу, сейчас уезжаю. А не могли бы вы заглянуть сегодня вечером?

— Сегодня?

Дельфина была в нерешительности. Имя Эльсенер она уже слышала, а вот Надин! Ее разбирало любопытство.

— Не знаю, какие планы у мужа. Мы еще с ним об этом не говорили.

— Светская жизнь у нас в Катманду не очень-то бурная.

Легкий оттенок иронии в голосе.

— Хорошо, когда он вернется, я спрошу.

— Давайте лучше условимся так, приезжайте к ужину. И пусть он меня предупредит, если не сможет.

— Большое спасибо.

— Девять часов вас устраивает?

— Вполне.

— Значит, до вечера.

— До вечера.

Повинуясь рефлексу, Дельфина чуть было не спросила: «А в каком туалете?» Но, слава богу, вовремя спохватилась.

Повесив трубку, Дельфина вновь вступила в свою вселенную страхов. Мало-помалу границы ее обозначились, даже еще раздвинулись. Кто такая эта Надин, сумевшая втереться в дружбу к Марку? И без особого труда, надо полагать. Существует какая-либо связь между нею и Эльсенер? Ох, и опасные, должно быть, особы, что та, что другая. Да, но в какой мере? Дельфина ломала себе голову, не зная, из-за какой из них следует забить тревогу. Видимость, в сущности, ничего не стоит… Сначала перед ней маячило имя Эльсенер, но и имя Надин тоже ничего ей не говорило. А этот ужин? С кем? Почему вдруг? И куда это делся Марк? Не в его привычках исчезать вот так, без предупреждения. На безоблачном небосводе Дельфины появились первые темные тучки. Прежде нужно хоть как-то во всем разобраться. А тут еще этот голос по телефону, голос явно наигранный. Как не запутаться в таком лабиринте, имея на руках столь жалкие исходные данные.

Возможно, впервые в жизни она увидела Марка как «другого». Как «другого» — отчужденного, чуть ли не настоящего врага. Дельфина совсем растерялась перед тем, что казалось ей очевидной несправедливостью, если только не коварством судьбы, и, копаясь в своей теперешней драме, она ловко, на зло себе, громоздила подробности. Что именно спасать примчалась она сюда, в эти дальние края? И если для того, чтобы удержать при себе мужчину… любовь… нужно что-то предпринимать, что-то делать, то стоит ли вообще бороться за нее тогда. Ей дорог был дар — дар бесплатный, а не вырванный у кого-то силой. Любые усилия всегда казались ей никчемными. Особенно в известном плане. Все должно делаться непроизвольно, в этом-то и заключается подлинное изящество, а ей как раз его и не хватает, чертовски не хватает, надо это признать. Она вдруг почувствовала себя тяжеловесной. Тяжеловесной буржуазкой, цепляющейся за свое добро, на которое никто не смей покуситься.

Наконец-то вернулся Марк. Дельфина быстро схватила томик Пруста. Но достаточно ли быстро, чтобы он не заметил еще и этой уловки? Как сказать!

— Добрый день!

— Добрый день, — ответила она равнодушным тоном, не подымая от книги глаз.

— Спала?

— Спала, но не все же время…

— Удобно устроилась?

— Я не привередлива. И не слишком требовательна.

Все это по-прежнему не подымая глаз.

— Надеюсь, ничего особенного не произошло?

Не стоит подгонять события.

— По-моему, нет.

Помолчав, она бросила с вежливым полувниманием, как будто только что сейчас вспомнила:

— Ах да, тебе звонили.

— Кто звонил?

— Какая-то дама, Форстер. Не перепутала фамилии?

Он досадливо поморщился.

— Чего ей надо?

— Хотела поговорить с тобой. И очень удивилась, услышав мой голос…

— …

— Она уверяет, будто не знала, что я здесь.

— Очень возможно. А еще ничего не говорила?

— Приглашала нас ужинать.

— Ты отказалась?

— Нет, согласилась… В принципе, конечно.

— Ах так, согласилась…

— Можешь ей перезвонить. Вдруг у тебя какие-нибудь другие планы.

— А когда ужин?

Дельфина ответила спокойно, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся:

— Сегодня вечером…

— А если я не желаю идти, что ж, по-твоему, извиняться перед ней?

— Я этого не сказала.

— Нет, как раз сказала: «Вдруг у тебя другие планы». Так вот, никаких других планов у меня нет, значит, едем к ней на ужин. И должен тебе заметить, что ты не теряешься.

— Не теряешься… что ты имеешь в виду? — Она скривила губы. — Ты же меня знаешь, все будет так, как тебе хочется. Позвони этой мадам Форстер и отклони ее приглашение. Лично мне это будет только приятно.

— Тогда зачем же было давать согласие? Чего проще было взять и отказаться.

— Она явно дала мне понять, что нам с тобой все равно нечего делать сегодня вечером. По-моему, она права.

— Мало ли на что можно было сослаться: длительное путешествие, путаница со временем, наконец, сказала бы, что ты устала.

Дельфина подняла на мужа простодушный взгляд.

— Но я же как раз ничуть не устала. А главное, у меня, видно, недостает воображения.

— Ладно, тогда поедем.

— Тебе неприятно?

— Ничуть.

Он открыл дверь на балкон. Солнце уже клонилось к закату.

«Должен я дать ей хоть какое-то объяснение или нет? Если да, то какое? Любое слово будет ложью, ничего общего с действительностью не имеющей. Мне нечего ей сказать, потому что ничего и нет. Есть еще одна возможность уточнить. Но она не примет этого уточнения. Во всяком случае, легко не примет. Пойдут вопросы, вопросы!»

Ему казалось, что он уже слышит их, целый каскад вопросов. Он струсил.

«К чему все эти тревоги? К черту!»

Они вчетвером сидели вокруг круглого стола, поставленного у бассейна: Эльсенер, Надин, Марк и Дельфина. Вечер выдался на редкость мягкий, о чем не преминул сообщить поочередно каждый из сотрапезников, кроме Дельфины, не имевшей по этому поводу особого мнения. К тому же ее меньше всего сейчас заботила погода. Перед отъездом она пережила минуту острого счастья, любуясь с балкона отеля на закат. На лиловом небе что-то желтое, что-то и оранжевое. Обычно ее не слишком трогали красоты природы, так как все это она уже видела на картинах, и солнечный закат сразу же превращался в пошлейшую хромолитографию. А сегодня вечером от нее отошло куда-то все наносное, и ее до того захватило это полыхание несочетающихся красок, что она даже не подумала, что на картине, верно скопированной с натуры, они бы просто резали глаз. А сейчас солнце уже село, и недавнее ее волнение, казалось, отступает куда-то далеко. Теперь она стала совсем другой женщиной, с ней произошло что-то неприятное, ничему, в сущности, не соответствующее, что-то, что невозможно ни с чем соотнести. Через месяц, через полгода, а может быть, через несколько лет, вспоминая этот ужин, она подумает: «Как раз в тот вечер все рухнуло, а я-то тогда не отдавала себе в этом отчета». Совсем так, как Марк несколькими днями раньше.

Но нет, она как раз отдавала себе отчет. И все-таки в этом тумане не сумела распознать причин бившей ее злокачественной лихорадки. Знала только, что она злокачественная. И понимала, что ее обвели вокруг пальца. Но с какой целью, чего хотят от нее добиться? Обе эти американки ее тревожили. Сумасшедшие, что одна, что другая. Достаточно уж того, что они вдруг взяли и поселились в Катманду. Но безумие — это уж их дело, а никак не Дельфины. Однако существует еще что-то. И это что-то имеет к ней непосредственное отношение. С каждой минутой ей становилось все больше не по себе.

Кружевная скатерть на розовом чехле не могла скрасить убожества застольной беседы, которая каждую минуту грозила прерваться. Каждый чувствовал себя неловко. С какой стати Надин решила, что она обязана с маху устроить этот печальный пир? Не из-за любопытства ли отчасти?

«Может, это я порчу всем настроение? Но приехала-то я сюда, чтобы услышать что угодно, только не это молчание. А как было бы, не будь меня здесь?»

Вот если бы некий радар указал ей, каких подводных камней следует избегать. Какая из этих двух женщин по-настоящему опасна? Нет сомнения, Надин вероломнее, зато Эльсенер безумнее. Впрочем, их достоинства и добродетели — а может, и отсутствие таковых — не так уж интересовали Дельфину. Она приехала сюда не затем, чтобы судить, не затем, чтобы отсеивать добро от зла. Обе эти женщины существовали для нее лишь применительно к Марку. Которая из двух? А еще говорят — конечно, просто по привычке — о пресловутой женской интуиции.

Откровенно говоря, будь Марк по-прежнему таким, каким он ей казался, каким она знала его наизусть, будь он ее спутником, останься он верным самому себе — раз он уже не верен другим, — Дельфина расхохоталась бы при мысли о том, что одна из этих чокнутых могла его соблазнить. Ну а сейчас… Налетел смерч, все смял, вряд ли даже уцелеет самая основа их счастья.

Дельфина совсем растерялась, а в голове все быстрее и быстрее кружился хоровод вопросов: «Которая из двух? С какой стороны мне ждать удара?»

Беседа за столом все чаще и чаще прерывалась провалами молчания.

Дельфина даже не расслышала, что к ней обратились с вопросом. Марк, повысив голос, проворчал:

— Что с тобой, Дельфина? Мадам Форстер с тобой говорит…

— Простите, пожалуйста.

— Вы, должно быть, устали… Такое длинное путешествие. Вы хоть поспали немного?

— Да… Я отдохнула.

— Ваш муж познакомил вас с достопримечательностями нашего города?

— Меня особенно потрясли мальчики.

— Мальчики?

Надин подняла брови, бросила на Дельфину вопросительный взгляд.

— Я имела в виду, что они меня очень заинтересовали.

— А кого же вы видели?

— Алена, Сержа, Матье и еще кое-кого.

— И они действительно вас заинтересовали?

В ее вопросе явно слышалась ирония.

— А почему это вас удивляет?

Тут в разговор вмешалась упорно молчавшая Эльсенер:

— Да не так уж удивляет. И все-таки, что вы в них нашли?

После минутного раздумья Дельфина уточнила:

— Мужество, их стремление достичь идеала. Да их взгляды тоже.

Обе женщины насмешливо расхохотались.

Без сомнения, в нормальной обстановке ни одна из них не должна была бы понравиться Марку. Но мы уже вышли из рамок нормального, тому доказательством сегодняшний ужин. Эльсенер… развалина и, однако, свежа — хорошо, допустим, даже слишком свежа. А Надин, очевидно, неплохая, но уж до того ломается. Возможно, что, в конце концов, мой дурачок Марк — все мужчины дурачки — попался на эту удочку. А Эльсенер мне, пожалуй, жаль — сколько ей приходится тратить усилий в борьбе со временем…

Выбор был сделан. Теперь уж Дельфину не собьешь с толку. Враг налицо. Теперь лишь против одной Надин и будут направлены все стрелы. Но та, ни о чем не подозревая, спокойно заметила:

— Вы действительно считаете, что эти мальчики мужественно себя ведут? Болтаются без толку целый день, валяются на циновках, бездельничают.

— Безделье, это еще не…

— Могли бы работать.

— Ах так… Благодетельное влияние работы…

— То есть?

— Да это просто оправдание, что ли, миф, ценность, весьма спорная и позволяющая не думать. А для некоторых она даже нечто вроде наркотика, который ничуть не лучше всех прочих наркотических средств.

— Но в конце концов без работы общество не сможет развиваться…

— Развиваться… а что это значит? Единственно подлинный прогресс — это прогресс внутренний. Покуда будут происходить войны, имеем ли мы право говорить о прогрессе? И пока хоть один человек будет осужден на голодную смерть…

— Так оно и будет, раз эти не желают работать.

— Нет, причина иная: они живут в беспощадном мире. Где нет уважения к отдельной личности. К чему летать на Луну, не лучше ли сначала навести хоть какой-то порядок на Земле? Мир движется людским тщеславием. И злом.

— У нас в Америке…

— Но живете-то вы здесь, а не в Америке, вы сами выбрали эту страну. Так в чем же дело?

Марк вмешался, желая положить конец спору:

— Скажи, дорогая, а не пора ли нам домой? Уже поздно, и ты еще не привыкла…

— Да, да, конечно, ты прав.

Все четверо поднялись.

Эльсенер попрощалась с гостями, а Надин пошла проводить их до машины. Тут они обменялись весьма вялыми словами благодарности.

Через несколько минут Марк и Дельфина уже катили в город.

Каждый ждал, чтобы другой нарушил это почти физически ощущаемое молчание, плотное, несокрушимое. А потом они сдались, думая о своем, и мысли их, не совпадая, шли своей дорогой. Через час они добрались до отеля. Стена, разделявшая их, стала теперь окончательно неодолимой. Дельфина охотно вызвала бы Марка на самую бурную сцену — просто чтобы хоть что-нибудь произошло. Но она так устала от тщетных своих усилий, что отказалась от этой мысли, даже не попытавшись ее осуществить. Вдруг ей подумалось, зачем она здесь. Сегодня вечером ее путешествие, сродни авантюре, показалось ей нелепым, смехотворным. Но разве можно говорить в данном случае об авантюре?

Вернуться домой, занять свое место при детях, разве не такова ее участь? Если она будет противиться, ничего от этого она не выиграет. Странная все-таки была затея — ехать сюда. А почему, например, она час назад так горячо взяла под защиту этих мальчиков? Говорила она искренне, но в каждом слове прорывалась ее неприязнь к тем двум американкам; пришлось также признать, что ее слова, которые час назад прозвучали бы странно, теперь, четко выраженные, стали неоспоримой очевидностью.

Войдя в номер, Марк запечатлел на лбу Дельфины рассеянный поцелуй. Без сомнения, чтобы показать, жизнь, мол, продолжается, никакого разрыва нет, но это-то и было самое худшее. Они даже не ссорились.

Вошли, не поостерегшись, в каждодневную враждебность. Вот этого она принять не могла. И никогда не примет.

На остатки завтрака налетели мухи. Дельфина поднялась и открыла дверь в коридор. Никого. Она поставила поднос у порога номера.

— Кончила хозяйничать?

— Если бы я не вынесла сейчас поднос, за ним бы зашли, и это внесло бы еще больше беспокойства, чем мое хозяйничанье.

Марк не ответил. Он хмурился.

Дельфина ласково спросила:

— Хорошо спал?

— Нет… плохо.

— А я чудесно. — Она потянулась, как бы желая доказать, как ей на самом деле хорошо. — Здешний климат мне очень подходит.

— Тем лучше. — Помолчав, он насмешливо добавил: — Вчера вечером ты просто блистала.

— Возможно, но тебе, по-моему, это все равно.

— И ты действительно веришь во всю эту чепуху?

— Какую чепуху?

— Ну, о которой ты вчера говорила…

— Не понимаю, почему ты-то издеваешься? Эти мальчики твои друзья. Если мне было приятно их общество, уж никак не тебе строить удивленную мину и тем более сетовать на это.

— Ясно… с этой точки зрения. — Он озадаченно взглянул на Дельфину, — Но ты так серьезно о них говорила, с такой страстью.

— Я всегда одинаковая. Разве ты забыл? Отдаюсь вся целиком… любому занятию. А уж о людях нечего и говорить…

— Но скажи, Дельфина, если бы твои сыновья?..

— Они «наши» сыновья, у тебя прямо мания какая-то называть их моими. — Подумав, она добавила: — Впрочем, это не случайно. Ты даже слова такие подбираешь, чтобы сразу чувствовалось, что ты отбрасываешь от себя… ну хотя бы ответственность.

— Ладно. Допустим, наши сыновья. Нечего из-за таких пустяков устраивать истории…

— Зря добавил «наши», в твоих устах прозвучало как уступка.

— Согласен. Покончим с этим. А если бы наши сыновья или даже один из них поселился здесь и жил бы наподобие твоих новых друзей, что бы ты тогда сказала?

После мгновенного колебания Дельфина прибегла к недозволенному в спорах приему:

— Знаешь, такие бессмысленные вопросы обычно задают убежденному борцу с расизмом, надеясь поставить его в тупик: «А что, если ваша дочка выйдет замуж за негра?» Можно иметь объективную точку зрения, хотя она иной раз противоречит личным чувствам.

— Для того чтобы жить в согласии с самим собой, надо уметь сочетать принципы как таковые с принципами, применяемыми на практике.

— Неужели ты действительно веришь, что многие люди живут в согласии с самими собой?

— Большинство не задается такими вопросами. У них нет таких притязаний. Но разве это довод? Ну скажи-ка, а что, если Даниэль очутился бы здесь?

— Это уж чересчур нелепо… особенно в отношении Даниэля.

— Ну ладно, пусть будет Давид или Дени, как тебе угодно.

— Отвечу тебе совершенно искренне: об этом и речи быть не может.

— Итак, то, что, по твоим же словам, является благом, более того, блаженством для других, не годится для них, потому что у них иной путь. Разные там экзамены, высшие учебные заведения, положение в обществе и так далее и тому подобное.

— Меня занимает не благо и не зло. Просто то, о чем ты говоришь, не может произойти. И все тут.

— Стало быть, другие — пусть, только не наши, так я тебя понял?

— А как ты, Марк, какого ты придерживаешься на этот счет мнения?

— Я ведь не восторгался, как ты, этими мальчиками.

— На словах да, но, по-моему, об Алене ты говорил как о своем друге.

— Ну… в моем возрасте иметь друга хиппи не опасно. Я умею смотреть на вещи с известной дистанции.

— Значит, ты тоже не хотел бы встретить здесь одного из наших сыновей?

— И речи быть не может.

— Тогда нам не о чем спорить.

— Да не я разглагольствую о них с таким ПЫЛОМ.

Голос Дельфины на сей раз прозвучал серьезно:

— Ты, Марк, засел в Непале, и я до сих пор не знаю, что тебя здесь удерживает. А это тревожно.

— Я… что я здесь делаю… — Он глухо пробормотал: — Ну так вот! Это мои последние годы…

— Последние?

— Да, последние, которые мне осталось прожить, прежде чем стать стариком. — Эти слова он произнес с отвращением и повторил: — Короче, прежде чем я окончательно не постарею.

— Значит, ты рассчитываешь провести свои последние годы именно здесь?

— Я этого не сказал.

И вправду он этого не сказал, потому что сам еще ничего толком не решил. Ничто его не удерживает, думалось ему. Ни здесь, ни в любом другом месте. Вдруг ему захотелось быть свободным, как юнцу. Но свобода эта оборачивалась обманом, потому что не дано человеку тащить за собой через всю жизнь собственную молодость. Кто же удерживает его в Катманду? Конечно, не Ален, которого он скорее жалеет, — весьма удобное оправдание. И тем более не Надин, которая болтает, болтает без конца… А Эльсенер, так ее он боялся, как чумы. Просто он не мог отсюда уехать. Потому что не желал вновь становиться неким персонажем. Не так уж для него важно оставаться в Катманду, но возвратиться в Париж — трагедия. Париж представлялся ему кольчугой, которая сжимается все туже, тут наступает конец всему.

— Марк, объясни мне…

— Нечего мне объяснять. Дельфина. — Потом мягче добавил: — Видишь ли, никогда ничего нельзя объяснить.

А про себя он думал: «Ну как объяснишь, в чем обаяние Эльсенер? Ведь я разгадал тайну ее чар: она любит любовь. Но не в этом дело. А в чем тайна Алена?..»

Но Дельфина не отставала.

— Я бы еще поняла, если бы тебе вдруг пришло желание в последние годы, как ты выражаешься, пережить какое-нибудь великое приключение… Значит, причина в этом?

— Нет. — И он устало добавил: — Неужели ты считаешь, что необходимо всегда делать выбор? Иной раз можно иметь все, разве нет? Даже несовместимое.

— Что же, в конце концов, удерживает тебя здесь?

Типичная для нее любовь к ясности.

— Ничто… Поверь мне, ничто и никто. Просто здесь я начал думать. Вырвался из рутины, как из зубчатой передачи. У меня такое впечатление, будто все еще может начаться заново.

Трудно было уловить, каким тоном были произнесены эти слова, но в них прозвучало столько надежды, что Дельфина замолчала.

 

Глава четвертая

Город словно бы застыл вокруг них. Обычный шум сменился безмолвием, суетня — пустотой. Они ждали, вдруг потеряв вкус к действию, не зная, на что убить время, забыв о прежних обязанностях. Так иной раз стихии приноравливаются к биению человеческого сердца.

Звонили друзья, и девочки и мальчики. Но общего языка не стало. Прошло всего несколько дней, а любые слова утратили свой смысл. И ничего не обозначали, лишившись заключенного в них образа. Дружки, кино, ночные заведения — все это, конечно, существовало, но где-то в другом мире, в иные времена. Друзья, набивавшиеся на встречу, не могли понять их молчания; но ведь друзья напоминали факультет, профессоров, семинары, каникулы, давку в коридорах… Просто смехота. Весь мир продолжал суетиться, а их личный мир застыл, затих. Их точило горе, тусклое, бесшумное, ничего не шепчущее, горе медленно зреющее, скрытое. Они очутились в той среде, где заботы неустранимы. Словно земля затряслась под их ногами, и тут кончилась их юность. Само собой разумеется, все любимые и близкие были живы. Умер только некий образ мира, и с ним та самая устойчивость, которая до сего времени не подвергалась сомнению, ибо была основана на незыблемом фундаменте. Никто не умер…

Но идея смерти проникла в их столь надежно защищенную вселенную. Смерть… они знали, что она существует, но для других, не для них. И вот внезапно они почувствовали себя сиротами. Сиротами на пороге бунта. Если бы кто-нибудь попытался им внушить, что не стоит устраивать такого тарарама, в сущности, из-за ребячества, что причина их терзаний не заслуживает отчаяния, они искренне удивились бы подобному непониманию.

Они снова взялись за учебу, приходили к самому началу лекций, срывались с места, прежде чем профессор успевал докончить последнюю фразу, так как им чудилось, будто заклеймивший их проступок явственно виден другим. Юридический факультет, Сорбонна… Все, чему обучали в этих древних стенах, с тех пор как мальчики повзрослели, казалось им ненужным. Дени, студент медицинского факультета, вроде бы ближе к действительной жизни. Во всяком случае, так принято было думать, а ведь сорвался именно он… тот, кто должен был быть наиболее стойким, тот, кто сталкивался с настоящей нищетой, тот, кто видел агонию людей, именно он не вынес того, что счел предательством. Так по крайней мере решили Даниэль с Давидом после долгих утомительных разговоров, где в сотый, тысячный раз повторялось все одно и то же. На эти диалоги уходили целые вечера.

«Да, конечно, Дени считал своим долгом выразить себя в каком-нибудь акте отказа от стеснявшей его действительности, а по существу, выразил свою тоску. Поэтому он и угнал машину. Мог бы так же легко затеять драку, убить, покончить с собой. Для него главное было действовать».

Разве важно, какая именно догадка была правильной!

Как-то утром Дени наконец решился выйти из своей комнаты. На рассвете. Оставив дверь широко открытой, чтобы братья, проснувшись, знали, что его нет дома. Вернулся он поздно вечером и снова заперся до утра… Назавтра то же самое. Он отказывался вступать с братьями в разговоры, несомненно боясь, что они окончатся ссорой. После угона машины он не перемолвился ни словом ни с Даниэлем, ни с Давидом.

Однажды вечером Даниэль, совсем потерявшийся, не помня себя от тревоги, попытался силой взломать эту проклятую дверь. Но тщетно. Дени замкнулся. В различных значениях этого слова. На следующее утро Давид обнаружил в столовой на обеденном столе записочку: «Не можешь ли ты положить ко мне в комнату двести франков? Не можешь, неважно. Спасибо». Подпись: «Дени». Другими словами: «И не пытайся обложить меня как зверя, лучше я без денег обойдусь».

Само собой разумеется, деньги были положены на указанное место.

Шли дни. Мало-помалу к новому положению даже привыкли. Произносили все те же будничные слова, но главное — таились в молчании. Установился какой-то своеобразный график. Даже Селина больше не ругалась. Обычно она обслуживала пять человек, вернее сказать — чаще всего — четверых. А сейчас — двоих. Даниэль страдал от теперешней их жизни, как от несправедливости: «Когда дети бегут из дома, это нормально. Но родители… Очутиться в один прекрасный день с глазу на глаз с судьбой, которая, в сущности, дело взрослых…»

Тем не менее Даниэлю с Давидом приходилось жить, но они считали, что это не жизнь, а Голгофа.

Наконец пришло письмо: «Мы не решили окончательно, когда вернемся. Возможно, на обратном пути мы еще куда-нибудь завернем…» Засим следовало подробнейшее описание Катманду. «В наигранно-веселом тоне», — определил Давид. Четыре странички, исписанные мелким почерком, были прочитаны, затем перечитаны раз пять и положены на комод в прихожей. Без всяких комментариев.

Даниэлю тоже тон письма показался каким-то неестественным. Пытающимся что-то скрыть. Но что? Во всяком случае, родители детям так не пишут. Конечно, они не в курсе того, что произошло в Париже, но это не довод… К тому же письмо было только от Дельфины. Правда, она употребляла местоимение «мы», но за этим «мы» проступало «я», которое никого не могло обмануть. Что-то произошло в Непале у родителей, как произошло что-то у детей в Париже. Их вселенная, укрытая от бурь, вселенная тепла и нежности, расползалась по всем швам. Что останется от нее после таких потрясений? Какими-то они выйдут из этой бури? Суждено ли им когда-либо обрести друг друга вновь?..

«Ну хорошо, семья развалилась, почему непременно видеть в этом драму? Самая обычная история. Да, но одно дело слышать о таком, а другое — пережить самому».

Просто какое-то наваждение, какая-то цепная реакция: отец, который не желает возвращаться домой, мать, которая из дома убежала, угон машины, это равнодушие.

А они со всеми их обязанностями и проблемами не доросли еще до семейных трудностей, лежавших на плечах взрослых. Дети не привыкли видеть в таком свете своих родителей. Согласие, веселье, сплоченность. Неужели только фасад? Кто без зазрения совести осмелился разрушить миф, за которым до сегодняшнего дня так уютно укрывался каждый? Нет, и впрямь слишком они были доверчивы. Верили старшим. Те, кто выбрал бунт, выбрали правильный путь. Бывало, что у этих троих мальчиков тоже случались свои часы бунта, но никогда случайный бунт не переходил в постоянный.

«Конечно, родителей любишь, но верить в то, что близость с ними возможна, значит, обманывать себя. Мы разные — что бы мы ни делали, как бы ни старались. И теперь они уже не могут нам помочь. В былые времена родители передавали детям свой жизненный опыт, а сейчас — чему сейчас могут они нас научить, разве что ужасу, который сами испытывают перед миром, ставшим им чужим? Знания их устарели, а того, что нам следовало бы от них перенять, у них самих нет. Они, бедняги, полностью безоружны, не надо пенять им за то, что они уже больше не способны вести нас за собой».

Даниэль предпочел бы жить в более упорядоченном мире, где каждому нашлось бы подходящее место.

«А ведь это не шутки перестать уважать родителей, таких, какие они есть в действительности, то есть людей слабых, еще более слабых, чем молодежь, потому что ей хоть позволено надеяться на будущее».

Даниэль не мог отделаться от смутного чувства стыда. Как бы ему хотелось безоглядно уважать тех, кого он любил.

«У старших поколений тоже было свое старшее поколение. Как же им повезло! Наши родители, подобно иммигрантам, живут в сегодняшнем времени, как в чужой стране. И подумать только, еще находятся такие, что смеют утверждать, будто нам все дается слишком легко. Действительно легко… Особенно теперь, когда мы предоставлены сами себе и не у кого попросить защиты. Общение… но на него и надеяться нечего! Мы отреклись. Но пусть тогда нам предоставят возможность жить, существовать, пусть взрослые не вмешиваются в наши дела, коль скоро они сами безоружны. Нам их опыт ни к чему — нам приходится начинать все с нуля».

Давид, казалось, услышал мысли старшего брата, потому что заговорил как раз в эту минуту.

— Я лично вполне понимаю хиппи. Тех, кто пускается в путь. Тех, что говорят: «Нет!»

— Хиппи — порождение прошлого. Больше того, они устарели, так как отрицают прогресс. Называют себя революционерами, а сами воскресили легенду о прирожденной доброте. Но я не верю, что общество — это «плотоядный цветок».

— Ты, Даниэль, типичный буржуа, правда, буржуа просвещенный, но все-таки настоящий буржуа. Ты дорожишь своим добром, вот почему ты веришь в общество.

— Скажи уж прямо, что я скупец.

— Ну не совсем, однако тебе нравится владеть чем-либо.

— Просто мне нравится известная форма перманентности.

— Тебе необходима прочность.

— Какая прочность? Что ты под этим подразумеваешь?

— Ты боишься будущего, ну и ищешь защиты. Надежного окружения.

— Эфемерное действительно меня не влечет.

— К чему в этом мире, где все беспрерывно обновляется, иметь любые ценности, которые завтра же будут обесценены, выйдут из моды?..

— Да брось ты свою моду. Я лично за качество, против новинок.

— А я вот не желаю быть пленником вещей, они должны мне служить — в этом их единственное назначение.

— Ты за цивилизацию. А твои друзья хиппи как раз такую и отрицают.

— Во-первых, хиппи не мои друзья, а во-вторых, я нахожу в их рассуждениях зерно мудрости.

— Давай поговорим серьезно. Скажи, Давид, что мы можем сделать для Дени? Стоит сообщить родителям?

— Родителям… на них мы рассчитывать не можем. Они далеко…

— Папа работает, это вполне нормально.

— Пускай, а она? — В голосе его прозвучала злоба. Он продолжал: — Они ничего не знают, ничего нам не дают. Почему мы обязаны их уважать? Им плевать на наше уважение.

Даниэль задумался.

— Авторитет — это не так-то плохо, прочное устройство.

— Может, о наследстве поговоришь?

— Конечно, о наследстве интеллектуальном, моральном. Впрочем, и о другом тоже… Что за лжестыдливость.

— Чудесно! Тебе бы следовало родиться при Луи-Филиппе, там бы ты был на месте.

— А пока, что мы можем сделать для Дени?

— Дени и без нас выкрутится. Его сегодня вызывали к следователю. Я видел повестку. А нам он ничего не сказал.

— Я имею в виду родителей: сообщить им или нет?

— А к чему? Они далеко… Все пошло прахом… Пусть догнивает, — И добавил оскорбленным тоном: — Они там небось с хиппи встречались.

— Вот привязался со своими хиппи. Ей-богу, совсем на них помешан. Все они наркоманы. Ты твердишь об их идеалах, а они рабы. Доброта, бескорыстие, солидарность — все это напускное. Порядок, поверь мне, — главное условие прогресса.

— А я не верю в твой прогресс. Не верю в воспитание. Подумай-ка вот над чем: есть такое весьма двусмысленное словечко «испорченный», оно в равной мере применимо и к детям и к фруктам.

— Но ведь счастье…

— Ты окончательно спятил, Даниэль… счастье! Не смеши ты меня. Единственная реальность — это горе людское. — И, помолчав, добавил: — А что нам все-таки делать с Дени?

— Избежать любой ценой скандала и ждать. Вчера я кое с кем встречался, дело можно уладить миром, та женщина, видно, хорошая, она взяла обратно свою жалобу.

— Возможно, и так, но факт остается фактом, совершил же Дени кражу. И с этим я никогда не примирюсь.

Даниэль повторил все тот же приевшийся аргумент:

— Ему необходимо было самовыражение. Все-таки лучше украсть, чем покончить жизнь самоубийством? А примиришься ты, нет ли, это уж…

— И ты… ты оправдываешь воровство!

— Я воровства не оправдываю. Просто ищу объяснения, какое оно ни на есть. И потом, не будем раздувать, ведь в конце концов он бросил эту колымагу, а не себе взял.

— Тем не менее родители-то все-таки живы. Рано или поздно они должны узнать.

— Ты же сам соглашался, что лучше ждать.

— Но ведь дело Дени… Это же серьезно.

— Посмотрим, будет ли еще «дело Дени».

— «Дело Дени» уже существует, и существуют на сей счет определенные законы… И потом, ты уверен, что только этим все и ограничится?

И так без конца. Даже во сне продолжался диалог, только ночью он сгущался до образов… то мелькала Дельфина, то Дени.

Город словно поклялся вырвать их из этого заколдованного круга. Друзья, родные, друзья родителей — десятки щупалец, готовых их захватить. Братья ни к кому не чувствовали неприязни, но ведь пришлось бы давать объяснения. А вот от этого они отказывались наотрез. Тем более что не знали — какие, в сущности, объяснения давать.

Но был еще шеф. До сих пор, как и в детстве, редактор оставался для мальчиков неким сказочным персонажем, наделенным правом казнить и миловать. И облик его, в зависимости от обстоятельств, резко менялся — то грозный, то доброжелательный. Еще очень нескоро персонаж этот превратится для мальчиков просто в редактора газеты, властно правящего многочисленной командой ближайших сотрудников и целым племенем служащих.

Будет ли он им прибежищем в эти смутные дни? Стоит ли с ним посоветоваться? Братья снова поспорили. Наконец решено было, что с ним они поговорят только о Дельфине, об ее странной эскападе, но и словом не упомянут о деле Дени.

Нужно ли идти к шефу вдвоем или лучше одному Даниэлю?

— А может, ты сходишь, Давид?

— Один не пойду.

— Тогда как же?

— Если пойдем вместе, получится более официально, вроде бы делегация явилась.

— Ладно, пойду один.

Созвонились с редакцией. Шеф говорил с Даниэлем сердечно, по-отцовски и назначил встречу на следующий день.

Разговор был окончен. Жан — все звали его почему-то по имени — вел себя несколько уклончиво: он сам не знал, как объяснила Дельфина ребятам свой поспешный отъезд, и никаких вестей от нее не получал. Лично он считал, что это довольно-таки плохой знак.

Когда Даниэль уже поднялся, он запинаясь пробормотал:

— Да, вот еще что… Мне хочется спросить вашего совета. Я пришел поговорить с вами о родителях, но, очевидно, вы о них не больше нашего знаете. Согласитесь, что это весьма странно… Однако у нас с Давидом есть еще одна неприятность…

И словно против воли он рассказал об угоне автомобиля. Шеф принял дело всерьез, хотя заметил, что не следует его драматизировать. Он наведет справки. Когда Даниэль уходил из редакции, на сердце у него полегчало, теперь это бремя несут не только они вдвоем с братом.

Сидя в номере, Дельфина не отрываясь глядела на чугунные завитки балконной решетки. В самой середине затейливого кованого переплетения образовалось кольцо, и чугунное это кольцо смотрело на нее словно чей-то огромный глаз. Будто под властью гипноза она видела только это кольцо. А ведь за решеткой открывался поистине сказочный пейзаж.

«Эти мальчики не для того прибегают к наркотикам, чтобы побудить себя к действию, а потому что к действию неспособны. Они отрицают знания. Но ведь только с помощью знания мэжно разоблачить обман. Можно отказаться лишь от того, что имеешь. А они ничего не имеют… Единственное, чего они хотят, — это убежать, бежать от пустоты, бежать от того мира, в котором мы живем. Они твердят: „Путешествовать“. Не путешествовать… а разрушать, лишь бы почувствовать себя в любом другом месте, не там, где находишься! Грех против разума, только и всего».

Странный край, да и люди тоже странные. А Марк? Даже его она не узнает. Между ними все шло так просто, так гармонично, без особых осложнений. И вдруг незаметно просочился яд недуга. В одно прекрасное утро оба проснулись пораженные этим недугом.

От вчерашнего ужина у нее осталось чувство какой-то неловкости, до сих пор она ощущала на себе взгляд Эльсенер. Она знала, что впервые в жизни ее рассматривают с точки зрения сексуальной ценности, в отрыве от всех прочих качеств, хотя личность человека неделима. И кто же, какая-то баба, чуть ли не ведьма! Как далеко теперь казались те времена, когда она не задавалась никакими вопросами! Кто она в глазах этих незнакомых людей, окружающих ее здесь? Но другую Дельфину, какой они ее видят, сама она никогда не узнает. А в этой Надин есть что-то бредовое, какая-то агрессивная неудовлетворенность. Дельфина с удовольствием подбирала именно такие слова, которые наверняка пришлись бы тем не по душе. Но Дельфина сумеет выдержать борьбу; напрасно они так полагаются на ее кажущуюся беспомощность. Не все еще нити, связывающие их с Марком, порваны, еще остались те, что соединяют их ночами. Вот здесь-то и заключена вся правда супружества, и эту правду она будет защищать до последнего. И все-таки будущее тревожило ее.

«На самом-то деле так ли уж он меня любит? Кто установит разницу между понятиями: любить, считать, что любишь, и притворяться, что любишь? Любовь… случайность, предопределение? Ясно и то и другое. Эльсенер… Надин… Не обращать внимания на их ядовитые словечки. Прежде всего собрать все свои силы. Единственно настоящую победу одерживаешь в одиночестве перед зеркалом. Верно, мне не хватает интуиции, но…»

Дверь с грохотом распахнулась.

— Что это ты делаешь в темноте?

Марк шагнул к ней.

— Ох, и правда уже стемнело. Но только совсем недавно.

— А ты и не заметила?

— Представь, не заметила… Замечталась.

— О детях думала?

— И о них тоже.

— Знаешь, о чем я сейчас, идя в отель, размышлял: раньше сыновья хотели походить на своего отца и как можно раньше стать такими, как он. У них перед глазами был образец, с которым они себя отождествляли. А теперь они кромсают этот самый образец только из желания не походить на отца. Единственное, что их заботит, — быть не такими.

— Странное открытие… и не слишком оригинальное. Раньше, как ты говоришь, вы заслуживали того, чтобы стать образцом. А сейчас мужчины растерялись. Сами хотят походить на сыновей. Вот, например, ты…

— Возможно, ты и права.

Дельфина подошла к мужу.

— Марк?

— Да?

— А ведь есть еще мы с тобой…

Разговор зашел в тупик.

— Да, да… Ох, как же все это трудно… Так трудно!

Он рассеянно погладил ее по голове, как гладят послушную собачонку. Образ этот напрашивался сам собой.

Они запутались в сетях недоговоренности, еще немного — и сеть опутает их окончательно, и тогда им уже не пошевелиться, не выбраться.

Дельфина тревожно спросила:

— Что трудно?

— Жить… Стариться… Не иметь будущего. Для того чтобы существовать, надо чем-то владеть. А если ничем не владеешь, если будущее…

— Значит, Марк, ты рассчитывал найти здесь это самое будущее, это нетронутое, девственное завтра? Вот мы и опять вернулись к тому же: чего ты хочешь? Куда ты идешь?

— Ничего не хочу: ни уезжать, ни возвращаться, ни думать.

— Не можешь же ты жить в полной пустоте.

— Безусловно, я не желаю так жить, но меня несет. — И добавил: — Давай-ка оденься, спустимся чего-нибудь выпить.

Подымаясь, она прошептала про себя: «Поговорим завтра».

Но, как бы подслушав ее мысль, он протянул:

— А к чему говорить? Человек всегда слышит только себя.

 

Глава пятая

Они не собирались вот так, каждый в одиночку, снова и снова проделывать все тот же путь, который никуда, в сущности, не вел. Тянулись дни, не принося ни радости, ни подлинных огорчений. Временами им открывалась нелепость теперешнего положения, но не они его выбрали.

Как-то вечером Марк решился поговорить с Дельфиной. Втолковать ей то, в чем он сам не слишком-то разбирался, да разве такая жалкая попытка поможет ей понять? Но, быть может, слова дадут ему ключ к некой пока еще не разгаданной тайне? «Чтобы жить дальше, я должен вновь обрести свободу». Да, да, именно так. Так он и скажет Дельфине, и она вынуждена будет покориться силе этого аргумента. Но что означает «вновь обрести свободу»? Разве он ее потерял? Где, когда? При каких обстоятельствах? В суете будней, постепенно, по собственному недосмотру? Но речь шла не о потерянной вещи, на карту была поставлена его жизнь. И если фраза эта будет произнесена, как и в чем изменится его существование? Вернется Дельфина в Париж или не вернется? Возможно, но не наверняка. А после… А после он сможет жить как ему заблагорассудится… Но в том-то и дело, что ничто его не привлекало. Неужели произнесенная вслух фраза снимает с человека всякую ответственность. А несет ли он сейчас какую-нибудь ответственность? От любых пут он свободен. Безусловно, будет куда честнее так и сказать. Подходящим к случаю тоном. Значительным, но в то же время и естественным. Ничто не изменится, но между ними все станет яснее, все пройдет гладко и мирно. «Вновь обрести свободу, чтобы жить дальше». Вот она, чудесная формула. Дельфина, конечно, не захочет мешать ему жить. Она неплохая женщина. Она смирится. И к тому же неглупая. Поймет.

Он скажет ей это, хотя, в общем-то, это не совсем правда, но станет правдой, уже стало, как только он представил себе дальнейшее. Мало-помалу он снова войдет в жизнь; мужества ему не занимать стать.

— Все-таки, Дельфина, нам надо поговорить.

Она только что вышла из ванны.

— Садись, пожалуйста.

Но она спокойно растянулась на постели. Ему бы хотелось, чтобы Дельфина приняла какую-нибудь более торжественную позу, более соответствующую важности момента.

— Слушаю.

— Я не собираюсь скрывать от тебя многих мучительных сторон… Но все-таки стоит взглянуть в лицо реальности.

Вдруг он смутился, запнулся. Что-то уж слишком спокойна была Дельфина. Даже не взволновалась. Неужели двадцать пять лет совместной жизни прошли, не оставив в ней следа? А он как последний дурак еще волновался, что нанесет ей такую рану. Но, возможно, она просто не представляет себе размеров драмы — да, да, слово «драма» звучит вполне уместно, и драма эта разыграется через минуту!

Но, опередив мужа, Дельфина спокойно заговорила:

— Позволь лучше, я сама скажу тебе то, что ты боишься сказать. Примерно следующее: ты хочешь вновь обрести свободу, не возвращаться во Францию, так ведь? Во всяком случае, в ближайшее время… Угадала?

Он утвердительно мотнул головой, как школьник, пойманный с поличным.

— Чего ты так волнуешься? Я сама собиралась тебе это предложить.

— Значит, ты догадалась?

В его голосе прозвучало восхищение.

— Конечно, догадалась, и, видимо, потому, что мне хочется того же. Я тоже мечтала сбежать, мечтала о свободе.

— Ты?

Она удивленно взглянула на Марка.

— Да, я! Почему это ты так изумился?

— Ты? Ты хочешь быть свободной?

— Да.

— А для чего?

— Сама не знаю… чтобы жить так, как мне хочется, в зависимости от настроения.

— Настроения?

— Ты… и не понимаешь? Ведь сам ты…

— Но, Дельфина, это же совершенно разные вещи.

— Вот он вечный аргумент! Естественно, все всегда совершенно разное. И потом, зачем нам начинать спор, раз мы полностью согласны. Все получилось к лучшему.

— К лучшему… ну это как сказать.

— Ничего не понимаю.

— Да, это верно, ты угадала: я хочу вновь обрести свободу. И тем не менее я не могу не удивляться, что и ты того же захотела, — И добавил вполголоса: — Свобода, чтобы дальше жить. У меня такое чувство, будто я иду ко дну.

Эту фразу он и не подготовил в уме, но образ получился правильным: именно утопающий.

Он продолжал:

— Только не подумай, пожалуйста, что тут кто-то замешан. В моей жизни никого нет. Но среди людей равнодушных, среди незнакомцев, возможно, я постепенно вновь найду себя. А там посмотрим.

— Да… посмотрим. Возможно, наши пути пойдут параллельно. Мне тоже необходима свобода. Эти мальчики навели меня на разные мысли.

— Что-то уж слишком быстро.

— Нет, скорее, они просто сыграли роль катализатора. Такие мысли у меня были, но в скрытом состоянии. — Она не сразу заговорила снова. — Возможно, я поеду в Индию. Это будет для меня опытом, безусловно целительным опытом.

— Ты, в Индию! Одна!

Он что-то восклицал, о чем-то спрашивал. Внезапно в нем пробудился интерес к Дельфине. Как к незнакомой женщине. Но поздно; она была уже не здесь, она шла вслед за своей мечтой, она не слушала, а слышала только неясный звук его голоса. Да, почему бы ей и не поехать в Индию? Оказывается, ее осенила великолепная мысль.

В воображении она уже все распределила: жизнь там дешевая, в монастырях охотно привечают иностранцев. А что касается сыновей… Селина легко обеспечит им бытовую сторону жизни… Уже привыкла, недаром поступила к ним, когда родился старший, Даниэль. А во всем прочем мальчикам самим пора устраивать свою жизнь.

Марк приставал к ней с вопросами, нарушал ход ее мыслей.

— Потрудись объяснить…

— Я же тебе говорила: объяснять нечего…

И, осложнив все окончательно, она бросила, как бы против воли:

— Впрочем, лучше, чтобы ты все знал, у меня любовник…

Марк окаменел. Любовник! У Дельфины! То, что казалось немыслимым, вдруг обрело плоть. Вот так вот, в мгновение ока. Из-за одной фразы.

— Неправда!

Дельфина только что собиралась добавить именно это слово, но, услышав его из уст Марка, еще больше запуталась. Минуту назад она готова была все ему объяснить, но сейчас уперлась. Почему бы ей не иметь любовника? Как и любой другой женщине! Почти у всех женщин есть любовники!

— Нет, правда! — И добавила: — Он очень хороший человек.

В голове у нее уже складывался образ этого мифического любовника. Марк молчал.

— Представь, мы познакомились в метро.

— Ты никогда в метро не ездишь.

Единственное возражение, пришедшее ему на ум.

— А в тот день поехала: теперь уж и не помню почему. Ты совершенно прав, в метро я езжу редко, но для этого достаточно и раза.

— Прошу тебя без глупых шуток.

Переведя дух, Дельфина договорила:

— Мне тоже, как и тебе, необходимо найти себя, а в Париже это невозможно, потому что там сильно его влияние. Когда я с ним, у меня не хватает мужества порвать… бросить его. Я ведь еще ничего окончательно не решила. Мне требуется взять разгон. Пойми, он хочет на мне жениться. Тут есть над чем подумать.

Марк совсем опешил: какой-то мужчина хочет жениться на его жене.

А она продолжала рассказ, почти так же, как Марк, дивясь своим плавно льющимся словам, каждой фразе, за которой послушно шла следующая. Мало-помалу образ любовника приобрел живые очертания, но Дельфина то и дело подправляла его. Так под пальцами скульптора рождается из глины человеческая плоть.

Марк слушал, не перебивая, только время от времени качал головой и бормотал не так для Дельфины, как для самого себя: «У тебя любовник».

— Надо и его понять, он вдовец, но молодой еще, у него трое детей. Я ему нужна, но тем не менее я не хочу поддаваться вот так сразу. Должна решить на свободе, сообразно со своими желаниями. А не с его.

Вдруг ей припомнилось, с каким удовольствием рассказывала она своим тогда еще маленьким сыновьям разные истории, которые выдумывала тут же на ходу. И сегодня снова она испытала точно такое же удовольствие. Действовала она без всякой задней мысли. Не лукавила. Просто на нее накатил стих «сочинительства».

И она добавила вызывающим тоном:

— Он меня обожает… Но это еще не причина. И к тому же трое детей…

— У тебя тоже трое детей.

— У меня детей уже нет. Есть трое взрослых мужчин, которым тоже не терпится стать свободными. А там малыши… Я отлично понимаю, что это не так-то легко. К счастью, он довольно богат.

На последней фразе она замялась, потому что не знала — сделать его бедным или богатым, но потом решила, что богатым — интереснее. Хватит и так, чтобы растрогаться, — вдовец, трое ребятишек; необходимо добавить контрастные краски, чтобы не получился условный персонаж. Ей не пристало сходить с ума по какому-нибудь жалкому субъекту, с которым ей придется вести скромное существование. Совершенно незачем, чтобы ее жалели.

Во внезапном порыве вдохновения она добавила:

— В Париже он не живет, у него замок в Солони. В тот день, когда мы познакомились, в центре города образовались ужасные заторы, проехать было невозможно. Он бросил машину с шофером на улице Риволи, а сам спустился в метро. Он ужасно требовательный. Вообще человек нелегкий.

Последние слова были произнесены тоном восхищения.

Упавшим голосом Марк спросил:

— Он хочет на тебе жениться… следовательно, он не знает, что ты замужем.

— Знает. Конечно, знает, но ведь мы можем развестись. Ты же сам все время твердишь: надо быть свободным, значит…

— Свободным, не спорю, но… разводиться!

— А какая, в сущности, разница?

Он ответил, словно отрубил:

— О разводе не может быть и речи. Надеюсь, двадцать пять лет совместной жизни что-нибудь да стоят.

— Но ведь десять минут назад ты и думать забыл об этих двадцати пяти годах.

— Я, кажется, никогда не пренебрегал своими обязанностями. В чем же ты меня можешь упрекнуть?

— Не хлебом единым жив человек.

— У нас семья. У нас дети. Как отнесутся они к нашему разводу. Ты хоть подумала об этом?

— Они все равно скоро от нас уйдут. Так что незачем на них ссылаться. Это даже нечестно.

— Стало быть, ты уверена, Дельфина, что нас с тобой больше ничего не связывает?

Она устало бросила:

— Ни в чем я не уверена.

— А… а это длится уже давно?

Дельфина прикинула в уме:

— Около полугода.

— Около полугода! Полгода ты мне лгала. Полгода преспокойно жила двойной жизнью. И это ты, ты?

Дельфина отвернулась. Какой демон-подстрекатель подучал ее преспокойно рассказывать об этом банальном и пагубном романе? Она сама готова была поверить в свои выдумки. Да… она вполне могла бы иметь любовника, как и все прочие, как и те, которыми Марк так восхищается. Но беда в том, что всю жизнь она считала это невозможным. Но почему? Почему же? Куда завели ее ненужные добродетели? На пятом десятке ее бросают, как отслужившую свой срок вещь. А ведь существуют мужчины, которые могут даже и сейчас ее оценить! Она-то знает. Ни разу за все это время она не придавала особого значения этим ухаживаниям. А сейчас из тени выплыли силуэты тех, кто объяснялся ей в любви, тех, кто решился объясниться. Были еще и другие, робкие или женатые, ждавшие от нее первого знака. Те, что говорят: «Пускай женщины сами действуют». Но видно, она была не из таких. Дельфине требовалось, чтобы за ней ухаживали, так как без внешних и вполне определенных проявлений она не верила, что может нравиться. Никогда она не могла разобраться в этих любовных играх, и все-таки сейчас ей припомнились кое-какие шаги со стороны поклонников, взгляды, хотя она делала вид, что ничего не замечает.

И если сегодня она выдумала всю эту историю, то случайно, без определенного расчета. В этой истории был свой тайный смысл, и отныне она станет «ее личной историей». Вроде бы второй жизнью, вынесенной за рубеж первой, раз рухнула любовь, на которой держалось все ее существование.

Ей не терпелось внести кое-какие последние, завершающие штрихи в свое творение.

— А знаешь, он знатного происхождения, австрийский граф. Старинного рода.

— Австрийский граф, только настоящий ли?

В голосе Марка прозвучала печаль и насмешка.

— Я провела уик-энд у него в замке.

— В замке?

— Да, в Австрии.

— Ты и в Австрию успела съездить?

— Да в конце концов, Австрия ближе, чем Непал… И в Солони я тоже была. Ты как раз находился в отъезде.

— Чтобы работать, зарабатывать на жизнь себе, тебе, мальчикам. — И Марк устало добавил: — По-моему, всю жизнь я только это и делал.

— Даже сейчас?

— Могу же я дать себе неделю передышки, тем паче что у тебя уже полгода есть… — И вдруг рассвирепел: — Это твой первый?

— Ты бы еще с Адама начал.

Марк схватил ее за руку, грубо дернул к себе.

— Отвечай сейчас же! При теперешних наших отношениях я должен знать всю правду.

«Сейчас он меня наверняка побьет». Дельфина была даже не прочь, пожалуй, забавно получится.

— Ну, отвечай же!

Она нерешительно молчала. Переигрывать тоже не стоит.

— Да, первый.

Гнев его сразу упал.

«Значит, для него важен только вопрос количества. Один любовник — это еще полбеды, а вот десяток… Странная все-таки штука мужская честь!»

Ясно, он еще соглашался на страстную любовь, но не допускал, чтобы она вступала в случайные связи.

«Никогда не угадаешь их реакции, в жизни не угадаешь».

— А как же наш семейный очаг?

— Очаг! Его уже нет. Неужели ты забыл, что хочешь быть свободным? Ты первый запросил свободы.

— Долг женщины — охранять семейный очаг…

Вот он весь арсенал буржуазных условностей: брак, дети, семья. Даже любовь. Все мифы воскресли, были оправлены в золотые ризы, хоть молись на них.

Дельфина выдумала свой роман вовсе не в надежде подогреть уснувшую ревность. Уж что-что, а расчет никак не вписывался в ее характер. Ее вдруг подхватило воображение. Поначалу просто игры ради.

Спокойным голоском она продолжала свои небылицы:

— Ребятишки прелесть. Они меня очень любят, по крайней мере, пока любят. Вот если я поселюсь вместе с ними, тут уж не знаю, что будет. Я иллюзий себе не строю.

— Потому, что изучила характер его детей?

Она изумленно взглянула на мужа.

— Ну, конечно. Ладить с ними мне просто необходимо. Отец не желает их травмировать.

«Мы куем наше прошлое так же умело, если только не лучше, чем будущее». Внезапно она наткнулась на эту истину.

Марк чуть не опустил глаза под ее прямодушным взглядом.

— Что же, в сущности, ты намерена делать?

— Я сказала: подумать. Как ты, так и я.

— И для этих самых раздумий ты и приехала сюда?

— Нет. Хотела узнать, на каком мы с тобой свете.

— И официально сообщить, что наставила мне рога!

— Нельзя ли без вульгарных выражений?

— Я просто выражаю словами то, что ты так красноречиво, но беспощадно описывала. — И, помолчав, сказал: — Неужели ты не понимаешь, какой жестокий удар ты мне нанесла?

Дельфина недоверчиво слушала мужа.

— Короче, ты готов был бросить верную жену, но не жену изменившую… тут еще нужно подумать. Я-то об этом не подумала. Напротив, хотела облегчить тебе разрыв. А раз так проще, то пусть тебя не мучает совесть.

— Прошу тебя, без этих шуток. Дело идет о нашей жизни. А это серьезно. С чувствами не играют.

— А кто тебе предлагает играть? Ты сам превращаешь, увы, слишком обычную ситуацию в водевиль какой-то.

Мало-помалу Дельфине стало ясно, что она все равно выбрала бы именно эту тактику, если бы заранее решила «отобрать» мужа. Такого рода хитрости были не в ее стиле, но подсознательно она с редкостным искусством провела сложную операцию. И в то же самое время ее охватывала печаль о том, чего не было, но быть могло бы. Она уже начинала любить этого австрийского графа. Нежный, любящий друг. А также восхитительный любовник. Ей представились зимние вечера в замке, огромный камин, где потрескивают поленья. Одно плохо, она не знала, где эта самая Солонь. И не сумела бы точно указать ее местонахождение на карте.

И ей уже представилось, как она уйдет из дома. Как воспримут это мальчики? Она перетревожилась так, будто ее небылица стала былью. Ей-богу, она с ума сходит!

Марк тяжело поднялся со стула.

— Прости меня, я должен пройтись.

— Пожалуйста.

— Мне необходимо походить… Я должен привыкнуть. Для меня все это так неожиданно. Любовник… И я должен смириться с этой мыслью, откровенно говоря, я не совсем тебе верю, уж очень все это странно.

— Странно? Ты так на самом деле думаешь?

— Применительно к тому представлению, какое у меня было о тебе, — это странно. Я считал тебя не похожей на других… на всех других. Почему? Несомненно, из гордости, коль скоро ты была моей женой.

Дельфина еле удержалась, чтобы не броситься ему на шею, сказать, что все это она насочиняла… но, нет, еще рано — лучше попозже! Возможно, нынче вечером. Она заметила только:

— Я и сейчас еще твоя жена.

— Никогда не следует считать себя каким-то исключением, наверняка ошибешься. Мужчины, женщины, все сволочи. Никому от этого не уйти. Ну, пока.

— Ты вернешься?

— Ясно, вернусь, я не собираюсь ночевать под открытым небом или у женщины. Сейчас мне не до баб… И успокойся, руки я тоже на себя не наложу.

Он вышел.

Как же ей выбраться из этого осиного гнезда? Как сказать Марку, что она наврала? Но почему теперь он обязан ей верить? Ведь если даже она будет клясться, что выдумала от корки до корки весь этот роман, она и тогда, возможно, солжет? Что привести себе в оправдание? Как объяснить ему столь неожиданный поворот, мысли? И как выбрать наиболее подходящую минуту, чтобы облегчить душу, потому что рано или поздно придется ему во всем признаться. И все-таки этот обаятельный австрийский граф станет отныне частью ее жизни. Сладостное убежище в те вечера, когда она почувствует себя особенно ранимой.

Ночь выдалась ледяная. Дул резкий ветер. Еще издали Марк заметил развевающийся плащ. Тоже еще встреча! Теперь уже видно было лицо, насмешливая ухмылка. Ален с трудом вытащил из-под плаща руку.

— Вы один?

— Как видите.

— Можно с вами?

— Как вам будет угодно.

С минуту они шагали бок о бок. В молчании.

— Вы что-то не слишком красноречивы.

— У меня неприятности.

— У вас?

— А что тут такого?

— К вам же супруга приехала.

— Ну и что?

— Надеюсь, я вам ничего худого не сделал?

— Вы — нет.

— Однако мы перестали встречаться.

— Возможно…

— Это потому, что ваша жена здесь?

— Не вмешивайте, пожалуйста, мою жену…

— Вы же сами уверяли, что даже в Париже ничего не изменится, что мы останемся друзьями. А достаточно было ей приехать, и сразу все разладилось. Но заметьте, я и не верил вашим обещаниям.

— Оставьте меня, Ален, мне не по себе. — И почти шепотом докончил: — Я несчастлив.

— Несчастливы, вы? Вы, взрослый мужчина?

— А вы воображаете, что только молодые могут быть несчастны?

— В какой-то мере да. Молодые и дети. А взрослые — народ рассудительный, по большей части. И потом они привыкли.

— Привыкли? К чему привыкли? Вы думаете, значит, что можно привыкнуть?

— Думаю…

— Так вот, мой милый, привыкнуть нельзя. Случится горе, все равно страдаешь, как в первый раз, как в первый раз, мучаешься. Опыт, мудрость и прочее просто не существуют. Ты один открываешь для себя мир, получаешь удары. Никто тебе и руки не протянет. Никогда не протянет.

 

Глава шестая

Марк вернулся уже глубокой ночью. И сразу же лег. Молча. Словом, вел себя так, как если бы находился один в номере. Мерное дыхание, которое он не мог не слышать, оставляло его вроде бы равнодушным. Ничто отныне, думал он, не способно его взволновать; слишком уж жесток полученный удар.

Та самая супружеская любовь, которую он так легкомысленно готовился поставить под сомнение, та самая любовь, когда на нее посягнул чужой, когда она гибла на его глазах, стала теперь смыслом его жизни. В голове упрямо кружились все одни и те же слова, без начала, без конца, и он почему-то называл это «размышлять». Даже сон не смягчил печаль, казавшуюся ему столь же несправедливой, сколь и неправдоподобной.

Проснувшись утром после ночи, когда даже их страсть оборачивалась неприязнью, Дельфина по-прежнему не знала, какой тактики держаться. По-настоящему она не угрызалась. Но совсем иное дело иметь чистую совесть.

«Нужно выбрать час, час благоприятный, чтобы признаться ему во лжи… В сущности, торопиться некуда! Любовника временно прибережем, а там видно будет, что с ним делать».

Дельфина отлично сознавала, что благодаря этой своей выдумке она занимает позицию силы, которую не желала оставлять, как не желала ее добиваться.

Оба они дошли уже до такой точки, что любое столкновение стало бы им отрадой.

Дельфина только что поднялась с постели, когда в дверь постучал рассыльный и вручил ей письмо. С первого взгляда она узнала аккуратный умный почерк Даниэля. «Благородный почерк». Торопливо вскрывая конверт, она все-таки успела так про себя подумать. Уняв нервную дрожь в руках, она вынула листок. Послание оказалось довольно лаконичным. Даниэль выражал удивление, почему это родители пишут так загадочно. А также беспокоился, почему она задержалась. Но с каких это пор родители должны оправдываться перед детьми? Чуть ли не угрожающим тоном он требовал, чтобы ему как можно скорее сообщили предполагаемую дату приезда, потому что надо же возвращаться в Париж. Все это было изложено в сдержанных тонах, вполне уважительно, пожалуй даже слишком уважительно. И тем не менее письмо можно было уложить в немногих словах: «Вы что, с ума посходили? Хватит дурачиться! Ваше присутствие необходимо дома».

Прочитав письмо, Дельфина со вздохом протянула листок Марку.

— Что ему ответить?

— Мы не обязаны давать им отчет.

— Да ты прочти сначала.

— Ладно… ладно.

Через минуту Марк бросил письмо на стол. Без комментариев.

— Ну?

— Очевидно…

— Что очевидно?

— Тут дело не только в одном этом письме, а во всем вообще. — И устало выдохнул: — Сначала надо нам что-то решить.

— Конечно.

— Но так-то легко будет объяснить им.

— Давай сначала решим мы сами.

— Хорошо… но время терпит.

Вечная мужская трусость. Но определение это подходило вполне и к ней самой. Во всяком случае, на сей раз.

Еще одна ночь. Часы тянулись бесконечно. Уныло… «Все это ужасно глупо, до слез глупо», — не могла не сознаться себе Дельфина.

Иногда ей становилось стыдно, но только минутами.

Ведь единственно подлинный виновник — это Марк. Разве не его поведение побудило ее выдумать себе этого прелестного и смехотворного любовника. Любой другой мужчина, более умудренный, на месте Марка не принял бы на веру этот не выдерживающий критики роман. Он стал бы расспрашивать, и очень скоро обман был бы разоблачен.

Тут пришло второе письмо. На этот раз от Давида и адресованное Марку. Совсем в ином тоне. Почти деловое письмо. Своего рода отчет: родители должны знать о том, что произошло в Париже. Дени угнал машину. Его задержали. Но скоро выпустили, и он вернулся домой на набережную Флёр. Даниэль всячески старается замять дело.

Они обратились к адвокату, мэтру Версану. Родители, без сомнения, одобрят их выбор. Но, увы, отношения Дени с братьями окончательно разладились. Хотя они всячески стараются их наладить, к Дени не подступишься, сидит, как дикий лев в клетке, и злится. Засим шли кое-какие деловые замечания.

Марк рухнул на кушетку.

— Этого только недоставало!

— Действительно, очень неприятно.

— Неприятно? Странная манера выражаться.

— А что, по-твоему, я должна была сказать? Что это трагедия, что мы обесчещены?

— Во всяком случае, это было бы ближе к истине.

— Не надо преувеличивать.

Он в бешенстве вскочил с кушетки.

— Преувеличивать! Значит, по-твоему, здесь есть что преувеличивать. Достаточно самих фактов, даже более чем достаточно.

— Хорошо… я сказала глупость, если так тебе легче.

Дельфина казалась совсем спокойной, даже улыбнулась, словно разразившаяся буря очистила атмосферу. Наконец-то вполне определенная неприятность, неприятность, какую можно выразить словами…

— Легче… Нет, ей-богу, что ни слово, то… Будто речь об этом идет. В такие минуты… — И помолчав, спросил: — Ну, что будем делать?

— Сама не знаю… Мы должны принять решение…

— Да, но эта кража все меняет.

— Как так?

— Не понимаешь, нет? Вот уж воистину, женщины…

— Что женщины? Пока что речь идет не о женщинах, а о молодом мужчине. Терпеть не могу твоих расистских штучек: женщины, дети, негры…

— Сейчас не время философствовать.

— Для того чтобы честно мыслить — всегда время.

— Только сбила меня. О чем это мы говорили? Ах, да! Я сказал, что эта кража все меняет. Приходится возвращаться. Я не могу рисковать, не могу допустить, чтобы моего сына осудили, а я при этом буду сидеть сложа руки и даже не попытаюсь ему помочь.

Молчание.

— А ты, Дельфина, что ты собираешься предпринять?

— Видишь ли… Сама еще не знаю.

— Иные решения, иные поступки идут прямо из сердца. Размышления порой даже неуместны. Хотя, конечно… Каждый реагирует по-своему.

— Совершенно верно…

— Послушай, Дельфина, очнись. Ты сама отлично понимаешь, что надо возвращаться. Поскорее увидеть сына.

— Тебе, возможно, и надо. А я… я еще посмотрю. Сейчас самое главное, чтобы ты был с детьми.

— Тебе решать. Но и мать тоже в подобных обстоятельствах…

— Мать!.. Отец отлично все уладит и без матери.

— Как тебе угодно, но не скрою, что я весьма и весьма удивлен. Впрочем, решай сама. Пойду к портье, узнаю, когда ближайший рейс. Пока я буду договариваться, ты тут подумай и скажи.

— Хорошо.

Конечно же, она поедет домой! Угон машины встревожил ее так же, как и Марка, возможно, даже больше, но со дня своего приезда в Катманду Дельфина не разрешала себе никаких необдуманных действий; не может она плыть по течению, как прежде. Теперь она некий выдуманный персонаж, и персонаж этот обязан вести себя сообразно своей роли. Приходится действовать, как действовала бы та, другая Дельфина. Необходимо каждое движение, каждое слово подгонять как можно точнее к предыдущим.

Вернулся Марк. Первым делом Дельфина спросила:

— Ну, как?

— Пока ничего. Возможно, Дельфина, ты и права. В конце концов, время терпит.

— Этого как раз я и не говорила.

Он замолчал.

«Время терпит… Особенно сейчас, когда они попали в такую переделку. Чуть раньше, чуть позже: мой сын — вор, у моей жены — любовник. А я? Какова моя роль во всем этом? Так вот, я сам за все в ответе: хотя бы частично, но в ответе. Все смешалось, а я не сумел вовремя положить этому конец. Прозевал. От невнимания. Дельфина, целых полгода… а я и не догадывался. Мчался вслед уходящей своей молодости. На старости лет за бабочками гоняюсь…

Ну, а теперь? Возвращаться домой! Безусловно, но что я скажу? Что сделаю? Версан прекрасный адвокат, мое присутствие ничего не изменит. Ссоры, крики, ругань. Даже сейчас представляю все эти дикие сцены».

Вышел из игры. К чему это отрицать? А жизнь? Не удалась! Он предчувствовал это, еще не полностью осознав, как тогда, когда решил начать все сначала. С нуля. Зачем? Если уж он не добился успеха в тот, первый раз, когда на руках были все козыри, и старший среди них — молодость, как же можно рассчитывать, что теперь улыбнется ему удача? Да, наивности у него хоть отбавляй.

И так же внезапно он открыл, что по-настоящему-то никого не любил — любил в подлинном смысле этого слова. Условные чувства, и только. Ни разу не переступил их рубежа. Вот в этом-то пункте и постигло его подлинное поражение: у него оказалась врожденная неспособность отдавать себя, и поэтому порой дружбы у него завязывались быстро и горячо, но ненадолго. Жена, дети, их он любил как раз в той мере, в какой получал от них отдачу. Угон машины? Конечно, удар, доказательство нового провала, но никак не горе. По правде говоря, глубоко его затрагивало лишь то, что случалось с ним самим.

Единственный дар… но никогда он ни с кем им не делился. Эти хиппи лишь катализаторы, не более того. Правда, есть еще Ален. Не стоит слишком обольщаться этим образом, а то непременно зайдешь и тупик…

В Париж вылетели оба. Через три дня. Дельфина еще поломалась. Для проформы. Она рассчитывала скинуть с себя груз лжи во время перелета. В Париже ей не избавиться от такого ярма. В самолете люди обычно разговаривают. Вот она и надеялась.

Однако за целую ночь она так и не нашла подходящего случая ликвидировать австрийского графа. Он проторчал у нее перед глазами весь перелет, спокойно втиснувшись между ней и Марком. Пришлось смириться, значит, она притащит и на набережную Флёр этот призрак. А дома Марк будет вести себя с подчеркнутой сдержанностью, чему она заранее ужасалась. Будет разыгрывать из себя прекрасно воспитанного человека, еще бы — его коронная роль. Короче, эта достославная любовная авантюра до чрезвычайности стесняла Дельфину. Обычно такая сдержанная на слова, она вдруг распустила язык, расписывая свой выдуманный роман. Странно, что подобная нескромность с ее стороны не насторожила Марка. Несомненно, внутренне он был готов выслушать такое признание, — хоть и больно, зато совесть его отныне может быть спокойной.

То, что Дельфина рассказывала о своих сомнительных любовных похождениях, ничуть его не поразило. А ее это в равной мере и оскорбляло и разочаровывало. Выходит, Марк — обыкновенный буржуа, и роман его жены был и будет буржуазным романом, и он принимал его именно в этом качестве.

«Ненавижу этих людей, но я-то чем от них отличаюсь? Да отличаюсь ли? Я из их клана. Они такие же, как я, однако я ничуть на них не похожа. И себя я ненавижу, так сказать, через них, потому что они погрязли в несокрушимом самодовольстве, в их пресловутой, но весьма агрессивной чистой совести. Они гордятся собой. А на самом деле унылые людишки».

Даниэль с Давидом встретили родителей в аэропорту. В машине каждый без лишних слов занял то место, которое числилось за ним уже годами: Марк за рулем, Дельфина рядом с мужем, сыновья на заднем сиденье. Казалось, так ничто и не нарушило твердо установленного семейного порядка. Говорили об утомительном перелете, о часовом поясе, о приготовленном дома завтраке. Все старались сделать вид, что не замечают отсутствия Дени. Впрочем, впятером в машине, пожалуй, было бы тесновато. Словом, ничто не заедало в хорошо смазанном общественном механизме. Однако, вылезая из машины, Дельфина спросила:

— А Дени? Будет он с нами завтракать?

Но Марк сказал, как отрезал:

— Если уж ты так настаиваешь, поговорим позже, дома. — Потом с наигранно-веселым видом повернулся к сыновьям: — Ну как учеба, идет?

— Идет, — ответил Даниэль без особого энтузиазма. — Ходим на лекции.

А Давид тот даже бровью не повел.

Первое, что увидела, войдя в квартиру, Дельфина, был стол, накрытый, как для торжественных случаев. Но только на четыре персоны.

Селина хлопотала вокруг Дельфины:

— Чего я вам расскажу, мадам!

— Очень хорошо, Селина. Еще успеется.

Служанка ушла на кухню, ворча себе под нос:

— Ну чистый скандал, такое в доме делается! И Дени даже не соизволил вернуться к возвращению мсье и мадам. Все прахом пошло, уж поверьте мне.

Дельфина переоделась и в изящном домашнем платье присоединилась к мужу и сыновьям, ждавшим ее, чтобы сесть за стол. Казалось, никто не замечал золотистых бликов, игравших на камчатной скатерти. В воздухе веяло какой-то чувственной радостью, не слишком-то вязавшейся с настроением сотрапезников. И все же Дельфина была счастлива вернуться домой, быть вместе со «своими мужчинами». В них она видела себе защиту, пусть даже один не явился на перекличку.

— К столу, детки! Селина…

С общего согласия было решено поговорить о деле сразу после завтрака, потому что сейчас Селина шмыгала все время вокруг стола.

Наконец подали кофе. Тут заговорил Марк. Это был единственный способ нарушить ледяное молчание.

— А теперь, Даниэль, расскажи нам как можно подробнее об этом деле. Я имею в виду Дени.

Даниэль весьма обстоятельно сообщил о том, что было ему известно, и в конце добавил, что Дени регулярно ночует дома, на набережной Флёр, но, где питается, неизвестно. И хотя он знал о приезде родителей, он даже не подумал изменить свой распорядок дня.

Селине впервые удалось поговорить с ним нынче утром — она хотела узнать, будет ли он завтракать дома. В ответ он только плечами пожал и, отстранив ее с дороги, ушел.

Каждый выслушал рассказ Даниэля одинаково внимательно, но каждый думал при этом свою думу. Дельфина первая нарушила молчание:

— Большое тебе спасибо, милый. Ты вел себя великолепно. Впрочем, это меня ничуть не удивляет, — ласково добавила она. — Отец пойдет повидаться с мэтром Версаном, а с Дени поговорю я. Не может же вечно длиться такое положение, с каждым днем его все труднее выправить. Но уж это мое дело. — И шепнула, словно для себя одной: — Дени займусь я. — Помолчав, она заметила: — А какое все-таки счастье снова очутиться всем вместе.

— Это да, — подтвердил Даниэль, а Давид вздохнул:

— Только очень уж долго ждать пришлось.

Мальчики вскоре ушли, и Марк с Дельфиной остались вдвоем.

— Ты позвонишь Версану? Лучше встретиться с ним как можно скорее.

— Конечно.

— Как ты думаешь, все утрясется?

— Надеюсь.

Марк рассеянно отвечал на вопросы жены.

И вдруг повернулся к ней:

— Остаются еще наши личные проблемы. Как ты намерена поступить?

— Давай об этом потом. Сейчас главное — сыновья. А нашими проблемами мы займемся попозже. Может или нет твоя свобода подождать еще несколько дней?

— Моя свобода! А ты?

— Я тоже подожду.

Он робко спросил:

— Ты уходишь?

— Нет, почему это ты решил?

Она удивленно взглянула на мужа. И вдруг все поняла. «Ах, вот оно что, он решил, что я сейчас же помчусь к любовнику. Дурачок!»

И сказала сухо:

— Нет, я никуда не пойду. У меня и здесь есть дела.

Пробило полночь. Лежа в гостиной на кушетке, Дельфина ждала, ждала терпеливо, готовая ждать, сколько понадобится. Пусть целую ночь, и этим ее не напугаешь. Не будет же Дени грубить ей, как Даниэлю или как Давиду. И не оттолкнет же ее, как Селину; с ней ему хочешь не хочешь придется объясниться.

Хотя она почти не спала в самолете, она чувствовала себя на редкость спокойной, отдохнувшей, готовой к любым схваткам. Человеческое тело отлично повинуется некоей воле, если только воля эта уверена в самой себе.

Час… В сущности, время идет довольно быстро. Еще несколько минут, и она услышала, как в замке входной двери щелкнул ключ.

Дельфина сразу же включила люстру. Она не желала вносить в их будущую беседу элемент внезапности.

Дени приоткрыл дверь и тут же отступил назад.

Но Дельфина, улыбаясь, уже шла ему навстречу.

— Дени, дорогой мой…

Он сурово глядел на мать. Но уже попался в ловушку.

Дельфина ласково проговорила:

— Иди, сядь.

Произнесла она это таким естественным, таким лишенным всякой приподнятости тоном, что он подошел к ней.

— Не хочешь даже меня поцеловать…

Дени неохотно коснулся губами подставленного ему лба.

— Вернулась!

Чувствовалось, что ему очень хочется произнести эти слова насмешливо-развязным тоном.

— А разве тебя не предупредили? Мы же прислали телеграмму.

— Да, да, предупреждали…

Она весело перебила его:

— А теперь рассказывай… Как дела? Насколько я понимаю, здесь у вас в наше отсутствие получился хорошенький тарарам.

— То есть… Ты все знаешь?

— Конечно, знаю. А ты как думал?

— Ладно… Тогда спокойной ночи.

Он направился к двери.

— Не хочешь со мной поговорить?

— Мне нечего тебе сказать…

— Да не упрямься ты, дорогой ты мой мальчик…

— Я вовсе не упрямлюсь, я спать хочу. — И добавил вызывающе: — Я ведь работаю.

— Все работают.

— Нет, не все, некоторые разъезжают по всему свету и живут себе припеваючи.

— Это ты обо мне говоришь?

— Но тебе, в числе прочих. Ты не одна такая…

— Ну ладно, до завтра.

— Ты сердишься?

— Нет, скорее, хочу понять.

— Ого! Понять!

— Считаешь, что я неспособна?

— Так же, как и все прочие. Родители… да было бы тебе известно…

— Не будь расистом, совсем как отец говоришь!

— Нашла время острить!

— Присядь-ка на минуточку.

Он пожал плечами, но сел.

Наклонившись к нему. Дельфина ласково спросила:

— Тебе хотелось бы иметь машину? Поэтому, да?

Он удивленно ответил:

— Нет…

— Тогда почему же?

— Ах вот оно что, ты подумала, мне захотелось иметь машину и поэтому… нет, тут совсем другое.

— Не понимаю.

— Не в машине дело.

— Тогда в чем же?

— Это гораздо сложнее.

— Сложнее…

— Трудно объяснить. Особенно тебе. Я был в бешенстве.

— Почему в бешенстве?

— Тьт уехала… Так вот сразу… И надо сказать, при весьма странных обстоятельствах.

— Я поехала к твоему отцу. Что же тут необыкновенного?

— Правильно. Ничего. — Помолчав, он пояснил: — Ты нас бросила.

— Да, я вас бросила. Бросила троих малолеток. Подкинула на паперть! Да оставь ты! Наоборот, вы должны были бы радоваться! Наконец-то! Стали свободными. Бы мне все уши прожужжали с вашей свободой. И ты в первую очередь.

— Когда вдруг получаешь то, чего долго желал, не чувствуешь себя удовлетворенным.

— Занятное открытие. Это ты сам додумался?

— Да, вообрази, сам.

Наступило молчание, потом он сердито и с вызовом спросил:

— Видела в Катманду хиппи?

— Конечно.

— Какие они там?

— Когда я с ними говорила, я думала о вас. Пыталась вас понять.

— Нас понять! Снова здорово! Прямо мания какая-то. Да к чему нас понимать? Кто вас об этом просит?

— Ты… Во всяком случае, раньше просил.

Он ворчливо отозвался:

— Родители созданы не для того, чтобы понимать.

— Все-таки они же не круглые дураки.

— Не об этом речь.

— Тогда о чем же? Сам-то ты хоть знаешь о чем?

Он вышел, неслышно закрыв за собой дверь.

С минуту Дельфина сидела задумавшись, потом тоже поднялась.

Через несколько минут, проходя через буфетную, она увидела сына — он сидел, склонившись над полной тарелкой.

— Смотри-ка, и ты здесь?

Дени смущенно пробормотал:

— Я сегодня не обедал.

— Ну и чудесно. Ешь, мой милый.

Но ей захотелось оправдать свое появление здесь.

— Пришла за бутылкой минеральной воды.

Она нерешительно подсела к столу. Дени угрюмо жевал и, видимо, не собирался начинать разговор.

Тогда заговорила Дельфина:

— Ты действительно считаешь, что родители не могут ничего сделать для детей?

Он ответил, подумав:

— Трудно сказать.

— А все-таки…

— Одно ясно, родители должны быть родителями. А вы ставите себя на наше место, и получается фальшь. Вы не для того существуете. Вы должны нам давать другое.

— Значит, мы все-таки можем вам что-то дать?

— Да, мы в вас еще нуждаемся. Даже если не вопим об этом на каждом перекрестке. Поэтому, когда вы смываетесь, мы протестуем.

— Угоняя, к примеру, машину?

— Да, угоняя машину. Ну а что? Или чего-нибудь другое делаем…

— Не понимаю.

— Вы, когда молодые были, играли в родителей. Ладно. А теперь вы играете в молодых, в молодых, которые в курсе всего, все понимают. А от вас не это же требуется! Когда же вы, черт побери, прекратите ваши игры? Ну и поколеньице!

— Это уж слишком.

— Ничуть не слишком. Попытайтесь нас выслушать. Постарайтесь понять нас… в тихую, а главное, не будьте «понимающими». Друзья… Только не это, ради господа бога. Друзей можно иметь сколько душе угодно. А вы будьте сами собой: будьте родителями. А не юнцами. — И помолчав, прибавил: — Если мы перестанем с вами бороться, мы погибнем, ко дну пойдем. И зачем только я тебе все это рассказываю.

— И в самом деле, зачем…

— Не смейся, мама, то, что я сейчас говорю, очень, очень важно. Раз ты хочешь понять, так слушай, нам необходимы барьеры, чтобы было что опрокидывать. А если вообще нет законов, как же их нарушить? Тристан, Изольда есть, а короля Марка нету… Жалкая историйка.

Дени ходил взад и вперед по буфетной.

— Поверь мне, понимающих родителей не существует. Они или все время лезут к нам, или недостаточно лезут. Впрочем, никто никого не понимает. Тогда почему они? Почему мы?

Потом, внезапно успокоившись, он договорил с видимым удовольствием:

— А знаешь, я той даме за машину цветы послал… Только никому об этом не рассказывал.

Послал цветы! Угнав сначала машину. И признание это он преподнес ей одной, как бесценный дар! Цветы!

— Ну, ладно, иди ложись. Встретимся завтра утром за завтраком, как и обычно.

— Возможно… там видно будет, но не слишком рассчитывай.

Вернувшись в спальню, Дельфина сразу догадалась, что Марк еще не спит.

— Ну?

— Хороший он мальчик.

— Хороший?

— Утром вместе будем завтракать, словом, жизнь начинается заново. По крайней мере я на это надеюсь.

Когда она уже легла в постель, Марк подошел к ней.

— А ты?

— Что я?

— Что будешь делать?

— А ты что будешь?

— О, я…

— Тебе же хочется вернуть себе свободу.

— Завтра иду в газету. Поговорю с шефом и попрошу оставить меня в Париже. Там увидим. Ну а ты, Дельфина?

— Ты веришь в эту историю?

— Конечно.

— Тогда спокойной ночи.

Она подождала, не скажет ли он еще чего. Он тоже, видать, дурачок.

Марк снова заговорил:

— Все-таки сволочь малый! Я виделся с Версаном, дело достаточно грязное. Слава богу, та женщина оказалась хорошая. Дени повезло. Она возьмет свою жалобу обратно, это решено. Но не исключен шантаж… И потом, забыл тебе сказать еще вот что: Даниэль ходил советоваться с шефом. Ужасно приятно! Когда подумаешь…

— О чем подумаешь?

— Надрываешься, воспитываешь…

— Ты действительно так уж надрывался?

— Прошу тебя… Без этой иронии. Да, надрывался.

— И это вполне нормально. Впрочем, можно выбирать: или все нормально, или ничего нормального нет. Другой альтернативы не существует, поверь мне.

* * *

Всего несколько дней прошло с тех пор, как Марк расстался с Аленом, Матье, Сержем и другими своими новыми друзьями, которые, непонятно каким образом, привели его, человека вполне уравновешенного, к тому, что он стал задумываться над смыслом своего существования или по крайней мере над тем, что считал смыслом. Пришлось вернуться во Францию, но он поклялся себе, что отныне будет вести себя иначе и с Дельфиной и с мальчиками. Будет внимателен к ним, будет уважать их свободу, чему, конечно, они удивятся, но таково было его твердое решение.

И вот при первой же неурядице он повел себя, следуя устарелым нормам, совсем как старомодный буржуа.

«И к чему же тогда волноваться, каяться? Верность самому себе — единственная форма созидательной верности. Долг — просто уловка.

Дельфина легкомысленно относится к фактам, не понимает их важности… Но это еще не довод. Мне, как главе семьи, надлежит устанавливать порядок в недрах клана. И я установлю».

Понятно, он ничего не сделал. И снова потекла жизнь. Ни шатко ни валко.

Ален пойдет своим путем, тем, который он себе выбрал. Но можно ли говорить о выборе, когда налицо холодный отказ, с великолепным презрением отстраняющий от себя жизнь? Марк станет частью его галлюцинации, навязчивым образом… Отец?.. Друг?.. Возлюбленный?.. Во всяком случае, хоть какое-то прибежище. Семья? Страшный мир… чудовищная смесь денег и лжи. Так и забьется в свое одиночество этот юноша с лицом Христа, и марихуана станет единственным его прибежищем. Неизлечимый наркоман? Допустим. Возможно, любовь… но это позже, много позже. Пока что он не может на нее решиться; он еще не встретил «другого», того, кого мог бы назвать богом, человеком, женщиной или демоном. Он не свободен.

Постепенно все забудут — кто свою мечту, кто свои дурачества. Но случится многое другое… и оно забудется тоже.

Марк не отыщет второй молодости. И свободы не отыщет, если говорить о внешней свободе, а не о той, что живет внутри нас.

Ален воплотит для него искушение, которое он, Марк, будет всячески отгонять прочь, некую форму возможности, путь, куда он не осмелился вступить. В сущности, свидетель его трусости! Еще долго он будет ждать встречи, надеясь на случай, который он сам зовет необходимостью. Но как отнесется он к этому обломку? Сумеет ли не отозваться на зов, скрыть жалость?

Скоро у Дени будет собственная машина. Чтобы ездить ночью по вызовам больных. А оба его брата пойдут другой дорогой: Даниэль — как мудрец. Давид — как поэт. Он уйдет из семьи, отрастит бороду, будет щеголять в каких-то немыслимых туалетах и вечно искать чего-то, но поиски эти не принесут ему того, что он ищет.

Время от времени Дельфина будет вызывать в памяти ни с чем не сравнимый по прелести зов трубы в дни открытия охотничьего сезона в Солони. Для нее сыновья перестанут быть обузой. Во всяком случае, в житейском смысле слова. Они уже не требуют ежеминутного внимания. Разве только ради того, чтобы доставить ей удовольствие. Своего рода подачка. Освободилась… от кого? Для чего? Откровенно говоря, все, что она пожала, — это одиночество. Неблагодарная у нее роль — вечно вслушиваться в невысказанное, единственная форма признания и общения, которая не оскорбляет.

Отец, который, однако, никогда не был достаточно внимательным отцом, сохранит в глазах сыновей свою мифическую власть.

В конце концов, им восхищаются больше, чем другими, и его вечные отлучки и приезды превратили его чуть ли не в героя. И от этого Дельфине станет чуть горько.

За несколько месяцев до того… нет, даже меньше. С тех пор как разразилась буря. Внезапно, без всяких видимых причин, как приступ… Хороша же она, она, которая свято верила, что их семейную ячейку пощадят смерчи, что только других коснутся волны, которые, переворошив дно, мутят воду. Так нет же! Лучше смиириться. Вовсе они не какие-то особенные. Общая судьба… не лучше, не хуже, а такая же.

Пройдут дни, и зазубренные обломки будут аккуратно подогнаны. И никто не пожелает ничьей смерти. Однако останется недоверие, ну если не прямое, то, во всяком случае, какая-то необратимая настороженность.

Как-то вечером прошепчут:

— А знаешь, я никогда и не думал с тобой расставаться.

И все-таки проскользнет тень Алена.

— А знаешь, никакого любовника у меня не было.

И об этом больше не будет разговоров. И дни пойдут за днями, внешне неотличимо схожие, но совсем другие.

Эльсенер, Надин перестанут существовать так же, как австрийский граф; порой их силуэты нелепо закружатся в хороводе, и супружеская чета улыбнется, вспомнив все перипетии этой комедии и преодоленные трудности. Воспоминания выстроятся в ряд. Радости и горести, сплетясь воедино, оставят, скорее, привкус счастья. Счастье, имя которому — жизнь.

Самое главное — с кем ее пройти.

А там будь что будет.

* * *

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРОГРЕСС» выпустило в свет:

Сабатье P. ШВЕДСКИЕ СПИЧКИ

Роман. Перевод с французского

Автобиографический роман известного французского поэта — его первое произведение в прозе. С мягкой иронией и теплым лиризмом Сабатье знакомит читателя с жизнью Монмартра начала 30-х годов. Нравы и характеры обитателей Монмартра даются через восприятие героя романа — десятилетнего сироту Оливье Шато-нефа, который растет в доме своих родственников на улице Лаба, живет жизнью этой улицы, ее интересами.

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРОГРЕСС» готовит к печати:

Три французские повести. Ленэ П. ИРРЕВОЛЮЦИЯ. Галл у а К. ШИТО БЕЛЫМИ НИТКАМИ. Пелегри Ж. ЛОШАДЬ В ГОРОДЕ. Перевод с французского.

Паскаль Ленэ повествует об одном из участников майских событий 1968 года во Франции, о его попытке найти путь к людям труда, понять их мысли и чувства и быть понятым ими.

Повесть молодой писательницы Клэр Галлуа посвящена трагической судьбе девушки из обычной буржуазной семьи. Повествование ведется от лица девочки-подростка, потрясенной смертью сестры и впервые ощутившей лицемерие и равнодушие окружающих.

Жан Пелегри рассказывает о судьбе обездоленного человека в современном «обществе потребления». Герой его повести — крестьянин, приезжающий на заработки в Париж. Бунт против враждебного мира, города-«спрута», отбирающего у него любимую девушку, оканчивается для героя повести тюремной камерой.