Глава 1

НАСТОЯЩЕЕ

1991

Я был потрясен, когда в аэропорту Венеции увидел своего старого друга Генри. Уже больше года он считался умершим: его вынули из петли в уборной московской гостиницы вскоре после того, как «холодная война» закончилась «не взрывом, но всхлипом».

Прилетев незадолго до этого, я слонялся по аэропорту, поджидая своего нью-йоркского издателя Билла Борланда. Мы должны были вместе отправиться на конференцию в поддержку писателей, лишенных свободы за политические убеждения, — одно из многочисленных сборищ, которые, несмотря на благие намерения, ничего не решают. Единственная польза от них — успокоение совести самих участников.

Генри (я был уверен, что это он) стоял с какой-то девушкой — не со своей женой Софи, но, как казалось издали, довольно хорошей ее копией (в своих сексуальных пристрастиях Генри обычно отличался постоянством). Застыв на мгновение, я увидел, как они поцеловались. Разомкнув объятия, Генри взглянул прямо на меня — и, видимо, тоже узнал. Я хотел поприветствовать его, но не успел поднять руку, как он скрылся в бюро паспортного контроля. Все произошло в течение нескольких секунд.

Я бросился к барьеру, чтобы увидеть его еще раз хотя бы мельком, но было уже поздно. Оказавшись лицом к лицу с девушкой, я с удивлением заметил, что она очень молода — на вид не больше семнадцати лет. Славянский тип лица, полные губы, выдающиеся скулы, волосы подстрижены под мальчишку. Одета она была в стандартный бесполый комплект одежды, в каком щеголяет молодежь всего мира. Я бы назвал ее скорее привлекательной, чем красивой; ей не хватало той запоминающейся утонченности, которой обладала Софи.

— Скажите пожалуйста… — начал я, но, видимо, от потрясения мой голос прозвучал излишне резко, и она отвернулась. — Прошу прощения, я не хотел вас испугать. Я только хотел спросить: тот, с кем вы прощались, — Генри Блэгден?

Она по-прежнему смотрела в сторону. Я повторил вопрос на ломаном итальянском, но опять не получил ответа.

Тут между нами возник пожилой мужчина и взял ее за руку с видом собственника. Своим щегольским старомодным нарядом он напоминал случайно забредшего сюда героя из рассказа Генри Джеймса: безукоризненно отглаженный кремовый льняной костюм, пурпурный галстук, белые лакированные туфли — и все это венчала панама, которую он учтиво приподнял, показав редкие седые волосы.

— Чем могу быть полезен? — Его тонкие губы скривились в подобии улыбки. Говорил он вежливым, но холодным тоном по-английски, с едва уловимым иностранным акцентом.

— Благодарю вас. Я лишь хотел расспросить эту юную леди про моего старого друга Генри Блэгдена — кажется, я видел его с ней только что.

С той же кривой улыбкой он ответил:

— Нет, вы ошиблись. Нам этот человек не знаком. Жаль, что не мог быть вам полезен. — И он потянул за собой девушку на улицу, к водному такси.

Резкость, с которой он отвел мой вопрос, отнюдь не убавила моей уверенности, что это был именно Генри, скорее наоборот. В сильном волнении я бросился к справочному бюро, где узнал, что в ближайшее время улетают три самолета — в Вену, Ленинград и Лондон. Я решил во что бы то ни стало, выяснить, на каком из них мог быть Генри, но столкнулся с обычной чиновничьей обструкцией (аэропорты словно нарочно превратили в дезинформационные центры). Запас моей вежливости быстро иссяк, и я вышел из себя. «Что это за государственная тайна, черт побери! Простой же вопрос. Вы здесь зачем? Помогать пассажирам?» Служащий безучастно посмотрел куда-то мимо меня, отвернулся и стал разговаривать по телефону.

От всего происшедшего я испытал смешанные чувства — растерянность, страх, неопределенность. Мог ли я просто ошибиться — например, из-за освещения, приняв за Генри кого-то другого? Или меня ввела в заблуждение девушка рядом с ним, ее сходство с Софи? В призраки я не верю; смерть Генри в свое время меня потрясла — настолько она была необъяснима. Я слишком хорошо знал моего лучшего друга. Самоубийство? Это так не похоже на Генри!

Когда прилетел Билл, я все еще психовал, но решил ничего не говорить ему о случившемся: рассказывать подобные истории, как и чужие сны, — бессмысленно.

С Биллом у меня сложились отношения любви-ненависти. Он отличный издатель, много лет был замечательным собутыльником, но всерьез считал себя «наследником» Максвела Перкинса. Мы же, авторы, очень чувствительны ко всему, что касается нашей работы, поэтому у нас с ним в прошлом возникали творческие разногласия. Он прилетел в странном наряде — как будто вся его одежда приобреталась наугад по каталогу для почтовых заказов.

— У тебя чересчур отдохнувший и здоровый вид, — сказал он мне в качестве приветствия. — А я совсем измучился: восемь часов сидел рядом с ребенком, которого рвало всю дорогу через Атлантику.

Нам были заказаны места в «Гритти-Палас» — гостинице, где я прежде останавливался много раз, обычно в мертвый сезон, когда в Венеции холодно и малолюдно. Я уезжал отсюда до начала карнавалов, потому что не люблю глазеть на сфабрикованное веселье, ненавижу всю эту туристическую братию и никогда не вращался в респектабельном обществе в Лидо, вызывающем теперь неизбежные ассоциации с фильмом Висконти. Обычно я прятался в «Гритт», чтобы в одиночестве поработать над замыслом романа, и всегда жил в одной и той же комнате. Признаюсь, я убежденный консерватор.

Наш катер мчался по специально проложенной трассе через лагуну, и мы перебрасывались дежурными безобидными шутками. Как всегда, на каждом бакене торчало по одинокой взъерошенной чайке; на нас они внимания не обращали. Когда показались очертания Турнереске, я вспомнил, как мы с Софи приехали сюда много лет назад: тогда у нас только начинался роман, и наша поездка считалась обязательным романтическим путешествием для влюбленных. Я вспомнил ее удивление, когда она увидела в лагуне, за линией трассы, рыбаков в сапогах до бедер: здешнее мелководье поражает всех вновь прибывших.

— Тебе не кажется, что чудо Иисуса, шагающего по водам, объясняется чем-то вроде этого? — спросила меня Софи.

Она часто ошарашивала меня такими замечаниями.

— А что, вполне возможно. Как мне это в голову не приходило?

Единственное чудо, которое тогда приходило мне в голову, была она сама, юное существо, светящееся счастьем. Мне не терпелось поскорее добраться до нашей комнаты и заняться любовью. Теперь воспоминания об этом путешествии нахлынули вновь, перемешиваясь с мыслями о загадочном воскресении Генри. Меня поразил внезапный приступ ностальгии.

Я уговорил Билла встать в дверях кабины.

— Нельзя пропустить появление Венеции — первое впечатление останется с тобой на всю жизнь, — изрек я с важностью бывалого путешественника, который не может удержаться от советов.

Он сделал так, как я сказал, и, опершись о дверной косяк, стал неловко вертеть фотоаппарат в руках.

— Не возись ты с этим, в гостинице можно купить открытки гораздо лучшего качества, — сказал я. — Просто смотри.

Потом мы скользили вдоль лоснящихся влажных стен. Проступавшая там и сям разноцветная патина обнажившейся кирпичной кладки, потрескавшиеся ставни — на все это он смотрел с легко предсказуемым изумлением. Когда мы подъехали к восточному концу Большого канала, низкое солнце засверкало на гребешках волн. Но не в характере Билла восхищаться чем-то чересчур долго, и когда наш катер стал подпрыгивать в кильватерах более солидных судов, его мысли обратились к цели нашего визита.

— Как ты думаешь, эта конференция что-нибудь даст?

— Вряд ли, — ответил я. — На последнем заседании мы примем какие-нибудь достойные решения и выдадим красивое заявление, но не думаю, что от этого будет прок.

Дело Салмана Рушди — печальный, затянувшийся кошмар — все еще стояло на повестке дня, и его никак нельзя было решить нашими речами.

— А, ладно, Бог с ней. Все равно приятно выбраться из Нью-Йорка, — сказал Билл. — По-моему, многовато стало дворцовых переворотов. В этом году нас уже купили и продали дважды — теперь издательства прямо как футбольные клубы.

— Тебе не кажется странным, что когда-то издательское дело считалось занятием для джентльменов?

— «Для джентльменов» — теперь значит «для джентльменов удачи». Нам уже нужны непробиваемые щиты и жилеты. В начале было слово — в конце будет «хайп». Кстати, как твоя новая работа?

— Никак. Собираюсь выбросить ее в корзину.

— Господи, почему же? В прошлый раз ты говорил, что все идет нормально.

— Передумал. События обгоняют, старые шпионские рецепты уже не работают. Нам всем нужно все осмыслить заново.

— Ай-яй-яй, как плохо. Надо придумать еще каких-нибудь злодеев. В этом году мы рассчитывали на твой новый роман.

— Не напоминай мне об этом, — сказал я. — Пока что мое старое серое вещество ничего не может придумать.

Чтобы отвлечь его от этой темы, я указал на очертания церкви Санта-Мария-делла-Салюте. На сей раз его восхищение было неподдельным.

— Да, церковь что надо — так можно и в Бога поверить, — сказал он.

Когда мы причалили, я обнаружил, что если что-нибудь в этом мире и изменилось, то только не венецианские цены: за нашу недолгую поездку таксист облегчил нас на 40 000 лир каждого. Был и еще один повод для расстройства: мой знакомый консьерж уже не работал, а моя обычная комната оказалась занятой. После краткого препирательства у стойки мне наконец удалось найти ей замену — на четвертом этаже, с видом на лагуну, но нужно было ждать до вечера, когда выедут постояльцы. Я бросил чемоданы в комнате Билла, и мы спустились на террасу в бар — повидаться с другими делегатами и заодно выпить.

Венеция действует на человека успокаивающе, в каком бы расположении духа он ни находился, то ли из-за отсутствия машин, то ли из-за какого-то особого света, то ли из-за того, что, куда бы ты ни посмотрел, у тебя перед глазами нетронутое прошлое. Но, несмотря на все это, несмотря на три бокала «Беллини» и довольно живую беседу с коллегами-писателями за коктейлем, мои мысли все время возвращались к тому, что случилось в аэропорту.

Я с трудом заставил себя слушать какую-то энергичную немку. Целых три года писала она биографию Бернарда Шоу и только в конце обнаружила, что Майкл Холройд ее обогнал.

— Здесь хватит места для обоих, правда ведь? — повторяла она трагическим голосом, и у меня возникло тягостное ощущение (впоследствии подтвердившееся), что она хочет подсунуть мне свою рукопись. — И потом, я подробно описываю то, что другие пропустили. Я имею в виду сексуальные недостатки Шоу.

— В самом деле? Как интересно!

— У меня есть собственная теория на этот счет. Моя книга будет называться «Профессиональный девственник».

— Она хорошо пойдет, — сказал я. — Думаю, вы провели очень оригинальное исследование.

Я как-то посетил унылую святыню в Эйот-Сент-Лоренсе и охотно верю в то, что при жизни Шоу это был далеко не отель «Цветок страсти». Но разбираться во всем этом дальше у меня желания не было.

— Надеюсь, до отъезда мы еще поговорим об этом, — заявила она со зловещей решимостью.

К счастью, от дальнейших откровений меня спас работник отеля, сообщивший, что моя комната свободна. Я извинился и шепнул Биллу, что неплохо было бы улизнуть и спокойно пообедать вдвоем.

Разобрав чемоданы, я не вернулся в компанию, а уселся у балконного окна и залюбовался открывшейся передо мной картиной. И вот, наблюдая, как по Большому каналу проплывает флотилия гондол, набитых восторженными японцами, я снова увидел этого старика щеголя и эту девушку. Они проехали прямо подо мной на частной быстроходной лодке, которую вел мускулистый человек в майке, и из Большого канала направились в лагуну — видимо, собрались пообедать на одном из малых островов. На старике был тот же наряд, что и в аэропорту, а девушка переоделась. Они сидели взявшись за руки, но их нельзя было принять за любовную парочку, скорее за отца и дочь. Их появление опять вывело меня из равновесия. Я следил за ними, пока они не скрылись из виду.

Во время обеда мои мысли блуждали далеко. Видимо, я был очень рассеян, и Билл не преминул это заметить. Я извинился, сославшись на головную боль после полета, и мы рано разошлись спать. Сон мой часто прерывался, меня мучило одно навязчивое видение: мы с Генри без конца искали Софи и не могли найти.

Проснулся я с уже настоящей головной болью. В ожидании дорогого континентального завтрака я раскрыл дневник, который всегда вожу с собой, и нашел запись, сделанную в ту ночь, когда мне сообщили о смерти Генри. Странно — она состояла из одного краткого предложения: «Генри покончил с собой в Москве» — и ничего больше. Ниже на той же странице, откликаясь на драматический оборот событий в России, я разразился абсолютно мирским комментарием о том, что сейчас, когда все старые враги сметены со сцены, за кулисами явно притаилась новая труппа, хорошо подготовленная к продолжению спектакля, что нет занятия более увлекательного, чем война, и все такое прочее.

В ночь, когда до меня дошла эта весть, я сидел один в своей современной квартире в Айлингтоне перед компьютером и пытался восстановить потерянный кусок из романа, который в то время писал. Когда я покупал текстовой процессор, продавец пытался приглушить во мне страх к технике. Употребляя компьютерные термины, он рекомендовал мне его как «дружественный к пользователю». Но в ту ночь он был совсем не дружественным: в нем исчезла половина главы. Лучше бы рухнула половина города! Я печатал к сроку, сразу начисто, полный вперед! — и вот нате: второпях, от усталости нажал не ту кнопку, и откровения музы испарились. Для меня это вообще кошмар, потому что я никогда не веду записей и даже не прикалываю на стенку план сюжета; в моей голове было чисто, как на экране. Я стал читать руководство, но для меня оно было все равно что текст на санскрите. Мне захотелось взять обычное зубило и раскроить этот чертов электронный череп или сделать еще что-нибудь эдакое, только бы вернуть потерянный и так необходимый мне текст. У меня есть «придворный» специалист, которому я звоню, когда что-нибудь не клеится в буквальном смысле слова, — один из тех психов-энтузиастов, которые не умеют писать романы, но способны вытянуть все что угодно из любого упрямого компьютера, — но я не хотел вновь выставлять напоказ свое невежество. Я налил себе виски и стал в пятый раз читать в руководстве раздел «Ликвидация нарушений работы». В нем говорилось: «Перезагрузитесь и ищите потерянные данные с помощью ДОС-файла Undelete Command» — послание от инопланетян! Я нажал клавиши согласно инструкции, как ребенок, подбирающий на пианино «Чижик-пыжик», но спасение не пришло. И вот, когда я уже совсем решился разбудить своего компьютерного хирурга и умолить его сделать срочную операцию, зазвонил телефон — настырно и необъяснимо тревожно, как он всегда звонит в такое беспросветное время в тишине ночного дома.

Я потянулся к трубке, опрокинув стакан с виски. Доверительный мужской голос, который я не сразу узнал, обратился ко мне по имени:

— Мартин?

— Простите, вам кого? — Я как-то инстинктивно насторожился.

— Пожалуйста, Мартина Уивера. — Первая уловка не удалась, и собеседник перешел на более вежливый тон. — Вы случайно не мистер Уивер?

— Кто его спрашивает?

— Моя фамилия Андерсон. Я хотел бы переговорить с мистером Уивером.

— А в чем дело?

— Это вы — мистер Уивер?

— Минутку, я его позову. — Я прикрыл ладонью микрофон и попытался использовать паузу, чтобы сообразить, кто это Андерсон и почему звонит мне в такой час. Скорее всего, звонят из Америки, подумал я. А телефон дал мой нью-йоркский агент. Американцы часто обращаются запросто к совершенно незнакомым людям. Я попытался было изменить произношение, но это мне явно не удалось.

— Мартин Уивер слушает.

— А, Мартин, простите, что беспокою вас так поздно. — Он снова назвал меня по имени, а затем поинтересовался (впрочем, не выдавая голосом своего любопытства), как бы я прокомментировал последние новости.

— Какие новости?

— Вы не смотрели ночной выпуск?

— Нет. Я работал, и вообще уже насмотрелся, телевизора на неделю вперед. Так что случилось? Еще какой-нибудь переворот? А кстати, вы кто?

— Простите, я не представился? Я работаю в «Сан».

Если представители прессы сваливаются вот так — как снег на голову, можешь быть уверен, что очень быстро и очень сильно пожалеешь, зачем вообще снял трубку.

— Мне очень жаль, но я должен сообщить вам неприятную весть. Ваш старый друг Генри Блэгден сегодня найден мертвым в московской гостинице. Считают, что он покончил с собой… Алло? Вы меня слушаете?

— Да. Какой кошмар… Вы говорите, самоубийство?

— Так передали. Он повесился. Жаль, что я застал вас врасплох, я думал, вы видели телевизионный выпуск. Не могу ли я все же спросить — ведь одно время ваше имя связывалось с его женой?

«Связывалось» — опасное слово у бульварных газетчиков, с плотским подтекстом.

— Возможно, когда-то давно… мы были друзьями и с Генри, и с миссис Блэгден.

— Близкими друзьями, насколько я понимаю.

— Да, хотя в последние годы мы как-то разошлись.

— Но это был счастливый брак?

— У меня нет причин в этом сомневаться.

— Ходили слухи, что у них не все гладко.

— Неужели? Я ничего такого не слышал.

Беседы с журналистами быстро приобретают характер противоестественного сотрудничества: двое абсолютно незнакомых людей морочат друг другу голову.

— Значит, вы не имеете представления, почему вдруг он наложил на себя руки?

— Нет.

— Совсем никакого?

— Совсем.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Когда?.. Э-э, мы вместе завтракали у меня в клубе около года или чуть больше назад, точно не помню.

— И как он тогда выглядел?

— Прекрасно.

— Вел себя нормально?

— Да. Послушайте, а к чему все-таки вы клоните? Вы мне сообщили, что мой друг покончил с собой, но пока это лишь слух, и я не хочу сейчас обсуждать, что бы такое могло его до этого довести.

Пока я отбивался от сыпавшихся на меня вопросов, почему-то именно Софи, жена Генри, возникала перед моим внутренним взором. Вероятно, волны моих мыслей передались ему, потому что он спросил:

— Вы будете разговаривать с миссис Блэгден?

— Я даже не знаю, где ее найти.

— О, уверен, мы могли бы разыскать ее для вас.

— Ну конечно, я напишу ей в свое время, но если побеспокоить ее именно сейчас, не думаю, что она будет в восторге.

— Значит ли это, что вы уже не так близки?

— Что за странный вопрос!

Он уловил нарастающее раздражение в моем голосе и снова извинился.

— Просто нам нужно завтра напечатать сообщение, и мы пытаемся собрать как можно больше подробностей.

— Подробностей о чем? О его смерти или о нашей дружбе?

— Ну, очевидно же, что нужно было обратиться к вам. Мнение такого человека, как вы, многого стоит. Он ведь был фигурой общественно значимой, а если вдобавок учесть то, что происходит в Кремле, вся история становится еще более важной. Кстати, вы не в курсе, почему он оказался в Москве именно в это время?

— Нет, не в курсе. Я же сказал, что мы не виделись много месяцев.

— Некоторые считают, что он был связан с разведкой.

— Разве?

— Да. Он, кажется, где только не наследил, и сейчас связываться с разведкой, конечно, опасно. Итак, вы ничего не можете об этом сказать?

— Нет.

— Даже с учетом своих связей?

— Думаю, что мои связи здесь ни при чем.

— Но вы же пишете о шпионах, значит, можете считаться экспертом.

— Сочиняю, — ответил я. — Чтобы выдумывать детективные истории, не обязательно быть убийцей.

— Но вас так часто хвалят за необыкновенную точность.

— У меня, как и у вашей газеты, бывают проблемы с приведением фактов в порядок.

Не знаю, уловил ли он иронию, но тему сменил.

— О’кей. Не знаете ли вы, кто бы еще мог нам что-нибудь сказать?

— О чем?

— Ну, что он был за человек?

— По-моему, он был на редкость усердный парламентарий.

— Усердный? Прекрасная характеристика. Думали ли вы, что он пойдет дальше?

— Что значит «дальше»?

— Ну, несмотря на его способности, его так и не выдвинули на министерский пост, каждый раз обходили.

— Не знаю. Я не силен в политике.

— Но ведь он был честолюбив, не так ли?

— Тот, кто хотя бы мечтает о политической карьере, другим и быть не может.

— Вы когда-нибудь разговаривали об этой стороне его жизни?

— Да. Как правило, людям нравится говорить о том, что их особенно интересует, а у большинства моих знакомых политиков голова работает лишь в одном направлении.

— Не припомните ли вы, например, хоть что-нибудь о его отношениях с премьер-министром? Он не входил в ее окружение?

— Я не держу в кармане диктофон, когда беседую с друзьями, мистер Андерсон. Уверен, он был нормальным политиком, как и многие другие…

— То есть?

Раскапывая грязь, он был находчив и напорист, но я не попался.

— Он умер, — сказал я, — а остальное домыслы. Я знаю, ваш долг делать дело в полную меру своих способностей, хотя это не всегда и не всем нравится. Но мне действительно больше нечего вам сказать.

— Хорошо, сэр (меня опять милостиво повысили). Но прежде, чем вы повесите трубку, задам вам еще один, последний вопрос. Как бы вы хотели быть представлены? — Он уходил из моей жизни так же, как и вошел в нее: с фальшивой искренностью.

— Доброжелатель, — ответил я.

— Ха-ха, ну конечно. — Его наигранный смех забулькал у меня в ухе, как убегающая струя воды в ванне. — Можем ли мы сказать «писатель»?

— Почему бы и нет? Это оправдывает многие грехи.

После этого разговора я начисто забыл о своей пропавшей работе. Трудно осознать сразу, что человек, которого ты знал тридцать лучших лет твоей жизни, ушел из нее навсегда. И в голове у меня пронеслась длинная вереница эпизодов — тривиальных, отчаянных, счастливых, горьких и печальных, когда это осознание наконец пришло. Годы, проведенные вместе, промелькнули на экране памяти словно из какого-то автоматического проектора — одни в фокусе, другие расплывчато: память любит пошутить. Софи виделась мне яснее, чем Генри. Может быть, меня просто оберегало подсознание; совсем не хотелось представить себе лицо повешенного — единственное, что в связи с этим вспоминалось, были кадры хроники Второй мировой войны с партизанами, болтавшимися на столбах и деревьях вдоль дороги, похожими на тряпичных кукол. Представляя себе раньше жертвы самоубийства, я обычно вызывал в воображении более спокойные картины: распростертое на постели тело, а на расстоянии вытянутой руки — пустой пузырек из-под пилюль. Но повешение — это совсем другое: его тяжко представить. После очередного глотка виски воображение мое притупилось, но не до конца. В памяти возник номер в московской гостинице — без всякого комфорта, с мебелью из полузабытого прошлого, весь в черно-белых тонах старого фильма. Чем воспользовался Генри, чтобы покончить с собой, — подтяжками, куском шнура, своим галстуком от Уайта? Выбил ли из-под себя шаткий стул, хорошо ли подогнал петлю, перехватило ли ему шею, или он медленно задыхался, выбулькивая последнее раскаяние?

Я шагал взад-вперед по комнате, думая об иронии судьбы: по холодным просторам Советского Союза только-только начали разливаться вешние воды надежды — и именно это время и это место Генри выбрал, чтобы зачеркнуть свое будущее. Почему? Будь он одним из моих персонажей, я ни за что не сделал бы его потенциальным самоубийцей. Сколько я его помнил — с первых дней нашей дружбы в университете, — он был мастером бравады, борцом с условностями, за лучшие, уже близкие, как он надеялся, времена, неунывающим оптимистом. И я восхищался этими его качествами, завидовал ему и, признаться, преклонялся перед ним, как перед героем.

Я быстро обнаружил, что оба мы прошли через увлечение прилипчивыми, если не сказать занудными историями Фрэнка Ричардса про Грейфрайрскую школу, которыми нас усиленно потчевали в юности.

Если бы кто-нибудь захотел понять, что нас сблизило (а многие, надо сказать, хотели), то ответ надо было искать на страницах журнала «Магнет»: в противоположность мне — Гарри Уортону, он был Верноном Смитом — этим «хулиганом из переводного класса», постоянно покушающимся на правила, постоянным подстрекателем наших совместных эскапад. Будучи старше меня на пару лет, он проявлял искушенность во многих делах, и я невольно стал пленником его более сильной личности. Он мог заставить меня поверить во что угодно. Помню, какое огромное впечатление на меня произвел его рассказ о прадеде по материнской линии, входившем в кружок «Души» — тесную компанию поздневикторианских аристократов. Генри часто вспоминал о нем, желая показать, как многое он унаследовал от этих, почти забытых, людей блестящего ума и живого темперамента. И я стал бегать по библиотекам, чтобы как можно больше узнать о «Душах» и не выказывать своего невежества. Нахватав кое-каких сведений о них, я набрался смелости и заявил, что верные члены «Душ» почти исключительно исповедовали упадочнический романтизм. Генри ничуть не обиделся и принял критику как должное.

— Да, — сказал он, — но они были уверены, что близки к совершенству, что бы ни делали.

Он всегда умел использовать критику в своих интересах и потому без труда одержал не одну победу в дискуссионном клубе; это качество и явилось впоследствии источником его политических амбиций.

Несмотря на отчаянные попытки повысить свой социальный статус, он, как и я, был вечным пленником своего происхождения из среднего класса, что тяжело переживал, всячески стараясь отвлечь внимание от своей родословной. Я хорошо это знал. Его отец был сельским стряпчим, а мать, умершая, когда Генри еще бегал в коротких штанишках, — дочерью священника; но Генри обычно говорил: «Ее отец, епископ», забыв, что показывал мне альбом с семейными фотографиями, где епископскими мантиями и не пахло.

Из таких деликатных для себя ситуаций он всегда выкарабкивался бочком, как краб, хотя в других случаях проявлял упорство, стремился прорваться там, где другие пробирались, крадучись на цыпочках. Я до сих пор убежден, что в годы формирования своего характера он оставался идеалистом и в глубине души лелеял мечту о женщине своих детских грез, о целомудрии и красоте.

Сейчас, вспоминая прошлое, я понимаю, что он жил в каком-то придуманном мире и в конце концов запутался. В любой новой аудитории Генри повторял свои байки, ярко раскрашенные, как языческие идолы, — так сильно было его желание произвести выгодное впечатление. В разгар нашей дружбы эти его причуды скорее забавляли, чем раздражали меня, и я их охотно ему прощал. Я всегда оставался в тени, и если даже мне что-то претило, старался держать свое мнение при себе. Некоторым наша дружба казалась странной: своей бравадой он часто отталкивал от себя людей, и им трудно было понять, что нахожу я в нем. Но кто в таком случае объяснит, почему притягиваются противоположности, а разные по характеру и потому дополняющие друг друга супруги бывают счастливы, как, например, Лорел и Харди. Задним числом я теперь понимаю, что рядом с Генри имел некую ложную, вторичную славу. Не разделяя его жизненной философии, я все же восхищался некоторыми его чертами. Не исключено, что во многом жизнь его была позой, но, в конце концов, у кого это не так? Мы все предпочитаем выдумывать про себя то одно, то другое; если бы нам приходилось признавать все свои грехи, жизнь стала бы невыносимой. Я не мог припереть Генри к стенке по части достоверности его рассказов о предках, а со своим нарождающимся художественным чутьем даже считал эту историю очаровательной. Вот запись из моего дневника тех лет, говорящая обо мне не меньше, чем о Генри.

«Сегодня вечером Г. особенно терпелив. Хорошо бы избавить его от необходимости все время производить на меня впечатление. Он мне нравится ровно настолько, чтобы терпеть его предрассудки, но не настолько, чтобы развешивать их у себя дома по стенкам. Я знаю, что почти все считают Генри надоедливым болтуном, но они не видят его второй стороны. По сути дела, он просто боится обнаружить свои настоящие чувства. Временами наша дружба готова дать трещину, и тогда его внезапно переполняет раскаяние и великодушие, что так трогательно. К. уже надоел мне своими намеками. Послушать его, так Генри — волк в овечьей шкуре. Мы едва не подрались из-за этого. К. и ему подобные хотят, чтобы все мыслили как они, и представить себе не могут, что наша дружба с Г. совершенно свободна. Будь у него такие наклонности, я первый это заметил бы».

К чему Генри имел стойкую привязанность, так это к богатству. С профессиональным усердием он изучал секреты людей, которые им обладали. Уверен, именно это побудило его выбрать в качестве первой карьеры торгово-банковское дело. Полагая, что очень богатые люди наделены некоторыми мистическими способностями, он часто закрывал глаза на их вопиющую безвкусицу. Генри так сильно влекло к богачам, что это сказалось на нашей дружбе. Он ездил на охоту, раза два даже на псовую. Охоту я ненавидел. Впрочем, он и сам говорил, что видит в ней лишь средство для достижения цели. На днях я раскопал старый номер «Татлер» с фото, на котором Генри блистал в красном охотничьем камзоле среди гогочущих тупых физиономий — картинка из Брайдсхеда, куда он, по счастью, никогда не возвращался. Когда он впервые попал в парламент, пошли слухи, что он получит высокий пост. Но почему-то его звезда так и не взошла — видимо, потому, что он был чересчур яркой личностью: тори очень неохотно продвигают одаренных и вовремя окорачивают тех, кто может поколебать статус-кво. Видимо, именно тогда Генри впервые понял, что его обаяние не способно открыть ему все двери. Другие, из того же теста, что и он, относились к его притязаниям куда менее терпимо, чем я. Если же он не мог завоевать какую-то территорию, то быстро ретировался, ибо не выносил, когда его отвергали.

И все же временами я попадал под столь сильное влияние его личности, сложной и загадочной, что, казалось, любил его, и эта любовь целиком меня поглощала, хотя в ней не было сексуальности. Такого рода друзья нужны каждому, чтобы время от времени их предавать и чтобы они в свою очередь нас предавали.

 

Глава 2

НАСТОЯЩЕЕ

На следующее утро Билл находился в состоянии легкого похмелья, и мы с ним пили на террасе кофе эспрессо, после чего вся наша компания отправилась на катере на первое заседание конференции. Организаторы, люди в высшей степени интеллектуальные, выбрали для его проведения Ка-Санудо — дом, в котором в шестнадцатом веке жил автор знаменитых дневников. На заседании мы дебатировали по поводу судьбы южноамериканских писателей при диктаторских режимах. Основной докладчик, сотрудник «Эмнести интернэшнл», прочел часовую обвинительную речь, подкрепив ее несколькими жуткими слайдами; затем последовали вопросы и ответы. Создавшаяся ситуация казалась несколько забавной. Мы сидели, упакованные в свои академические свободы, и слушали рассказы о том, как преследуют, мучают и убивают наших далеких коллег. Резолюция и заявление для печати были приняты единогласно, и все прониклись чувством исполненного долга; я же, не в силах избавиться от ощущения лживости этой акции, в конце концов почувствовал отвращение к самому себе.

В таком настроении я пребывал в течение всего ленча, которым нас потчевали на острове Торчелло. Потом, чтобы растрястись после обильной трапезы, многие из нас отправились осматривать старую церковь. В ларьках торговали бельем и туристской мишурой. Билл остановился в раздумье, что бы такое купить в подарок жене. И тут я вновь с изумлением увидел старого щеголя из аэропорта. На этот раз его сопровождал зрелый мужчина в черном костюме особого итальянского покроя, хорошо известном по фильмам о крестном отце и потому казавшемся каким-то зловещим. На старикане же был все тот же кремовый костюм, и вместе они составляли этакий этюд в контрастных тонах. Они прошли совсем близко, мы даже встретились взглядами, но, судя по всему, он меня не узнал. Я вдруг почувствовал что-то недоброе, и у меня, должно быть, изменилось лицо, потому что Билл спросил:

— Ты в порядке?

— Вполне.

— А выглядишь так, будто тебя вытащили из могилы.

— Перебрал граппы, — сказал я.

Мне суждено было увидеть старого денди еще раз, когда мы возвращались на катере. Он стоял у витых чугунных ворот большой виллы и, кажется, спорил о чем-то с мужчиной в черном костюме. На этот раз он точно меня заметил, потому что развернулся ко мне спиной, когда я приблизился.

На обратном пути в Венецию все вели себя как на экскурсии. Достали фотоаппараты и кинокамеры, а некоторые — даже видеокамеры. Еще во время ленча я заметил, что Билл изучает какую-то инструкцию; теперь он всю дорогу вертел в руках свой «Никон» с телеобъективом, пытаясь снимать одиноких чаек на бакенах, но катер двигался слишком быстро.

— Черт возьми, — бормотал он, — эта сволочь никак не держится в фокусе.

— Старайся панорамировать, — посоветовал я (это был предел моих знаний о фотосъемке). — И обопрись, а то все смажется.

Вдруг я заметил нечто странное. Впереди и чуть в стороне от нашего курса вблизи одинокого бакена низко кружились и ныряли в воздухе чайки. Рыбаков поблизости не было, но что-то взбудоражило птиц.

— Ну-ка, дай мне аппарат на минутку.

Я взял камеру и нажимал на кнопку самонаведения, пока удаленный бакен не оказался в фокусе. В воде я различил предмет неопределенной формы, бившийся о бакен, когда до него доходила волна от нашего катера, однако от низкого солнца на объектив ложились блики, и разглядеть что-либо было трудно. Тогда я взял более крупный план; увиденное меня насторожило.

— Эй, кто-нибудь, скажите, чтобы он затормозил, — крикнул я. — Там, кажется, тело в воде.

Кто-то из группы быстро затараторил по-итальянски, водитель заглушил мотор, и нас поднесло ближе к бакену. Я оказался прав — это было тело. Капитан подвел катер прямо к утопленнику. Водитель забросил «кошку» и втащил тело на палубу. Моя немецкая подруга вдруг вскрикнула и зажмурилась. Когда толпа отпрянула, я с ужасом увидел, что передо мной та самая девушка, которую Генри целовал в аэропорту. Ее голова как-то неестественно запрокинулась, горло было перерезано, а обескровленное тело вспорото, как у потрошеной рыбы.

Я был вынужден сделать заявление для итальянской полиции, хотя не мог им сказать ничего, кроме того, что видел эту девушку дважды в компании старика в кремовом льняном костюме. Мне казалось в тот момент слишком сложным и даже бессмысленным рассказывать еще и о моей мнимой встрече с Генри. Правда, я описал им молодого человека в майке, правившего моторной лодкой, и именно он, а не старый щеголь заинтересовал их больше всего. На теле девушки не нашли ничего, что помогло бы ее опознать, среди пропавших также не числилось никого похожего. Не будь она очевидной жертвой убийства, наверняка пополнила бы картотеку неопознанных туристов, погибших при трагических обстоятельствах.

Этот случай поверг меня в смятение — я не мог отрешиться от ощущения его связи с моей первой «ошибкой», когда в аэропорту принял погибшую девушку за Софи. Теперь картины прошлого и настоящего путались, и меня обуревали дурные мысли, от которых я не мог избавиться. Предчувствие несчастья всегда служило мне верой и правдой в моем ремесле. В романе не бывает нераскрытых убийств, перевернул страницу — и все ясно. Я же был в полной растерянности и ничего не понимал.

За обедом все сидели притихшие: одно-единственное столкновение с настоящей смертью оказалось куда весомее, чем длинный перечень безобразий, творящихся в дальних странах. Мое скромное участие в событиях придало мне в глазах компании сомнительную значимость, без которой я бы охотно обошелся.

— Когда ты сказал, что знаешь ее, я прямо обалдел, — признался Билл. (Следует заметить, он и еще несколько человек пощелкали-таки своими фотоаппаратами над трупом.) — И как только ты ее запомнил?

Мы были не одни, и я решил слукавить.

— Просто привычка — всегда отмечать интересные детали. Собственно, у меня в памяти застряла не столько девушка, сколько старик, который с ней был.

— А что в нем особенного?

— Он как будто из другого времени. Какая-то странная манера одеваться. И потом, эта разница в возрасте.

— Все равно, снимаю шляпу. Я лиц вообще не запоминаю, из-за этого куча неприятностей. — Потом в нем все же взял верх профессиональный интерес. — Кстати, чертовски интересный сюжет для новой книги — как раз то, что тебе нужно.

— Может быть.

На следующий день меня опять вызвали в полицию и стали показывать разные рожи на фотографиях — надеялись, что я узнаю молодого человека в майке. Но это оказался пустой номер. Детектив, беседовавший со мной, был толстым, как Паваротти, и от него разило чесноком. Он прекрасно говорил по-английски и попытался выудить у меня еще какие-нибудь подробности.

— Непонятно, мистер Уивер, почему жертва, которую, по вашим словам, вы совсем не знали, произвела на вас такое впечатление.

— Я уже объяснял: мне запомнился спутник этой бедняжки — странный старик.

Он кивнул, потом вроде бы раздумал задавать новый вопрос и переспросил:

— Значит, в первый раз вы их видели в аэропорту?

— Да.

— А во второй раз — вечером в лодке?

— Да.

— В аэропорту они только что прилетели, как и вы?

— Не знаю. Кажется, они с кем-то прощались. — Я в первый раз упомянул о Генри, и он сразу же за это ухватился.

— Значит, там был третий человек?

— Да.

— Мужчина или женщина?

— Мужчина. Я видел, как они прощались, а потом он побежал на свой рейс.

— Опишите его, пожалуйста.

— Я не очень хорошо его рассмотрел.

— Ну, как сможете.

— Средних лет, ростом примерно шесть футов, одет респектабельно. К сожалению, не могу вспомнить ничего примечательного из-за дальности расстояния.

— В котором часу это было?

— Часа в три дня. Я как раз прилетел из Лондона и задержался в аэропорту, чтобы встретить коллегу из Нью-Йорка; он прилетел рейсом из Франкфурта примерно через час.

Полицейский кивнул.

— Больше ничего?

— Кажется, нет.

— Должен спросить вас еще раз: вы прежде не знали жертву и не были с ней связаны?

— Нет. Никого из них я раньше не видел. Я уже сказал, что приехал сюда только на конференцию. Скажите, пожалуйста, вы узнали, кто этот старик?

— Пока нет. В это время года население Венеции меняется каждый час. Вы слышали, как он разговаривал с жертвой?

— Нет, но видел его снова, уже с мужчиной, на Торчелло в тот день, когда обнаружилось убийство.

— С тем самым, из аэропорта?

— Нет. Этот, судя по одежде, был местный.

Он уставился на меня, потом что-то записал.

— Какое совпадение, а? Не успели вы приехать, как трижды в течение двадцати четырех часов, в разных местах встретили одного и того же человека.

— Правда, очень странно.

— При том, что в Венеции сейчас столько народу.

— Ничего не поделаешь — так случилось.

— И опять же, именно вы оказались на этом катере, когда обнаружили тело.

— Да, и, признаюсь, был потрясен.

— Вы играете в лотерею, мистер Уивер?

— Нет.

— А зря. Вы уверены, что больше ничего не хотите мне сказать?

— По-моему, нет. Все, что я знал, я написал в заявлении.

— Судя по вашему паспорту, вы писатель.

— Да.

— И какие книги вы пишете?

— Чаще всего триллеры.

— Их здесь переводили, издавали?

— Некоторые издавали.

— Я должен их разыскать.

— Могу ли я прислать вам экземпляр?

— Буду очень признателен. Триллеры, вы говорите? Наверное, в романах убийства раскрывать легче, чем в жизни, а?

— Ну, сами-то вы так не считаете.

— Да нет, считаю, к великому удивлению ваших читателей. Как там у вас говорится — «развешивать колокольчики»? — Он сделал паузу, пристально глядя мне в глаза. — Тогда я, пожалуй, добавлю, что жертва была изнасилована.

— Бедная девочка, — посетовал я. — Как отвратительно!

— Да. Но вот вам ваши колокольчики; в жизни часто бывает как в книгах. — Он выдержал паузу и продолжал, смакуя каждое слово и не сводя глаз с моего лица. — Знаете, ведь вы сами напустили таинственности в эту историю.

— Каким образом?

— Вы все время говорили о жертве — «она». Но это не девочка, это мальчик. Очень симпатичный юноша — что верно, то верно, поэтому-то и понятна ваша ошибка. — Он закрыл свой блокнот. — Так что, мистер Уивер, нам обоим есть о чем поразмыслить.

Перед уходом из полицейского участка я был предупрежден, что, поскольку являюсь единственным свидетелем, меня вызовут для дачи показаний позже, когда будут установлены участники событий.

Я вернулся в «Гритти-Палас» в полном замешательстве. У меня был уже не один случай рассказать о своей возможной встрече с Генри, но делать этого я не хотел. Заяви я о внезапном появлении человека, считавшегося мертвым, возникли бы новые подозрения, тем более что это могло быть связано с убийством. Чем больше я над этим размышлял, тем сильнее старался убедить себя, что стал всего лишь жертвой игры моего подсознания — ассоциации с Софи и с Венецией. Если это был Генри, то как можно объяснить его знакомство с убитым юношей? Во всем этом не было никакого смысла.

Нельзя сказать, что я потом активно участвовал в конференции. Перед глазами все время стояли Софи, Генри, старик, погибший мальчик. Их образы были куда реальнее всего, что там обсуждалось. Как я и предсказывал Биллу, на заседаниях принимались увесистые резолюции, но вряд ли они могли помочь тем, кто нуждался отнюдь не в пышных словах. В заключительном заявлении мы в очередной раз провозгласили свою солидарность; призвали, между прочим, ирландские власти отменить смертный приговор Салману Рушди. Так что все участники могли разъехаться по домам, окруженные ореолом святости. Мы обменялись адресами с немецкой дамой, и я обещал ей сделать все возможное, чтобы найти издателя для ее работы.

До Хитроу мы с Биллом летели вместе. В самолете он достал пачку фотографий, отпечатанных накануне вечером.

— Есть несколько вполне приличных. Я, конечно, так и не освоил эту чертову штуку, но некоторые снимки получились нормально, правда?

Он показал их мне. По большей части это были обычные туристские виды, неумело кадрированные, — в общем, постоянный источник обогащения фирмы «Кодак». Просматривая их из вежливости, я наткнулся на снимок убитого мальчика на палубе катера и стал вглядываться в его обескровленное лицо. Даже мертвый он сохранил сходство с юной Софи. Я вновь вернулся в прошлое. Иные картины, не смываемые временем, всплыли в памяти.

 

Глава 3

ПРОШЛОЕ

Почти все ежедневные газеты напечатали тогда сообщение о предположительном самоубийстве Генри, не придавая, впрочем, этому серьезного значения. В «Сан», как и ожидалось, мое имя было связано с Софи. «Автор романов-триллеров Мартин Уивер, друг молодости, когда-то имевший романтическую связь с женой Блэгдена, сказал, что потрясен столь трагическим концом многообещающей карьеры. Он назвал Блэгдена усердным членом парламента, которого бесстыдно обходили назначением на посты в Кабинете».

«Мэйл» раскопала фотографию, где мы втроем были сняты на отдыхе на юге Франции: Софи в бикини — само очарование и привлекательность, и мы с Генри — пара очкастых сексуальных кретинов. Я внимательно прочитал все газеты. В большинстве сообщений просто приводились основные факты со ссылкой на Си-эн-эн; утверждалось, что Генри был в Москве парламентским наблюдателем. Ожидалось вскрытие тела, а политический помощник Генри, по словам «Таймс», намеревался позже заказать заупокойную службу. Мое внимание привлекло маленькое сообщение в «Телеграф»: их корреспондент в Москве сумел взять интервью у горничной в гостинице, обнаружившей тело в уборной его номера.

Что бы там ни думали о моих профессиональных достижениях, я горжусь тем, что всегда слежу за порядком фактов и событий в своих романах (как я убедился, читатели цепляются к любой ошибке с раздражающей настойчивостью), поэтому упоминание об уборной вызвало у меня моментальную реакцию. Генри был ростом шесть футов с лишним, а когда я его видел в последний раз, он весил, должно быть, фунтов 180. Самоубийство через повешение — штука хитрая; в высшей степени сомнительно, чтобы мужчина его габаритов смог повеситься в уборной, высота которой чуть больше его роста. Я пошел в собственную уборную и провел эксперимент. Во мне 160 фунтов, и я ниже Генри, но стоило мне повиснуть на перекладине для вешалок, как она моментально начала гнуться. Оторвать от пола ноги я тоже не смог. В общем, я убедился в том, что повеситься таким способом не только маловероятно, но и невозможно.

Тогда я решил отыскать помощника Генри, чтобы попробовать узнать у него телефон Софи и выведать еще какие-нибудь подробности. Он оказался на редкость самоуверенным субъектом с усиками, похожими на пятно грязи под носом, и разговаривал очень неохотно. Да, несомненное самоубийство (это было сказано, пожалуй, чересчур поспешно). Генри воспользовался электрическим шнуром, и, согласно предварительному рапорту, смерть наступила за несколько часов до того, как обнаружили тело.

— Он был чем-то угнетен, когда уезжал?

— По-моему, нет.

— А как миссис Блэгден? Как она это перенесла?

Он помолчал, прежде чем ответить.

— У меня пока не было возможности связаться с ней, — сказал он наконец как-то небрежно. — Ее нет в стране; кажется, она в Штатах. Во всяком случае, за границей и в разъездах. И как раз эти чертовы дополнительные выборы, — добавил он, невольно съехав в non sequitur. — Между нами говоря, в центральном бюро считают, что с его стороны было чертовским занудством повеситься в тот момент, когда мы по опросам отстаем на семь пунктов. Есть указание замять это дело, хотя, конечно, я глубоко скорблю.

Я пропустил мимо ушей его крокодилову скорбь.

— Ну хорошо, если вы найдете его жену, пожалуйста, попросите ее позвонить мне. Я бы хотел ей помочь, чем смогу.

— На меня сбросили всю мороку: лететь в Москву, участвовать в этих процедурах, — продолжал он, словно не слыша. — Представляете, какая будет канитель со всеми этими экс-коммуняками, которые мечутся как глупые цыплята.

— По этому поводу я бы не волновался. Уж с чем они умеют обращаться, так это с трупами, — заметил я. — Вы не забудете мою просьбу насчет Софи?

— Насчет кого?

— Миссис Блэгден. Пожалуйста, когда свяжетесь с ней, попросите ее мне позвонить.

— Ах это, ну да. Хорошо, постараюсь, но не могу ничего обещать.

Я умышленно ничего не сказал ему о показаниях горничной и своих сомнениях. По всей видимости, там была ошибка в переводе.

На следующий день я договорился встретиться с поверенным Генри — важным, надутым типом, с которым был немного знаком: как-то раз по настоянию Генри он оказывал мне услуги при покупке дома. Но из-за его всегдашнего высокомерия я в дальнейшем предпочел с ним не связываться. Контора его располагалась в одном из роскошных зданий, примыкающих к Вестминстеру, что ныне могут себе позволить только служители Фемиды.

— Эта история кажется мне совершенно необъяснимой, — начал я, когда он усадил меня рядом со столом его партнера. — Просто не могу понять.

— Никогда наперед не угадаешь, не правда ли? Уже третий раз за этот год мне приходится снаряжать клиентов на тот свет. Верный признак того, что экономику угробили. Я тут на прошлой неделе беседовал с замминистра финансов и сказал, что им пора закрывать лавочку. — Все это он говорил достаточно кислым тоном.

— Стало быть, у Генри были денежные проблемы?

Я знал, что это немедленно заденет его профессиональное достоинство.

— Думаю, сейчас не смогу обсуждать с вами эту тему. Надо дождаться официального оглашения завещания. После этого я так или иначе должен буду вам позвонить.

— Да? А в чем дело?

— Я, естественно, помогал Генри составлять завещание, и хотя не должен его разглашать, полагаю, вы должны знать, что он назначил вас своим литературным душеприказчиком.

— Странно! Он никогда не говорил мне об этом.

Я ужаснулся при мысли, что меня попросят отредактировать и попытаться издать сборник написанных для него политических речей; к нескольким из них и я приложил руку. Ведь у Генри не было ни малейшей склонности к литературе.

— Вы, кажется, писатель, не так ли? — с обидным для меня сомнением в голосе спросил он. — По-видимому, он счел, что вы лучше всех справитесь с такого рода делами. Как только будет оглашено завещание, я обеспечу вам доступ к его частным бумагам.

— А их много?

— Не могу сказать, не знаю. Вам следует об этом спросить у вдовы.

— Не знаете, где она? Его помощник сказал, что она путешествует в Штатах и с ней нельзя связаться.

— Нет. Я разговаривал с ней сегодня утром.

— Сегодня утром?

— Да.

— Значит, она не за границей?

— Скорее всего у кого-нибудь из друзей.

— Не будете ли вы столь любезны попросить ее позвонить мне или же дать ее телефон?

— Я передам вашу просьбу. Она сама позвонит, если захочет. — Его снисходительный тон буквально резал мне слух.

— Благодарю вас. Значит, можно будет связаться с вами?

— Да. Когда все немного поутихнет. С этими самоубийствами всегда столько хлопот, лучше бы их не знать.

Цену себе набивает, подумал я.

Странно, но Генри при жизни никогда не высказывал желания сделать меня своим литературным душеприказчиком. Бог знает почему он вообще стеснялся обращаться ко мне с какими-либо просьбами. Высокое звание обычно окружено ореолом: никто не сомневался в том, что покойный оставил после себя неведомый миру шедевр. Но, насколько мне известно, Генри не написал чего-либо, достойного внимания. Даже письма Софи. Он как-то сам мне в этом признался в минуту откровенности. Дело давнее, но сердце у меня екнуло, потому что сам я написал ей кучу любовных писем. Интересно, сохранила ли она их после свадьбы, перевязав викторианской ленточкой? Вряд ли: она не была сентиментальной и не привыкала ни к местам, ни к вещам. Ей было все равно, где и как жить. Дом для нее был просто пространством, обнесенным кирпичом. Высшим блаженством она считала жизнь в отеле, где много прислуги и ежедневно меняют постельное белье. Когда мы ездили отдыхать, она с поистине детским восторгом собирала остатки мыла, шампуней и спичек и набивала ими свои ящики. Мне же, наоборот, нравилась стабильность: чтобы каждая вещь была на своем месте — книги, картины, любимые пластинки. Длительное пребывание в гостинице под конец начинало меня раздражать. Тяготило непременное общение с незнакомыми людьми, пустые разговоры, надоел и лифт, и безликий гостиничный номер. Софи и Генри постоянно пребывали в движении. Я завидовал их беззаботности, умению пренебрегать условностями. Я жизнь бы отдал за их дом в Эмерсхеме, но, прожив год, они бросили его без всякого сожаления.

Писем Генри вообще не писал, ограничивался почтовыми открытками. А мне, в те дни, когда мы были неразлучной троицей, посылал фотографии, красовавшиеся тогда во всех приморских киосках, — толстозадые и грудастые женщины и тощие мужчины-«подкаблучники» в старомодных купальных костюмах — обычно с надписями, от которых часто веяло клозетным юмором. На одну такую я недавно наткнулся (использовал ее в качестве закладки), на ней написано: «Это напоминает мне о тебе». Впрочем, я был уверен, что вспоминает он обо мне, лишь когда ему что-нибудь нужно.

У него был запас таких фотографий, он вообще все покупал большими партиями — сорочки, почтовые открытки, карандаши, блокноты, — все, кроме моих книг, как мне теперь кажется. «Что ж ты, пидор несчастный, не подаришь мне хоть одну, тебе ж их даром дают», — говорил он; в этом, впрочем, он был схож с остальными моими друзьями. Но даже когда я дарил ему экземпляр, он, скорее всего, отправлял его на полку непрочитанным. Сама книга совершенно не интересовала его, только размер полученного мной аванса. Мерой успеха для Генри были деньги. Поэтому, видимо, он занялся политикой. И на этом поприще претерпел молниеносную метаморфозу. Беспощадный критик последовательно сменявшихся правительств, он вдруг попал в лоно Партии тори. И к моему изумлению, был вскоре избран на одно из маргинальных мест в парламенте, победив со значительным перевесом голосов, поскольку хорошо смотрелся на предвыборных митингах и умел гладко говорить пошлости, столь убедительные для избирателей. Я по-прежнему ждал, когда, наконец, взойдет его политическая звезда, однако он почему-то не делал почти ничего, чтобы заслужить расположение на Даунинг-стрит или у лидеров партии. Единственное, казалось, чего он добивался, — это «титул» члена парламента, без всякой закулисной борьбы и интриг, столь необходимых для продвижения. Для него этот титул был просто средством достижения цели. Назвав его в интервью с репортером «Сан» усердным, я имел в виду его способность сохранять безупречную репутацию и без конца твердить о том, что главное не власть, а возможность служить людям, — впрочем, по моему твердому убеждению, он прежде всего служил самому себе.

Я рискнул потревожить его поверенного, этого ужасного типа, на той же неделе, чтобы узнать еще что-нибудь о Софи и предстоящих похоронах, но услышал лишь, что, по решению министерства иностранных дел, его тело будет похоронено в России, ввиду начавшегося там кризиса. После получения результатов вскрытия посольство позаботится обо всех формальностях. Как бы между прочим, он сказал, что Софи дала на это свое согласие.

— Вы передали ей мою просьбу?

— Да, передал.

— Ну и?.. — спросил я после паузы.

— Она благодарит вас за сочувствие.

— И это все?

— Насколько я понял, да.

— И вы не скажете, как ей позвонить?

— Боюсь, что нет. — Англичане любят употреблять «боюсь» кстати и некстати.

— А когда будут известны результаты вскрытия?

— Не знаю. Сейчас оттуда поступают весьма противоречивые сообщения, — ответил он сухо, с таким видом, словно думал о чем-то другом, более важном.

— А привлекают они в подобных случаях специальных следователей?

— Кажется, да. Но система у них, пожалуй, хуже, чем у нас.

— И долго они намерены держать тело?

— Мистер Уивер, я не знаю, каковы у русских судебные процедуры. За этой информацией вам следует обратиться в Форин Офис.

В министерстве иностранных дел мне пришлось побывать в трех отделах, пока, наконец, не появился чиновник, явно низшего ранга.

— Вы член семьи?

— Нет, — ответил я, — всего лишь старый друг.

— Обычно информацию такого рода выдают только членам семьи.

— Какого рода?

Он поправил галстук и одернул манжеты.

— Частные подробности.

— Они меня не интересуют. Я только хочу узнать, проведено ли вскрытие и на когда назначены похороны. О смерти мистера Блэгдена сообщили по телевидению и в газетах, стало быть, он не засекречен?

— Ну, нельзя же полагаться на средства массовой информации.

— Поэтому я и пришел.

Несмотря на низший ранг, он был прекрасно вышколен по части уклончивых ответов.

— Полагаю, вам запрос необходимо подать официально, в письменном виде, а мы направим его в наше посольство в Москве.

— Не могли бы вы послать его факсом, а то он может до похорон не дойти? Надеюсь, у вас есть факсы, или вы по-прежнему пользуетесь слухами?

Мой сарказм не произвел на него никакого впечатления.

— Да, мы могли бы для вас это сделать, но ответят ли они при нынешней ситуации — трудно сказать. Вы же понимаете, что сейчас у них есть дела поважнее.

— По-вашему, самоубийство члена британского парламента в чужой стране не то преступление, которое достойно даже внимания государственного секретаря ее величества? Так я должен вас понимать?

В первый раз его покоробило, и гладко выбритое лицо изменило свой цвет.

— Нет. Я только сказал, что обстановка в Москве нестабильная. Здесь речь идет о приоритетах.

— Благодарю вас за помощь, вы были очень любезны, — съязвил я напоследок, но снова впустую.

Размышляя на обратном пути, я никак не мог понять: то ли его насторожила моя настойчивость, то ли он получил указания скрывать истинные обстоятельства дела. Я решил, что так этого не оставлю, и постарался найти кого-нибудь посговорчивее в центральном бюро партии тори.

Помещение на Смит-сквер штаб-квартиры крупнейшей политической партии выглядело не очень солидно. Вестибюль как в провинциальном отеле, переживающем не лучшие времена. В те дни у них по понятным причинам принимались меры повышенной безопасности. Пройдя тщательный осмотр и объяснив цель своего визита, я получил липучий разовый пропуск, после чего проторчал в холле добрых двадцать минут, за которые успел изучить огромную цветную фотографию нового лидера, выставленную на всеобщее обозрение, и перелистать несколько брошюр, предлагавших комплексные туры по Англии, которые, видимо, существовали только в воображении авторов этих брошюр — партийных писак.

Наконец ко мне спустился долговязый субъект. На нем был официальный темно-синий костюм в тонкую полоску и рубашка с чересчур тесным воротничком, видимо купленная ему женой за глаза. Он даже с трудом говорил, проглатывая гласные, так что многие слова было трудно понять. Представляясь, он назвал только фамилию и, кажется, титул, но какой, я так и не разобрал все по той же причине.

— Это вы Уивер? Как я понимаю, вас интересует бедняга Блэгден?

— Да. Я был потрясен, узнав о его смерти.

— Печальный конец. Мы очень скорбим. Значит, вы его друг?

— Да, я знал его тридцать лет.

— Извините, я должен был спросить, лишняя осторожность никогда не мешает, особенно сейчас. Все эти журналисты… Ладно, оставим это. Вы случайно не родственник Сесила?

— Сесила?

— Лорда Ланчбери. Он был Уивер, пока его не переселили этажом выше.

— Нет, — ответил я, — думаю, он не имеет ко мне никакого отношения.

— Ну хорошо. Чем мы можем вам помочь?

— Я оказался литературным душеприказчиком Генри, и мне просто необходимо встретиться с его вдовой. Но где она сейчас живет, не знаю.

— Литературным душеприказчиком, да-а? — протянул он, глядя мимо меня — кто-то появился в вестибюле. — Прошу прощения! — Он пошел поздороваться с вновь вошедшим, и я слышал, как он сказал: «Вас ждут в студии, министер. Новый план должен вам понравиться, я сам его перешерстил».

Вернувшись, он продолжил, словно и не уходил:

— Надеюсь, нам не придется издавать его дневники. Хватит с нас принцев, которые только и знают, что фотографироваться, и этой компании на другой стороне палаты с вечным недержанием речи. Хватит! Не правда ли? — Он рассмеялся коротким лающим смехом. — Вряд ли стоит им подражать. Сбережем леса. — Он опять рассмеялся.

— Не знаю, вел ли Генри дневники. Я пока не имею доступа к его бумагам.

— Тогда, может быть, вы дадите нам взглянуть на те материалы, которые затрагивают общественные интересы. — От чрезмерной осторожности в выражениях лицо его напряглось до предела.

Стараясь его растормошить, я спросил:

— Как вы думаете, почему Генри лишил себя жизни? Есть у вас какие-нибудь соображения на этот счет?

Ни единый мускул не дрогнул в его лице.

— Я лично, признаться, его не знал. Всех не узнаешь, как ни старайся. Говорили, он в высшей степени порядочный парень. И неплохой депутат.

— Жена ему наверняка помогала, — сказал я, пытаясь вернуть разговор к Софи.

— Неужели? О, женская поддержка — великое дело. Особенно на выборах.

— Нет ли у вас ее адреса в картотеке?

— Может быть, мы что-нибудь разыщем. Кстати, надо послать соболезнование. Сейчас поднимусь наверх и постараюсь навести кое-какие справки.

Минут через десять он вернулся, но повел себя уже совсем по-другому.

— Знаете, Уивер, все не так просто. Entre nous, они, кажется, разошлись. Странно, что вы этого не знали. Так что в силу сложившихся обстоятельств адрес ее нам неизвестен. Уверен, вы нас правильно поймете. Было очень любезно с вашей стороны заглянуть к нам. При первой же возможности передам от вас привет Сесилу, — добавил он на прощанье, видимо так и не поняв, что Сесил никакой мне не родственник.

Я покинул Смит-сквер с одной мыслью: насколько же уникальны в своем роде люди, создающие то, что называют «истеблишментом». МИ-5, ЦРУ, КГБ — все эти учреждения стали проницаемыми, но наши вечные «мандарины» довели искусство скрытности до совершенства. О них можно было бы снять не один увлекательный телесериал, но в реальной жизни их сдвиг на секретности разлагает общество. Стоит им почуять угрозу своему положению, как они подают сигнал, простой смертный его не услышит, только посвященный. Когда имеешь дело с представителем истеблишмента, оказавшимся за бортом, его защитную реакцию нельзя недооценивать.

Трижды потерпев фиаско, я понял, что после смерти Генри где-то между Москвой и Уайтхоллом было принято решение «задраить люки». И все же, хоть ни один из тех, к кому я обращался, не пожелал мне помочь, я чувствовал, что человек, впутавшийся в какую-то скандальную историю, совсем не тот Генри, которого я когда-то знал. И желание дознаться, почему они решили спрятать концы в воду, стало еще сильнее. Правда, здесь была еще одна, менее альтруистичная причина: узнав, что Софи и Генри разошлись еще до его смерти, я стал надеяться, что, может быть, она будет рада поплакать на знакомом плече.

Видимо, я никогда не понимал Софи. Любить человека вовсе не значит по-настоящему знать его, а в сердечных делах мне всегда не хватало искушенности. Возможно, этому следует искать какие-то скрытые, фрейдистские причины, но я всегда был уязвим для притворства и обмана, потому что все принимал за чистую монету. Горький опыт ничему меня не научил, верю человеку до последнего момента, а там уже поздно что-либо исправлять. Я плохо владел ситуацией, когда после вынужденного годичного перерыва, вызванного их свадьбой, снова встретил Генри и Софи. Общаться и вести ничего не значащие разговоры с девушкой, которую когда-то любил, и которая стала женой лучшего друга, — все это я более охотно описывал бы в книге, чем разыгрывал в жизни. Вопреки здравому смыслу я винил себя в том, что потерял ее. Не мог избавиться от мысли, что она бросила меня из-за моей собственной глупости. И каждый день придумывал новые факты моей виновности: убеждал себя в том, что воспринимал встречи с ней как нечто само собой разумеющееся, уделял ей мало внимания, был слишком поглощен собственной карьерой.

В первое время после ухода Софи моя налаженная жизнь вообще развалилась. Человек удовлетворенный (в моем случае лучше было сказать «умиротворенный») может подчинить себя любой рабочей дисциплине. В течение нескольких лет я приучил себя писать ежедневно, что бы ни происходило, определенное количество текста. Я смутно вспоминаю, что перед этим прочитал где-то, что Троллоп мог писать определенное количество часов в день. Мне казалось, что именно так должен работать настоящий профессионал. С уходом Софи мой творческий адреналин испарился — словно перекрыли какой-то кран. Писателей часто наделяют способностью обращать любые переживания на пользу своей работе. В суматошном стремлении взять реванш я начал писать роман, в котором Генри был Бароном Самеди моего подсознания, но спасительные откровения никак не хотели ложиться на бумагу. После трех глав я понял, что мои страдания похожи на огонь, которому так и не суждено превратиться в пламя.

Но их свадьба не только перевернула мою жизнь — изменилась и Софи. Она переняла манеру разговора Генри и многие его взгляды, и я ничего не мог с этим поделать. Их высказывания часто совпадали, как звук и эхо. Если раньше Софи без колебаний высказывала собственное мнение, причем делала это весьма остроумно, то теперь легко соглашалась с реакционными взглядами Генри. Она много потеряла в моих глазах. Я знал, что она способна быть жестокой, но никак не ожидал этой покорности Hausfrau. Софи перестала быть тем озорным божественным созданием, которое когда-то резвилось на моих простынях. Но, может быть, как проигравший, я специально выискивал в ней изъяны.

Теперь все это в прошлом. Я изменился, терпел неудачи, делал успехи, спал с другими девушками, лгал им. Утрата — сродни пустой комнате в покинутом доме: вы когда-то здесь жили, а теперь не можете вспомнить, почему уехали.

 

Глава 4

НАСТОЯЩЕЕ

Оказалось, что заупокойная служба по Генри так и не состоялась; установить местонахождение Софи мне тоже не удалось. Месяцев через шесть после смерти Генри его поверенный позвонил мне насчет «наследства». Но когда я собрал бумаги, выяснилось, что интерес они представляют весьма небольшой; центральное бюро партии тори могло жить спокойно — никаких сомнительных материалов он не оставил. В дневниках не оказалось ничего, кроме откровенных описаний его встреч в обществе: уик-энды, проведенные в гостях где-то на южном побережье; некоторые имена помечены звездочками — по-видимому, какие-то его «победы»; в целом же — очень беглые и скучные отчеты. Не то что дневники Гарольда Никольсона. Я унаследовал также множество книг, некоторые еще с университетских времен, но они в большинстве своем особой ценности не представляли. Я их упаковал, намереваясь сбыть букинисту, но так и не удосужился это сделать. Среди писем и старых квитанций я не нашел ничего, что относилось бы к Софи; создавалось впечатление, что ее просто не было в его жизни. Пожелай кто-нибудь написать биографию Генри, он оказался бы в затруднительном положении. Его жизнь, как и его смерть, оставалась неразгаданной загадкой.

После возвращения из Венеции меня впервые в жизни стала одолевать бессонница, и работа над новым романом застопорилась. Я не мог забыть о случившемся, перед глазами стояло лицо убитого юноши.

Бывает, что человек, даже близкий друг, уйдя из жизни, уходит из памяти; о нем вспоминаешь, лишь просматривая список для рождественских поздравлений или старую телефонную книжку. Но судьба Генри продолжала меня волновать. Как-то после еще одной бессонной ночи я понял, что ничего не изменилось: Генри в молодости и Генри, которого я несомненно видел в Венеции, не покидали меня. Я сказал «несомненно», потому что вряд ли мог ошибиться. Лежа в постели утром, между сном и бодрствованием, я пришел к выводу, что должен так или иначе упокоить его душу, и решил лететь в Москву. Испытав облегчение, я в то же время ощутил внутреннюю дрожь.

Здравый смысл говорил мне, что к такой поездке нужно подготовиться. Я не знал русского и не имел знакомых в России, если не считать одного друга по переписке в Ленинграде, с которым никогда не виделся. Я часто описываю Москву в романах, но в Россию меня никогда не тянуло, даже когда были сделаны послабления для приехавших с Запада. Как и многие люди моего поколения, я знал только то, что нам говорили. Мы все были напичканы рассказами об ужасах российских ГУЛАГов, и, несмотря на обилие кинохроники в последнее время, для рядового человека Россия оставалась такой же чужой, как и внутренний мир наших собственных тюрем.

Самое близкое, где я бывал, — это в Берлине, куда ездил в 1968 году благодаря одной кинокомпании. Я написал сценарий небольшой картины — черно-белой, с мрачным и туманным сюжетом, которая именно поэтому была представлена Англией на Берлинский кинофестиваль (что было единственным моментом ее славы, так как во всех других местах она шла при пустых залах). Это было в то безоблачное время, когда Софи жила со мной, и я разорился на второй авиабилет, чтобы взять ее с собой.

К тому времени подразделения хонеккеровской армии уже успели натянуть свежую колючую проволоку вдоль Стены. Мы все нанесли ритуальный визит новым тщательно возведенным укреплениям и молча постояли перед увядшими венками, обозначавшими места гибели первых перебежчиков. Помню, Софи плакала, а фотокорреспонденты нас снимали. Впрочем, переживания наши были отчасти показными: мы оказались здесь проездом, не собирались задерживаться, могли приезжать и уезжать по своему усмотрению, и Стена была для нас просто зрелищем. Попавший тогда в Берлин человек ощущал себя на переднем крае, на острие событий, в атмосфере некоего берлинского упадка — но не того, прежнего, о котором писал Айшервуд, а другого, более уязвимого и напряженного, причем это напряжение имело налет импортного шарма; создавалось впечатление, что вместе с продуктами и товарами союзники перебрасывали сюда по воздушному мосту высоковольтную, перезаряженную энергию.

В этот первый визит меня познакомили с обаятельным пройдохой — герром Отто Грубелем. Сразу после войны он сколотил состояние торговлей углем на черном рынке, а потом внушил себе, что его судьба — быть кинопродюсером. Немецкие фильмы того времени годились разве что для демонстрации халтуры — мутные сюжеты, посредственная режиссура, низкий уровень актерской игры. Грубель пригласил меня в Грюневальд, где в его доме, обставленном с показной роскошью, поселились все новоиспеченные богачи, и предложил внести кое-какие поправки в проспект сценария, купленный им во время фестиваля. Так началась моя кинематографическая карьера сценариста от случая к случаю, которого долгие годы использовали многие «грубели» — все, как на подбор, мастера нарушать обещания.

Поэтому первое, что я сделал, когда решил лететь в Москву, — позвонил старому знакомому Райнеру Мауритцу — бывшему директору производства у Грубеля. Как и многие на этой должности, Райнер умел действовать в обход обычных каналов и уже два раза добывал для меня секретную информацию, необходимую для придания достоверности шпионским романам.

— Райнер, — спросил я, когда мы обменялись приветствиями, — нет ли у тебя знакомых в Москве?

— А ты что, собрался в Москву? Потерпи пять лет, пока они не научатся готовить сносную еду. Если же ищешь острых ощущений, поезжай в Берлин. Вот где сейчас дела.

— Я ищу не острых ощущений, всего лишь информацию, и мне нужен человек, который знает там ходы-выходы.

— Это связано с твоей новой книгой?

— Нет, это личное.

— Хочешь вытащить оттуда подружку?

— Ну и зануда же ты! Там умер мой друг. Официальная версия — самоубийство. Но я не верю и намерен докопаться до истины. Вот для чего мне нужен там свой человек.

После некоторой паузы Райнер спросил:

— Этот твой друг был русским?

— Да, — солгал я, из соображений конспирации, что ли.

Он снова сделал паузу и сказал:

— Пожалуй, ты выбрал самое неподходящее время для вопросов. После путча, насколько я знаю, обстановка там очень нервозная.

— Правда? А в наших газетах пишут, что в России новая эра, эра свободы.

— Это тебе не кино, дружище. Вряд ли можно забыть сорок лет страха за одну ночь.

— Значит, никого у тебя в Москве нет?

— Я этого не говорил. Просто советую тебе действовать осторожно. Есть там у меня один человек, занимается тем же, чем я здесь. Мы познакомились, когда пару лет назад делали совместную картину.

— Он мне поможет?

— Возможно. Не могу обещать, но возможно. Жизнь, прожитая в полицейском государстве, не способствует развитию дружеских чувств.

— Как его зовут?

— Василий Голицын.

— Назови по буквам.

Я аккуратно записал его имя.

— У тебя есть его адрес или номер телефона?

— Подожди минутку, надо поискать.

Прошло целых две минуты, прежде чем в трубке снова зазвучал его голос:

— Даю тебе последний номер из тех, что у меня, есть. — (Я записал номер, повторил для проверки.) — Конечно, он мог устареть.

— Ты настоящий товарищ. Я этого не забуду.

— Слушай, когда закончишь с этим делом, приезжай сюда. Тут такое творится после падения Стены! Ты и представить себе не можешь. Так что тебя ждет приятный сюрприз. Непременно приезжай, мы здорово проведем время!

— Очень может быть. Еще раз спасибо.

— Желаю успеха, будь осторожен, дружище!

 

Глава 5

НАСТОЯЩЕЕ

Когда я летел в Москву рейсом «Аэрофлота», у меня было такое чувство, будто я, словно сказочная стрела Зоро, никогда не доберусь до места назначения. С самого отправления меня стали донимать приступы паранойи — была ли это просто игра воображения или мой паспорт действительно разглядывали больше обычного? Войдя в самолет, я внимательно осмотрел пассажиров. В большинстве своем это были типичные бизнесмены, жаждавшие делать деньги на новом рынке для западных товаров и ноу-хау, но мне в моем взвинченном состоянии их лица казались зловещими.

В «дьюти-фри» я купил два блока сигарет, бутылку скотча и несколько флаконов духов на случай, если придется делать подношения. Помимо этого, я располагал еще путеводителем и координатами приятеля Райнера.

Во время путча я, как и большинство людей, всю неделю днем и ночью смотрел новости Си-эн-эн и, находясь в плену собственных домыслов, не мог поверить, что эти пластмассовые марионетки, так долго нагонявшие на нас страх, оказались столь недалекими. Их некомпетентность в делах, с которыми они, казалось, блестяще справлялись, явилась самым большим сюрпризом тех удивительных дней. Мы были убеждены, что Политбюро уцелеет, а КГБ кинет удавку на любого, кто на что-то надеется. Как и многие, я считал, что реформы, может, и начнутся когда-нибудь, но пойдут медленно. Престарелые роботы, казалось, будут торчать на кремлевских стенах всегда — и в дождь, и в «гласность», любуясь ядерными боеголовками дальнего радиуса действия и марширующими шеренгами Красной Армии. Но вот год назад рухнула Берлинская стена, а за ней и здание. Словно зрители, смотревшие страшную драму из партера, мы вдруг очутились за кулисами и увидели, что актеры, наводившие ужас, — простые смертные в масках, а мрачные декорации сделаны из фанеры и холста. Такие вот мысли блуждали у меня в голове, когда я впервые воспользовался скромным гостеприимством «Аэрофлота».

Первые русские, которых я увидел, прилетев в Москву, очень напоминали людей, уцелевших во время землетрясения. Они радуются, что живы, но понимают, что опасность не миновала. И еще — старики: среди них преобладали женщины, занятые черной работой. Все происходило как в замедленной съемке — словно и часы, и разваливающуюся экономику поставили на тихий ход. Чиновники, проверявшие мой паспорт, вели себя так, будто пришли вторыми в длинной гонке и все еще не могут поверить в неудачу. Таможенники, правда, не моргнув глазом, забрали блок сигарет, видимо желая напомнить, что старый режим еще жив. Остальное не тронули.

Водитель такси сразу поинтересовался, нет ли у меня валюты по курсу черного рынка. Предупрежденный своим агентом по путешествиям, я не удивился и предложил ему несколько фунтов.

— Долларов нет? — недовольно спросил он.

— К сожалению, нет.

Он сносно говорил по-английски и объяснил, что когда-то учился в медицинском, но по доносу одного члена партии вынужден был уйти из больницы, где проходил практику.

— Ну, как революция, будет продолжаться?

— Пока хлеб не кончится, — ответил он. — И потом еще несколько месяцев.

— КГБ больше нет? — спросил я, прощупывая его.

Он перекрестился.

— Кто знает? Может, опять приползут, под другой вывеской. В России ничто не исчезает навеки.

Я заказал себе место в гостинице, где в свое время Генри обнаружили мертвым. Она произвела на меня впечатление deja vu: я так часто описывал подобные здания с мрачной росписью, что стоило мне войти в многолюдный вестибюль, как все показалось на удивление знакомым. В неряшливого вида фойе было настоящее вавилонское столпотворение голосов, эхом отражавшихся от мраморных стен. Здесь, как я понял, собрались журналисты разных стран. Несколько групп телевизионщиков вместе с добросовестными русскими переводчиками разрабатывали маршруты на следующий день. У окошка регистрации я услышал английскую речь: «Это все говно! Скажи им, что нам нужно спутниковое время сегодня вечером. Завтра будет поздно». На то, чтобы найти мне номер и заполнить все бумаги, ушло добрых двадцать минут. Процедура скорее напоминала оформление пожизненной страховки, чем проживания в гостинице на какие-то несколько дней.

Потом пожилой коридорный в потрепанной униформе, точнее, ее подобии, проводил меня на седьмой этаж. Пока он отпирал дверь, я заметил, что на нем разные ботинки. Сама комната была чистая, но обстановка спартанская. Мебель представляла собой пестрое собрание реликтов прошлого. Я словно попал в какое-то обесцвеченное зазеркалье: кинофильм на цветной пленке «техниколора» внезапно превратился в черно-белый.

Я щедро одарил старика. Он сразу оживился, рассыпавшись в благодарностях, и посвятил меня в тайны древней ванной комнаты. Если бы я описывал ее в романе, то особое внимание уделил бы запахам: там пахло капустой, как в кухне у моей престарелой тетушки, где в школьные годы я проводил каникулы, и еще чем-то затхлым. Воспоминание это было настолько ярким, что я без дураков обследовал комнату на предмет «жучков» и снял со стены единственную гравюру в рамке, чтобы посмотреть, не спрятано ли за ней что-нибудь. Памятуя о цели своего приезда, особенно тщательно я осмотрел уборную. Несколько металлических вешалок стукнулись друг о друга, когда я открыл в нее дверь. С первого взгляда было очевидно, что самоубийство в такой тесноте маловероятно. Тем не менее я повторил эксперимент, проведенный в Лондоне. Войдя внутрь, обнаружил, что голова достает до тонкой деревянной перекладины и подняться выше невозможно.

Распаковав нехитрые пожитки, я рассовал по карманам несколько пачек сигарет и стал обдумывать первые шаги. Райнер сказал, что его друг — человек надежный, но я решил не принимать этого на веру: в стране, где почти пять десятилетий господствовал страх, перемены не могли быть легкими. Аккуратно выучив первые фразы из разговорника, я поднял трубку первобытного телефона и назвал гостиничному телефонисту номер Голицына. После долгого ожидания меня соединили. Ответила девушка, по-русски.

— Могу я поговорить с господином Голицыным? — едва выговорил я.

— Кто его спрашивает? — Кажется, я правильно понял то, что она сказала.

— Вы говорите по-английски? — спросил я уже на родном языке.

— Да, немного. — На самом деле у нее было очень хорошее произношение. Мне всякий раз становится стыдно, когда я вижу, сколько иностранцев овладело нашим нелегким языком, в то время как немногие из нас пытаются изучить другие языки.

— Моя фамилия Уивер. Я англичанин, только что приехал на несколько дней. Мистер Голицын меня не знает, но у нас есть общий друг в Берлине, Райнер Мауритц, который дал мне его телефон и посоветовал нам встретиться, чтобы обсудить проект фильма. — Инстинктивная осторожность побудила меня солгать.

— Отца сейчас нет дома, — сказала девушка, — но я передам ему о вас, как только он придет. Вы продюсер?

— Вроде того. Вообще-то я писатель. Но с прессой ничего общего не имею, — добавил я на всякий случай, чтобы она не беспокоилась.

— Где вас можно найти?

Я сообщил название гостиницы и номер комнаты.

— Он непременно свяжется с вами сегодня вечером, — пообещала она.

Остаток дня я прогуливался по окрестностям и наблюдал. Первое, что меня поразило, — это магазины, заполненные, как мне показалось, остатками от распродажи какого-то гаража. У дверей всех «гастрономов» (оруэлловское название для пустых продовольственных магазинов) стояли очереди. Ясно, как никогда раньше, я осознал сюрреалистический кошмар ежедневной борьбы за выживание, которую ведет средний русский. Улыбающихся людей в очередях не было — сплошь сердитые лица. Я подумал о том, каким промыванием мозгов для меня были старые пропагандистские фильмы о счастливых трактористах, собиравших несуществующие (как теперь выяснилось) урожаи. Как странно мне было бродить по улицам, которые я столько раз описывал! Я смешался с толпой, собравшейся перед штаб-квартирой КГБ. Кто-то выкрикивал непонятные объявления в громкоговоритель. Мужчину, стоявшего впереди меня, внезапно вырвало. Потом я попал в окружение полудюжины девушек-цыганок с маленькими детьми; свободные руки у них были протянуты за милостыней. Я раздал несколько фунтов и едва унес ноги.

Ближе к вечеру я вернулся в гостиницу и осведомился, нет ли для меня какого-нибудь сообщения. Мне ответили, что нет, причем даже сам вопрос, как мне показалось, вызвал подозрение. Я подумал, не позвонить ли Голицыну еще раз, но решил этого не делать: моя чрезмерная настойчивость могла его насторожить. Я не представлял себе, что он за человек, напугал его мой звонок или обрадовал. Райнер уверял меня в его надежности, но даже Райнер не имел понятия о том, что значит жить в России. Он прожил жизнь в Западном Берлине таким же сторонним наблюдателем, как и я. Откуда нам все это знать — нам, принимающим свободу как должное?

Когда я пошел через вестибюль обратно к выходу, меня остановил мужчина средних лет в довольно хорошо сшитой куртке спортивного типа, с перекинутым через руку пальто. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, затем он спросил:

— Мистер Уивер?

— Да.

— Я Голицын.

Мы обменялись рукопожатиями.

— Очень рад, что вы пришли, — сказал я. — Надеюсь, я не причиняю вам неудобства?

— Нет, я виноват, что не смог добраться раньше. — Как и у Райнера, в его речи чувствовалось американское произношение, но говорил он по-английски бегло.

— Может быть, зайдем куда-нибудь выпьем?

— Хорошо, только не здесь — здесь цены для иностранцев.

— Ну и прекрасно. Я иностранец, и я плачу.

— Нет-нет, прошу вас, лучше поедем ко мне домой.

— Если бы вы позвонили, мы могли бы встретиться прямо там, и вам не пришлось бы ехать.

— Телефоны в гостинице всегда прослушивались, вряд ли сейчас что-нибудь изменилось. — Он направился к выходу.

— Что, разве это не кончилось?

— Сейчас нас в этом убеждают.

— А вы не верите?

Он ответил не сразу. Мы прошли в боковую улицу, и он отпер дверцу своей небольшой отечественной машины «Жигули» — содранной с модели «фиата» шестидесятых годов. Мне вспомнились услышанные когда-то анекдоты; например, один русский хвастался: «Я купил машину. Через десять лет подойдет очередь на колеса».

— Верю ли я им? — переспросил он, с грохотом включая рычаг передачи. — Хотелось бы, но важнее убедиться в том, что им и дальше можно будет верить. В газетах, например, пишут, что скоро овощи в магазинах появятся. Посмотрим, посмотрим. Вы давно знакомы с нашим другом Райнером?

— О, уже много лет, правда, я его давно не видел. Он сказал, что вы занимаетесь тем же делом, что и он.

— Дело у меня то же, верно. Но снимать фильмы в России — совсем не то, что в Голливуде или Берлине, по крайней мере раньше. Здесь, когда вам нужно что-нибудь из оборудования, вы должны подписать дюжину бумаг. Наши графики работ измеряются не неделями, а годами. Я не жалуюсь, нет, я еще в числе привилегированных: у нас с дочерью отдельная квартира и, как видите, какая-никакая машина. Но вот работа — работа кончилась вместе со старым режимом. И неизвестно, возобновится ли.

— Вы не женаты?

— Моя жена умерла, — сухо сказал он и сменил тему. — Эту куртку, которую я ношу, я получил от Райнера. Ее носил Джордж Сигэл в «Меморандуме Квиллера». Говорят, хороший был фильм. Вы его не видели? Ах да, конечно, вы его не могли. Надо же спросить такую глупость.

Потом он рассказывал о фильмах, которые ему приходилось снимать. Наконец мы подъехали к облупившемуся особняку — одному из многих, составлявших, как я успел заметить, отличительную особенность Москвы. Я представил себе, что в этих элегантных когда-то домах жили богатые семьи. Они чем-то походили на лондонские постройки времен Форсайтов, но теперь, как и их тамошние двойники, были поделены на квартиры — кроличьи клетки. Внутри подъезда, где жил Голицын, горела тусклая лампочка, и здесь тоже, как и в гостинице, чувствовались застарелые кухонные запахи. Где-то наверху звучала мелодия «Битлз».

Голицын поднялся на третий этаж. В отличие от гостиничного номера, его квартира производила приятное впечатление. Меня провели в довольно тесную комнату — комбинированную гостиную и кухню. Дочь Голицына, лет двадцати с небольшим, сидела у стола, покрытого узорчатой клеенкой, такими пользовалась еще моя бабушка. Рыжеватая кошка на подоконнике пыталась поймать муху.

— Познакомьтесь, это Любава, моя дочь.

Любава поднялась из-за стола, отодвинув в сторону бумаги, с которыми работала. Она воскрешала в памяти образ героинь Г.Э. Бэйтса — пышные взъерошенные волосы, ясные голубые глаза, чистое лицо без признаков косметики — лицо, глядя на которое ощущаешь, как начинает сильнее биться сердце.

— Да, мы уже разговаривали по телефону. Здравствуйте!

Она была в джинсах и свитере с надписью «BANANA REPUBLIC», который, как я догадался, тоже был подарком Райнера; он плотно облегал ее округлую грудь.

— Что-нибудь выпьем? — предложил Голицын. — Как вы насчет лимонной водки, мистер Уивер?

— Никогда не пробовал.

— Может быть, мистер Уивер предпочитает кофе?

— Нет, водка — это очень заманчиво. И пожалуйста, зовите меня Мартин.

Водку разлили, и мы пожелали друг другу здоровья. Его дочь с нами не пила. Мне не терпелось начать разговор о том, зачем я приехал, но из вежливости я спросил, чем она занимается.

— Работаю с отцом, его ассистентом.

— Конечно, когда я сам работаю, — добавил Голицын. — По образованию она дизайнер. Покажи ему что-нибудь из своих набросков.

— Не смущай меня, папа. Ничего интересного в них нет.

— Дело в том, Мартин, что нужно иметь знакомство с кем-нибудь, у кого знакомый его знакомого сидит наверху и может дернуть за нужные ниточки, чтобы вы попали туда, куда хотите. У нас это называется «блат». А у вас?

— Может быть, влияние?

— Намного сильнее. Влияние плюс взятка. И ничего не изменилось.

Я, кажется, уловил в его речи легкую заминку; он бросил взгляд на дверь, словно все еще ожидал, что кто-то ворвется и изобличит его.

— Возможно, теперь это изменится. Моя дочь слишком талантлива, чтобы провести жизнь моим ассистентом. Слишком талантлива и слишком скромна.

Как только я опрокинул в рот первую рюмку водки, он налил вторую.

— Так зачем вы сюда приехали? — спросил он. — Снимать фильм?

— Не совсем так.

Я перевел взгляд с дочери на отца, подбирая нужные слова, чтобы изложить свое дело.

— Прошу простить меня за то, что не был с вами до конца откровенен при первом разговоре. Я здесь плохо ориентируюсь и боялся вам навредить.

Голицын поставил рюмку на стол.

— Навредить? Чем же?

Кратко, как только мог, я рассказал им о своей давней дружбе с Генри, а потом о своих подозрениях и тревоге по поводу обстоятельств его смерти. Я не удивился тому, что они ничего не знали о самоубийстве малоизвестного члена английского парламента: скорее всего, об этом даже не сообщалось в московских газетах. Когда я закончил свои сбивчивые объяснения, ни Голицын, ни его дочь не проронили ни слова.

— У меня здесь нет никаких знакомых, кроме вас, я не говорю на вашем языке и не представляю, как взяться за это дело. Стало быть, я целиком в ваших руках. Если вы ничего не можете для меня сделать, скажите, я все пойму.

— А чем именно мы могли бы вам помочь?

Я достал вырезку из «Телеграф» с фамилией горничной, обнаружившей тело Генри.

— Вот эта женщина. Не можете ли вы как-нибудь устроить мне встречу с ней?

Они обменялись взглядами.

— Зачем это вам?

Я рассказал о своих сомнениях: вряд ли такой крупный мужчина, как Генри, мог повеситься в маленькой уборной. Об эпизоде в аэропорту Венеции я умолчал. Мои новые знакомые пришли в замешательство.

— Вы хотите сказать, что ваш друг умер как-то иначе?

— Боюсь, здесь что-то не так.

— В таком случае вам лучше всего, пожалуй, пойти в ваше посольство.

— Совершенно верно. Но дело в том, что власти в Лондоне приняли официальную версию самоубийства и умыли руки. Не думаю, что они обрадуются, если я или кто-то другой станет расследовать это дело.

— Что же в таком случае вы хотите узнать у горничной?

— У меня с собой фотография Генри. Пусть подтвердит, что обнаружила именно его, и развеет мои сомнения. Больше мне от нее ничего не нужно. Но нашу беседу должен кто-то переводить, и я рассчитываю на вас.

Голицын внимательно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на дочь.

— И это все?

— Да. Если она подтвердит, что это был Генри, дело будет исчерпано.

— А если она ушла из гостиницы?

— Значит, я доставил вам массу хлопот понапрасну.

— А если она скажет, что это был не ваш друг?

— Этот вариант, признаться, я не продумал.

— А надо бы, — заметил он, и я почувствовал в его голосе колебания. Тут на выручку мне пришла Любава. Она заговорила с отцом по-русски, он, как мне показалось, ей возражал. А когда они закончили, девушка обратилась ко мне:

— Я думаю, идея найти и расспросить эту женщину вполне разумна. Только разговаривать с ней лучше мне, а не вам или отцу. Чтобы она не испугалась.

— Да, вы правы. Но готовы ли вы это сделать?

— А почему бы и нет? Возьму фотографию и скажу, что семья вашего друга хочет поблагодарить ее и прислала немного денег.

— Как бы разговор о деньгах не вызвал у нее подозрения.

— Нет, уверена, он вызовет только удовольствие. Тем более разговор о валюте. Почти каждый москвич счастлив получить валюту.

Я посмотрел на Голицына.

— Что вы об этом думаете?

— Я давно понял, что спорить с дочерью бесполезно. Она обычно поступает по-своему.

Они обменялись еще несколькими фразами по-русски, и вопрос был улажен. Горничной решили предложить двадцать фунтов, как вполне приличную сумму.

— Да, этого вполне достаточно, — сказал Голицын.

— Как только что-нибудь узнаете, позвоните мне.

Они снова поговорили по-русски, и Любава ответила:

— Отец полагает, что вам лучше прийти сюда. Конечно, все меняется к лучшему, но ничего нельзя гарантировать. Старые обычаи в России отмирают медленно.

— Как же вы пережили все эти годы? — спросил я.

Она пожала плечами.

— Думаете, у нас был выбор? Выбора не было.

— А теперь?

— Теперь мы должны учиться жить с самого начала. Вот часть новой жизни — вы приехали сюда и просите нас о помощи. Для нас это само по себе роскошь.

В благодарность за их любезность я подарил ей флакон духов, а ее отцу — сигареты.

— Это не «блат», — сказал я, — просто знак благодарности за вашу любезность и гостеприимство.

Мои подарки, как мне показалось, просто их ошеломили.

 

Глава 6

НАСТОЯЩЕЕ

— Я отвезу вас в гостиницу, — предложил Голицын.

— Прошу вас, не надо, — пытался я возразить, — я поймаю такси.

— Это не Лондон, друг мой, здесь такси редкость. Да и на улицах небезопасно. Хотя мне неловко об этом говорить.

— А знаете, в Лондоне тоже небезопасно.

По дороге в гостиницу я все время ощущал беспокойство Голицына. Видимо, вся эта история его взбудоражила. И пока «Жигули» пробирались по пустынным мокрым улицам, я старался его отвлечь.

— Что же больше всего у вас изменилось?

— Больше всего?

— Ну да! После перестройки.

Он засмеялся.

— Перестройка — это новое название старого хаоса. Раньше у нас был хлеб и страх. Страх остался, а хлеб исчез. Сто лет назад наш великий поэт Лермонтов написал: «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ». Теперь мы говорим: «Привет, немытая Россия, страна бродяг, страна воров».

— Но все же стало лучше, чем прежде? Нет тайной полиции. Во всяком случае, я здесь, и мы с вами свободно разговариваем.

Прежде чем ответить, он взглянул в зеркало заднего обзора.

— Однажды я смотрел по телевизору передачу про каких-то жуков, которые питаются навозом. Зиму они проводят под землей, а в положенный срок вылезают и начинают новый цикл жизни. Тайная полиция была у нас всегда. Вы уверены, что они не вылезут снова? Да, мы разговариваем, но сейчас мы одни в машине.

Когда он по привычке высадил меня на боковой улице недалеко от гостиницы, я ничего не сказал: некоторые его проблемы мне уже стали понятны. Получая ключ, я обнаружил, что меня переселили в другой номер. Это было странно, но опять же не удивительно. Однажды я провел несколько дней в Праге, так там в гостинице мне посоветовали не распаковывать вещи «на тот случай, если нам понадобится переселить вас в ваше отсутствие». Осмотрев чемодан, я обнаружил, что у меня стянули две пачки сигарет, но запасную рубашку и носки не тронули.

Весь следующий день я урывками осматривал кое-какие достопримечательности. Дважды мне показалось, что за мной следят, но возможно, это только показалось. Видимо, я просто беспокоился за исход миссии Любавы. К концу дня, не имея от нее никаких сведений, я снова стал сомневаться в своих предположениях. Генри мертв, мои поиски его не вернут, и скорее всего за этой таинственностью не стоит ничего, кроме нежелания нашего истеблишмента «гнать волну» в это трудное для них время. Кто знает, что произошло в личной жизни Генри за годы нашей разлуки. Мало ли по какой причине можно покончить с собой, и только друг в силах остановить самоубийцу. Придя к этой мысли, я погрузился в меланхолию в своем новом гостиничном номере.

Спустя некоторое время я зашел в гостиничный ресторан, предъявив гостевую карточку. Я долго ждал официанта, потом долго не мог забыть о еде — мешало беспокойство в желудке. Ночью проснулся от орудийной пальбы, подумал, что мне приснилось, но, доковыляв до окна и выглянув наружу, увидел в ночном небе ракеты — где-то праздновали конец старой эры. Через полчаса все стихло. Я все еще стоял у окна, когда зазвонил телефон. Как-то я слышал, что в русских гостиницах принято проверять, все ли жильцы на месте. В надежде, что это Любава, я поднял трубку, но услышал мужской голос:

— Уивер?

Несомненно говорил англичанин.

— Да.

— Уезжайте из Москвы, и как можно скорее.

— Кто это?

— Делайте так, как я сказал. Уезжайте.

И повесил трубку. Мне показалось, что звонили не из города, а прямо из гостиницы: голос звучал совсем близко, и не было помех, характерных для русской телефонной сети.

Потрясенный и подавленный, я сел на край кровати и глотнул виски прямо из бутылки (стакана в номере не было). Истинную цель моего визита знали только Райнер и Голицын. Но просто не верилось, что кто-то из них выдал меня.

Я стал вспоминать все свои разговоры с Райнером, а потом с Голицыным. Имени Генри я вообще не упоминал. Не было никаких оснований не доверять Райнеру. Что ему за дело до самоубийства какого-то англичанина. Стена рухнула, «холодная война» окончилась. Выдав меня, он не смог бы извлечь из этого никакой пользы. Что же до Голицыных, то здесь я полностью доверял своему чутью: отец — конспиратор поневоле, дочь — тоже конспиратор, но в меньшей степени, пользуется, как может, новой свободой. В общем, два безобидных человека. Быть может, не следовало выходить на горничную, моя взятка ее напугала — как ни говори, для нее это солидная сумма. Не исключено, что она сразу же побежала доносить. Но как объяснить английское произношение звонившего? Я проклинал себя за глупую игру собственного воображения, побудившего меня отправиться в эту неизвестную страну. Одно лишь очевидно: кому-то очень нужно, чтобы я прекратил собственное расследование обстоятельств смерти Генри.

Когда виски взыграло в моем желудке, я почувствовал, что никогда еще мое достоинство не было так сильно уязвлено. Вы хотите, чтобы я уехал, — о’кей, я сделаю вид, будто очень напуган; но я не могу покинуть эту страну, не повидав еще раз Любаву. Попробуем поиграть в эту игру. Я позвонил вниз и стал с пристрастием расспрашивать дежурную о рейсах на Лондон; если кто-то слушал мой телефон, то должен был понять, что я сразу среагировал на предупреждение. Дежурная ответила, что информацию можно получить только утром. Последние часы перед отлетом я решил провести у Голицыных.

Выписываясь рано утром из гостиницы, я, прежде чем оформить счет, громким голосом попросил расписание «Бритиш эйруэйз»; я внимательно следил, не наблюдает ли кто-нибудь за мной, но ничего особенного не заметил. Как обычно, вестибюль кишел иностранными журналистами и телевизионными командами, обсуждавшими события недели. Заметив знакомого репортера из Ай-ти-эн, я спросил его о последних новостях.

— Ничего интересного, — ответил он, глядя мимо меня и думая о чем-то своем, более важном. Сейчас эти репортеры — герои дня.

— Вы видели фейерверк ночью? Я сперва подумал, что палят из орудий.

— Да? Значит, вы здесь впервые, — сказал он тоном, не располагавшим к дальнейшему разговору. — Простите, я должен найти своих ребят и ехать в аэропорт.

— А меня не подбросите? — спросил я, моментально сообразив, что это отличный шанс улизнуть от возможных преследователей. — Я должен срочно попасть на самолет.

Он в первый раз на меня посмотрел.

— Боюсь, что не получится.

— Прямо не знаю, что делать.

— Вы не из Би-би-си?

— Нет, я вообще не журналист. Выручите, а?

— О’кей, — сказал он с неохотой, — спрошу у ребят. Если согласятся, поедете в съемочной машине, но мы уезжаем сейчас же.

— Вот и отлично.

Мы благополучно доехали до аэропорта, и я не сомневался, что ушел от хвоста, если он и был. Я помог ребятам взвалить на плечи оборудование, чтобы нести в зал вылета, и сказал, что присоединюсь к ним после регистрации. Но вместо того, чтобы пойти к стойке «Бритиш эйруэйз», я выскользнул наружу и, по счастью, наткнулся на такси. Необходимо было предупредить Голицыных, и я сказал шоферу их адрес. Я заплатил водителю, когда мы приехали, в твердой валюте и пообещал еще столько же, если он подождет меня, что вполне его устроило.

Поднимаясь по лестнице, я никого не встретил, и если не считать приглушенных звуков радио или телевизора в одной из квартир, в доме стояла тишина. Дверь в квартиру Голицыных была слегка приоткрыта. Я постучал, подождал немного, опять постучал. Никого. Толкнул осторожно дверь, окликнул хозяев по имени. Никто не ответил. Заглянул в гостиную. Там было все так же, как третьего дня вечером, когда я уходил: рюмки из-под водки, бумаги Любавы и ее наброски оставались на столе. Прежде чем зайти в спальные комнаты, я их еще раз позвал. Послышался слабый стук, словно что-то упало, потом появилась кошка и стала тереться о мои ноги. Я наклонился, чтобы погладить ее, и увидел на потертом линолеуме красные следы от когтей. Потрогал один из них кончиком пальца; след был влажный, и тут я все понял. Следы вели в первую спальню. Любава лежала прямо около двери, в ночной рубашке, когда-то, видимо, белой, а теперь темно-красной от крови. Лицо почти все было разворочено, длинные волосы спутаны, словно водоросли, оставленные на скалах прибоем.

От ужаса к горлу подступила тошнота, я зажал рот рукой и все же нашел в себе силы заглянуть во вторую спальню. Голицын, видимо, был застрелен с близкого расстояния, скорее всего во сне, потому что так и остался в кровати, хотя весь скрючился. Стена позади него была забрызгана осколками черепа и мозгом. Постель пропиталась кровью, и я увидел место, где прошла кошка, и пересекающиеся следы когтей на подоконнике.

Я отшатнулся, хватаясь за воздух. Кошка громко мяукала, и гробовая тишина дома еще усиливала этот звук. Мне приходилось не раз описывать подобные сцены, и, видимо, поэтому я схватил кухонное полотенце и вытер дверные ручки, чтобы не оставлять отпечатков пальцев. Потом я вышел, закрыл входную дверь, бросил полотенце на лестничной площадке и постоял, прислушиваясь к звукам из соседних квартир. Когда я стал спускаться вниз, колени подогнулись, и я рухнул на пол. Какой ужас! Никогда больше я не смогу написать, что герой, попавший в такую ситуацию, спокойно ушел. Кое-как совладав со своими конечностями, я дошел до первого этажа и, еще раз убедившись в том, что могу нормально идти, направился к ожидавшему меня такси.

— В аэропорт, — сказал я, с трудом узнав собственный голос. — Моих друзей нет дома.

Теперь я сразу пошел в бюро «Бритиш эйруэйз», где мне сказали, что на все рейсы места проданы, а записавшихся в лист ожидания человек тридцать.

— Попробуйте обратиться в «Аэрофлот» или «Люфтганзу», но думаю, там то же самое, — сказала девушка тоном попугая, которому явно надоело повторять одно и то же. — Может быть, завтра Лондон даст дополнительный рейс, но это предположительно, — я запишу вас в лист ожидания, кто знает, может, вам повезет.

Даже в хорошие времена я ненавижу аэропорты! Они буквально заражают вирусом беспомощности. Стоит только туда попасть, и вы чувствуете себя пойманным в ловушку, отданным на милость погодных условий, диспетчеров и бесчувственной техники, от которых зависит, вылетит ли самолет в назначенное время, поднимутся ли эти чертовы штуки вообще; плюс к тому еще контроль безопасности, рентген, вооруженные патрули, и никому нет дела до измученного пассажира — в полном противоречии с рекламой, живописующей романтику полета.

Почти полчаса я простоял в очереди за жидкостью, которая у них называется кофе, пытаясь сообразить, что теперь предпринять, и каждую минуту ожидая, что чья-нибудь тяжелая рука опустится на плечо. Пассажиры и москвичи, не желавшие отстать от текущих событий, толпились вокруг телемониторов, для которых не нашли другого места, кроме как у входа в мужской туалет. Для большей безопасности я замешался в толпу и уставился на черно-белое изображение, как вдруг услышал свою фамилию.

Резко обернувшись, я увидел рядом с собой хорошо одетого человека с вежливым, гладко выбритым лицом. Он стоял так близко, что я ощущал исходивший от него запах одеколона, совсем не лишний в этой массе человеческих тел.

— Мистер Уивер, если не ошибаюсь? — Он улыбался, а в его речи безошибочно угадывался учебник дикции для Уайтхолла.

Я кивнул.

— Только что в бюро «БЭ» я случайно услышал, что вы хотели купить билет. Они сейчас на вес золота, все равно что билеты на «Призрак оперы». — Он снова улыбнулся. — А у меня оказался лишний билет на Копенгаген, можете им воспользоваться.

— Я хотел бы вернуться в Лондон, — сказал я.

— Как и все мы. Пусть бы разобрались там, кто что должен здесь делать, тогда и нам станет легче. В Копенгагене вы без труда пересядете в самолет до Лондона.

В голосе его зазвенели нотки нетерпения, но он не переставал улыбаться, словно уговаривал потанцевать строптивую дебютантку.

— Очень любезно с вашей стороны, но я попробую попытать счастья на прямой рейс.

Его голос стал заметно жестче.

— Весьма возможно, мистер Уивер, что ваше счастье уже на исходе.

— Кто вас послал? — спросил я.

— Послал? Никто. Просто я хочу помочь соотечественнику. Прошу вас, возьмите билет. Времени остается мало, уже объявили посадку.

Я огляделся. На небольшом расстоянии стояли еще двое, они не спускали с нас глаз.

— Послушайте моего совета, — сказал незнакомец. — Здесь все так быстро меняется. Вы можете надолго застрять. Именно вы, у которого впереди такая блестящая карьера.

Он схватил меня за руку выше локтя и потащил через толпу в зону вылета. Я оглянулся: те двое тоже двинулись с места.

— Мне очень нравятся ваши книги, мистер Уивер. Кажется, я прочитал все их до одной. Вполне в моем вкусе.

Мы оказались у входа на посадку, и он сунул мне в руку билет.

— Я был настолько уверен в вашем согласии, что уже зарегистрировал его и перевел на ваше имя, так что у вас не будет проблем. Желаю приятного полета.

— Сколько я вам должен? — спросил я неуверенно.

— За счет фирмы, — ответил он. — Наш маленький вклад в ваше благополучие.

— Кого же я должен благодарить?

— Свою счастливую звезду, — ответил он не моргнув глазом.

Билет действительно был в порядке, и я беспрепятственно прошел внутрь. Около паспортного контроля оглянулся. Все трое стояли возле барьера. Теперь я знал: что бы дальше ни случилось, моя карта помечена.

 

Глава 7

НАСТОЯЩЕЕ

Полет рейсом «САС» прошел без происшествий, но успокоиться и попытаться что-то обдумать я смог, лишь когда мы преодолели взлетную тряску и поднялись в чистое небо. Вряд ли мой благодетель работал в посольстве, но по всему было видно, что это человек из Форин Офис; он обладал наглой самоуверенностью людей, привыкших к привилегиям. Двое других были, видимо, сотрудниками МИ-6, находившимися там на всякий случай, а самому презентабельному поручили проводить операцию.

Он безусловно был в курсе событий, знал, кто я такой и зачем приехал в Москву. Я стал вспоминать, с кем имел дело в Лондоне перед отъездом: политический помощник Генри, его поверенный, репортер из «Сан», важный гусь из центрального бюро партии тори и, конечно, министерство иностранных дел; да, было из кого выбирать, если учесть, что моя настойчивость вызывала подозрения. Потягивая бесплатную выпивку из пластмассового стаканчика, я решил, что Форин Офис — наиболее вероятный вариант: у посольства наверняка есть какой-нибудь «блат», чтобы доставать билеты немедленно. Тут открывался жуткий гадюшник, и следы от него вели к страшной смерти Голицына и Любавы, за которую я нес прямую ответственность. Я еще мог как-то понять, что в посольстве получили указание (от кого?) выдворить меня из Москвы, но чтобы убить Голицыных? Нет, этого не могло быть.

Я был далек от мысли, что наши никогда не играют в грязные игры; копаясь в прошлом, я обнаружил слишком много темных пятен, слишком много скрытых фактов, чтобы поверить, будто мы всегда были хорошими, ничем не запятнанными ребятами. Кто-то сделал резкое движение, чтобы отпугнуть меня и показать, что они желают похоронить секрет Генри вместе с ним. Только скромная известность спасла меня на этот раз: еще одна смерть в Москве создала бы трудности, поэтому приговор мне не привели в исполнение при условии, что я не буду ни во что влезать. Этот вкрадчивый тип в аэропорту явно намекнул мне на это на обычном официальном двуязычии: убирайся домой и забудь про все, это не твое дело. С Голицыным можно было не церемониться — еще два трупа на счету страны в переходный период. Всего два.

Я понял, что оглядывался не через то плечо; ждал опасности слева, из России с ее беспорядками, а она таилась ближе к дому. Очевидно, с момента прилета каждый мой шаг отслеживался и привел к Голицыным, а от них — к горничной в гостинице. Успела ли Любава разыскать горничную, и если да, то что узнала? Или горничная тоже замолчала навсегда?

Когда мы разворачивались для захода на посадку, я не отрываясь смотрел в окно. Вечность, от которой меня отделял только слой плексигласа, была столь же непонятна и глубока, как эта тайна, я потерял почву под ногами.

После посадки я решил не покидать аэропорта, пока не придумаю, что делать дальше. Копенгаген казался надежным прибежищем. Я пообедал без всякого аппетита, зато с большим, удовольствием принял две или три рюмки крепкого шнапса, следя за тем, не смотрит ли кто-нибудь на меня. Но в ресторане собрались такие же, как я, пассажиры, коротающие здесь время. Я поселился в одной из аэропортовских гостиниц, радующей глаз современным, без претензий убранством. Аккуратная постель, стерилизованный туалет, обязательные образцы шампуня и горячая ванна — все так привычно и удобно!

Чтобы хорошенько выспаться, я много выпил. Но, проснувшись, вновь очутился в лабиринте проблем, из которого не было выхода. За завтраком я не мог отрешиться от мыслей об иронии своей судьбы. На страницах книг, моих собственных книг, на телевизионных экранах насильственная смерть вполне досягаема. Но в романе можно оставить закладку, отложив продолжение на другой день; герои поднимутся с пола, как только будет отыграна сцена, смоют фальшивую кровь и вернутся домой, к своим семьям. А вот следы кошки были самыми что ни на есть настоящими.

Я не на шутку испугался. Мне явно недостает мужества, которым я наделяю своих героев, а повседневный опыт не в силах помочь мне выработать план действий. В забрызганных кровью спальнях, где нашли свою смерть Голицын и Любава, время словно остановилось. Страх подействовал на меня как слабительное; но именно в туалете я вдруг понял, что нужно делать (кстати, там мне часто приходят в голову лучшие сюжетные ходы). В Скотленд-Ярде я несколько раз консультировался с инспектором Албертом Клемпсоном из отряда по борьбе с терроризмом — он помогал исправлять мне фактические ошибки в романах. Клемпсон сделал блестящую карьеру, начав с отдела уличного движения и пройдя все чины вплоть до своего нынешнего положения. Непримиримый к тому миру, с которым соприкасался, прямой, бесхитростный, лишенный иллюзий относительно возможности победить в своей бесконечной битве, он показался мне лучшим советчиком. И я решил рискнуть.

Я позвонил ему сразу после завтрака и, к счастью (которое так круто отвернулось от меня в последнее время), застал его на работе.

— Алберт, — сказал я, — это Мартин Уивер. Вы меня помните?

— Конечно. Как дела, что-нибудь новенькое на подходе?

— Да нет, не совсем, но мне нужна ваша помощь. Я попал в трудное положение.

Он привык спокойно воспринимать подобные заявления. Телефонный звонок обычно оповещал его о каком-нибудь бедствии.

— Вы лично?

— Да.

Он помолчал.

— И вы считаете, я могу вам помочь?

— Да. Законов я не нарушал, мне просто нужен совет.

— Вы сейчас можете говорить? Вы где?

— В Копенгагене.

— В Копенгагене?!

— Да, я вам все объясню при встрече. Возможно, это вас удивит, но, кажется, я нуждаюсь в защите.

— От кого? Или, может быть, от чего?

— Не знаю, но очень хотел бы знать.

— Вы когда возвращаетесь?

— Если мы сможем увидеться, то сегодня. Это возможно?

— Да, сейчас пока все спокойно, хотя никогда не знаешь, что выкинут эти ирландские ублюдки.

— Сажусь на первый самолет и звоню вам сразу после прилета.

— Отлично. Вы уверены, что больше ничего не хотите мне сказать?

— Пока нет, лучше потом.

— О’кей, надеюсь, я буду на месте, если же нет, вам скажут, где меня найти.

Закончив разговор, я побежал смотреть рейс на Лондон. Уже в конце дня прилетел в Хитроу и позвонил ему сразу же, как только прошел въездной контроль. Он поднял трубку после второго звонка.

— Во время полета я долго думал, — сказал я. — Не могли бы мы встретиться где-нибудь до того, как я отправлюсь домой? Не исключено, что меня навещали в мое отсутствие.

— Конечно. Через час жду вас в баре напротив стенда объявлений на станции «Виктория». Не торопитесь. Я подожду.

Я поехал на метро, а не на такси — опыт подсказывал, что в толпе безопасней. Но удача вновь от меня отвернулась. «Виктория» была оцеплена полицией — в очередной раз появилась угроза бомбы. В последнее время ИРА в Англии действовала так: давала массу ложных телефонных звонков, а когда силы полиции были на исходе, появлялось настоящее предупреждение. Все это обычно происходило в часы пик, когда на улицах полная неразбериха. На сей раз они нанесли двойной удар, вынудив перекрыть станции «Виктория» и «Ватерлоо» на два часа.

Когда пассажиров наконец высадили из вагона, я оказался в нескольких милях от места встречи с Албертом и позвонил ему на работу. Но он, конечно, был занят в связи с возникшим инцидентом. По некотором размышлении я все же решил рискнуть и поехал домой. Но прежде, чем войти в квартиру, позвонил в дверь к соседке. Это была приятная дама средних лет, старая дева, ищущая утешения, которого я не мог ей дать, и склонная изливать мне душу. Она опрометчиво считала, что писатели очень похожи на своих героев. Как правило, я держал ее от себя на почтительном расстоянии.

— О, вы вернулись, мистер Уивер! Как приятно, входите же!

— Нет-нет, благодарю вас, Этель. Я только хотел убедиться, что у вас все в порядке.

— Все в порядке, как нельзя лучше. Правда, на прошлой неделе я схватила небольшую простуду, но полагаю, она не заразная. Как любезно с вашей стороны, что вы обо мне вспомнили. И куда же вас теперь занесла ваша удивительная судьба?

От нее исходил легкий запах растираний. На верхней губе выступили капли пота; она, как обычно, вся сияла и была возбуждена.

— Так, ничего особенного. Всего лишь на юг Франции.

— Это для вас «всего лишь», а для других очень много! Вы правда не хотите зайти?

— Нет-нет, благодарю вас. Кстати, мне не приносили срочной бандероли?

— Не приносили. Вообще никто не приходил. Я бы заметила, ведь всю неделю просидела дома из-за простуды.

— Значит, еще не пришла. Рад был вас видеть.

— Я тоже.

На первый взгляд, не считая кучи старой почты на коврике, в квартире ничего не изменилось. Тщательно осмотрев все комнаты, я вновь позвонил Алберту. И, к счастью, застал его.

— Я выбрал отличное место для встречи, да? — сказал он.

— Ну что, была бомба?

— Была, но не на станции, а недалеко от Британского музея. Хорошо, что успели ее обезвредить. Еще очко в нашу пользу… Не знаю, как быть с вашей проблемой. Сегодня, к сожалению, я не смогу.

— Конечно, понимаю.

Он уловил в моем голосе нотки огорчения.

— Сегодня день рождения сына, и я обещал свозить его в «Старлайт-экспресс». Как насчет завтра?

— Когда вам будет удобно.

— Сейчас взгляну.

Он отложил трубку.

— В девять у меня брифинг. Может, в одиннадцать?

— Отлично. Где встретимся?

— Только не на станции. Вы знаете Нилз-Ярд в Челси? Тот, что на Сидней-стрит в центре сада? Там есть кафе, где можно выпить чашку хорошего кофе с нормальным «дэнишем».

— Не мешает нам всем остаться нормальными, — скаламбурил я, хотя мне было не до шуток. — Ладно, большое спасибо, Алберт, и приятного вечера.

— Это его четвертый поход туда, — сказал Алберт. — Умел бы он ездить на роликах — сам бы меня свозил.

В привычном покое своего дома я впервые после московского приключения стал приходить в себя. Разобрал почту (интересно, сколько леса уходит на издание «Ридерз дайджест»?), принял душ, открыл бутылку кларета, сунул замороженную пиццу в микроволновую печь и включил компьютер, чтобы вспомнить, на каком месте остановился. Я всегда считал, что работа — панацея от любых бед, и теперь надеялся избавиться от всего этого ужаса с помощью сочинительства.

Собираясь с мыслями, я запустил свой процессор, но вместо обычного меню на экране появилось сообщение: «Если вы не лишены здравого смысла, то поняли, что случившееся в Москве — не ваше дело. Теперь вы знаете, что происходит с теми, кто путается под ногами. Не забывайте об этом. Вашего друга больше нет».

Я не мог оторвать глаз от экрана; новая волна ужаса захлестнула меня, и стакан задрожал в руке. При всей скудости моего технического образования я знал, что любой компьютер может быть заражен вирусами, но произошедшее не могло быть случайностью — оно касалось лично меня. Я был готов к разгрому квартиры, но такое насилие не оставляло никаких следов, это было настоящее произведение искусства, демонстрация изощренной силы. У меня хватило сообразительности распечатать сообщение, прежде чем его стереть; потом я проверил содержимое своей директории — не стерлось ли что-нибудь важное. Все документы были на месте.

К прежним тревожным мыслям прибавились новые; пицца так и осталась несъеденной.

 

Глава 8

НАСТОЯЩЕЕ

Дневное время в Лондоне превратилось в сплошной час пик. Пробираясь через весь город в Челси — впервые за несколько месяцев — на отсроченную встречу с Албертом, я поразился тому, как быстро превращается Лондон в город заброшенных контор, в некое подобие бетонной декорации для давно отснятого фильма. Я потерял счет исчезнувшим ориентирам и несколько раз сбивался с дороги, потому что знакомые когда-то улицы совершенно изменили свой облик. Двигаясь вниз по Стрэнду к Трафальгарской площади, я видел в дверях магазинов покупателей, которые старательно обходили барахольщиц и всякое человеческое отребье, проведшее ночь на старых газетах. Только ровное красноватое покрытие Мэлл восстановило ощущение постоянства, а парк по обеим ее сторонам показался иным миром по сравнению с загаженными магистралями, оставшимися позади. Через Гайд-парк-корнер и Белгрейв-сквер я выехал на Уолтон-стрит, где по своему обыкновению священнодействовала целая армия регулировщиков, а потом через боковые улицы попал на Кингз-роуд. Там в большинстве магазинов торговали американскими вещами впятеро дороже их настоящей цены.

Мне удалось найти свободный метр стоянки около новой больницы (казалось, в ней лечатся исключительно арабы, все с угрюмыми лицами, причем целыми племенами), и я направился к назначенному месту встречи в Нилз-Ярде. День выдался холодный, ветреный, но несгибаемым бойцам на это было наплевать: они пили кофе с морковными пирогами прямо на улице, имитируя жизнь парижских кафе. Уж что-что, а изводить себя англичане умеют.

Алберт прибыл раньше меня и благоразумно расположился внутри. Мне показалось, что со времени нашей последней встречи он осунулся. Даже ясновидец не смог бы угадать его профессию. В элегантном костюме в «елочку» и белой рубашке он больше походил на управляющего банком. Его трудно было представить подходящим к подозрительному автомобилю, который каждую секунду мог взорваться.

— Я пришел первым. Ну, как дела? — спросил он.

— Отлично.

Я огляделся по сторонам. За двумя или тремя столиками сидели матроны со своими питер-джонсовскими хозяйственными сумками и судачили о местных событиях.

— Я закажу вам кофе. Есть будете?

— Нет, спасибо, только кофе, — ответил я.

— Итак, что же с вами случилось? — спросил Алберт, когда мы уселись.

Посматривая вполглаза на соседние столики, я рассказал ему все, что произошло, начиная с предположительной встречи с Генри в аэропорту Венеции и моего вынужденного отъезда из Москвы и кончая посланием на компьютере. Он слушал, не прерывая меня.

— Похоже, с вами обошлись по вашим же собственным рецептам. Расскажите-ка мне поподробнее о вашем друге Генри. Кстати, я с ним однажды встречался. После той схватки с ИРА, когда убили Эйри Нива, — я проводил брифинг в парламенте, и он, помню, очень волновался: как вести разговоры по телефону, если он прослушивается.

— Что вы хотите о нем узнать?

— Ну, допустим, вы не ошиблись и в аэропорту был именно он. Случается, что люди имитируют самоубийство — например, когда запускают руки в чужую кассу или просто хотят бросить свою дражайшую половину и смыться с какой-нибудь куколкой. Попав в подобную ситуацию, он вполне мог решиться устроить Стоун-Хаус. У него были какие-нибудь проблемы?

— Понятия не имею. Я его целую вечность не видел. Проблемы всегда могут возникнуть. Мне часто казалось, что он живет слишком шикарно для рядового члена парламента.

— Постараюсь что-нибудь раскопать. Скажу вам, что меня насторожило: убитый юноша в Венеции, которого вы приняли за девушку. Вы сказали, что они поцеловались, вернее, что Блэгден поцеловал юношу, — так?

Я кивнул.

— Он был «голубой»?

— Господи, не думаю. Хотя странности по части секса у него замечались, например, излишнее пуританство. Помню, когда мы в первый раз встретились с Софи, и она позировала обнаженная, он был шокирован. Впрочем, это не помешало ему на ней жениться.

— Конечно, он был когда-то вашим другом, но ведь на самом деле он вам не нравился?

— С чего вы взяли? — Я был озадачен.

— Что-то такое уловил в вашем рассказе…

— Когда-то мы были дружны, — проговорил я, — но люди меняются.

Алберт покачал головой.

— На самом деле нет, значит, дружба была неискренней. «Голубой», он и остается «голубым» и рано или поздно себя проявит. Попомните мои слова. Впрочем, пока оставим это. Допустим, вы не ошиблись, он имитировал свою смерть, и вам каким-то образом удалось это обнаружить. Тогда другим, завязанным в этом деле, ничего не остается, как сбить вас со следа.

— Это совершенно очевидно.

— Будь что-нибудь на свете совершенно очевидным, меня давно не было бы в живых. Вопрос в том, кто именно с этим связан и по какой причине? Вы полагаете, тот тип в аэропорту, который дал вам билет до Копенгагена, из Форин Офис?

— Уверен.

— Это наводит на мысль, что именно они занимались вскрытием и кремацией. Ненавижу этих узкожопых не меньше вас.

— Существуют ли какие-то типовые сценарии самоубийств? Как по-вашему?

— Одни заботятся о том, чтобы все было чисто, другие вышибают себе мозги в детской комнате. — Он поглядел мне в глаза. — Почему вы не рассказываете все до конца? Вы что-то скрываете? Я ведь не смогу вам помочь. Вы перебежали кому-то дорогу, и они — тройным убийством! — дали вам сигнал отступить. Если три, то почему не четыре? Они намекнули вам, что надо все забыть. Если вы правы и ваш друг где-то здесь, то скорее всего именно он дал вам отсрочку. Видимо, не представляло никакого труда убрать вас в Москве. Насколько я знаю, это отличное место для исчезновений.

— Это долго рассказывать, — сдался я наконец.

— О’кей, дайте-ка я узнаю, что там у меня на работе, и потом приступим. Разве не за этим я сюда пришел?

Он достал из кармана телефон, а я заказал еще кофе и сандвичи и стал думать, с чего начать.

— Повезло, — сказал Алберт, — на нашем фронте все спокойно.

В истории, которую я стал вспоминать, мне очень не повезло. Но вернуться к началу — в любом случае дело полезное.

 

Глава 9

ПРОШЛОЕ

В этой истории немало забавного. Вспомнить хотя бы то, что в первый раз мы встретили Софи вместе с Генри.

Случилось это летом 1967 года. Мы возвращались домой с уик-энда, проведенного в гостях в Хенли. Развлечения наши закончились несколько напряженно: увлекшись игрой, которую называл «дружеским покером», хозяин в пух и прах проигрался.

На исходе воскресного дня мы пробирались окольными путями, чтобы избежать пробок. Генри сидел за рулем своей «Эм-Джи». Она уже давно пережила свои лучшие годы, но для Генри оставалась предметом гордости и главной отрадой в жизни. Он ухаживал за ней, как за любимой собачкой, ласково называл ее «старушка» и часто пускался в занудные разговоры о ней как о живом существе. Я назвал это ПНТ — «перерыв на тошниловку». Он отказывался от разных «гнусных» (по его выражению) предложений торговцев, но в конце концов все же вынужден был отправить свою драгоценность на свалку. В тот день в глазах его стояли слезы. И потом еще долгие годы он оплакивал свою любимицу.

— Так поступают только у нас в стране — единственную нашу машину, которой все восхищались, отправить в утиль! Теперь такие хранятся в коллекциях и приносят доход на рынке. Я сделал большую ошибку, что с ней расстался!

— Но она уже никуда не годилась, — возражал я, — приходилось раскручивать ее до седьмого пота.

— Это была машина с характером. Не то что твое немецкое дерьмо.

В то воскресенье «Эм-Джи» вела себя именно так, как ей и полагалось. Я дважды вылезал наружу и толкал ее, чтобы она, по выражению Генри, «прочистила горлышко» и зашлась удушливым кашлем. Мы проехали Датчет-Виллидж и переезжали по горбатому мосту Альберта, что на территории Виндзорского замка, когда вдруг увидели на обочине девушку с поднятым вверх пальцем.

— Вот это да! — воскликнул Генри. — Видал?

— А то нет! Останови!

У «Эм-Джи» возникали проблемы не только с заводом, но и с тормозами — остановить ее было совсем не просто. Мы промахнули добрых двадцать ярдов, прежде чем удалось затормозить.

Девушка уже бежала к нам. Я обычно испытываю трудности с описанием женщин в романах. Любого негодяя нарисую не задумываясь, словно живого, буквально несколькими фразами. А вот с женской красотой сложнее. В ту первую встречу Софи — а это оказалась именно она — было не больше семнадцати лет. Лицо ее озарял обворожительный румянец, так часто встречающийся у юных англичанок, которые прячутся от солнца и гуляют под дождем. Почти все ее сверстницы подражали Мэри Квант и Джин Шримптон, но Софи не подходила под общий шаблон. Вопреки моде в ее внешности не было ничего отталкивающего. Она носила ослепительное белое облегающее платье, словно только что вернулась с теннисного корта (позже я, правда, обнаружил, что она даже не в состоянии перебросить мяч через сетку — способность к играм не была в числе ее достоинств, поистине ошеломляющих).

Добежав до машины, она одарила нас ослепительной улыбкой.

— Ой, большое спасибо, вы меня просто спасли. Вы случайно не в Лондон?

Вблизи она казалась еще лучше — само совершенство: ровные зубы, светлые волосы, белый пушок над верхней губой. В тот период в нашей сексуальной практике было больше неудач, чем успехов, больше фантазий, чем фактов. Софи была материализовавшейся фантазией.

— Именно в Лондон, — промямлил я. Скажи она «на край света», бьюсь об заклад, Генри согласился бы рулить всю ночь. — А куда вам нужно?

— До любого места, где можно поймать такси. Только чтобы вам было по дороге.

Генри не произносил ни слова. Его всегда злило, когда я проявлял инициативу.

— Представляете, я оказалась за бортом, — сказала Софи.

— За бортом?

— Ага. Провела уик-энд на яхте, а потом эти психи, которые были со мной, перепились — я и слиняла. Побоялась остаться с ними ночью.

— И правильно сделали! — согласился я.

— Разумеется, — сказал Генри, включившись наконец в разговор. — Теперь вы имеете дело с джентльменами.

— Меня зовут Софи, — представилась девушка, устраиваясь рядом с Генри.

— Генри. А это Мартин.

— Еще раз спасибо. Меня хотел подвезти один тип, около мили отсюда, но мне почему-то глаза его не понравились, слишком близко поставлены.

Мы с Генри намотали на ус ее заявление: типично женское замечание, на всякий случай надо учесть. Закашлявшись и выпустив чад из своей треснутой выхлопной трубы, машина тронулась, и Генри стал жать на педали.

— Клевая машина! Это «Эм-Джи», да?

Ничем иным нельзя было добиться большего расположения Генри. Я с завистью смотрел, как он, переключая передачу, касался свободной рукой ее бедра.

— Значит, на яхте? — переспросил Генри. Он то и дело отрывал взгляд от дороги, и я заволновался. — И часто у вас так бывает?

— Нет, в первый раз. Просто на той неделе я встретила этого типа на сеансе, и он меня пригласил. И оказался настоящим дерьмом.

— Похоже, вы легко отделались. Вы сказали «на сеансе» — на каком сеансе?

— Я работаю моделью. Только это не моя профессия. Вообще-то я танцую, но когда нет работы, а ее почти никогда нет, сами понимаете, за газ все равно надо платить.

— Конечно. Вы в балете танцуете?

— Да, но не в классическом — в современном. В классике слишком большая конкуренция. А вы чем занимаетесь?

На этот раз я опередил Генри:

— Я писатель, а Генри работает в Сити.

— Я забыл спросить, где вам лучше выйти. — Голос Генри потонул в реве «Боинга-707», который пронесся прямо над дорогой с выпущенным шасси. Софи оглянулась, чтобы посмотреть, как он приземляется.

— Ух ты! Мы с подругой — мы с ней вместе живем — в прошлом году летали на Майорку. Не в таком — там был чартерный рейс, дешевка, всего два мотора. То есть их было, по-моему, всего два, но они так гудели — я думала, отвалятся.

— Все равно, это самый безопасный транспорт, — сказал я, глядя, как Генри обгоняет «порше» по внутренней стороне. — Значит, вы пополам снимаете квартиру?

— Да. В Бейсуотере.

— В Бейсуотере? Хороший район.

— Я бы не сказала. Над нами живет китаец-хиропрактик, а рядом — чувак, торгующий «кебабами» навынос. Мы думаем, что китаец выдает себя за хиропрактика, а на самом деле у него салон массажа, вроде тех, где учат по-французски.

— А ваша подруга тоже танцует? — спросил Генри, подмигнув мне в зеркальце.

— Нет, она актриса, работает в ресторане.

Она казалась мне какой-то беззащитной и оттого легко ранимой.

— Будем ли мы иметь удовольствие встретиться с ней, когда подвезем вас?

Я понимал, что задумал Генри. Он станет ухаживать за Софи, а меня оставит с подругой, наверняка не такой очаровательной.

— Нет, она уехала домой на уик-энд.

— Может быть, можно пригласить вас обеих на обед на следующей неделе?

— Это было бы замечательно. — В ее голосе я уловил нотку настороженности. Генри всегда слишком сильно жмет на педали.

— Мы можем договориться сегодня?

— Я должна сначала спросить Мелани. Она работает в разное время.

— Или, если хотите, на ленч. Мы покладистые, правда, Мартин?

— Да, мы покладистые.

Как свободны мы были в обращении в то время! Никаких предрассудков, никаких опасений неудачи или отказа.

— Я ленча не ем, — сказала Софи, — и потом, у меня каждый день занятия.

— Тогда, может быть, мы позвоним вам, а вы поговорите с Мелани?

Когда мы подкатили к ее дверям, она поблагодарила нас, но телефона не дала. Генри вручил ей свою визитку.

— Позвоните мне. Мы с Мартином свободны по вечерам.

Софи стала спускаться по лесенке в полуподвал походкой балерины, а мы смотрели ей вслед, пока она не скрылась. Какой-то мужчина позвонил в дверь хиропрактика, воровато оглядываясь по сторонам. Не похоже было, что ему нужно обычное лечение. В «кебаб»-лавке на вертеле медленно поворачивались куски мяса неизвестного происхождения, вонявшие как паленая резина.

Генри буквально распирало.

— И как это нам привалила такая удача?

— Да, изумительно, — сказал я. — Но не очень-то возбуждайся. У такой девушки обязательно должен быть дружок-верзила.

— Совсем не обязательно! Бьюсь об заклад, у нее только и есть что кривоногие танцоры, которые себе вату в трусы подкладывают.

— Мой друг — балетный критик, — заметил я. — Во всяком случае, ты много потерял оттого, что пережал.

— Вот и нет.

— Нетонкая работа. Обрати внимание, телефона она нам не дала.

— Зато я дал ей свой.

— Знаешь, что интересно? Мне кажется я где-то ее видел.

— Ну как же!

— Правда, видел ее фотографию в журнале, это точно. Меня осенило, еще когда она в машину садилась.

— Чушь!

— Вот увидишь.

— Что увижу?

— Увидишь, увидишь.

В то время я жил в студии одного своего приятеля художника, которому стало трудно зарабатывать в Англии, и он уехал в Танжер расписывать виллу какого-то богатого араба. Ряд таких полузаброшенных викторианских павильонов с окнами, забранными решетками, находился недалеко от Фулхэм-роуд и тогда еще не попал в поле зрения торговцев недвижимостью. Приятель пустил меня бесплатно, а за это я пестовал его кошку породы русская голубая. Это удовлетворяло моим скромным запросам. Я только что издал свой первый роман, который, понятное дело, отнюдь не гремел на страницах «Литературного приложения» к «Таймс», и корпел над вторым. Это было еще до повышения цен. Я помню, что получил примерно четыре сотни — половину после подписания договора, остальное — после выхода в свет. Но в 1967 году, да еще без квартплаты, я мог как-то перебиваться на эти деньги, подрабатывая случайными статейками и обзорами. Генри уже преуспел в своем коммерческом банке и считался богатым (правда, чиновники этого банка обычно кончали в доках Олд-Бейли).

Как только мы вошли, я бросился перебирать свою коллекцию старых журналов.

— Что ты ищешь?

— Если я не ошибся — сам увидишь.

Наконец я торжествующе взмахнул одним из журналов.

— Вот она! Ну как, берешь свои слова обратно?

— Это что — журнал с девочками?

— А вот и нет. Это серьезное фотографическое издание. Здесь целые разделы посвящены Бейли и Норману Паркинсону.

Я показал ему журнал с этюдом обнаженной Софи. Снимок был «художественный» и изображал нежный возраст невинности, поэтому ниже живота лежала тень. Что бы ни рисовало наше воспаленное воображение под белым платьем Софи, такого мы и представить себе не могли. Генри был поражен и прямо-таки остолбенел.

— Ну как? — спросил я наконец. — Теперь ты видишь? Меня будто током ударило, когда я увидел.

— Поразительно. Просто черт знает что!

— Так что не распускай слюни. И как только ей разрешают по улице ходить? Ничего странного, что ее не берут в «Ковент-Гарден», — балеринам нельзя иметь такие сиськи.

Генри рассматривал фото, как торговец алмазами, оценивающий число каратов.

— Господи, несчастная моя судьба, — промолвил он наконец с непритворной скорбью в голосе.

— Что?

— Опять не слава Богу.

— О чем это ты?

— Я-то надеялся, что попалась отличная девушка, а теперь вот из-за этого все рухнуло.

— Во-первых, она нам обоим «попалась», как ты выражаешься, а во-вторых, что за вздор ты несешь?

— Да все то же. Живет в Бейсуотере — районе красных фонарей, позирует голая — одно к одному.

— Что одно к одному?

— Еще одна разбитая мечта, — причитал Генри.

— Да что ты имеешь в виду? Объясни!

— Это же очевидно. Факты говорят сами за себя. Не может девушка заниматься таким делом и быть нравственной.

— Ой, не морочь мне голову. — Я забрал у него журнал.

— Уверяю тебя. Но если хочешь быть дураком, пожалуйста.

— Может, я и дурак, но ты — сексуальный фашист. Почему из-за одной-единственной фотографии ее надо считать девкой?

— Одной-единственной? Это лишь верхушка айсберга. Бьюсь об заклад, она позировала не раз. Они обычно делают две серии фотографий — одну для журналов вроде этого, другую для порнухи.

— Посмотри, здесь фотограф — Уолтер Берд. Он такими вещами не занимается. И откуда ты взял про две версии?

— Я это точно знаю!

— Ты извращенец. Помнишь, что получилось с этой твоей последней жертвой — как ее звали — Мэгги?

— А что Мэгги?

— Ты по ней с ума сходил, но когда она захотела лечь с тобой в постель, удрал.

— Предпочитаю нравственных женщин.

— Нравственных? Да ты только и думаешь о том, как бы затащить их под одеяло!

Он промолчал.

— Ну ладно, — сказал я, — не хочешь — не надо, тем лучше для меня. Пожалуй, я ей больше понравился.

— Вряд ли. Она была в восторге от моей машины.

— Давай проверим. Тебе не удалось назначить ей свидание, а мне удастся.

Еще минут двадцать мы спорили, пока не исчерпали все свои аргументы. В такие моменты, надо сказать, мы выглядели смешными и глупыми.

— Ладно, — согласился наконец Генри, — пригласим их на свидание, чтобы выяснить ее истинную суть.

Мы с Генри перечитали почти все, что было написано о сексуальной революции 60-х годов, но, как ни странно, были далеки от ее фарватера. У меня просто не хватало денег, а Генри был слишком щепетилен, чтобы пускаться в авантюры. Сама по себе идея случайных связей ему нравилась, но в то же время он хотел иметь пожизненную страховку, поэтому был эдаким казановой с наглухо застегнутым гульфиком. Чем он заряжал свои батареи, точно не знаю; мне же, романтику от природы, чтобы отважиться на действия, необходимо было влюбиться.

 

Глава 10

ПРОШЛОЕ

— Вы не находите, — обратился я к Алберту, — что воспоминания мелькают в голове словно кинокадры?

Перебирая в памяти первые месяцы, проведенные с Софи, я попытался вставить их в контекст событий конца шестидесятых. В то время застрелили Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди, а чешский студент сжег себя на площади в Праге в знак протеста против русской оккупации. Произошла трагедия Сонгми, а из Вьетнама сотнями привозили на родину гробы. Умерли Уолт Дисней, Оппенгеймер, Айк, Ивлин Во, Джек Руби и сын Оскара Уайльда. Здесь, недалеко от дома, французы флиртовали с революцией, а английские войска вошли в Белфаст. Шах Ирана короновался а-ля Наполеон. Нашего будущего короля сделали Принцем Уэльским в стиле пародии на рыцарские времена, и Тайнен посвятил этому событию специальное выступление по Би-би-си. Тогда же в книгу истории было вписано место под названием Чаппакуиддик, шумный успех имел фильм «M.A.S.H.». Потом нас привело в ужас «Дитя Розмари», а Фассбиндер сказал, что «Любовь холодней, чем смерть». В конце тех же шестидесятых была сделана первая пересадка сердца, все пели «Хей, Иуда», а интеллигенты уговаривали нас терпеливо относиться к насилию и той «социальной инженерии», которую практиковали левые диктаторские режимы.

И именно в конце шестидесятых, вопреки всему, мы с Софи стали жить вместе. В то первое лето появлялись в моей жизни и другие люди — после выхода второго романа я на некоторое время приобрел известность. Но теперь я уже не могу ни вспомнить их лиц, ни понять, какую роль они играли в моей жизни. Единственный образ тех лет, не стершийся из памяти, — образ Софи. Бейли сфотографировал меня для «Вог», где я был назван «преуспевающим», кстати, без особых усилий с моей стороны. Наоборот, я надеялся на совсем другие успехи, чего нельзя сказать о скучной публике, украшавшей страницы того же журнала.

Нас мало интересовали происходившие в мире события. Мы пребывали в той ничем не оправданной, неустойчивой эйфории, что и вся Англия. Я думаю, Софи даже и не подозревала, что является одним из пионеров «нового порядка». Просто она жила одним днем и принимала все как должное.

Итак, мы пригласили Софи и Мелани в Бошамп, в «Сан-Лоренцо» — тогда еще скромный, но очень модный итальянский ресторан. Девушки вроде Софи весьма осторожно выбирают подруг — чтобы те не затмили их красоты. Но Мелани была привлекательна: такой кроткой улыбки я в жизни не видел. Генри сразу растаял, и я, к своему удивлению, оказался в паре с Софи. В «Сан-Лоренцо» в те времена было тесно, за столиком приходилось сидеть бок о бок и касаться друг друга ногами. В прокуренном шумном зале, ощущая теплое тело Софи, я постоянно испытывал желание и от этого впал в чрезвычайную болтливость. Разговор я свел на единственный предмет, в котором чувствовал себя уверенно, — свою литературную деятельность.

— Вы много читаете? — задал я не слишком оригинальный вопрос.

— Так, кое-что.

— И какие книги вам больше нравятся?

— Он надеется, что вы прочитали его книгу, — вмешался Генри. — Жаждет встретить хоть кого-нибудь, кто польстился на его шедевр.

— Благодарю тебя, Генри. — И я снова повернулся к Софи: — Буду счастлив подарить вам экземпляр.

— А о чем она? — вежливо поинтересовалась Мелани.

— Плохо замаскированная автобиография, — бросил Генри. — Настоящая дрянь, да к тому же высокомерная.

— Он в этом ничего не смыслит, — возразил я. — Читает только статьи приходов и расходов.

— Я с удовольствием прочла бы, — сказала Мелани. — Как называется?

— «Молитвы и обещания». — Поначалу название показалось мне каким-то нелепым.

— Непременно куплю эту книгу, — заявила Мелани, — как только получу зарплату.

Роман в то время стоил в среднем фунт и десять шиллингов старыми деньгами, и с каждого проданного экземпляра я получал десять шиллингов. Я не представлял, сколько зарабатывает Мелани в качестве официантки, но подозревал, что немного. Книги для нее скорее всего непозволительная роскошь, и я проникся к девушке симпатией.

— Подарю по экземпляру вам обеим, — заявил я великодушно.

— Не представляю, как это можно написать книгу, — заметила Софи. — Открытку я и то целую вечность пишу.

Стоило мне взглянуть на Софи, как в памяти возникала журнальная иллюстрация. Мне не раз приходилось раздевать девушек, но с такой, которая сама раздевается, я общался впервые. Однако, в отличие от Генри, это нисколько не унижало ее в моих глазах, напротив, она казалась мне таинственной, как полная опасностей страна, и оттого более желанной. Ее грудь, находившаяся так близко, буквально околдовала меня.

Выйдя из ресторана в разудалом настроении, мы погрузились в «Эм-Джи». Но доехали только до Найтсбриджа: из-под капота поднимались зловещие клубы дыма. Генри вылез из машины, не обращая внимания на образовавшийся за нами затор, и, щелкнув замками, открыл капот. Тут же взорвался радиатор, выстрелив крышкой в воздух, и из него с шипением вырвалась струя ржавой воды. Мы выскочили на тротуар, опасаясь, как бы то же самое не случилось с мотором.

— Не может быть! — вскричал Генри чуть не плача. — Я на эту чертову мастерскую в суд подам. Преступная халатность! Вы только посмотрите! Ведь они ее уничтожили! — На него было страшно смотреть. — Придется брать ее на буксир. Господи, какой кошмар! Есть у кого-нибудь мелочь на автомат?

Я достал несколько монет, и он помчался звонить.

— Мне так его жаль, — сказала Мелани.

— Мужчины очень привязываются к машинам, — глубокомысленно заметила Софи.

Мы о чем-то болтали, когда наконец вернулся запыхавшийся Генри.

— Слава Богу, дозвонился до автоклуба. Обещали прислать кого-нибудь через час, все аварийные грузовики заняты — на Чизвик-роуд целая куча машин, штук десять.

Я воспользовался моментом:

— Чем ждать целый час, я лучше отвезу Софи домой, ей с самого утра на занятия.

Не успел Генри возразить, как я поймал такси. Мне стоило большого труда дать водителю адрес Софи, вместо того чтобы пригласить ее к себе пропустить рюмочку.

— Не зайдете? — спросила она, когда мы приехали.

— Я бы не отказался от чашечки кофе, но не смею вас задерживать, ведь вам рано вставать.

— А вам?

— По утрам я никуда не спешу, потому что обычно пишу по ночам.

В ее полуподвальной квартире с двумя окошками было полутемно, и приходилось весь день жечь свет. На крашеных стенах висели афиши Джеймса Дина и «Стоуна», повсюду валялись подушечки, кипы журналов с заумными статьями типа «Умеете ли вы вести разговор глазами», которые так нравятся девушкам.

— Ну что, не похоже на магазин «Все для дома и сада»? Мебель куплена у старьевщиков. В общем, получилось нечто доморощенно-эклектичное, вы не находите?

— Отлично сказано. Мне нравится.

Позже я узнал, что в тот год «эклектично» было ее излюбленным словечком.

— Какой кофе вы любите?

— Черный, без сахара.

— Это хорошо, потому что молока у нас нет.

— Можно я пройду в ванную?

— Вперед!

Я поднырнул под веревку с постиранными вещичками, натянутую поперек ванной.

— Здорово сегодня было, — крикнула она.

— Рад, что вы остались довольны.

К ванным комнатам у меня особый интерес. У девушек они обычно похожи на филиал аптеки. Здесь тоже выставка была грандиозная — никогда не видел столько всяких склянок с шампунями, косметикой, одеколонами и дезодорантами. Я решил освежиться одеколоном, но ошибся бутылочкой. В ней оказалась жидкость с едким тошнотворным запахом. Стал мыть руки и вдруг обнаружил в раковине одинокую золотую рыбку.

— А у вас там золотая рыбка, — сказал я, вернувшись в комнату.

— О Господи! Сегодня очередь Мелани менять ему воду.

Она вынесла из кухни стеклянную чашу с веточкой коралла.

— Бедный старый Фред, ты, наверно, совсем исстрадался.

— Эту рыбку зовут Фред?

— Да. Оригинально, правда? Мы его выиграли на благотворительной ярмарке.

Софи поставила чашу на хилую книжную полочку и насыпала в нее рыбьего корма. Фред быстро всплыл к поверхности и стал заглатывать крошечные хлопья. Софи резко повернулась ко мне.

— Чем это от вас пахнет?

— Я имел смелость воспользоваться вашим одеколоном.

— А, это я получила на халяву, когда делала рекламу. Кто такой купит? Вот они его и раздают! — Софи ничуть не обиделась. — Посуда разная, вы уж простите, мы недавно столько разбили. Кстати, это чай, — продолжала она тараторить. — Не хотите — не пейте, кофе тоже нет. Хозяйство — это тоска, правда?

Она плюхнулась в кресло, отодвинув старого мишку, который, судя по всему, уже пережил пересадку конечностей. Пока мы разговаривали, она качала его на руках.

— Вы действительно подарите мне свой роман?

— Конечно.

— Обещаю его прочитать.

— О большем не смею мечтать, — сказал я.

Она вытянулась в кресле — ноги вперед, ступни развернуты, как у балерины. Я поставил себя на предохранитель и сменил положение ног, чтобы скрыть образовавшуюся между ними выпуклость. Я хотел ее и в то же время боялся.

— Вы что-нибудь репетируете на занятиях? Я в этом ничего не смыслю.

— На занятиях не репетируют, лишь разогреваются и делают упражнения для пробных просмотров. Я сейчас только пробуюсь.

— Почему? Уверен, вы отлично танцуете.

— Со мной-то все о’кей, но танцоров сейчас ни в грош не ставят. Приличной работы нет. Многие девушки уезжают за границу, в основном на Ближний Восток, но мне совсем не улыбается плясать с голым верхом в ночном клубе где-нибудь в Бейруте. Может, на следующей неделе мне что-нибудь подкинут — хотя бы рекламу шампуня.

«Голый верх» снова напомнил о злосчастной фотографии.

— Ваши родители работают в театре?

— Они умерли. Но они не были деловыми. Папа служил в банке.

— А братья или сестры есть?

— Не-а.

Говорить о пустяках, не касаясь главного, становилось все труднее. Я не знал, какие в этом доме порядки — есть ли у них с Мелани договоренность на такие непредвиденные случаи. Зная Генри, я подозревал, что страсти по любимой «Эм-Джи» могут выбить у него из головы все мысли о развлечениях. Не исключено, что, как только отбуксируют эту чертову штуку, он привезет Мелани домой в такси, и дело с концом. Я и так добился многого и не хотел все испортить одним опрометчивым шагом: даже если я не буду отвергнут, дело вряд ли дойдет до желаемого конца.

Еще минут пятнадцать я расспрашивал ее о деталях, которые могли мне пригодиться во время будущих свиданий: какую еду она предпочитает, по каким дням у нее занятия, какая поп-музыка ей нравится и все такое. Без колебаний выставив себе высокую оценку за образцовое поведение, я был уверен, что теперь-то уж оно будет щедро вознаграждено. Вокруг Софи наверняка ошивается целый легион развратников, так пусть я буду в ее глазах интригующим исключением.

— Послушайте, из-за меня вы не ложитесь спать, — сказал я. — Рядом с собой вы укладываете этого мишку?

— Да.

— И почему это девушки так любят медведей? Ведь они не очень-то ласковые!

— Не знаю, — сказала Софи. — А вы как думаете?

— Ничего я не думаю. Просто я завидую вашему мишке.

Это был единственный намек, который я себе позволил. Я не поцеловал ее, даже не сделал попытки. Не хотел рисковать. Хотя с трудом сдерживал бушевавшую во мне страсть.

Уже совсем поздно мне позвонил Генри.

— Я тебя разбудил?

— Да. — Я не спал, но хотел, чтобы ему стало неловко.

— О, прости, пожалуйста. Ты один?

— Один. Чем дело кончилось?

— Думаю, с ней все будет в порядке. Есть, конечно, сомнения, но все показатели хорошие.

— Ты говоришь о Мелани или о своей вшивой машине?

— О машине, конечно. Они считают, что ничего серьезного.

— Потрясающе. А что Мелани, ее ты не отбуксировал к себе?

— До чего остроумно!

— Как она тебе?

— Девушка в полном порядке.

— Что это значит?

— В порядке, и все.

— И все? Ты собираешься с ней еще встречаться?

— Возможно.

— Не слышу в твоем голосе энтузиазма. По-моему, она очень привлекательная и очень неглупая девушка.

— Угу.

— Ну так что?

— Как ты думаешь, она не еврейка?

— Нет. А хоть бы и да, что с того?

— С еврейками всегда масса проблем. Это все знают.

— Да ну? И какие же?

— Они хотят замуж.

— Что, конечно, такому хорошему христианскому мальчику, как ты, совершенно ни к чему.

— Ты же понимаешь, что я имею в виду. Пока им не пообещаешь жениться, они ног не раздвинут.

— Кто тебе сказал эту чушь?

— У меня много друзей евреев, и все они так говорят.

— Просто они хотят сохранить своих девушек для себя.

— Ладно, там видно будет, — промямлил Генри.

— А как насчет Софи, что ты теперь о ней думаешь?

— Ты видел ее блузку? Через нее соски просвечивают.

— Ну и что?

— Значит, я прав. Я имею в виду ту фотографию.

— Ну-ка, постой. Допустим, Мелани окажется кристально чистой христианкой первого сорта, а ноги раздвинет достаточно широко, чтоб туда пролезла твоя хваленая елда, и при этом разденется. Ты что — убежишь от нее?

— Ты это к чему?

— А к тому, что нет никакой разницы между голой пташкой у тебя в постели и этой чертовой фотографией в журнале. Разве не так?

— Есть разница, и огромная, — возразил Генри. — Фотография выставлена на общее обозрение. Как я могу показаться с девушкой, зная, что вся округа на нее дрочится?

— Ты просто мешок дерьма, вот ты кто!

— Ладно! Каждый остается при своем мнении, — сказал Генри. — Будешь в хорошем настроении, тогда поговорим.

— Я уснул в отличном настроении, а ты разбудил меня и заставил слушать твои расистские сексуальные бредни. Надеюсь, твоя машина выдержит операцию. Ее положили в отдельную палату?

— Спокойной ночи, — сказал Генри.

Лишь через два месяца я впервые переспал с Софи — два месяца мучительной неопределенности, когда я забросил работу и каждый раз, просыпаясь, чувствовал себя словно перед решающей битвой, не зная, выиграю ее или проиграю. Софи оказалась девственницей. Теория Генри была уничтожена, хотя он в это так и не поверил.

 

Глава 11

ПРОШЛОЕ

В самом начале любви обычно испытываешь непреодолимое желание узнать о своем предмете как можно больше. И только со временем становишься более скрытным, прижимистым, а то, что успел узнать, стараешься обернуть себе на пользу.

У нас с Софи было именно так. Когда наши отношения зашли достаточно далеко, мы сочли необходимым обременить друг друга историями своей жизни. Она заставила меня раскопать детские фотографии — жуткую память о каникулах, проведенных на море. Маленький мальчик с тюремной стрижкой и худеньким личиком, с ведерком и саблей в руках храбро встречает суровые волны Английского канала. Потом — юноша в костюме для крикета, уже с более выразительными чертами лица, но по-прежнему с ужасной стрижкой. Софи внимательно их изучила и выбрала несколько самых тошнотворных, чтобы носить в своем портмоне. Я, со своей стороны, с пристрастием допросил ее, где она воспитывалась, в какую школу ходила. Выяснилось, что она воспитывалась и училась в монастыре, и после этого она стала для меня еще более загадочной. В мои школьные годы существовал миф — я в него тогда непоколебимо верил, хоть и не проверял, — что в ежовых рукавицах монахинь монастырские девочки постоянно находятся в состоянии сексуального возбуждения.

— Покажи и ты мне свои старые фотографии, — попросил я, — а то так нечестно.

— Они отвратительные, ты меня сразу разлюбишь.

— Сейчас проверим.

— Я носила гадкую форму, а на зубах у меня был проволочный каркас. — Она долго упиралась, но потом все же вытащила фотографии на свет Божий. Мне они показались очаровательными.

— Сколько тебе здесь лет?

— Четырнадцать.

— Прекрасное развитие для такого возраста.

— Да, ничего. Они у меня всегда были большими, а в монастыре насчет этого строго. Меня заставляли их забинтовывать.

— Какое варварство! Родители у тебя католики?

— Нет. После их смерти меня отдали одному бездетному родственнику. Они с женой никак не могли со мной справиться и потому отдали в монастырь.

— А сейчас? Ты ходишь к мессе?

— Нет, никогда.

— Я тоже. Ты вошла в дом Великого безбожника.

К тому времени она уже перевезла ко мне все свои пожитки: несколько чемоданов с одеждой, проигрыватель и коробку поп-синглов, конечно — медведя, пару афиш, небольшой комод и весь безумный запас косметики. Моя крошечная ванная моментально преобразилась, как, впрочем, и вся моя жизнь.

Я поинтересовался, может ли Мелани одна платить за квартиру.

— О, с ней все в порядке, она найдет кого-нибудь вместо меня. — Как и многие влюбленные девушки, Софи была чуть-чуть бессердечна к подруге.

Я знал, что Мелани и Генри иногда встречаются, но перестраивать свою жизнь Генри не захотел и очень удивился, узнав, что мы с Софи живем вместе.

— Ненормальный! А когда тебе все это надоест, как ты будешь выпутываться?

— Не приставай, она ведь только что переехала.

— Ты дал ей ключ?

— Да.

— Это еще только начало, дружище. Впрочем, всегда можно сменить замки. Она хоть аккуратная?

— Какое это имеет значение?

— Она устроит все по-своему, ты не сможешь работать. Не сможешь — и все тут! Целый день будешь вправлять себе мозги.

— Так сказал Заратустра.

— Вот видишь. Вспомнишь тогда, кто тебя первым предупредил.

Поначалу он явно ошибался. Утром, как только Софи убегала на свои занятия танцами, я, куда только девалась лень, садился писать. А вот аккуратной Софи невозможно было назвать: иногда спальня превращалась в настоящий бедлам. Ослепленный любовью, я смотрел на это сквозь пальцы. Лучшая подружка писателя — это корзина для бумаг, и мое рабочее место особо не отличалось от спальни. Жить с Софи было легко и весело. Просыпаясь утром, я испытывал настоящее блаженство, когда ее теплое податливое тело прижималось к моей трепещущей плоти.

Классический балет, несмотря на неудовлетворенное честолюбие, оставался по-прежнему ее страстью. На спектаклях в «Ковент-Гардене», куда она меня водила, мне приходилось изображать интерес. Я способен ценить прекрасное, однако балет никогда не производил на меня особого впечатления. Софи я в этом не признавался — уж очень трогательной была ее радость, смешанная с грустью.

Я никогда не говорил ей о той фотографии из журнала — возможно, боялся, что Софи истолкует это превратно и решит, что у меня с самого начала были низкие побуждения. Журнал я спрятал подальше в письменный стол, но иногда доставал и рассматривал. Когда ее не было дома. Как ни забавно, в каком-то смысле тело ее на фотографии казалось мне реальнее, чем по ночам в постели.

Как-то я повел ее в кинотеатр «На Зеленой» смотреть новую версию «Жизнь и смерть полковника Блимпа». Возвращаясь домой, мы напевали журчащий полонез из «Миньон». Печальные романтические истории вообще доводят меня до слез, и этот поход в кино с Софи — такой желанной, такой чувственной и одновременно непорочной — крепко засел в моей памяти. В ту ночь мы любили друг друга неистово, словно перед разлукой. Если правда, что звуки не исчезают, а вечно плавают где-то в стратосфере, подобно обломкам старых спутников, то я знаю, отчего до сих пор то и дело просыпаюсь по ночам: меня будят страстные крики Софи в моменты кульминации.

Иногда после репетиции она приводила кого-либо из друзей. Девушки из какого-то чуждого мне мира, подтянутые, жилистые, с мускулистыми икрами, в толстых бесформенных шерстяных свитерах и длинных теплых чулках, казались почти бесполыми и мало чем отличались от сопровождавших их молодых людей. Они щебетали, как птички на заре, судачили о своих преподавательницах, о бездарных танцовщицах, сумевших каким-то образом отхватить работу в Вест-Энде. Не знаю, что они обо мне думали. На их языке я был «штатским», приятелем Софи, подававшим кофе и бисквиты, перестарком, не всегда понимавшим жаргон, на котором они изъяснялись. Я тихо сидел в сторонке, не претендуя на внимание, с удовольствием их наблюдая (писатель всегда собирает материал), гордясь тем, что самая очаровательная из них, чью красоту нельзя скрыть под дурацкими одеждами, принадлежала исключительно мне. Они не пили и не принимали наркотиков (у меня, по крайней мере, никогда) — единственной их заботой была избранная ими, но малодоходная профессия, со всеми ее причудами и мелкими интригами.

— Тебе было скучно? — спрашивала Софи после их ухода.

— Нет. По-моему, они все замечательные. Особенно Фредди.

— А он не слишком занудный? Иногда несет такую дичь! Хотя танцует отлично.

— Он рассказывал о какой-то Матушке Ллойд. Это кто, ваша преподавательница? Он, кажется, ее недолюбливает.

— Не она, а он. Матушка Ллойд — это мужчина. Говорят, он как-то приставал к Фредди и получил по рукам. Фредди он не подходит.

— А кто Фредди подходит?

— Кто-нибудь погрубее. Если они тебя достанут, скажи. Ладно?

— Скажу.

— Может, все эти дурацкие разговоры тебя раздражают, тогда я не буду их приводить.

— Здесь твой дом, а они твои друзья. Можешь приводить кого хочешь.

— А вот ты почему-то не встречаешься со своими друзьями?

— Встречаюсь, конечно, например, с Генри. Мы виделись на этой неделе.

— А, Генри, — бросила она. — Генри не в счет, вы совсем разные. Я имела в виду других твоих друзей — писателей. Наверняка ты с кем-то общался до встречи со мной.

— Писатели никогда не ходят стаями, вообще редко встречаются, они слишком ревнивы друг к другу. Что значит — разные?

— Ну, так. Генри интересуется только деньгами.

— Он несимпатичен тебе?

— С ним все в порядке. Но ты не должен ему доверять.

— Генри? Он же мой старый друг, и такой безобидный. Немного честолюбивый — вот и все.

— Мелани мне кое-что рассказала.

— Например?

— Он считает, что я тебе не пара. Что испорчу тебе жизнь.

— Что он в этом смыслит? Она с ним спит?

— Редко. Он называет всех актрис шлюхами, а ее упрекает в излишней скромности. Мелани говорит, что она сыта им по горло.

Я не имел представления о том, какие сложности порой возникают у девушек, потому что до Софи ни с одной из них постоянно не жил. Однажды днем, вернувшись из магазина, я нашел ее лежащей на полу с упирающимися в край дивана ногами.

— Ты что, тренируешься?

— Нет, у меня кровотечение.

— Господи! Позвать врача?

— Не надо, это месячные. Раз на раз не приходится. То ничего, а то просто ужас.

— Чем я могу помочь?

— Ничем. Если хочешь, налей мне чашку чая.

Тут я заметил, что ноги у нее в синяках и подтеках.

— Что у тебя с ногами?

— Так и раньше бывало. Ты не видел!

— Ну, не так.

— Со всяким танцором это может случиться.

— Пойдем, я тебе их вымою, — предложил я.

— Не волнуйся, все нормально.

— Пойдем, тебе станет легче, отвлечешься немного.

— Да у меня просто цикл. От этого не умирают.

Я все же настоял, и мы пошли в ванную. Но стоило мне дотронуться до ее ног, как она тут же выдернула их из таза.

— Не надо! Я боюсь!

— Боишься? Чего — щекотки?

— Нет, это мне напоминает монастырь.

— Я напоминаю монастырь?

— Да не ты. Они нам все время твердили: умывайтесь кровью ягненка, Мария омывает ноги Иисуса и еще всякую чушь. Там везде была кровь. Куда ни глянешь — Он везде на кресте, из раны сочится нарисованная кровь, кровоточащие сердца, палец святого покровителя под стеклом. А еще нужно было верить, что пьешь Его кровь и ешь Его плоть перед завтраком. Помню, чаша была холодная, а жидкость с металлическим привкусом. Они купались в крови, но о том, что каждый месяц бывает у женщины, следовало молчать, как о чем-то грязном. И когда это впервые случилось, я решила, что Бог наказывает меня, и очень боялась изойти кровью.

— Какое-то средневековье! Ты хочешь сказать, что ничего не знала, что никто тебе не сказал?

— Хорошие девочки об этом не разговаривали.

— Ты шутишь, наверно.

Она отчаянно замотала головой.

— Столько там лжи, ты просто представить себе не можешь!

— И давно это было? Лет шесть назад?

Она кивнула.

— И что ты делала? Наверное, с ума сходила?

— Я просто засела в сортире и сидела, пока меня не кинулась искать одна монахиня, когда я опоздала на урок.

— И она рассказала?

— Ну конечно! Стала болтать про первородный грех и такого наговорила! А через неделю зашла ко мне в комнату, когда я спала, и стала лапать меня.

— И долго это продолжалось?

— Со мной такое было только раз, а вскоре она ушла из ордена. У многих девочек были романы.

— А у тебя?

— У меня нет. Я почти ни с кем не дружила.

— Какой ужас!

— А с тобой что-нибудь подобное случалось?

— Нет, скучнее моего детства ничего не придумаешь, я оставался чистым и непорочным, ни один скаутский вожатый меня не тронул. Бедная ты моя крошка!

У Софи в жизни бывали мрачные периоды, но она не теряла оптимизма. Еще немного — и все изменится к лучшему, следующая проба станет «той самой», приятель какого-то приятеля пригласит ее участвовать в телепостановке. Ее огорчало, что она не вносит свою долю в хозяйство: случайные заработки, которые ей выпадали, — сегодня здесь, завтра там, в какой-нибудь рекламе, — едва покрывали ее повседневные расходы.

Однажды, отдыхая после занятий любовью, она спросила:

— Тебе не понравится, если я вдруг получу предложение участвовать в каком-нибудь шоу вроде «О, Калькутта!»?

После паузы я ответил:

— Почему же, соглашайся, раз это поможет твоей карьере! У каждого своя жизнь, своя работа! Ты получила предложение?

— Я прошла первую пробу, и меня пригласили на следующую.

— Потрясающе.

— Но ведь ты не в восторге, я знаю!

— Милая, делай то, что считаешь нужным. Почему бы тебе не найти агента?

— Агента не интересует, какой ты танцор. Он ищет того, кто зарабатывает большие деньги.

— Но именно деньги тебя и беспокоят?

— Я не хочу, чтобы ты один за все платил.

— Что значит «за все»? Ведь я здесь живу, и расходы остались те же. Ешь ты немного — соблюдаешь диету. Так что ничего лишнего я на тебя не трачу. А как ты обходилась, когда вы жили с Мелани?

— Ну, девушки — это совсем другое.

— Как это — другое?

— Вот так, другое.

— Я же не думаю о деньгах, зачем же тебе волноваться?

Я храбрился, хотя не мог без ужаса думать о том, что скоро ее потеряю.

 

Глава 12

НАСТОЯЩЕЕ

— И вы потеряли ее из-за вашего друга Генри?

— Да.

— А долго вы жили вместе?

— Вполне достаточно, чтобы я почувствовал себя буквально разбитым, когда она ушла.

Какое-то время Алберт задумчиво смотрел в свою чашку, потом наконец сказал:

— Я часто спрашиваю себя, не упустил ли я…

— Что?

— Большую любовь. Поймите меня правильно: я женат удачнее, чем того заслуживаю, потому что своей работой причиняю Лиз массу страданий. Лучшие годы своей жизни она провела, дрожа от страха, что сейчас позвонит телефон, и ей сообщат о моей смерти.

— И никаких интрижек?

— Да было несколько. Но не таких, как у вас. И очень давно. Я тогда еще служил патрульным. Их лица уже стерлись из памяти. Странное признание, да? Бывало, во время ночной смены меня приглашали на чашку чая, а то и на кое-что другое, если повезет. «Кое-что другое» — вот и все. О любви на всю жизнь не могло быть и речи. — Он пристально посмотрел на меня. — Скажите, стоит ли так страдать, как страдали вы? Хотелось бы понять.

— Стоит, — солгал я.

— Но вы сказали, что чувствовали себя разбитым.

— Это писательское преувеличение.

— Генри уже был членом парламента, когда Софи к нему ушла?

— Нет. Но в банке ему надоело, и он подумывал о том, чтобы сменить занятие… Легче всего было бы считать его чудовищем, но он им не был. Во всяком случае, тогда. Заводным — да, был. Тщеславным, вечно в поисках денег, любым, даже не очень благовидным путем. Это да. И в то же время было в нем что-то, что видел лишь я один.

— Вы чересчур благородны, — возразил Алберт. — Не знаю, что бы я на вашем месте чувствовал.

— Нельзя требовать от друга, чтобы он был совершенством, — заметил я. — Генри никогда не опускался до заурядности, не то что я. И если хотите знать, не отбивал у меня Софи — она сама к нему ушла. Я был недостаточно внимателен к Софи, думал, что подарил ей домашний очаг, а она тяготилась им. В отличие от меня Генри был личностью яркой. И Софи ушла к нему, полагаю, в самый подходящий момент. Отборочные комиссии тори предпочитают женатых.

— После того как они поженились, вы часто виделись с ними?

— Долгое время вообще не виделись. Генри пытался уладить все миром. Потом я немного успокоился… Немного, но не совсем. К тому времени у меня появилась девушка, очень хорошая, но ничуть не похожая на Софи. Только у нас не заладилось. Я видел Генри с Софи несколько раз, и то случайно, на вечеринках. У Генри был свой круг знакомых, у меня — свой. После избрания в парламент Генри радикально изменил образ жизни. Они с Софи выезжали за город на уик-энды и все в таком духе. Вот вы сказали, что он мне был неприятен. Это не так. Раньше мы не разлучались, хотя и были совсем разные, как конь и трепетная лань, такое случается у близких друзей. Он обладал тем, чего мне всегда недоставало, — легкостью в обращении с людьми и живостью ума, хотя юмор его бывал порой сардоническим.

— У них были дети?

— Нет.

В этот момент зазвонил его карманный телефон. Он послушал с минуту, потом сказал в трубку:

— О’кей. Так его взяли? Он был вооружен? Слушай, парень, из-за этого типа, чего доброго, головы полетят. А журналисты там? Скажи всем, чтоб заткнулись. Я буду через полчаса.

Он со вздохом улыбнулся.

— Извините, мне надо ехать. Эти раздолбай залезли на стену Букингемского дворца. Шума будет — только держись! По мне, уж лучше бомбы.

Я поднялся и заплатил по счету.

— Не выходите сразу, — сказал он. — Будьте осторожны.

— Думаете, я все еще в опасности?

— Вы во что-то вляпались, но пока сорвались с крючка. Полагаю, тогда в Венеции вы действительно видели вашего друга и только поэтому до сих пор живы. Так что вы правы — старая дружба не ржавеет.

— Что же мне теперь делать?

— Ничего. Пока я не разберусь со всем этим. Впрочем, это не моя сфера. Но… У меня везде есть знакомые. Он ободряюще улыбнулся. — Я дам вам знать. Ведите себя как ни в чем не бывало. Вам обязательно надо быть в Лондоне?

— В общем, нет.

— Есть у вас друг, к которому можно поехать на время?

— Пожалуй.

— Так и сделайте. Только дайте знать, где вы.

— Нет слов, чтоб выразить мою благодарность. Ваш рассказ тронул меня до глубины души. Я вспомнил те далекие дни, когда бегал за обычными воришками.

С тем он и ушел. Я посидел еще немного, купил овощей и хлеба и пошел к машине. Под «дворник» была подсунута квитанция за парковку. На сей раз я не пожалел, что проштрафился.

Предложение Алберта я воспринял всерьез. Думая о том, куда бы поехать, я вдруг вспомнил про Роджера Марвуда, моего старого университетского тьютора и преподавателя английского языка. Уроженец Корнуолла, он, когда вышел на пенсию, купил на все свои сбережения рыбацкий домик около гавани в Портлевене, решив вернуться к своим корням и жить как можно дальше от академических лужаек. Все это время он поддерживал со мной связь. Каждый раз, когда у меня выходил новый роман, писал письма — надо сказать, не всегда восторженные, длинные письма от руки, полные одиночества. Я многим был ему обязан: раньше всех обнаружил у меня способности и побудил заняться литературой. Именно Роджер послал мою первую рукопись знакомому издателю с убедительными рекомендациями, которые возымели действие. Я исправно отвечал на его письма, посылал в подарок на Рождество бутылку его любимого «молта», и все же испытывал угрызения совести, потому что никогда он не видел от меня даже капли того дружеского тепла, которого так жаждал. Он был гей, хотя это слово применительно к Роджеру вводило в еще большее заблуждение, чем обычно. Это был очкарик, таращившийся на жизнь и на свои любимые книги сквозь толстые окуляры. Такого веселым не назовешь, скорее мрачным. Его рассуждения о текущих событиях всегда были едкими, словно уксус.

— Будь у меня более высокая пенсия, я предпочел бы Грецию, — как-то признался он. — Но, в конце концов, здесь тоже море. Не такое синее, как Адриатическое, но все же лучше, чем никакого.

Я ни разу не ездил к нему с тех пор, как он вышел на пенсию, несмотря на многократные приглашения. Мои прозрачные оправдания он принимал без злобы, хотя понимал, что они липовые.

Сейчас же, по некотором размышлении, его дом показался мне самым подходящим местом. Я позвонил ему в тот же вечер.

— Роджер, боюсь показаться чертом из коробочки, но что, если я приеду к вам погостить недельку-другую? Если неудобно — ради Бога, скажите, я все пойму. Годы проходят, и мне очень стыдно, что мы так редко видимся.

Ведя с ним разговор, я ощущал неловкость, тем более что его реакция была моментальной и искренней.

— Какая замечательная новость, дорогой мой! Ну конечно же приезжай — когда и на сколько хочешь.

— Нет, правда? Вы уверены, что говорите это не из вежливости?

— Я вовсе не вежливый, — сказал он, — и никогда им не был. Будь что-то не так, я бы сказал. И не надо никаких церемоний.

Потом с проницательностью, свойственной старикам, он спросил:

— У тебя ничего не случилось?

— Нет, нет!

— Ну и хорошо. Как славно, дорогой мой! Когда тебя ждать?

— Постараюсь попасть на завтрашний поезд.

— Тебе надо выходить в Хелстоне, это ты знаешь. Возьмешь такси. К сожалению, встретить тебя не смогу: у меня был выбор — бросить пить или перестать водить машину, и я, как ты понимаешь, долго не колебался — уж очень люблю древесинку.

Так он ласково называл скотч, который не разбавлял ни водой, ни льдом.

На следующее утро, вооружившись новым портативным компьютером, в который загрузил все тот же текстовой процессор и текущую работу, я отправился на вокзал Ватерлоо.

До национализации «Корнуоллская Ривьера» была одним из самых знаменитых поездов на Большой западной линии. Теперь, когда эта линия стала всего-навсего частью городской железной дороги, неопрятные вагоны даже отдаленно не напоминали старые нарядные бело-коричневые составы. Оказалось, что и вагона-ресторана в поезде нет; мне объяснили, что не хватает персонала — это при трех миллионах безработных! Вместо этого пассажирам предлагалось совершить рискованное путешествие в закусочный бар, где смельчаков ожидало лишь что-то несъедобное в пластиковых пакетах. Пришлось приготовиться к долгому путешествию впроголодь. Но едва мы проехали Рединг, на пороге купе появился приветливый пакистанец с целым ящиком отличных свежих сэндвичей. Он объяснил, что у него «тэтчеровское» частное предприятие и что он всегда распродает весь товар до Эксетера. Это было единственное приятное исключение на общем унылом фоне.

Подкрепившись, я устроился со своим компьютером и все остальное время провел в попытках склеить некоторые фрагменты моего заброшенного романа.

После Девона Корнуолл воспринимается как другая страна. Здесь начинается настоящая Британия, без прикрас: обветренные каменные фасады домов, покореженные враждебными бурями деревья — только эта часть побережья, еще не истоптанная туристами, хранит величие и тайны былых времен контрабандистов. Хелстон, где я сошел с поезда, знаменит «Майскими цветочными танцами», когда парни и девушки, украшенные цветами, танцуют на улицах, забегая в каждый дом. Этот таинственный ритуал, похожий на моррисовские танцы, напоминают сцены из шоу «Монти Пайтона».

Приехал я в дождь. Минут двадцать ждал такси, которое отвезло бы меня в Портлевен. Домик Роджера, внешне почти не отличимый от соседских, стоял на полпути к вершине скалы, глядящей на гавань. Сада не было; входная дверь вела прямо в уютную гостиную. В доме были все элементарные удобства, в том числе и центральное отопление. Купив дом, Роджер позаботился об этом в первую очередь. Меня встретил поток теплого воздуха и непременный стаканчик виски.

— Как я рад тебя видеть, дорогой мой! — воскликнул гостеприимный хозяин. — Сколько лет, сколько зим!

— Да, очень много лет. Вся вина — моя!

Даже в годы студенчества он казался мне старым, а сейчас еще больше ссутулился. Морщины на лице, седеющие волосы, которые, как я заметил, он мазал бриллиантином, плохие зубы, открывшиеся в улыбке, рубашка с вытертым воротничком, неряшливо повязанный университетский галстук, свободный шерстяной джемпер, сильно поношенный. Он засуетился и повел меня в мою комнату, по дороге извиняясь за неудобства.

— К сожалению, только одна ванная. Но постель свежая, утром приходила женщина и проветрила ее. Если будет холодно, у меня где-то есть электрическое одеяло, сестра как-то подарила на Рождество, но им не пользуюсь — боюсь.

— Все будет хорошо. Мне здесь очень нравится.

— Ты, наверное, привык жить по-другому. Но вечером тебе придется довольствоваться моей стряпней. Собственно, ничего особенного — холодные омары и салат.

— Это замечательно.

— Я, как правило, сам себе готовлю, но с тобой мы будем ходить куда-нибудь обедать.

Я рассказал ему о своих злоключениях в поезде.

— Слава Богу, сейчас никуда не езжу, — сказал он. — Здесь, конечно, тихая заводь, но по крайней мере нет такой грязи, если не считать курортного сезона. — Он поджал губы, и я вспомнил эту его гримасу времен моего студенчества. В те моменты, когда он считал, что я веду себя неподобающим образом.

— А теперь расскажи, как дела у тебя? Пишешь новый роман?

— И да, и нет.

— Что это значит? — Я снова вспомнил его любимое выражение в колледже: «Излагайте яснее», которое он произносил словно заклинание.

— Я было начал его, но потом дело затормозилось. Сейчас снова пытаюсь склеить отдельные эпизоды. Вот, — я кивнул на компьютер, — вожу с собой на случай внезапного вдохновения.

— A-а, так ты умеешь с ними обращаться?

— Да, я просто без него не могу.

— Дьявольская штука. Я был уверен, что твоя жизнь изменилась. Об этом, собственно, и хочу тебя расспросить.

После отличного — несмотря на многократные извинения — обеда мы заговорили о прошлом, об общих знакомых. И лишь когда приступили к кофе и бренди, я вскользь упомянул о Генри.

— Генри?

— Генри Блэгден, — повторил я. — Он учился в одно время со мной, только, кажется, в другой группе, не в вашей.

— А, да, помню, Милый мальчик, но немного надменный. Он, насколько я знаю, стал членом парламента от тори, или я его путаю с Мелдрумом?

— Нет, именно он.

Его точная характеристика Генри меня слегка удивила.

— Ты поддерживал с ним отношения?

— Некоторым образом. Много лет мы дружили, но потом разошлись.

— Неудивительно. Никогда бы не подумал, что он займется политикой.

— Вы знаете, что он умер?

— Нет.

— Говорят, покончил с собой.

Он уставился на меня.

— Боже мой! Из-за чего? Женщина? Деньги?

— Никто ничего не знает. Какая-то загадочная история, в которую я тоже оказался втянутым.

Он предложил мне еще бренди, но я решил остановиться, чтобы не захмелеть. О возможностях Роджера по части выпивки в колледже ходили легенды.

— Что значит «загадочная»?

Я не собирался в первый же вечер рассказывать ему о случившемся, но, встревоженный последними событиями, совершенно запутался и ухватился за эту возможность, наплевав на то, что Роджер может догадаться об истинной причине моего визита. Как и Алберту, я выложил ему все, начиная со встречи в Венеции.

— В самом деле, странная история! — сказал он, выслушав меня. — Очень похожа на твои романы. Но самое отвратительное — это то, что случилось в Москве. Просто дрожь пробирает!

— Да уж, это точно.

— Вполне понятно, что тебе захотелось уехать из Лондона. Очень похоже на сюжет Букена.

— Букена?

— Да, «Тридцать девять шагов».

— А может быть, на рассказ Честертона «Человек, который слишком много знал», хотя я как раз почти ничего не знаю.

— Просто удивительная история! — бормотал Роджер, глядя на угасающий в камине огонь. — Да, понимаю, задерживаться в Лондоне тебе не хотелось. Ну ладно, мне же лучше, — он снова посмотрел на меня.

— Да нет, это не единственная причина моего приезда сюда, — поспешно возразил я.

— А вот послание на компьютере — тут я в полном недоумении. Как это могло быть?

— Я и сам не понимаю. Наверно, компьютеры можно заражать вирусами, как людей. Я недавно читал, что один устроил целый погром, выведя из строя несколько сотен больших машин. Их называют «хэкерами». Видимо, это несложно. Надо только уметь.

— Что-то вроде механического ВИЧа, — заметил Роджер.

— Да, их и запускают одинаковым способом — грязной иглой издалека.

— Ну, и что ты теперь делаешь?

— А что я могу делать?

— Ты сказал, что так и не удалось связаться с его женой?

— Пока нет. Впрочем, вряд ли от нее можно много узнать. Кажется, они были в разводе.

— А может, и не надо тебе ничего делать. Пусть все идет своим чередом.

— Если меня оставят в покое, — возразил я.

В тот вечер мы больше об этом не говорили. Спать я отправился уже за полночь. Чистя зубы в неуютной ванной Роджера, я поневоле думал о том, как меняется жизнь. В университете он был личностью, его все уважали, даже побаивались. А как задевали нас его едкие замечания о наших способностях! Теперь, глядя на коллекцию пузырьков из-под лекарств и всяких препаратов — спутников старости, на растрепанную зубную щетку, треснутую деревянную мисочку из-под крема для бритья и на стерилизатор для вставных челюстей, я внезапно увидел его на пути к могиле.

Я был тронут, когда утром он разбудил меня, появившись с завтраком на подносе. Впервые после Венеции я чувствовал себя спокойно. Дождь кончился, и на тихое море падали острые лучи неяркого солнца. Как только я оделся, Роджер предложил прогуляться. Дул свежий ветер, и стояла поразительная после Лондона тишина. Мы неспешно прошлись вокруг гавани, купили утренние газеты и пошли дальше по извилистому галечному пляжу. Был отлив, и у кромки воды валялся, как обычно, всякий мусор. Бухты между скал были загажены нефтяными пятнами. Жадные чайки дрались над разлагающейся утонувшей собакой. Их крики снова меня взбудоражили.

Мы приятно провели несколько дней по одному и тому же распорядку. Утром прогулка с заходом на рыбный базар, где мы покупали еду на ужин. Днем, пока я пытался работать над романом, Роджер дремал. Я понемногу пришел в себя, отдыхал, наслаждаясь морским воздухом и приятным обществом. Про Генри мы больше не вспоминали. Но вечером четвертого дня, когда мы уже отправились спать, Роджер неожиданно пришел ко мне в спальню. Он сел у меня в ногах, при этом его потертый шелковый халат от Пейсли распахнулся, приоткрыв дряблый живот.

— Я не был с тобой вполне откровенен, — нерешительно начал он.

— А в чем дело? — спросил я, отложив книгу, которую читал.

— Твой друг Генри… — В полумраке горел только ночник, я не мог видеть выражения его лица. — Я был ближе к нему, чем ты. Ты наверняка догадывался, а может быть, и знал, что кое-что я хранил в тайне от студентов.

Я молчал.

— Вы оба с самого начала понравились мне, но я почувствовал, что с тобой ничего не выйдет, не спрашивай — почему… мы безошибочно это определяем… и я радовался твоим успехам и тому, что заметил твой талант. С тобой я удовольствовался дружбой, которую всегда очень ценил, — ты не мог этого не знать. Мне хватало простой человеческой любви.

Он помолчал — видно, это признание ему многого стоило.

— Генри был другим… Я знаю, ты испытаешь отвращение, но мы были любовниками. Точнее, я, а Генри просто согласился стать партнером. Я соблазнил его, а потом он использовал меня… Я шел на это, даже когда он предал меня.

— Предал вас?

— В смысле чувств. Я завышал ему оценки. Ты свои зарабатывал, а Генри требовал их под одеялом. Тебе очень противно?

— Не то чтобы противно — скорее удивительно. Никак не ожидал такое услышать.

— Он… не отвечал мне взаимностью… Оставался совершенно равнодушным. Да, он использовал меня, старого педика, расчищавшего ему дорогу. Я не питал никаких иллюзий, просто был без ума от него. В моей жизни такое случалось трижды, и всякий раз с катастрофическими последствиями. Я был разборчив в связях, грубый секс мне не доставлял наслаждения, как некоторым. Я верил в grand amour, но партнеры попадались не те, и меня неизменно ждали разочарования.

Внезапно спохватившись, что говорит хриплым от возбуждения голосом, он взял себя в руки и коротко засмеялся.

— Не знаю, стоило ли все это тебе рассказывать, мне почему-то показалось, что стоило. Слишком долго я скрывал это от тебя и счел своим долгом излить душу. Время проходит, а к старости подобные проблемы теряют свое значение.

— А ваш… ваши отношения продолжались и потом, когда Генри закончил Кембридж?

— Мы встречались все реже, и всегда по моему настоянию. Я давал ему деньги, понимаешь — деньги, во всем себе отказывал, но был вынужден… покупал его любовь, вот до чего я опустился. Какой позор, не правда ли?

— Нет, — ответил я, — все это делают, так или иначе.

Мы помолчали немного, потом я спросил:

— Вы, наверное, знали, что случилось после ухода Софи от меня?

— Да, да, он мне все рассказал, ему доставляло удовольствие наносить мне удар за ударом, в его руках это было оружие, эффективное оружие! Несмотря на его привлекательность, он всегда был коварным, не побоюсь этого слова, сущим дьяволом. Уж что-что, а заботился-то Генри всегда только о себе. Но когда его выбрали в парламент, между нами все кончилось. Я был на их свадьбе, — добавил он и опять коротко, самоуничижительно засмеялся. — На самом деле это я заплатил за прием — последний благородный жест с моей стороны, — ведь у невесты не было отца. Думаю, что это доставило Генри удовольствие. Ваши пути разошлись именно тогда, не так ли?

— Да.

— Понимаю.

— А что вы думаете о Софи?

Он тщательно подбирал слова для ответа.

— Внешне она была несомненно очаровательна, — ответил он наконец, — но не мне об этом судить. Мне так жаль тебя. Точнее, нас обоих.

— Могу я задать вам один вопрос? — спросил я, прервав его откровения.

— Конечно, дорогой мой.

— Вы никогда не спали с девушкой?

— Один раз. Не то чтобы с девушкой… С подругой моей матери, старше меня, — классический синдром. Я делал все как полагается, но не могу сказать, чтобы это доставило мне удовольствие. Больше я не пробовал.

Он запахнул халат и улыбнулся мне.

— Ну вот, теперь ты знаешь. Эта глава для нас закончилась.

— Вы считаете, он мертв?

— Напротив, вполне вероятно, что ты не ошибся. Вряд ли Генри способен покончить с собой. Он скорее заставил бы сделать это другого.

— Как вы думаете, чем он привлекал к себе людей? Вас, меня, наконец, Софи?

— В сердечных делах мы редко прислушиваемся к голосу разума, правда? Секс — штука сложная. Даже смертники в тюрьмах не забывают о нем в свои последние часы. — Он осекся. — Ладно, отдыхай. Надеюсь, я не слишком тебя шокировал. До завтра!

Лицо его, когда он повернулся, чтобы выйти из комнаты, оказалось в полосе света, и я увидел блеснувшие на нем слезы.

 

Глава 13

НАСТОЯЩЕЕ

Утром я встал раньше Роджера и уже готовил завтрак, когда он прошаркал на кухню. Обычно он поднимался рано, выходил побритый и нарядный, но в тот день даже не вставил челюсть, отчего выглядел очень старым. Видимо, дал себя знать разговор накануне. Лицо у него было серым, как на негативе недодержанного снимка. Я догадался, что он не ожидал увидеть меня на кухне, и принялся хлопотать над кофе и тостами. Он прошел в ванную, вставил челюсть и лишь тогда принял свой обычный вид. О случившемся ночью я вспоминать не стал.

— Вы не возражаете, если после завтрака я позвоню по телефону?

— Конечно, дорогой мой. Правда, телефон у меня не без капризов, как и его хозяин.

Я подождал, пока Роджер пойдет принимать ванну, и позвонил Алберту.

— А я все ждал, когда вы дадите о себе знать. Даже заволновался. Где вы? — спросил Алберт.

— В Корнуолле. Запишите номер.

— Это гостиница?

— Нет, частный дом, я в гостях у старого товарища.

— О’кей, давайте я вам сразу же перезвоню. Наши телефоны надежнее. Лишняя предосторожность никогда не повредит.

Я подождал, осознавая мелодраматичность момента, потом поднял трубку.

— Вы можете разговаривать? — спросил Алберт.

— Да. Есть какая-нибудь информация?

— Очень мало. Вы были правы — все хранят молчание. О жене все же удалось кое-что узнать. Вам известно, что она дважды попадалась на наркотиках? Один раз на кокаине, второй — на героине? По последнему обвинению получила условный срок.

— Нет. В первый раз слышу.

— Когда вы жили вместе, никогда за ней такого не замечали?

— Однажды было. Но я тогда подумал, что ее просто уговорили — мы попали на отдыхе в очень странную компанию.

— Ладно, я продолжаю розыски. Но дело, возможно, более запутанное, чем вы предполагали.

— В каком смысле?

— Это пока мое ощущение. Не исключено, что тут замешаны ребята из Сенчури-Хаус, но ничего определенного сейчас сказать не могу.

Упоминание о Сенчури-Хаус меня поразило. Это была штаб-квартира МИ-6, и до последнего времени само ее существование официально отрицалось — трогательная уловка нашего истеблишмента, который, как и в случаях с королевскими скандалами, уподобился страусу и спрятал голову, уверенный в том, что теперь никто его не видит.

— Почему вы так решили?

— Допустим, опыт подсказывает. Когда ничего нельзя узнать из обычных источников, дело пахнет именно этим. И место, которое он выбрал для встречи с Создателем, тоже кое о чем говорит. Впрочем, все это я беру на себя. Я продолжаю копать. Как долго вы собираетесь там оставаться?

— Минимум неделю.

— За это время должно появиться что-нибудь новенькое. Когда приедете, позвоните, или я сам с вами свяжусь.

Роджер вернулся в комнату в тот момент, когда я прощался с Албертом.

— Это мой издатель, — сказал я Роджеру. — Волнуется, как бы я не опоздал со сдачей романа. На этот раз они заплатили довольно приличный аванс. Вы никогда не пробовали писать?

— Пробовал, даже написал кое-что, но боюсь, не смогу закончить.

— А о чем?

— Руссо и культ божественного гения в 1770-е и 80-е годы. Вряд ли вызовет большой интерес у Книжного общества.

— Можно мне почитать?

— Зачем тебе такие мучения? Ну ладно, подумаю.

Только во время нашей обычной утренней прогулки — где-то на полпути — Роджер после долгого молчания снова заговорил о Генри. Избегая смотреть мне в глаза и устремив взгляд на покрытые солнечными бликами волны, он вдруг сказал:

— Я думал о твоих проблемах. Возможно, один мой знакомый тебе поможет.

— Правда? Кто же это?

— Ты его не знаешь. Бывший полицейский. Точнее, его можно считать полицейским — он служил в полиции нравов и однажды сделал для меня доброе дело. — Он по-прежнему не смотрел на меня.

— Почему вы так думаете?

— Птицы одного полета гнездятся неподалеку, — заметил Роджер. — Он тоже когда-то знал Генри.

— Не упоминал ли о нем как-нибудь Генри в разговоре со мной?

— Вряд ли. Что интересно — я из-за этого почти не спал всю ночь, все думал, — ты ведь ошибался, полагая, что знаешь Генри лучше всех. Ты знал его только с хорошей стороны, а я — с плохой, и поэтому мне было известно больше, что очень важно в оценке человека. Как видишь, Генри вел двойную жизнь, и его вторая жизнь, как и у многих из нас, была неправедной.

На какое-то время мы замолчали, а потом он сказал:

— Я свяжусь с этим человеком, попробую выяснить, согласится ли он с тобой встретиться. Конечно, если ты собираешься и впредь этим заниматься.

— Я уже слишком далеко зашел, — сказал я.

Он не вспоминал об этом до дня моего отъезда. На исходе второй недели я почувствовал, что запас терпения у Роджера исчерпан. Он ничего не говорил из вежливости, но у него, как и у многих привыкших жить в одиночестве людей, был устоявшийся образ жизни, и он с трудом скрывал свое раздражение. Наверно, домашние раздоры нередко происходят оттого, что приходится делить единственную ванную. Он горячо возражал, когда я объявил ему о своем отъезде, но в тоне его я уловил нотку облегчения. Еще раз звонил Алберт, ничего нового не сказал, а расспрашивать его при Роджере было неудобно. Две недели, проведенные в безопасности вне Лондона, излечили меня от паники, и мне даже захотелось поработать над романом в привычной обстановке. На прощанье я оставил Роджеру в подарок полдюжины бутылок его любимого «молта». Только во время нашего последнего завтрака он пододвинул мне листок.

— Здесь фамилия и адрес человека, о котором я тебе говорил. Он будет рад тебя видеть, если ты не раздумал заниматься этим делом.

Когда подъехало такси, он сделал то, чего не делал никогда, — неуклюже обнял меня и поцеловал в щеку. Мы оба смутились. В первый раз я видел его таким сентиментальным.

— Береги себя и не исчезай надолго. С тобой было так замечательно, такое событие в моей жизни — просто нет слов. Поговорить о прошлом. Да просто — с кем-нибудь поговорить. Мои соседи — люди приятные, но почему-то не вдохновляют меня.

— Очень благодарен вам за прием. Я по-настоящему отдохнул. Вы тоже себя берегите. И заканчивайте вашу книгу — она замечательная.

— Да брось ты! Такая же скучная и педантичная, как я сам.

Только в поезде я развернул записку. Его звали Джордж Пирсон, а жил он где-то в Уэмбли. Я тщательно свернул листок и положил в бумажник. Надо бы бросить все это. Будь что будет. Все бросить, прислушаться к предупреждениям, удовольствоваться необъяснимым, немыслимым, спать спокойно и снова начать прежнюю мирную жизнь. Насколько меньше было бы боли и бед!

К счастью, на этот раз в поезде был вагон-ресторан. Я просидел за столиком долго, обдумывая откровения Роджера. Мне действительно было трудно примирить того Генри, которого я знал, с тем, который оказывал Роджеру сексуальные услуги. Когда наша троица распалась, мне пришлось смириться с мыслью о том, что Софи, уйдя от меня, занимается любовью с Генри; но представить в постели Генри и Роджера было непросто. Я всегда мысленно отгораживался от представлений о физической стороне гомосексуализма. То ли это типично для гетеросексуала, то ли именно для меня — не знаю. Большую часть путешествия я старался припомнить какие-то другие случаи, которые дали бы мне ключ к разгадке истинной натуры Генри. Задним числом я осознал свою наивность. Я всегда подозревал, что Генри — великий мастер лгать. Он лгал хладнокровно, уверенно, словно каждым своим шагом брал реванш за какое-то неведомое поражение. А открытие Алберта, касающееся увлечения Софи наркотиками, заставило меня понять, что и тут я безнадежно заблуждался.

Чем ближе я подъезжал к Лондону, тем с большей силой на меня накатывали старые заботы. Я вспомнил, что венецианская полиция собиралась вызвать меня в качестве важного свидетеля: удовольствие весьма сомнительное. Дома я обнаружил, что все на месте и никаких новых посланий на компьютере нет. Вроде бы опасность миновала, и я мог перевести дух.

На следующей неделе я несколько раз вспоминал о приятеле Роджера, но никак не мог решить, стоит ли к нему обращаться. На первый взгляд знакомство с ним казалось достаточно безопасным. Роджеру я абсолютно доверял, так что вряд ли этот Пирсон мог иметь какое-нибудь отношение к случившемуся. Из намеков Роджера я также понял, что Пирсон был каким-то образом связан с Генри и мог пролить свет на его «самоубийство». В общем, по некотором размышлении, я решил не упускать этот шанс.

Прежде чем позвонить Пирсону, я, повинуясь какому-то внутреннему побуждению, снова обследовал ящики с бумагами Генри в надежде найти что-то важное, чего я раньше не заметил. Единственное, что привлекло мое внимание на этот раз, было упоминание о книге «Вальтер, моя тайная жизнь» — занудной истории какого-то фанатичного викторианского развратника, который без конца трахался. Генри записал: «Наткнулся на эту книгу в Нью-Йорке, где она сейчас в свободной продаже. По-моему, захватывающее чтиво, надо дать ее С.».

Может быть, С. — это Софи или кто-то еще с таким же инициалом? В обществе Генри всегда подчеркивал свои высокие требования к морали, но эта запись говорила о пристрастии к низменным, грязным сторонам сексуальной жизни, что соответствовало откровениям Роджера.

Помню, когда он с неохотой признал, что мои отношения с Софи — не просто мимолетное увлечение, мы вернулись к старому образу жизни и часто встречались все вместе. Генри появлялся с какой-нибудь чопорной девицей, напоминавшей манекены в витринах магазина. Хэрродса, — длинноногой, плоскогрудой, невыносимо скучной и, как правило, очень богатой. Такие девицы до замужества убивали время на случайных работах: были агентами по недвижимости или же служили в одной из лавчонок, встречавшихся на каждом шагу в Белгравии и торгующих дорогим мещанским китчем — пердячими подушечками с вышитыми на них не Бог весть какими остроумными шутками, музыкальной туалетной бумагой и прочими безвкусными игрушками. Они водили «Мерседес-SL» или расплодившиеся в то время «мини» с форсированными моторами и персональными номерами и трясли своими луи-вуиттоновскими кошельками, отчаянно стараясь скрасить бессмысленную, скучную жизнь. Так продолжалось до тех пор, пока они, как следует разукрасившись в «Аннабель», не подцепляли какого-нибудь мистера Райта, нежно пожав его руку под столом.

На критические замечания по поводу его выбора Генри отвечал: «Ты не способен подняться над тривиальностями», я же говорил, что не хочу ложиться в постель с ледяными статуями.

Тем временем он постепенно двигался вверх по социальной лестнице. Его следующей добычей была молоденькая чилийка, которая часть времени проводила в Лондоне с матерью и братом-близнецом.

— Они действительно богаты, — говорил Генри. — Собственный самолет, постоянные апартаменты в «Кларидже». Целое состояние!

Ему не терпелось познакомить меня с близнецами, и он назначил день обеда.

— Тебе не надо вносить долю — я за все плачу.

— Господи! — удивился я. — Вот это любовь! А как их зовут?

— Ева и Виктор.

Он заказал номер для обеда в «Амбассадоре» — в то время излюбленном ресторане для высшего света с самым элегантным в Лондоне игорным залом.

Иногда я начинаю думать, что Бог ниспослал на землю богатых людей, чтобы доставить нам, простым смертным, удовольствие их ненавидеть. С того самого первого вечера меня не покидало убеждение, что Ева и Виктор отвратительны. Они напоминали брата и сестру из рассказа Томаса Манна «Кровь Вальзунгов» — та же самая расслабленная, изнеженная манерность детей, которые никогда не были детьми, хотя в то время им исполнилось только по восемнадцать. Обилие дорогих украшений на Еве казалось странным для ее нежного возраста. Если у Софи, на мой взгляд, была совершенно оформившаяся изящная фигура, то Ева больше походила на ребенка, наряженного во взрослый маскарадный костюм, взятый напрокат. Ее брат, видимо, проводил большую часть жизни на фешенебельных зимних и летних курортах, о чем говорил его загар. Зубы у каждого из них наверняка стоили не меньше миллиона долларов — я таких в жизни не видел. Генри пришел в полный восторг от их стиля жизни. Справедливости ради следует заметить, что манеры у них были хорошие, но холодные улыбки и легкая снисходительность, с которой они слушали все, что бы ни говорила Софи, затрудняли общение.

— Чем вы занимаетесь, Ева? — спросила Софи в начале вечера. — Учитесь в университете?

— Нет. Я ненавидела школу, с трудом дождалась окончания. Хожу по магазинам, играю в теннис. Мы просто ездим туда, куда ездит мама.

— А куда она ездит? — спросил я.

— Туда, где у нас есть дома. Мадрид, Танжер, Бермуды. Ну и Чили, конечно.

Я не нашелся, что на это сказать, и попытал счастья с Виктором.

— А вы тоже играете в теннис?

— Он тренируется с Артуром Эшем, — заявил Генри, и тема была исчерпана.

Они оба отлично говорили по-английски, хотя у Виктора был более заметный акцент. К еде они почти не прикасались, хотя она была превосходной, и только водили вилками по тарелкам. Генри заволновался. Сначала он заказал фирменное блюдо — блины с икрой, но не учел, что богатых ничем не удивишь. Экзотика им надоела, ничто земное не может привлечь их внимание, они оживляются, лишь услышав какой-нибудь вздор.

От меня не ускользнуло, что Виктор время от времени берет руку сестры и гладит — скорее как любовник, чем как брат. Рассказ Томаса Манна, кстати, заканчивается инцестом.

Я гордился Софи: она держалась достойно, хотя и чувствовала себя не в своей тарелке. Некоторое оживление за столом наступило, когда Виктор вдруг обратился к Софи:

— Смотрю я на вас и думаю, что вам непременно надо сниматься в кино. Такой у вас тип лица. Вы никогда не снимались?

— В общем, нет. Я танцую.

— В балете?

— Нет, в основном современные танцы.

— Значит, не снимались?

— Нет. Иногда позирую.

— Притом совсем голая, — вставил Генри. Можно было великодушно допустить, что у него это вырвалось ненароком, но теперь я думаю иначе.

— В самом деле? — спросил Виктор. — Как интересно! — Он стрельнул глазами в сторону Сестры, и скука на миг слетела с их лиц. — Вы позируете художникам?

— Нет, только фотографам.

— И не смущаетесь? — спросила Ева.

— Я больше смущаюсь, когда нечем заплатить за квартиру. К сожалению, у меня нет мамы, которая сделала бы это за меня, — мило ответила Софи.

После этого беседа опять стала вялой и нудной. Наконец Генри предложил пойти поиграть. Близнецы заметно оживились.

— А как вы играете? — спросила Софи, когда мы поднимались по винтовой лестнице в игровой зал. Я подумал, что их могут туда не пустить из-за возраста, забыл, что деньги открывают все двери.

— Ну, смотря во что играть, — ответил Виктор, вынимая бумажник и вручая сестре пачку банкнотов. — Я обычно начинаю с рулетки, а потом, если проигрываю, перехожу к «Чемми», чтобы отыграться. Главное — не зацикливаться на чем-то одном, не то все пропало.

Когда мы вошли, столы пустовали. Арабы приходят позднее. У меня с собой было всего двадцать фунтов, я дал их Софи и направил ее к столику, где играли в рулетку по минимальным ставкам.

— И что теперь? — шепотом спросила она.

— Поставь на свои любимые числа.

— Ну что — например, день рождения?

— Почему бы и нет. — Я уже мысленно сделал своим деньгам ручкой.

Ева и Генри пошли к столу для «Чемми», а Виктор купил кучку пятидесятифунтовых фишек и сел рядом с Софи. «Играйте на числа, en plein, — сказал он, — все остальное слишком скучно».

Во время первого розыгрыша Софи не делала ставок, только завороженно следила за тем, что делал Виктор. Выпало девятнадцать, и это было не его число.

— Ого, как близко, — сказала она. — Вы были на восемнадцати.

Я слегка подтолкнул ее. Перед следующим вращением она пододвинула одну фишку на номер четыре.

— Раз вы идете вниз, я пойду вверх, — сказал Виктор. Он круто поставил на последние шесть номеров. Шарик аккуратно закатился в ее четверку, и я подумал, что от радости она перевернет стол. Когда ей выдали выигрыш, она предложила мне половину.

— Держи все, — сказал я, — это счастливые фишки.

Конечно, это было не так, и за следующие полдюжины розыгрышей она потеряла большую часть. К этому времени Виктор уже отошел от нас и присоединился к остальным в «Чемми», где его сестра метала банк.

— Остановись, пока ты в выигрыше, — сказал я Софи. — Тогда сможешь всем рассказать, что победила в первый же раз, как попробовала.

— До чего интересно! Тут недолго и пристраститься.

Обменяв фишки, она положила в карман шесть фунтов и вернула мне мой первый взнос. Некоторое время мы следили за игрой остальных, но, когда зал стал заполняться, решили сбежать. Генри и близнецы при прощании едва взглянули на нас. У Генри на лбу выступил пот, и я подумал, что он дорого платит за свое социальное восхождение.

В ту ночь в постели Софи спросила:

— Ты это знал раньше?

— О чем ты?

— О том, что я позирую.

— Нет, — соврал я.

— Тебя это не шокирует?

— Конечно же нет. С какой стати?

— Я знаю, что Генри меня осуждает. Иначе не сказал бы.

— Генри просто болтает, чтобы произвести впечатление.

— Но тебе все-таки неприятно? По-честному?

— Да нет же, не говори глупости. Лучше покажи снимки.

— Серьезно?

— Серьезно.

Она вылезла из постели, сняла с платяного шкафа чемодан, вынула из него конверт, протянула мне, а сама ушла в ванную. В конверте было полдюжины снимков десять на восемь, в том числе и тот, который я видел в журнале. Низ живота на снимках был аккуратно заретуширован.

— Потрясающе, — сказал я.

Она стояла голая в дверях ванной.

— Ты нарочно так говоришь?

— Нет, это правда.

— Ох, и забавные вы, мужчины. Я заметила, как этот Виктор глазел на свою сестру. Просто противно.

— Ничего не противно. Во всяком случае, я не Виктор, да и не Генри тоже. Что бы ты ни делала, мне не противно, тем более то, что ты позируешь.

— Если бы ты их видел до нашей встречи, — не унималась Софи, — ты повел бы себя по-другому? Ведь у мужиков слюнки текут при виде этих снимков, правда?

Вместо того чтобы сказать правду, я возразил:

— Эти снимки не грязные. Знаешь, о чем я жалею?

— О чем?

— Что не я их делал.

Она стала рассматривать одну из фотографий.

— Наверно, приятно будет взглянуть на них, когда я состарюсь и растолстею.

— Можно мне взять один на тот случай, если я стану старым и толстым?

— Бери все, если хочешь. Ты уже их видел, и теперь это не имеет значения.

Пожалуй, мне наконец удалось убедить ее в том, что все остается по-прежнему. Но это было не так. В ту ночь между нами словно провели черту, отделившую фантазии от реальности.

На следующее утро нас разбудил телефонный звонок. Это был Генри.

— Ну и что вы думаете о них? — первым делом спросил Генри и, не дав мне ответить, он продолжал: — Вы не поверите, сколько Ева выиграла! Одиннадцать тысяч! Представляете?

— Богатые — иной народ, они выигрывают в «Чемми», — продекламировал я. — Привет от Хемингуэя!

— Очень умно! Они оба просто великолепны, правда?

— И до того элегантны, что уписаться можно! Как, оказывается, просто привести тебя в восторг!

— Нам лучше не разговаривать, раз ты в таком настроении.

— Я только что проснулся.

— Ладно, по-моему, они блеск и вечер был грандиозный.

— Ты за него заплатил — и ты вознагражден.

Генри не вызвал во мне зависти своим доморощенным снобизмом. И это его взбесило, потому что он всячески пытался мне показать, как много я теряю.

Сейчас, снова просматривая его бумаги, я рассчитывал найти что-нибудь, связанное с тем периодом его жизни. Но единственное, что он сохранил, оказался билет на бой быков — он тогда поехал следом за Виктором и Евой в Мадрид.

Привлекала внимание пестрая коллекция книг: в основном клубные издания бестселлеров прошлых лет, вперемежку с напыщенными мемуарами забытых политиков. Заинтересовал меня только потрепанный экземпляр книги Крафт-Эббинга о половых извращениях. Я полистал ее и уже собирался кинуть обратно в ящик, когда из нее выпал листок бумаги с отпечатанным на машинке списком примерно из двадцати фамилий: некоторые отмечены птичками, две или три — перечеркнуты, и ни одной знакомой. В самом внизу, на этот раз чернилами, было написано: «Для входа в SIGOP и CUG использовать PBBW».

В этот момент я ровным счетом ничего не понял, но на всякий случай сунул листок в свою картотеку на Генри. Теперь, снова засев за роман, я обнаружил, что все чаще и чаще списываю с Генри образ одного из главных персонажей.

В эту ночь меня мучил кошмар: я преследовал голую Софи, но она от меня ускользала.

 

Глава 14

НАСТОЯЩЕЕ

Я долго собирался, прежде чем позвонил Пирсону. Разговор со мной он начал очень осторожно. Он старался избавиться от следов кокни в своей речи и, видимо, специально этим занимался, отчего некоторые его фразы получались слишком замысловатыми.

— Наш общий друг Роджер Марвуд дал мне ваш номер и посоветовал позвонить вам.

— Ах да, старый добрый Роджер! Как он поживает? Наверно, дряхлеет понемногу?

— Примерно неделю назад, когда я видел его в последний раз, он был в неплохой форме.

Я ждал, пока он снова заговорит, но он молчал.

— Роджер сказал, что меня побудило к вам обратиться?

— В общих чертах. Какое-то личное дело.

— Да. Я предпочел бы обсудить его не по телефону.

Он отрывисто засмеялся.

— Забавные вещи происходят в наши дни с телефонами, а? Особенно у членов королевской семьи.

— Да, не дай Бог. Все это прямо сверхъестественно странно, вы не находите?

— Прямо-таки «экран Большого Брата», — сказал он и опять замолчал — мне показалось, что он не один.

— Не могли бы мы встретиться?

— В настоящий момент это сложно.

— Ну, когда вам будет удобно. Может, пообедаем вместе?

— Прикину, как у меня со временем, и позвоню вам. Уж очень много дел накопилось.

— Понимаю. Запишите, пожалуйста, мой телефон и адрес. Когда освободитесь, дайте знать. Я чаще всего работаю дома.

Я продиктовал ему подробный адрес.

— Если придете, буду очень признателен.

— Хорошо, постараюсь, — сказал он и повесил трубку.

Позвонил он мне лишь дней через десять, поздно вечером.

— Это Пирсон, — сказал он кратко.

— Ах да, мистер Пирсон, — ответил я после некоторой паузы. — Очень любезно с вашей стороны, что позвонили.

— Я мог бы приехать завтра.

— Отлично. Меня вполне устраивает.

— Ну, скажем, к восьми, хорошо?

— Конечно.

— Значит, завтра в восемь.

Разговор окончился. На этот раз он звонил из автомата — слышен был шум уличного движения.

На следующий день я накупил готовой еды у «Маркса и Спенсера». Так мне посоветовала девушка, которую я нанял разбирать корреспонденцию. «Я теперь не готовлю, когда зову гостей, — говорила она, — нет смысла. Просто делаю вид, что весь день простояла у плиты. А они, дураки, верят».

Кулинарным мастерством я не отличался и последовал данному мне совету. Гости на все лады расхваливали меня — то ли ничего не понимали, то ли сами поступали так же, как и я.

Пирсон приехал вовремя. Я представлял его себе совершенно другим. Судя по виду, ему было далеко за пятьдесят, но выглядел он моложе — высокий, плотный, с хорошо ухоженными седеющими волосами. Возможно, в молодости он был рыжим, о чем свидетельствовала его очень белая кожа (это сочетание почему-то ассоциируется у меня с дохлой свиньей). Было в нем что-то, что я не сразу заметил, — какая-то странность в лице.

Я предложил ему вина, но он попросил чего-нибудь покрепче и пояснил:

— Вино — кислятина.

Казалось, он нервничал, не мог усидеть на месте, бегал по комнате, рассматривая книги, картины.

— К сожалению, не читал ваших произведений. Я вообще мало читаю. Роджер говорил, что уже опубликовано несколько книг. Насколько я знаю, вы знакомы с ним еще с университетских времен.

— Да, он был моим тьютором и во многом способствовал тому, что я стал писателем.

За обедом мы разговаривали о том о сем: что Англия быстро превращается в нацию лавочников, что манеры портятся, что нарастает волна насилия. О блюдах он никак не отзывался, но съедал все с большим аппетитом. Мы обменялись анекдотами про Роджера. Видимо, он хотел любой ценой уйти от истинной цели визита, я же пытался улучить момент и начать интересующий меня разговор.

— Роджер сказал, что когда-то вы оказали ему большую услугу.

Только сейчас, когда он взглянул на меня, я понял, почему лицо его казалось мне странным: левый глаз у него отличался от правого, был тусклым, и, наверно, он им ничего не видел.

— Давно, когда вы еще служили в полицейских подразделениях. — Он промолчал. Я предложил ему стилтон.

— Надеюсь, вы мне тоже поможете.

— Вы имеете в виду Блэгдена? — спросил он с той резкостью, которую я заметил еще при первом телефонном разговоре.

— Да. Вы ведь знали его.

— У нас были кое-какие контакты.

— По службе?

— Совершенно верно.

— Мы ведь с вами лукавим, верно? — Я решил поставить все точки над «и».

Он вынул шелковый носовой платок и вытер заслезившийся больной глаз.

— Я бы так не сказал. По-моему, мы просто соблюдаем осторожность. Вам это просто необходимо, судя по тому, что сообщил мне Роджер.

— Что же он вам сообщил?

— Только самое необходимое, чтобы ввести меня в курс дела. Видите ли, Мартин, — я могу вас так называть?

— Конечно, пожалуйста.

— Насколько я понимаю, вы не по собственной воле, скорее в силу неудачного стечения обстоятельств, попали, мягко говоря, в неприятное положение. Наверно, я смог бы вам помочь, только подумайте хорошенько, нужно ли это вам?

— Да, понимаю.

— Официально Генри умер и похоронен. Может быть, разумнее всего исходить из этого факта.

Он намазал стилтон на крекер и, поднеся ко рту, посмотрел мне в глаза.

— Убийства бывают разные, но, как правило, их можно свести к двум типам. Самые распространенные, пожалуй, — «домашние убийства». Еще убивают ради наживы или ради собственного спасения. Не исключено, что по неизвестным причинам вашему другу Генри необходимо было спастись. Могло такое быть?

Я кивнул. Вычурность его речи усугублялась произношением.

— Исходя из опыта работы, я мог бы попробовать угадать причину. Назовем это пока косвенными уликами. Но если я прав, дело стоило того, чтобы разыграть самоубийство. Он просто не мог поступить иначе. Как по-вашему?

— Право, затрудняюсь ответить. До первого убийства в Венеции я просто был в замешательстве, в шоке от внезапной встречи со старым другом, которого считал мертвым. И поскольку никто не хотел об этом со мной говорить, я рассердился и решил взять дело в свои руки — глупо, конечно. Я полетел в Москву, что оказалось трагической ошибкой. К тому времени у меня уже немного изменились намерения. Возможно… мне это только что пришло в голову… возможно, вначале меня волновал не столько Генри, сколько его жена. Я любил ее когда-то и хотел снова с ней встретиться. Я знал, что она вернулась из-за границы вскоре после его мнимой смерти. Не то чтобы я строил иллюзии относительно возможного исхода нашей встречи, как можно понять из моих романов, я не верю в счастливые финалы, — но уж слишком сильно было желание вновь с ней увидеться. Может быть, я и сейчас этого хочу. Знаете, никто не смог мне ее заменить.

Он выслушал меня, потом спросил:

— Если я вас правильно понял, вы хотите, чтобы я помог вам ее найти?

— Да. Да, хочу.

— Вы тщательно все обдумали? Ведь это риск, и немалый.

— Они разошлись до всей этой истории. Не могу поверить, что Софи причастна к тому, во что замешан Генри!

— Не можете или не хотите?

— Ну, пусть не хочу. — Теперь настала моя очередь спрашивать. — Вы сказали, что вас с Генри в прошлом связывали какие-то дела. Что именно вы имеете в виду?

— Это не дела. Я встречался с ним по роду своей работы. Разве Роджер вам об этом не рассказывал?

— Он не вдавался в детали.

— Я работал в городском отделе, ведавшем преступлениями против нравственности. Время от времени мы совершали рейды — больше для успокоения публики, чем для пользы дела. Я застал Роджера in flagrante delicto в общественном туалете с юношей. — Он сделал паузу и стряхнул крошки с губ. — Мальчик был просто «голубой», но Роджер клятвенно заверял, что впервые поддался искушению. Я не поверил ему — все они так говорят, — но пожалел бедного старика и отпустил, строго предупредив. За это он сообщил мне несколько полезных имен и адресов. И вот что забавно: большинство половых извращенцев ощущают потребность вести записи своих контактов. Странно, правда? И вот, среди прочих имен в его маленькой черной книжечке я обнаружил имя вашего друга.

— Генри уже был тогда членом парламента?

— Да. Так что я проверил все имена, в том числе Генри, и нанес ему дружественный визит. Не могу сказать, что он испугался. Он заявил, что у его старого тьютора были совершенно понятные и невинные причины, чтобы занести его имя в записную книжку. Говорил он очень уверенно и убедительно.

— У вас не сохранилась эта книжка?

— Нет. А что?

Я достал карточку.

— Как-то я обнаружил это среди бумаг Генри. По его завещанию я стал литературным душеприказчиком. — Я протянул Пирсону список имен. — Как вы думаете, это может что-нибудь означать?

Пирсон внимательно рассмотрел клочок бумаги.

— Вам это о чем-то говорит?

— На первый взгляд вроде бы нет, — ответил он. — Но кто знает. Могу я взять его ненадолго?

— Пожалуйста. Скажите, вы еще как-то связаны со старой работой?

— О нет, все это давно позади. Я слишком часто наступал на мозоли кому не следовало, — ответил он, из чего можно было заключить, что особенно стараться он не собирался. Он посмотрел на часы. — Ну, если вы действительно уверены, что хотите разыскать его жену, я постараюсь сделать, что можно. Так как?

— Да, я бы хотел дописать эту главу моей жизни.

— Ладно. — Он встал. — Благодарю за приятное угощение.

— Я безусловно оплачу ваше время и все расходы. Назовите мне ваши условия.

— Давайте оставим это до первой моей информации. Если я упрусь в те же тупики, вам не придется тратиться.

Когда он уходил, его больной глаз снова заслезился.

 

Глава 15

НАСТОЯЩЕЕ

Пирсон приехал ко мне вторично — без предупреждения — через неделю вечером.

— Ну, кое-что раскопал, — сказал он, когда мы уселись и я предложил выпить, — благодаря пластиковым деньгам.

Заметив удивление на моем лице, он продолжал:

— Помню, вы говорили, что после его смерти жена вернулась из-за границы. Я попросил одного парня, способного пролезть куда угодно, пройтись по самым крупным фирмам, сдающим напрокат машины, — у них кредитные списки занесены в компьютерные базы данных. Они потом распространяют эти списки — вы же знаете, все это дерьмо присылают нам по почте. Так вот, ваша Софи наняла «Мерседес-30 Супер-люкс», указала счет в «Америкэн экспресс», все еще пользуясь фамилией Блэгден, и дала вот этот адрес в Букингемшире, в Пенне — дом называется «Инглвуд». Это вам о чем-нибудь говорит?

Деревня Пенн — место обитания кандидатов в высшие слои общества. Я был там как-то у одного крупного кинопромышленника — настолько крупного, что амбиции в конце концов привели его к банкротству, — но мог ли этот «Инглвуд» быть одним из многочисленных домов Генри и Софи — я понятия не имел. Насколько мне известно, последнее их место пребывания было в Оксфордшире.

— Оказалось, что этот дом внесен в списки: участок десять акров, архитектор Лютьенз, первоначальная планировка сада — мисс Джекил. В общем, целая родословная.

— Нет, никогда об этом доме в связи с ними не слышал.

— Потом я проверил телефонный справочник. Телефон записан на фамилию Сеймур.

— Тоже не знаю. Впрочем, дайте-ка я загляну в «Кто есть кто». — Я снял с полки книгу, отыскал в ней всех Сеймуров, потом, на всякий случай, всех Сейморов, но никто из них к упомянутому случаю не подходил.

— Жаль, — сказал Пирсон, потирая свой плохой глаз. — Ну что ж, пока все. Пожалуй, это стоит прощупать прямо сейчас.

— Как это лучше сделать?

— Поехать прямо туда. Это маленькая деревенька. Не исключено, что мы просто наткнемся на эту женщину. Представьте, такое часто случается при розысках. Похоже, вы сомневаетесь?

— Теперь, когда это почти осуществимо, мне как-то не по себе.

— Вам решать.

— Впрочем, терять уже нечего. Все как будто спокойно; ни зловещих посланий на компьютере, ни полночных звонков. Кстати, что с той запиской, которую я вам дал? Удалось что-нибудь выяснить?

— Пока нет. Но стараюсь.

— О’кей, значит, едем? Когда?

— Когда вам удобно. Хоть завтра. Чем скорее, тем лучше, не так ли?

— Верно. Давайте завтра.

— Я заеду за вами, ну, скажем, в десять. Чтобы не попасть в часы пик.

— Договорились.

Лишь после его ухода я полностью осознал ситуацию. Я так долго и так сильно желал встречи с Софи! Но страх разбередить старые раны буквально сковал меня. Я ощущал его и на следующее утро, и во время всего нашего путешествия.

Мы без особого труда нашли нужный дом. Он находился примерно в миле от деревни, около дороги и был окружен парком. Рядом с резными чугунными воротами в нише кирпичного столба виднелся телефон. Судя по внешнему виду, дом был типичным произведением Лютьенза — с остроконечной крышей, из красного кирпича; часть фасада была увита диким виноградом. В доме царила тишина.

Я набрал в машине Пирсона номер телефона, который он мне дал. Ответил мужской голос.

— Простите, могу ли я поговорить с миссис Блэгден? — Мой голос прозвучал необычайно хрипло.

Наступила пауза.

— Миссис Блэгден?

— Да. Она здесь?

— Как прикажете о вас доложить?

Я набрал воздуха и назвал свое имя. Снова пауза.

— Уивер?

— Да.

— Минутку, сейчас спрошу.

Я услышал разговор, и наконец трубку взяла Софи. Меня прошиб пот.

— Мартин?

— Да… Софи? Вот уже скоро год, как я пытаюсь тебя разыскать. Тебе говорил твой поверенный?

— Возможно. Но время было тяжелое.

— Да, конечно… Я тоже очень переживал. А для тебя это, наверно, было настоящим ударом.

— Да, в общем, да. — Странно, но в ее голосе не было уверенности.

— Никогда бы не подумал, что Генри может совершить нечто подобное.

— Чужая душа — потемки.

— Твой поверенный сказал, что в то время ты была за границей.

— Да.

Беседа явно не клеилась.

— Послушай, это не телефонный разговор. Может, встретимся? Ты, видимо, гостишь у друзей. А я здесь, неподалеку. Удобно это тебе?

— Только не сегодня.

— Хорошо, назначь время. Завтра устраивает?

— Завтра четверг, да? Нет, по четвергам не могу. И по вторникам тоже. Давай в пятницу.

— Как насчет ленча? Предпочитаешь здесь или в городе?

— Лучше в городе.

— Отлично! Я закажу столик в «Сан-Лоренцо», как в старые добрые времена. В час дня годится?

— Да. Я приеду.

— Ты узнаешь меня? — Она не ответила. Разговор прервался.

— Итак, путешествие закончилось? — спросил Пирсон.

— Вроде бы да. Я вам так благодарен! Вы и представить себе не можете!

— Взят рекордный вес, а?

— Да. Прямо-таки не верится. Снова услышать ее голос. Столько лет прошло.

— Она объяснила, что за Сеймур?

— Нет.

— Ладно, не будем придавать этому особого значения.

Позднее это его замечание показалось мне странным. На обратном пути в Лондон я почти все время молчал, пытаясь найти объяснение ее неразговорчивости: то ли она растерялась, услышав мой голос, то ли была не одна, когда вела разговор, то ли знала, что смерть Генри фальсифицирована. Постепенно возбуждение мое улеглось.

Прежде чем попрощаться, Пирсон обещал позвонить, если отследит какие-то имена из списка, данного мною.

— Я ваш должник, — сказал я.

— Все в свое время. Надеюсь, вы довольны нашим сотрудничеством?

Я немедленно заказал столик в ресторане, попросил, чтобы он был не на виду, и почувствовал себя словно юноша в предвкушении первого свидания.

В спальне я выдвинул ящик старого, обитого внутри кожей комода, достал сложенную, уже измятую фотографию обнаженной Софи, на которую время от времени поглядывал, испытывая при этом боль, как настоящий мазохист. Вот и сейчас, разглядывая ее, я буквально терял рассудок, как это было когда-то. Я вспомнил любовные игры среди дня, купание вместе, то ощущение счастья, когда, проснувшись утром в узкой постели, чувствовал тепло ее тела. Почему я не обладаю хоть каплей того дара, что Джойс, которому удалось выразить в своих великих монологах из «Улисса» всю силу и страсть любви!

В пятницу я проснулся гораздо раньше обычного, словно мне предстояла сложная хирургическая операция. В ресторан приехал на двадцать минут раньше назначенного времени и заказал вино, не шампанское, которое счел неподходящим к случаю, а итальянское белое, очень дорогое.

Я знал, что Софи опоздает — пунктуальность никогда не была ее достоинством, — и спокойно ждал до половины второго. Но к двум часам понял, что она не приедет. Иначе предупредила бы по телефону, что опоздает, объяснила бы, в чем дело. Чтобы скрыть неловкость своего положения, я поковырял макароны в тарелке, потихоньку расплатился и ушел. Шум на улице показался мне каким-то потусторонним. Я был в полном отчаянии! Я так ждал, так надеялся! Был готов к любому повороту событий, только не к полному отказу.

Постепенно отчаяние сменилось злостью. Промучившись с полчаса, я помчался в Пенн без всякого предупреждения, даже не позвонив, — решил поставить ее перед фактом. Я подъехал к дому Сеймура и поднял трубку домофона. После паузы мне ответили явно измененным голосом:

— Да?

— Это Мартин Уивер, — сказал я. — Мне необходимо повидаться с миссис Блэгден.

— Пожалуйста, мистер Уивер.

Чуть погодя большие чугунные ворота со скрипом открылись. Дорога за ними делала небольшой поворот, по обеим сторонам ровными рядами росли деревья, а между ними — высокие кусты гортензии. Все вокруг говорило о богатстве. Над аккуратно подстриженными газонами наверняка потрудилась целая армия садовников. Что касалось «Инглвуда», то мисс Джекил могла спать спокойно в своей могиле.

Я затормозил у главного входа, подняв фонтанчик гравия. Дверь была открыта. Меня приветствовал коротышка, на вид лет сорока пяти, в небрежно-элегантном наряде, который можно увидеть разве что на рекламе Ральфа Лорена.

— Эллиот Сеймур, — представился он. Я пожал протянутую мне руку, холодную и вялую, и заметил, когда он улыбнулся, что у него заячья губа. — Вы приехали повидаться с Софи?

— Да. Мы договорились встретиться сегодня в городе, но она не приехала. Может быть, она перепутала день — сегодня ведь пятница, правда? Она не заболела?

— Нет-нет, не заболела. Даже наоборот. Заходите, пожалуйста.

Я прошел за ним в холл и сразу же поскользнулся на отполированном до блеска изразцовом полу. Сеймур поддержал меня.

— Они полируют эти изразцы как стекло, — сказал он. — Не дай Бог, кто-нибудь ногу сломает. Я все время беспокоюсь о своей мамочке. Бедняжка, она так стара, у нее такие хрупкие кости.

В твоем возрасте, подумал я, пора перестать называть ее мамочкой.

Он провел меня в обитый материей кабинет, пропахший сигарами и меблированный наподобие клубной гостиной — большой кожаный диван и кресла. Вдоль одной из стен стояли застекленные витрины, какие бывают в музеях.

— Не желаете ли кофе?

— Мне не хотелось бы отнимать у вас время.

— Дорогой мистер Уивер, я очень рад вашему приезду. Целыми днями я ничего не делаю, можно сказать, совсем обленился. Лондон не выношу: весь этот европейский сброд, суетливый, в безобразных одеждах, щелкает фотоаппаратами, снимает гвардейцев. Папочка любил говорить, что гвардейцы хороши только на войне и в постели.

Он умолк, ожидая моей реакции, но я промолчал. Тогда он спросил:

— Какой вы предпочитаете кофе?

— Просто черный, благодарю вас.

Он подошел к бюро и нажал кнопку внутренней связи.

— Эдит, пожалуйста, принесите кофе для двоих в кабинет. — Потом он обернулся ко мне: — Прошу вас садиться. Не понимаю, что могло случиться, почему она забыла о встрече с вами. Это на нее совсем не похоже.

— Конечно. Но в последнее время у нее было много забот. Она здесь?

— В данный момент нет. Вы ведь, кажется, ее старый друг?

— Да. Но какое-то время мы почти не общались. Генри тоже был моим другом, и меня, разумеется, потрясла эта новость.

— О да! — Он открыл гумидор с набором сигар «Давидофф» и предложил мне. — Не желаете?

— Нет, спасибо, я привык к сигаретам.

— А я их бросил, но перешел на сигары. Должна же быть у человека хоть какая-то слабость. Вы согласны? — Он выбрал сигару побольше и откусил кончик.

— Софи сильно переживала по поводу смерти Генри?

— Она прекрасно держалась. Только потом сдали нервы, понимаете? Все эти ужасные формальности. Я помогал ей, как мог. Ей сложно общаться с юристами и прочими официальными лицами.

— А кому не сложно?

— Вы ведь писатель, Софи мне о вас рассказывала.

— Да, писатель.

— Романы сочиняете?

— Да.

— Признаться, за последние несколько лет я не прочел ни одного романа и не знаком с вашими произведениями. Вы уж извините меня. Читаю лишь специальную литературу.

— И что это за литература?

— О бабочках.

— Бабочки? В самом деле? Как у Набокова? — Я сделал вид, что очень заинтересован. Что-то в хозяине дома мешало мне вновь заговорить о Софи, какая-то натянутость, фальшь. Он был слишком любезен, без конца улыбался, при этом лицо его напоминало венецианскую карнавальную маску.

— С Набоковым у меня нет ничего общего. В каких забавных нарядах он обычно фотографировался! Я бы такого себе не позволил. Впрочем, какой спрос с иностранца. Два года назад у меня высадили специальный сад для бабочек. Не знаю, понравилось ли бы это мисс Джекил.

— А что особенного вы находите в бабочках? — Я все еще старался быть вежливым.

— Их красота так недолговечна. Мне хочется ее сохранить. В моих витринах они словно спящие красавицы. Однажды я видел Набокова, — продолжал он без паузы, — в Монтрё. Что до его романов, то, по-моему, они, мягко говоря, несколько странные. И все — про девочек в период созревания, верно?

— Нет, только один, — возразил я. — Он пользовался в свое время большим успехом, он даже экранизирован.

— Видите — очень похоже на его главное хобби.

Он, наверное, заметил недоумение на моем лице, потому что добавил:

— Бабочки — красота, которая мгновенно увядает.

Вошла служанка в накрахмаленной униформе и поставила серебряный поднос с кофе на край стола около кресла Сеймура.

— Это все, мистер Эллиот?

— Да, благодарю вас, Эдит.

Когда она ушла, я спросил:

— Как вы думаете, когда вернется Софи?

— Она не сказала ничего определенного.

Я завороженно смотрел на кусочек влажного сигарного листа, приклеившегося к его губе.

— Вы не знаете, она достаточно обеспечена по завещанию Генри?

— О, думаю, у нее нет повода для беспокойства, — ответил Сеймур.

Я ждал, что он спросит, каким образом я нашел Софи в «Инглвуде», но он не спросил.

— Он назначил меня своим литературным душеприказчиком.

— Правда? Нелегкая задача! Прошу прощения, я должен отлучиться на минутку — напомнить мамочке, чтобы приняла таблетки. А то забудет.

Он вышел, а я заглянул в одну из витрин с коллекцией бабочек. Меня никогда не привлекали чучела животных, охотничьи трофеи, рыбы в стеклянных футлярах и прочие подобные вещи. Напротив, они вызывали во мне отвращение. И сеймуровский музей не явился исключением.

Вернувшись, Сеймур сказал:

— Не хотите ли осмотреть мой сад, когда допьете кофе?

— С удовольствием. Вы уверены, что это вас не затруднит?

— Ни в коей мере. Я всегда рад друзьям Софи. Ну и Генри, конечно.

Когда мы проходили через холл, я заметил пожилую женщину, медленно поднимавшуюся по дубовой лестнице. Одета она была, как мне показалось, в армейскую форму. Услышав наши шаги, она остановилась и обернулась.

— Все в порядке, мамочка, — сказал Сеймур, — это посетитель ко мне. Мы идем прогуляться по саду.

— Он не из военного министерства?

— Нет, мамочка.

Она посмотрела на меня совершенно бесстрастно, пошла дальше и вскоре скрылась из виду.

— Ее тревожит буквально все, что нарушает привычный распорядок, — пояснил Сеймур. — Моего младшего брата убили на Фолклендах, и она так и не оправилась после этого несчастья. Содержит его комнату точно в том виде, в каком он ее оставил, когда уезжал, каждый вечер выкладывает его форму — уверена, что он вернется. Милая бедняжка! Как грустно, когда такое происходит.

Он провел меня через гостиную, за которой находилась сводчатая викторианская оранжерея, где было жарко, как в тропиках. Росли во множестве пальмы и экзотические растения, некоторые с сильным ароматом. Макао с великолепным оперением слетел вниз, едва мы вошли, опустился на подставленную руку Сеймура и с гордым видом зашагал вверх, к его шее. Сеймур разрешил ему дотронуться клювом до губ.

— Как вы думаете, сколько стоит такая птичка?

— Понятия не имею. Фунтов двадцать?

— О, мы стоим гораздо больше, не правда ли, дорогой? Мы стоили папочке две тысячи. Их сейчас приходится ввозить контрабандой, — сообщил он мне. — Ты ведь нелегальный иммигрант, красавчик мой, да? Ну, лети. — Сеймур снова поцеловал попугая, и тот улетел.

— Еще одно хобби? — спросил я, полюбовавшись на драгоценную птицу.

— Да, в общем, не хобби — просто память о жарких странах. У меня есть еще дом в Аризоне. Знаете Аризону?

— Должен признаться, что нет.

Мы пошли дальше. Сад оказался очень большим. Позже я взял в библиотеке биографию мисс Джекил, где нашел первоначальный план «Инглвуда». Мало что изменилось по сравнению с ним, если не считать сада, устроенного на месте старого огорода.

— Конечно, многие деревья погибли во время урагана 87-го года, — сказал Сеймур. — Их вырвало с корнем, как вырывают гнилые зубы. Я посадил новые, но не доживу до того времени, когда они вырастут.

— Не скажи вы об этом мне, я бы и не заметил. Здесь так красиво! А что, не все цветы привлекают бабочек?

— В том-то и дело, что не все.

Ничто в его облике не вязалось с той Софи, которую я знал когда-то. Но он мог быть в числе знакомых Генри. Став членом парламента, Генри завел себе довольно странных друзей. Но о Сеймуре я никогда не слыхал, хотя Генри редко упускал случай похвастаться своими социальными завоеваниями.

— Так когда можно ожидать возвращения Софи? — спросил я как бы между прочим.

— Насколько я помню, она обещала вернуться к Рождеству.

Я был потрясен, даже рот разинул от удивления.

— Как к Рождеству?

— Так она сказала. Думаю, вся эта суматоха с Генри здорово на нее подействовала, и она решила, что ей лучше уехать. Она разве не делилась с вами своими планами?

— Нет, — ответил я.

— О, милая шалунья! Только сегодня она улетела обратно.

— Обратно?

— В Аризону, — пояснил Сеймур. — Я последую за ней позже. Мы с Софи живем вместе. Вы, полагаю, догадались об этом?

Я мотнул головой, окончательно потеряв дар речи.

— Уже почти два года, но из-за мамочки вынуждены держаться в определенных рамках. — Впервые с его губ слетела улыбка, и лицо перестало походить на карнавальную маску. — Вы, кажется, расстроены этой новостью. Ничего не поделаешь, мистер Уивер, это вам наказание за то, что совались не в свои дела. Ведь совались, не так ли? Тратили время и деньги на путешествия, мотались туда-сюда, хотя сами не знали, чего добиваетесь. Кстати, как вам Москва, впечатляет?

— Откуда вы знаете, что я был в Москве? — спросил я каким-то не своим голосом.

— Будем считать, что это принесла на хвосте одна маленькая птичка. По-моему, мистер Уивер, беда ваша в том, что вы даете волю своему воображению. Для вашей изысканной профессии это замечательно, но для реальной жизни не годится. Куда лучше жить иллюзиями, как моя мамочка. По крайней мере меньше переживаний.

— Куда я езжу, чем занимаюсь — дело мое.

— Безусловно, но не следует соваться, куда не просят. Мамочка мне это постоянно твердила. Пора бы и вам последовать ее совету… Генри сказал бы вам то же самое. Он ведь был вашим другом, не так ли? Он просто не позволил бы вам так рисковать.

— В свою очередь хотел бы вам посоветовать вернуться с неба на землю, — сказал я. — Или вы сын своей мамочки?

— Напрасно стараетесь задеть меня за живое. Я вполне доволен своей жизнью. Меня окружают влиятельные люди, которые хотели бы сохранить статус-кво. И для этого у них есть мускулы и средства. Вы попали не в свою лигу, мистер Уивер.

Он проводил меня к боковым воротам, выходившим прямо на шоссе, и дальше, к моей машине. Кусочек сигаретного листа все еще плясал на его изуродованной верхней губе, когда он отвернулся от меня, выпроваживая, как надоедливого коммивояжера.

Но не успел я проехать автоматические ворота, как прямо передо мной выскочила другая машина, так что я еле успел нажать на тормоза. Из нее вышли двое и направились ко мне. Одного я сразу узнал — лощеный тип, давший мне авиабилет в Москве. Второй, на вид помоложе, волосы перевязаны хвостиком, одет в джинсы и кожаный пиджак, в одном ухе золотое кольцо.

Я не сразу сообразил, что к чему. Хотел включить центральное запорное устройство, но не успел. Тип в кожаном пиджаке мгновенно распахнул дверь, вытащил меня из машины, вывернул мне полунельсоном левую руку и бросил меня лицом на капот.

— Гляди-ка, старый знакомый, а? — сказал мой московский благодетель.

— Симпатичный маленький путешественник. Вечно попадает куда не надо и беспокоит моих друзей.

Первый удар опытная рука нанесла по почкам. Я ударился головой о металл и тут же задохнулся от боли. Молодой человек с хвостиком хорошо знал, куда бить с максимальным эффектом, и после третьего удара ему уже не надо было держать мою руку в захвате. Я сполз на землю, и тогда он пустил в ход сапоги. Я буквально рычал от боли, а он делал свое дело с безразличным видом, как мальчишка, который от нечего делать пинает консервную банку. В следующий момент его сапог опустился мне на лодыжку, и я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, их уже не было. Сначала мне показалось, будто я повис в воздухе: надо мной были неподвижные облака в просветах между березами. Странно. Где же это я? Наконец до меня дошло, что я лежу на земле, но ощущение совсем не такое, как если бы я проснулся в гамаке в жаркий летний день: единственной реальностью была боль в лодыжке и ребрах. Я пролежал так еще минут пять и лишь потом решился проверить, не сломана ли у меня лодыжка. Затем потрогал лицо — оно было липкое; наверное, кровь, подумал я. Но это оказался гудрон с дорожного покрытия. Я дотянулся до машины, ухватился за ручку дверцы и стал подниматься, когда увидел свое отражение в боковом зеркале. Полоса гудрона делала мое лицо слегка перекошенным, а на подбородке я заметил ссадины.

В этот момент показалась на мотоцикле какая-то дама в брюках. Она увидела меня, уже проехав мимо, описала большой круг и вернулась.

— У вас что-то случилось? — спросила она голосом точь-в-точь как у Джойс Гренфел.

— Да. Я вывихнул лодыжку, упал и сильно ушибся, — солгал я из осторожности.

— О Господи, какое несчастье. Растянуть лодыжку — что может быть хуже? По себе знаю. Уж лучше перелом. — У нее получилось «пейелом». — Не опирайтесь на нее. И мешочки с льдом — чем скорее, тем лучше. У меня это очень часто бывает. Вам далеко ехать?

— Нет, не очень.

— Дайте-ка я подумаю. Ближайшая больница — если вы хотите в больницу, — кажется, в Эксбридже. Или в Эмерсхеме? В общем, одно из двух. Я порекомендовала бы вам своего доктора, но он как раз уехал отдыхать, а тот, кто его замещает, по правде говоря, жуликоват. Но можете рискнуть, если хотите.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, доберусь до дому и приглашу своего доктора.

— Ну, будьте осторожны. Противная вещь это растяжение. И не забудьте про лед. Мешочки со льдом и хорошая крепкая выпивка. Замечательно помогает — лед в выпивке и лед на лодыжке. Лично я сначала выпиваю.

— Благодарю вас, запомню. А за то, что остановились, большое спасибо.

— Ну, нельзя же проехать мимо человека в беде.

Она умчалась, отчаянно виляя, и я забеспокоился, как бы она мотоцикл не перевернула. Я перевел дыхание, но боль не утихала. К счастью, пострадала левая лодыжка, а поскольку управление было автоматическим, я решил, что можно ехать. Вытер с лица гудрон, снял левый ботинок, залез в машину и медленно тронулся с места. Только сейчас я понял, что Сеймур, когда выходил из комнаты, наверняка позвонил этим типам. Они были где-то поблизости, вероятно, следили за мной. При этой мысли меня стало трясти, и я с трудом вел машину. Наконец остановился на обочине и закурил. Лодыжка сильно распухла. Теперь уже не страх, а злость волною накатила на меня. Всю дорогу, до самого Лондона, я мучился не столько от боли, сколько от невозможности сосредоточиться и понять происходящее.

 

Глава 16

НАСТОЯЩЕЕ

В жизни многое происходит вопреки логике. Следуя здравому смыслу (как это я делаю в собственных сочинениях), я должен был сообщить о происшедшем в полицию, но не стал, убедив себя в том, что так безопаснее.

Воспоминания об «Инглвуде» были связаны не только с физической болью. Меня постоянно преследовал омерзительный образ Сеймура, видимо, он превратил Софи в экземпляр своей коллекции бабочек. Мысль о ее связи с этим типом буквально отравляла мне жизнь. И когда я перечитал то, что написал ночью, мне показалось, что одна из героинь вырвалась из-под контроля моего воображения — так сильно изменился задуманный мной сюжет.

Пирсону я ничего не рассказал о встрече с Сеймуром, лишь повторил историю про растянутую лодыжку. Учился быть осторожным.

— Ну, как ваша подруга?

Видимо, это своего рода намек. Что же, придется смириться.

— Она так и не появилась.

— Плохо.

— Да ладно. Говорят, прошлого не вернешь. Есть у вас для меня новости?

— Боюсь, что нет. Я пытался отследить людей из вашего списка, но ничего особенного не обнаружил. Все они люди деловые, некоторых уже нет в живых. Возможно, это просто его контакты как члена парламента. К сожалению, вот так; не вижу, чем бы еще я мог быть вам полезен. — И он отдал мне листок.

— Во всяком случае, вы нашли Софи. Так что скажите, пожалуйста, сколько я вам должен?

— Нисколько. Я просто отработал роскошный обед, которым вы меня угостили.

— Вы уверены? Неужели у вас не было никаких расходов?

— Несколько телефонных звонков — и все. Забудем об этом. Если что-нибудь прояснится, дайте мне знать. Следующий заход, возможно, будет удачнее. Передавайте привет Роджеру, когда увидитесь с ним.

Вскоре после его ухода у меня опять забарахлил компьютер. Мои собственные усилия наладить его, разумеется, не увенчались успехом, и я вынужден был пригласить своего компьютерного волшебника — мистера Бедфорда. Стоя за его спиной, я с благоговением следил, как он играет на клавиатуре — словно пианист. Потерянный текст он извлек из небытия за считанные минуты.

— Как только вам это удается? Просто фантастика!

— Зато я не умею писать книги, верно? Каждому свое — так называемое разделение труда.

— Но что же я не так делал?

— Профессиональный секрет. Научите меня писать бестселлеры, а я научу вас нужным командам.

У него была дурная привычка — во время разговора держать руки в карманах, «играть на бильярде». И я едва удерживался, чтобы не смотреть на его промежность.

— Это не в моих силах, — сказал я. — Давайте посидим, мистер Бедфорд, выпьем немного.

— Я крепкого в рот не беру. Если можно, чашечку кофе.

Пока мы ждали, когда вскипит чайник, я вдруг подумал, не спросить ли его про список фамилий и про таинственный код.

— Что, если я попробую воспользоваться вашим талантом по другому поводу? Я тут как-то нашел одну штуку… Записал ее вкратце, а теперь не могу восстановить ни начала, ни конца. Кажется, это компьютерная команда, что скажете?

Бедфорд внимательно посмотрел на бумажку.

— Ну-ка, попробуем.

Он вернулся к пульту и сыграл несколько арпеджио. Высветился массив данных, для меня совершенно бессмысленных.

— Нет. Попробуем по-другому. — Его пальцы снова пробежались по клавишам. — Погодите-ка минутку, это интересно. Дайте-ка я загляну в свой волшебный сундучок.

Он извлек из своего потрепанного портфеля дискету, вставил ее в мою машину и сыграл еще один виртуозный пассаж.

— Теперь мы куда-то попали! — воскликнул он. — Так я и знал.

— А что это такое?

— Сейчас попробуем разобраться. Выключим-ка ее на минуту. — Он снова нырнул в портфель и на этот раз вытащил микрочип и отвертку. Отвинтив заднюю стенку, он снял ее, открыв доступ к внутренностям компьютера.

— Не беспокойтесь, я только установлю вот это.

— Я не беспокоюсь, я восхищен. А что вы собираетесь устанавливать?

— Модем.

— Зачем?

— Думаю, он поможет понять, в чем дело.

Когда я принес кофе, он уже закончил свою работу и был готов действовать.

— Сейчас увидим, прав ли я. — Он еще несколько раз быстро пробежался по клавиатуре и уставился на экран. — Да. Я так и думал.

— А что такое модем? — спросил я.

— Сокращение: «модулятор — демодулятор». Это такой процесс, в котором слова превращаются в электромагнитные сигналы. Конечно, должно быть соответствующее программное обеспечение связи. Это как раз то, что я вставил в вашу машину. Теперь вы можете разговаривать с другими машинами. Пока понятно?

— В общих чертах.

— Вспомните про любительское радио. На самом деле это то же самое, только вы разговариваете не голосом, а электронными сообщениями. Вы имеете доступ к компьютерам всего мира — при условии, что в них тоже есть такое же устройство. Вы их вызываете, обмениваетесь информацией, задаете вопросы, получаете ответы.

— А если машина не включена?

— Это делает машина-хозяин, — сказал Бедфорд, чувствуя себя в своей стихии.

— Машина-хозяин?

— Своеобразное автоматическое почтовое отделение, в котором никто за стойкой не сидит. По большей части они созданы для тех, у кого какое-нибудь хобби или кто обменивается технической информацией. Есть и такие, что пользуются ими, просто чтобы поболтать, как старушки через забор. Давайте я вам покажу, посмотрим, что получится.

Он заглянул в листок.

— Первый шаг — это входной код.

После команды DOS он набрал буквы SIGOP.

— Что это означает?

— Первые три буквы означают «Группа по специальному интересу». ОР значит «оператор» — машина-хозяин.

— Дайте-ка я возьму блокнот и запишу это за вами. Может, потом попробую сам.

Он подождал, пока я кончу записывать.

— О’кей, записали? Теперь попробуем следующую команду. Но, вероятно, это закрытая линия.

— Почему вы так думаете?

— CUG — означает «Закрытая группа пользователей». Давайте это введем, мы должны пройти в этот лабиринт как можно дальше.

Он набрал эти три буквы. После короткой паузы появилась подсказка: «Ввести идентификацию».

— Так я и думал, — сказал Бедфорд. — Последний кусок очень важен — это персональный пароль, без которого вы дальше не пройдете. Он может быть просто комбинацией букв, а некоторые любят псевдонимы. Посмотрим, что мы имеем.

Он набил: PBBW.

Появился титр «Неправильная команда», а после этого — подсказка: «Отменить, повторить».

— Видимо, уже устарел. «Закрытые группы пользователей» часто меняют пароли.

— Зачем? — спросил я.

— По многим причинам. Их узнают не те, кому надо, — вроде как ваш номер телефона.

— Значит, дальше мы уже не пройдем?

— Не надо отчаиваться. Дайте-ка мне мой портфель.

На этот раз он достал блокнот.

— У меня есть приятель в Лос-Анджелесе, мастер в этом деле. Я сказал «приятель», но мы с ним ни разу не виделись. Судя по его болтологии, он довольно большой чудак, но ориентируется в системах CUG. Там ими пользуются очень широко, не то что у нас. Очень хочется взглянуть на их новейшие устройства — мне обещали за полцены. Он посылает мне новые пароли, и я иногда развлекаюсь. Дайте-ка пройдусь наудачу.

Несколько вариантов закончились безуспешно, пока он не использовал слово RIZKY. После паузы на экране стало печататься сообщение: «Добро пожаловать в „Лоллипоп“ — службу, предлагающую широкий выбор для взрослых. Вы сможете обсуждать проблемы, представляющие общий интерес. Подождите немного, а потом выберите специальный раздел, отвечающий вашим потребностям».

— Дело сделано! — воскликнул Бедфорд.

Сообщение исчезло с экрана, и появилось меню. Как и было обещано, оно состояло из списка и подсказки, предлагающей пользователю отметить курсором свой выбор.

Школа

Дошкольное воспитание

Дружеские встречи

Выбирайте партнеров

Путешествия

Фантастика

Видео

Фотография

— А, понятно, это одно из меню «Покупайте-не-выходя-из-дома». Почтовый заказ через компьютер — и вам присылают товар, — объяснил Бедфорд. — Конечно, вы должны открыть у них счет, дать номер вашей кредитной карточки, и тогда заказывайте, что пожелаете.

— Замечательно!

— Вот увидите, скоро сделают компьютерные телефоны. Будете смотреть на своего собеседника.

— А мне это не нужно.

— Ничего, понравится. Прогресс!

Он посмотрел на часы.

— Господи! Заболтались мы с вами! Полчаса назад я должен был встретиться с женой.

— Это все из-за меня. Прошу извинить.

— Ничего, она привыкла.

— А что мне делать с этой штукой, которую вы вставили в мою машину?

— Пусть остается. У меня еще есть. Теперь вы знаете, как с ней играть.

— Я хотел бы вам заплатить.

После долгих отнекиваний он принял какую-то условную сумму и побежал успокаивать свою долготерпеливую супругу. Последнее меню осталось на моем экране. В качестве эксперимента я установил курсор на «Видео» и нажал клавишу «Enter». Последовала серия цветных картинок, какие показывают каждый вечер в начале обычных телевизионных программ. Потом появился заголовок: «ВСЕ ЛУЧШЕЕ ДЛЯ ДОМАШНИХ РАЗВЛЕЧЕНИЙ»; слово «ДОМАШНИХ» было выделено. Когда это погасло, вниз покатился еще один список названий.

«Семейные развлечения» (20 минут)

«Визит дядюшки» (25 минут)

«Сосунки» (15 минут)

«Нянюшки» (45 минут)

«Бой-скауты и домовые» (20 минут)

«Питер Пэн» (20 минут)

«Вид сзади» (18 минут)

«Алиса в стране наслаждений» (40 минут)

«Братишки и сестренки» (30 минут)

«Учись ласкать грудь» (20 минут)

«Поездка на Дальний Восток» (40 минут)

«Папочка лучше знает» (35 минут)

«Послушные девочки» (30 минут)

«После выбора уточните: VHS, Бета или 8 мм; укажите членский номер. Качество может быть разным, но подлинность содержания гарантируем».

Я долго смотрел на экран, и постепенно до меня дошло, на что же именно я смотрю. Названия предлагаемых видеофильмов говорили сами за себя. Отвратительно! Я был потрясен. Наконец-то я нашел вход в лабиринт.

 

Глава 17

ПРОШЛОЕ

Я все понял, как только стал следить за ними. Раньше я просто предпочитал ничего не замечать.

В те времена, когда в полную силу действовал контроль обмена валюты, введенный при Гарольде Вильсоне после денежной реформы, послушные граждане, желавшие потратить свои сбережения (которые и без того уже были обложены и переобложены налогами), должны были соблюдать строгие правила и проходить через унизительные процедуры, с отчетливым оруэлловским привкусом. Англичане не ходят на баррикады. Вот и тогда они смиренно проводили свои «комплексные» отпуска в недостроенных отелях, а на пляжах на них свысока глядели богатые немцы, заполонившие все фешенебельные курорты.

Генри придумал, как обойти эту проблему, и решил, что мы должны отдыхать втроем.

— Пусть это чертово правительство не думает, что я стану проводить свой честно заработанный отпуск в какой-то говенной маленькой гостинице с общим сортиром, — заявил он. — Я никогда так не жил и не собираюсь.

— Что же ты намерен делать? — спросил я. — Выдолбить отверстия в подошвах и набить их франками?

— Какая наивность! Нет, всем назло, мы будем спокойно жить в шикарном «Резиданс дю Кап».

— Интересно, как это у нас получится?

— Софи, не мешало бы тебе завести друга, который хоть немного разбирается в жизни. В «гестапо» на этой стороне пролива мы ведем себя как честные, законопослушные граждане. В наших паспортах отмечено, что мы едем с легальными суммами, которые нам разрешили наши сквалыги правители. Мы ведем себя как образцовые «пролы». Но как только попадаем туда, находим необходимые средства. Кое-кто из нас, Мартин, умеет жить в этом мире. Ничего удивительного, что твои романы читают только старушки, записавшиеся в абонемент Хэрродсовской библиотеки. Если позволишь, я пополню твое образование.

После этого он, как-то странно ухмыляясь и глядя в сторону Софи, изложил план, согласно которому любой человек, если он умный, может обойти установленные правила. По работе в Сити он знает одного французского банкира, который готов устроить его на взаимной основе.

— Он обеспечит нас необходимыми средствами там, а я оплачиваю ему гостиницу в Лондоне во время его приездов. И все шито-крыто!

— Ух, отлично! — воскликнула Софи. — Ты умница, Генри.

— Да, это верно.

— Но ты же знаешь, — попробовал я возразить, — они очень следят за валютными махинациями.

— Не хочешь, так и скажи. Можешь оставаться на помойке, а мы будем жить в свое удовольствие на «plage prive».

— Ну не будь ребенком, — сказала Софи. Впервые она открыто приняла сторону Генри.

Я нехотя согласился. Мы поехали и остановились в «Резиданс дю Кап» — приятном отеле среднего класса неподалеку от знаменитого и сверхшикарного «Эден-Рока». Я дулся еще несколько дней, сам не знаю зачем, вдобавок умудрился обгореть, потому что не пользовался защитным кремом. В результате мне пришлось отсиживаться в отеле, а Генри и Софи резвились на пляже. Оглядываясь назад, я думаю, что именно тогда начал терять ее. Она была полна жизни, молодости; ее скупые бикини кому угодно могли вскружить голову. Чем чаще они развлекались вдвоем, тем больше я отходил в тень. Не иначе как демон самоуничтожения толкает нас на всякие глупости, которые мы совершаем в любви!

— Угадай, кого мы сегодня встретили? — сказал как-то Генри.

— Кого же?

— Виктора и Еву.

Я не сразу вспомнил, кто это такие.

— Ну, ты не мог их забыть. Близнецы! Мы однажды с ними обедали.

— А, эти…

— Они зафрахтовали яхту и пригласили нас совершить с ними небольшой круиз.

— А мы хотим совершить с ними круиз?

— Конечно, хотим! Правда, Софи? Я согласился не раздумывая.

— Это клево! — сказала Софи. В том году она часто употребляла подобные словечки. — Видел бы ты эти каюты! Входишь на палубу — прямо хоть туфли снимай, — добавила она, желая ошеломить меня.

— Так вы уже там были?

— Да. Они сошли на берег, заметили нас и пригласили на ленч. А ты почему разворчался?

— И когда вы договорились встретиться?

— Сегодня вечером.

— Ну, раз вы согласились, у меня, похоже, нет выбора? — Я понимал, что веду себя как обиженный ребенок, но никак не мог разделить их радости и от этого еще больше сердился.

Пока Генри ходил рассчитываться и объясняться по поводу нашего скорого отъезда из отеля, мы с Софи собирали вещи.

— Насколько я помню, в первый раз ты не была в восторге от этих близнецов.

— Да, но теперь они производят более приятное впечатление, а я давно хотела покататься на яхте, особенно на такой.

Яхта стояла на якоре у Антиб, и нас взяли на нее в Риве. Генри и Софи не преувеличивали: на воде покачивалась сверкающая под солнцем белая яхта итальянской конструкции, очень похожая на стрелу. На ней было двадцать спальных мест, десять человек экипажа и навигационное оборудование по последнему слову техники. В движение она приводилась мерседесовскими дизелями, как мне сразу объявили, развивала скорость до двадцати восьми узлов и могла проплыть три тысячи миль, во что верилось с трудом. Ощущение нереальности усилилось, когда нам показали наши апартаменты. Никогда не видел столько безвкусной роскоши: светильники в каютах золотые, ванны мраморные, мебель дорогая, но тоже безвкусная, словно ее подбирали по каталогу «китча». До чего же глубокая пропасть лежит между богачами и всеми остальными людьми, подумал я. Поражало вовсе не то, какими деньгами они ворочают, а как бездарно их тратят. И если сама яхта была подлинным произведением искусства, то убранство ее буквально резало глаз своей пошлостью.

— Ты рад, что мы здесь? — спросила Софи, пощупав кровать. — Вот так я хотела бы жить всю жизнь.

Оставив наши (довольно-таки паршивые) чемоданы, мы вышли на главную палубу, где остальные гости уже приступили к шампанскому и икре. Странная здесь собралась компания — от очень старых до очень молодых, в большинстве своем иностранцы, хотя почти все хорошо говорили по-английски. Среди них — крикливо одетый женоподобный итальянский модельер со своей манекенщицей — яркой женщиной из Колумбии, бывшей женой ливанского торговца оружием, на которой, казалось, был надет чуть ли не весь каталог Картье, толстый малопривлекательный израильский кинопродюсер, усиленно рекламировавший свою односложно изъяснявшуюся подругу, и «сирена» американского экрана 50-х годов, с лицом, похожим на маску из-за обилия косметики. Единственным англичанином, кроме нас, был бочкообразный член парламента, преисполненный важности. Он сменил два или три второстепенных министерских поста, после чего наконец получил титул пэра за полную некомпетентность. Родители близнецов отсутствовали: мамочка, как нам объяснили, отдыхала в фешенебельной американской здравнице, а папочка отправился в Саудовскую Аравию по делам, о существе которых можно было только догадываться, учитывая размеры яхты и ее стоимость.

Ева и Виктор поздоровались с нами очень приветливо. Меня забавляла новизна ситуации, и настроение постепенно улучшилось. Генри, конечно, чувствовал себя в своей стихии и всячески демонстрировал это. Громко разговаривал, громко смеялся, но среди общего веселья никто этого не замечал. До обеда яхта стояла на якоре. За столом Генри посадили между Евой и Софи, моими соседками оказались хорошенькая манекенщица и соломенная вдова, которая ничего не ела, одну за другой курила русские сигары и то и дело подкрашивала губы из огромного тюбика, отчего позолоченные кончики ее сигарет были в помаде.

— Как вы думаете, почему эти люди из года в год отправляются в одно и то же путешествие? — спросила она меня, проигнорировав хрустальную пепельницу и гася очередной окурок в тарелке. — Ведь это скучно, вы не находите? Потом приходится отдыхать от такого отдыха. Вот вы, например?

— А я и не езжу.

— И правильно делаете.

— Я имел в виду, что это мое первое путешествие.

— Ну, первое — это еще, пожалуй, терпимо. А потом утомительно. Господи, до чего же утомительно! Так и подмывает поджечь этот корабль или еще что-нибудь сделать. — Она говорила по-английски свободно, почти без акцента, но речь ее почему-то воспринималась как пародия. — Вот на большом судне — совсем другое дело.

— А это разве маленькое? По-моему, достаточно большое.

Разговаривая, она не смотрела на меня; можно было подумать, что и я ей успел сильно надоесть.

— Посмотрели бы вы, какая яхта у моего бывшего мужа. Эта по сравнению с ней — просто игрушка. Я надеялась получить ее после развода, но не вышло. Впрочем, это не важно. И собственное судно может надоесть не меньше любого другого. Говорят, вы писатель?

— Да.

— У меня был любовник поэт, но в постели он оказался куда слабее, чем в литературе. Не жалел восхитительных слов, чтобы описать то, что собирался со мной сделать, но так ничего и не сделал.

Она смотрела через стол на Софи, которая смеялась, о чем-то беседуя с Виктором, и спросила:

— Кто это девушка?

— Софи Кэмпбелл. Она танцовщица.

— Приехала с вами?

— Да, это моя подружка.

— Надеюсь, маленькая Ева не станет ревновать ее к этому клиенту, — загадочно промолвила она. — Впрочем, это было бы не так уж плохо. — Затем, даже не понизив голоса, словно ее не могли услышать по другую сторону стола, она сообщила мне, что хотела бы завести дитя любви от Виктора.

— А как, по-вашему, он к этому отнесется? — спросил я, но она уже отвернулась и завела разговор с израильским продюсером. Я попробовал побеседовать с манекенщицей, но это оказалось непросто. Она поведала мне, что летает только на частных самолетах, и искренне удивилась, что я не делаю то же самое. На ней был экстравагантный наряд — одно из произведений ее приятеля, а глаза подведены и разрисованы не хуже, чем у Тутанхамона.

Постепенно разговор за столом перешел на деньги: кто что купил или собирается купить и где лучше всего это хранить. Затем, наточив языки, стали злословить. Я, разумеется, ничего не понимал, потому что не знал, о ком идет речь. Кроме того, разговор был как бы зашифрован, чтобы какой-нибудь посторонний вроде меня оставался в неведении. Так, по крайней мере, мне показалось. Зато Генри сидел с понимающим видом. Но, может быть, я был не прав? Может быть, в тот вечер он просто нашел свою Сян-ду.

Кроме него и Софи, все, здесь собравшиеся, старались всячески показать, что отгородились от реального мира, и, надо сказать, преуспели в этом. Я заметил, что вообще богатые настроены совсем не на такой лад, что все мы. Не то чтобы они избегали беседовать на обычные темы, но разговор у них был какой-то другой, и голоса тоже — не то ослиные, не то собачьи. По манерам и внешнему виду они сразу узнавали друг друга, что позволяло им вытеснять остальных из своего тесного круга. Их мир был совсем другим, фешенебельным и сияющим, где всегда тепло и живут одни знаменитости. С остальным миром их связывали уже ставшие обычаем благотворительные балы. Конечно, даже в их тесном кругу проходила граница между «старыми» и «новыми» богачами: старые держались особняком, а новые норовили пробиться к ним. На яхте в основном были новые богачи, в большинстве своем уже разорившиеся.

После обеда все отдыхали в главной каюте. Немного погодя капитан поднял якорь, и под едва слышный шум мощных моторов мы поплыли в открытое море.

— Знаешь, куда мы плывем? — спросила Софи; она была в полном восторге.

— Нет, а ты?

— Виктор спросил, куда бы я хотела поехать, и я выбрала греческие острова. Утром мы уже будем на полпути туда. Романтично, правда? Он был со мной на редкость любезен. Ты доволен? Ну скажи, что да.

— Да.

— Обед был замечательный, верно? Они все такие умные, образованные. А драгоценности какие? Видел?

— Трудно было не заметить, — сказал я.

— Тебе что-то не нравится?

— Нет, отчего же?

— Вот и хорошо, потому что я просто счастлива.

Подали еще напитки, потом Виктор объявил, что принес «сладости». Я впервые видел, чтобы вот так открыто употребляли сильные наркотики, и, хотя сам иногда ими баловался, испытал не то моральный шок, не то страх перед неизвестным. В данном случае неизвестным был кокаин, который я ни разу не пробовал, и «махун» — таинственное конопляное снадобье. Виктор раздобыл его в Танжере и всячески рекомендовал, пустив по кругу.

— Вот увидите, вам понравится — от него такие видения… Обалдеть можно.

— Попробуешь? — спросила Софи.

— Вряд ли.

— А я попробую.

— Не советовал бы.

— Ой, не будь занудой! Ведь это так интересно! Уверена, Виктор не предложит ничего опасного.

С того момента, как мы ступили на яхту, я с трудом узнавал Софи. Генри тоже преобразился.

Он принял кокаин, как и все остальные, чтобы его считали своим, а для остальных этот сильный наркотик был все равно что леденцы. Когда дошла очередь до меня, я отказался, сославшись на то, что однажды отравился наркотиками, и пробормотал извинения.

— Какая жалость! Тогда попробуйте «махун», — настаивал Виктор. — Это совсем другое, уверяю вас. — Он показал, как его принимать, а Софи оказалась прилежной ученицей. «Махун» напоминал мягкую конфету, которая чересчур долго провалялась на полке. Я притворился, что проглотил его, и при первой же возможности выплюнул в платок.

— Теперь у нас поднялось настроение и можно посмотреть кино, — сказала Ева.

Я по наивности думал, что нам покажут какой-нибудь последний французский «хит». Как только слугу, разливавшего напитки, отослали.

Виктор нажатием кнопки сдвинул панель на одной из стен салона, за которой оказался большой телеэкран.

— Давайте смотреть то, что вчера, — предложил кто-то. — Это было так outre.

— И всех устраивает, — добавил итальянец, с усмешкой поглядев на свою подружку. Кокаин, я заметил, он брал собственной серебряной ложечкой.

— Вы уверены? У нас большой выбор. Виктор заказал несколько шикарных вещей.

— Это необычайно забавно, — сказал член парламента, подмигнув мне.

Мы развернули свои обитые замшей кресла в сторону экрана.

— Класс, правда? — Софи была в восторге.

Виктор вставил кассету, свет убавили, и экран ожил. Еще в университете я видел несколько «мягких» порнофильмов — был у нас один тип, который показывал подпольное кино, зарабатывая на этом. Он прокручивал сделанные наспех копии каких-то неизвестных фильмов, в просторечии называвшихся «суходрочкой»: женщины в этих фильмах щеголяли нагишом, а мужчины не снимали брюк даже в самые критические моменты, не только демонстрируя сексуальное мастерство, но и пропагандируя новый метод контрацепции. С точки зрения настоящей эротики эти фильмы были просто абсурдными, но в то время казались смелыми.

Фильм, который нам показали в тот вечер на яхте, был совершенно другим. Назывался он «Медленно спускаясь», а сделали его, как можно было заключить из редких диалогов, в Америке. Действие происходило в колледже совместного обучения, герои — ловкие парни и очень привлекательные, аппетитные девушки — полная противоположность худосочным актерам, запомнившимся мне по старым кембриджским лентам (почему-то врезалось в память, что они все время ходили в носках). Этот фильм не шел ни в какое сравнение со старыми также и по техническому исполнению. Актеры, не теряя времени, приступали к делу, и сразу после титров мы стали свидетелями красочного минета — черная девушка оказывала услуги очень способному блондину-Адонису. Софи вся напряглась и схватила меня за руку, когда этот эпизод завершился бурным оргазмом под аплодисменты публики.

Дальше сюжет развивался вяло — чтобы не отвлекать зрителя от главной цели этого фильма. Развлечения были на все вкусы. За минетом последовал акт обоюдного лизания, за ним — полное погружение, потом появились лесбиянки, к которым, накрыв их, присоединился один из преподавателей, как говорят французы, menage а troi. О ласках здесь не могло быть и речи. Каждый ход в этих сексуальных шахматах был тщательно продуман.

Несколько раз я оглядывался, чтобы посмотреть на реакцию остальных. Ева и Виктор, прижавшись друг к другу, смотрели на экран с демоническим напряжением, соломенная вдова — с унылой безучастностью, настоящей или напускной — сказать трудно. Генри встретил мой взгляд и скорчил рожу, что должно было означать: отличные шалости, не правда ли? Было бы ложью сказать, что это зрелище не производило на меня никакого впечатления, но оно действовало отнюдь не как стимулятор. Возможно, из-за дурацких, очень вялых диалогов, раздражавших меня как писателя. Напрасно искал я в героических схватках хоть намек на какие-то чувства — но все происходило чисто механически: один эпизод автоматически переходил в другой, и хотя Софи сидела, прижавшись к моему плечу, я почувствовал, что за сорок минут, пока шел этот фильм, что-то потеряно безвозвратно.

Когда снова зажегся свет, как и следовало ожидать, начался псевдоинтеллектуальный обмен мнениями.

— Вот на чем сейчас в кино делают деньги, и какие! — воскликнул израильтянин. — Вы представить себе не можете! Нам бы хоть кусочек от этого пирога!

Еще кто-то сболтнул какую-то глупость насчет высокого качества съемки. Характерно, что никто и словом не обмолвился о возбуждающем действии фильма. Возможно, из-за сексуальной пресыщенности эротические картины их нисколько не трогали. Только член парламента заметил:

— Интересно, как ухитряются эти ребята поддерживать мораль на высоком уровне? — Он был в восторге от собственной шутки, впрочем, как и все остальные.

— Вы думаете, что в какие-то моменты порнографические эпизоды могут заменить игру актеров? — спросил я его, но он явно не уловил сути вопроса.

Генри хвастливо заявил, что этот фильм «действительно лучший», давая тем самым понять, что он регулярно смотрит такие шедевры.

После фильма каждый замкнулся в себе, погрузившись в самосозерцание, усугубленное наркотиком, без малейшего проблеска разума. Я внимательно следил за Софи, ведь она приняла «махун», и в какой-то момент шепотом спросил:

— Ты в порядке?

— Великолепно! Ух! Вот бы притащить такой фильм в монастырь. Разумеется, контрабандой.

Предстояло еще четыре дня путешествия, и я впал в отчаяние.

Только через час я уговорил наконец Софи пойти спать. Едва она переступила порог, как у нее начались галлюцинации. Она то истерически хохотала, то впадала в трогательную задумчивость.

— У меня мысли скачут, — говорила она. — Выскакивают из бутылки.

— Из бутылки?

— Ну да. Я их храню в зеленой бутылке. Видишь, там, на стене? Поймай их скорее, а то летают по комнате!

— Милая, ты просто наглоталась этой дряни. Вот и все!

— Нет! Не говори так. — Она снова расхохоталась и теперь буквально сложилась пополам, как тряпичная кукла. Затем успокоилась и, подняв голову, посмотрела на меня как-то отчужденно. — Зачем ты погасил свет? Ты погасил его. Я не хочу сидеть в темноте.

Я подыграл ей — подошел к выключателю и сделал вид, что включаю свет.

— Никогда больше не оставляй меня в темноте.

Потом у нее начался настоящий бред.

— Музыка. Слышишь? Монахини запрещают музыку. Запрещают. Это так стягивает мне грудь, разве вы не понимаете? Святая Софи, мученица. Повтори пятьдесят восемь раз «воздает хвалу Деве Марии» перед завтраком. Вот они опять, они теперь на потолке. Как мне от них избавиться? Правда, я же так сделана, ты — глупая, холодная, завистливая старая королева.

Раздевшись, она бросилась на постель и сжалась в комок, словно испытывая стыд из-за случившегося.

— Трахни меня! — закричала она. — Трахни меня, как тот мужик в фильме!

Я подошел к ней, обнял и стал укачивать, как ребенка, который проснулся от страшного сна, но тело ее напряглось, как у вздернутого на дыбе, и я с трудом удерживал ее на постели.

— Не давай мне дотрагиваться до потолка! — кричала она.

Не представляя себе, как долго она может находиться в таком состоянии, я решил было обратиться за помощью к Виктору, но побоялся оставить ее одну. Мало-помалу она затихла и лежала, не двигаясь, уставившись в одну точку, потом, наконец, провалилась в сон. Я просидел около нее всю ночь, охваченный своими страхами.

Наутро она почти ничего не помнила, и скорее развеселилась, чем испугалась, когда я рассказал, что с ней было.

— Правда? Неужели такое говорила? Просто не верится.

— Обещай, что ты больше не будешь баловаться наркотиками.

— Но это ведь сразу прошло.

— Откуда ты знаешь? Такой дрянью можно испортить себе мозги.

— Мне, положим, особенно нечего портить. Во всяком случае, я еще раз попробую. Непременно!

В какой-то момент из-за ее легкомыслия у нас могла произойти ссора. Я поцеловал ее совершенно бесстрастно, не испытывая никакого желания. За время нашей любви такое случилось впервые. Она показалась мне совсем чужой. Потом мы приняли душ, привели себя в порядок и, почти не разговаривая, пошли на палубу завтракать.

Следом за нами появился Генри. Выглядел он ужасно, проглотил две чашки черного кофе, однако не упустил случая порассуждать о прелестях нашей жизни.

Развлечения во время круиза повторялись из вечера в вечер: выпивка, наркотики и жесткое порно. Насколько я знал, Софи больше не экспериментировала, и я молил Бога, чтобы все прошло для нее бесследно.

Мы встали на якорь вблизи одного из маленьких островов Греции и устроили на пустынном пляже пикник. В других обстоятельствах и в другой компании провести время с любимой девушкой было бы настоящим чудом, идиллией, запечатлевшейся на всю жизнь. Но общение с этой жуткой публикой не прошло для Софи бесследно. Ее все время тянуло к Генри, и, оставаясь один, я чувствовал пустоту, пряча под фальшивой улыбкой нарастающую панику.

Наконец мы вернулись в Ниццу. Одни гости покинули яхту, другие остались, чтобы совершить круиз в Вест-Индию. Виктор пригласил и нас, но я извинился, сказав, что должен вернуться к работе. Я думал, Генри сделает то же самое, но ошибся.

— Глупо упускать такой шикарный вариант, — сказал он.

— А как же работа?

— В банке к таким вещам относятся довольно легко. Я телеграфирую, что заболел. Почему бы тебе не сделать то же самое?

— Дать телеграмму самому себе?

— Ты понимаешь, что я имею в виду. Писать можно когда угодно, а такие возможности выпадают не каждый день. Мы со стариком Чарльзом, — добавил он («старик Чарльз» был полупочтенный член парламента), — говорили о моей возможной политической карьере.

— Ты это серьезно?

— А почему ты так удивлен?

— Ты всегда ненавидел политику.

Генри пожал плечами и посмотрел мимо меня.

— Чарльз осветил мне ее с другой стороны. Он полагает, что с моим происхождением и образованием я мог бы пройти отбор.

— Что, у тори совсем безнадежное положение?

— Слушай, не будь паршивцем только из-за того, что чувствуешь себя здесь не в своей тарелке.

— Ну, ради Бога. Увидимся в 11-м номере. Можешь наслаждаться блестящей компанией.

— Именно это я и собираюсь делать. — И после короткой паузы он добавил: — И Софи тоже. Она остается.

Я вышел до того, как он мог заметить отчаяние на моем лице, и ничего не говорил Софи, пока мы не легли спать.

— Генри сказал, что ты и он остаетесь. Но я знаю Генри, может, он просто хотел позлить меня?

Софи молчала.

— Я прав?

— Нет.

— Что — нет? Он не хотел меня позлить, сказал правду?

— Он думал, ты тоже останешься. Мы с Генри остаемся.

— Значит, вы обсудили все без меня? — Я старался говорить спокойно.

— Мы решили, что это великолепная идея.

— Уехать без меня?

— Нет, я думала, ты тоже поедешь. Ну почему ты не хочешь?

— Потому что, в отличие от этих вонючек, я должен зарабатывать на жизнь.

— Они не вонючки. Они очень приятные люди.

— Не знаю, что с тобой случилось. Как ты можешь считать их приятными? Господи, милая, ты меня иногда удивляешь. Оглядись — наверняка найдешь что-нибудь более приятное. Ведь тогда, вечером, ты чуть не умерла. Неужели уже забыла?

— Но не умерла же!

— И тебе нравятся такие развлечения — порно и наркотики?

— От этого нет никакого вреда, если не принимать их всерьез. Ты единственный, кто так реагирует.

— Неужели не видишь, что мы только пешки в их игре? Одна из многих забав. Думаешь, мы теперь в классе «А»? Они используют человека, а потом выбрасывают.

— Может быть.

— Не «может быть», а точно, поверь мне. Я знаю, дорогая, что говорю, и вовсе не ищу причины для ссор. С такими деньгами, как у них, очень легко казаться щедрыми. Им скучно, новые люди для них все равно что кокаин или другой наркотик. Неужели ты не понимаешь? Господи, мы с тобой никогда не ссорились, что же происходит?

— Просто мы не во всем сходимся с тобой во взглядах, вот и все.

— Все? Понятно. А мои чувства не в счет?

— Но ведь речь идет всего о нескольких днях, неужели это так важно?

— Значит, ты все-таки едешь? И мое мнение тебя совершенно не интересует?

Она промолчала. Напрасно я надеялся увидеть слезы у нее на глазах, она и бровью не повела. Разозлившись, я спросил без обиняков:

— Кто же тебе больше всех нравится? Душка Виктор? Уж не влюбилась ли ты в него?

— Не говори глупости, конечно нет.

— Я просто тебя не понимаю. — Видя, что битва почти проиграна, я сменил тактику и сделал последнюю попытку ее убедить. — Послушай, милая! Я вовсе не намерен портить тебе жизнь. Если и в самом деле тебя так тянет в Вест-Индию — можем поехать туда. Вот получу аванс за следующий роман — и грохнем его весь на отпуск для нас двоих.

Мое предложение было отвергнуто. Она уперлась, я тоже уперся, и вместе мы вырыли яму, из которой ни один не попробовал выбраться. Утром я сошел с яхты. Софи осталась, прослезившись на прощанье, но так и не изменив своего решения. Она стояла у перил рядом с Генри, когда я, не оглядываясь, пошел по причалу. Это еще не был конец любви, это был конец мирной жизни, которая, как я когда-то надеялся, должна была длиться вечно.

 

Глава 18

НАСТОЯЩЕЕ

Как бы хорошо мы ни знали человека, чужая душа все равно потемки. Я думал, что знаю Генри; верил, что смогу сделать счастливой Софи; но я ошибался.

С тех пор как мне стало известно о существовании «Лоллипопа», я часто вызывал его меню на дисплей и подолгу смотрел, пытаясь как-то соединить настоящее с прошлым. За невинными названиями на моем экране скрывались дурные забавы, не укладывавшиеся у меня в голове и никак не вязавшиеся с Генри.

Как-то вечером, когда я в очередной раз искал ответы на мучившие меня вопросы, зазвонил телефон, и я вновь оказался втянутым в лабиринт непонятных мне событий: детектив, тот самый, с комплекцией Паваротти, звонил из Венеции с сообщением, что он наконец обнаружил человека, который и был, по его мнению, старым щеголем в белом костюме.

— Вы арестовали его?

— Нет, — ответил он, — но вы нам очень нужны для опознания. Когда сможете приехать? Ваше содержание и расходы мы, конечно, берем на себя.

Я постарался собраться с мыслями.

— Надеюсь вылететь завтра.

— Мы были бы вам очень признательны. Дело срочное, вы понимаете. Сообщите номер рейса. Вас встретят в аэропорту и устроят в гостинице. Мне хотелось бы избавить вас от лишних хлопот.

Я взял билет на рейс «Бритиш эйруэйз». Сам Гиа встретил меня и провел через иммиграционное бюро и таможню. Когда полицейский катер с характерной сиреной двинулся на большой скорости через лагуну, я живо вспомнил тот момент, когда заметил в воде мертвое тело.

— Где же все-таки вы подобрали этого старика? — спросил я, стараясь перекричать сирену. Катер внезапно сделал вираж, и я очутился на коленях у Гиа, он удержал меня, а я получил первую порцию чесночного перегара.

— В комнате юноши-проститутки.

— Вы узнали от него что-нибудь об убийстве?

— К сожалению, не успели. Когда мы приехали, он был мертв.

Если он хотел ошарашить меня, то достиг цели.

— Мертв? Почему?

— Смертельная доза наркотика. Но принял он ее сам или ее ему впрыснули — в данный момент сказать невозможно.

— Куда же мы сейчас едем?

— В морг.

В свое время я специально посетил несколько моргов. Думаю, они почти одинаковы во всем мире, разумеется, при условии соблюдения гигиенических стандартов. В первый момент вас охватывает внутренняя дрожь. Видимо, надо обладать особым складом характера, чтобы относиться к тем, кто покинул сей бренный мир, равнодушно и избрать морг местом работы (так же, кстати, как и бойню). Венецианский морг оказался далеко не самым ужасным и довольно опрятным местом, хотя в нос бил резкий запах формальдегида. Гиа провел меня в холодное хранилище, которым ведал пожилой служитель, и там я даже был рад запаху чеснока. По указанию Гиа этот секретарь покойников прошаркал к огромным шкафам и выдвинул один из ящиков. Когда с трупа откинули простыню, меня подтолкнули вперед, чтобы я на него посмотрел.

Я невольно содрогнулся. Желтая как воск кожа, с грубо зашитыми сделанными при вскрытии разрезами, очень напоминала уже вышедшую из употребления географическую карту. Но, как ни забавно, старик даже после смерти выглядел франтовато. Омерзительно и в то же время франтовато. Беззубый рот (челюсти у него вынули) провалился, и казалось, будто старик улыбается.

— Посмотрите внимательно, не торопитесь, — сказал Гиа. Вот уж этого-то мне никак не хотелось.

— Это он, — сказал я.

— Вы абсолютно уверены?

— Абсолютно.

Когда мы вышли наружу, воздух показался необычайно чистым. Гиа взглянул на свои наручные часы.

— Время ленча, — сказал он. — Не хотите перекусить?

Мы проплыли по нескольким узким каналам, и катер остановился у небольшого ресторанчика вдали от излюбленных мест туристов, где, как я понял по экспансивному приветствию хозяина, Гиа был частым посетителем. Меню оказалось довольно скромным. Полчаса пришлось ждать главное блюдо: видимо, еду здесь готовили не в микроволновых печах. Мы распили бутылку очень легкого кьянти и принялись за вторую. Надо отдать должное Гиа — он не стал сразу же обсуждать дело. Как и большинство итальянцев, он относился к еде серьезно, и ничто, даже труп, не могло отвлечь его от этого важного занятия. Подкрепившись вином и здешним фирменным блюдом — osso buco, я начал первый и на этот раз рассказал ему всю историю.

У Гиа была отличная память. Выслушав меня, он тут же вспомнил одну деталь из первого допроса:

— Значит, тот человек, которого вы в первый раз не могли описать, и был Генри Блэгден?

— Да. Но я сделал это без всякой задней мысли. Тогда я просто не мог поверить, что это он. Так что вам не в чем меня упрекнуть. Я был уверен, что этот человек мертв и похоронен.

— Ладно. Вам и так досталось за это время.

— Теперь, когда вы знаете все остальное, вы должны понять, насколько я был сбит с толку. Сначала меня просто волновала судьба моего старого друга. Потом, после этих событий в Венеции, я стал думать, что наделал глупостей, но еще надеялся, что все это — какая-то ужасная ошибка. Чем больше я вникал в это дело, тем больше неприятностей оно мне доставляло. Я не мог понять смысла происходящего до тех пор, пока несколько дней назад мне не удалось выяснить, что означают эти компьютерные коды. А когда понял, содрогнулся от отвращения.

Он собрал соус со своей тарелки кусочком хлеба.

— Вы не обращались в свою полицию?

— И да, и нет.

— Что это значит?

— У меня есть знакомый в столичных подразделениях — в отряде по борьбе с терроризмом. Я знаю его много лет, он часто помогал мне в работе над романами. Я беседовал с ним об этом.

— И как он прореагировал?

— Сказал, что постарается кое-что разузнать.

— Ну и что, разузнал?

— Видите ли, это не его сфера, он взялся за это скорее по дружбе, чем официально.

— Он в курсе последних новостей?

— Нет.

— Прежде чем уехать, оставьте мне его фамилию. Я с ним свяжусь.

Гиа вытер остатки соуса со своей тарелки.

— Скажу вам как автору триллеров — кстати, за это время я успел прочесть один из них, и не без удовольствия, — в жизни вы не столь логичны, как в книгах.

— Да, не могу ничего возразить.

— Будь я на вашем месте, сразу же по возвращении из Москвы удостоверился бы, что нахожусь под защитой законной власти.

— Но ведь именно власти мне и угрожали! Причем с самого верха, так что было бы неразумно пробиваться еще выше.

Он кивнул.

— В Англии политические скандалы, как правило, неотделимы от сексуальных, так, во всяком случае, я читал. Нам-то ведь тоже особенно нечем хвастаться — мы даже избрали в парламент порнозвезду. Политики — сущее дерьмо, погрязли в коррупции. От спрута «Коза ностры» нам уже, видимо, не избавиться.

Он как ни в чем не бывало потягивал двойной кофе эспрессо, у меня от этого кофе началось сердцебиение. По выражению его лица трудно было понять, как он прореагировал на мою историю.

— То, что вы рассказали… в общем-то с опозданием… проливает свет на одну загадку, к которой я пытаюсь найти ключ. Я хочу показать вам еще кое-что.

Он поднял свое грузное тело из кресла, я обратил внимание, что счета ему не подали. На прощанье они с хозяином обнялись.

На этот раз полицейский катер повез нас вокруг лагуны на остров Торчелло, где я в третий и в последний раз видел старика живым. Пока мы шли мимо толп туристов и разрушенной церкви, Гиа молчал; наконец мы очутились у ворот большой виллы. По обе стороны стояли на страже две потрескавшиеся от времени и непогоды каменные статуи с застывшими в гримасе лицами. Казалось, именно они охраняют дом, а не двое молодых полицейских в форме, отдавших Гиа честь и открывших ворота. Над массивной входной дверью было резное украшение вроде того, которое когда-то описал Рескин: «Голова могучая, нечеловеческая и чудовищная, оскалившаяся в зверском бессилии».

— Этот palazzo относится к шестнадцатому веку, — рассказывал Гиа, когда мы входили внутрь. — Венеция всегда рождала чудаков. И монстров. Романтическая каша, которой потчуют туристов, сварена из жестокого прошлого. Человек, которого вы опознали, хозяин этого дома, подделал свое родство с этим прошлым — с патрицианским семейством Фоскари.

— Это была его фамилия?

— Нет. Примерный обыватель, скрытный, жил уединенно — вот почему нас привела к нему лишь его смерть. Немец, настоящая фамилия Леман, родом из Целле — до объединения это была Западная Германия. Германские власти сумели раздобыть для нас подробнейшую информацию. Во время войны Леман служил в Ваффен-СС. Был взят в плен вашими войсками, но суда избежал: некоторое время американцы использовали его как переводчика. Примерно через пять лет он всплыл в Хаммельне, где недолгое время был учителем в школе для мальчиков — преподавал английский. Как явствует из документов, его уволили после случая с одним учеником. После этого он исчез, и о нем ничего не было известно, а в 1988 году поселился здесь с фальшивым итальянским паспортом и присвоенной фамилией.

— Такие дворцы недешево обходятся, верно? Откуда он брал деньги? Не с учительской же зарплаты.

— Кто знает? — сказал Гиа. — Есть у меня некоторые предположения, но они требуют проверки.

Мы стояли в великолепном мраморном холле, со стенами, увешанными старинными знаменами, доспехами и устрашающим оружием — копьями, арбалетами и большими двусторонними мечами.

— Этот дом выдал нам много секретов. Разумнее было бы его хозяину все это уничтожить, но он, как и многие, ему подобные, тщательно хранил свидетельства своего порока.

Гиа повел меня на второй этаж в библиотеку. Эту комнату делил надвое огромный стол с зеркальной поверхностью. На нем стояло с десяток карнавальных масок — по большей части ухмыляющиеся сатиры. Впечатление было ошеломляющим: эти рожи отражались от поверхности стола в ярких лучах послеполуденного солнца и, казалось, заполняли собой всю комнату. Вдоль стен стояли резные книжные шкафы с золотыми петлями, где размещалась коллекция изданий в роскошных переплетах.

— Полюбопытствуйте. — Гиа указал на шкафы.

Несмотря на вделанные в них замысловатые замки, шкафы были открыты — видимо, полицией во время обыска. Я вынул наудачу один том из первого шкафа. Немецкое издание девятнадцатого века, насыщенное раскрашенными вручную гравюрами, изображавшими разные варианты полового акта. Как и в немецких сказках, в этих картинках была изрядная доля садизма.

Гиа достал из другого шкафа более объемистый том в кожаном переплете.

— Взгляните-ка на это. — Он передал мне книжку.

На корешке была надпись по-латыни. Я открыл его, ожидая увидеть эротику времен Помпеи, но вместо этого обнаружил отвратительную коллекцию иллюстрированных порнографических журналов для педофилов с названиями типа «Дитя-любовь», «Лолита» или «Десятилетняя Лиза и ее папа».

— Господи! — воскликнул я.

— Большая часть — из Голландии и Скандинавии. Но я покажу вам и еще кое-что.

В дальней стене в углу была дверь, облицованная корешками книг и казавшаяся частью книжных полок. Она бесшумно открылась, и я вошел вслед за Гиа в маленькую комнату без окон типа прихожей — не более пяти квадратных метров. Я невольно задрожал, ощутив атмосферу порока. Потолок и стены были обтянуты шелком с узорами. Большую часть комнаты занимал диван, за которым виднелось зеркало в старинной позолоченной раме, украшенной по углам херувимчиками в сладострастных позах.

— Это комната для свиданий, — объяснил Гиа. — Взгляните повнимательнее на херувима в правом верхнем углу зеркала. Что-нибудь замечаете?

— У него рот шире, чем у других, — ответил я, приглядевшись.

— За ним находится видеокамера, а объектив спрятан во рту. Леман снимал все происходившее в этой комнате. Если у вас достаточно крепкий желудок, я покажу вам кое-что у меня в управлении. Там дети, есть совсем маленькие; на них нельзя без боли смотреть. По последним подсчетам, в Италии пропало около четырех тысяч детей. Кто знает, сколько из них попало сюда?

Мы продолжали осмотр дома. Все комнаты были богато меблированы. Только спальня старика оказалась почти пустой: кирпичные стены, окрашенные белой краской, простая кровать под белым покрывалом и маленький прикроватный столик с белой скатертью, на котором лежала Библия в пергаментном переплете. Единственным источником света здесь были два массивных чугунных канделябра по обеим сторонам кровати. Со стены смотрел на кровать Христос, распятый на огромном кресте.

— Благочестивое чудовище, как можете убедиться, — сказал Гиа. — Загляните в его гардероб.

Он повел меня в соседнюю комнату, почти того же размера, что и спальня, но оборудованную как в каком-нибудь доме в Беверли-Хиллз. Там по одной стене висело штук двадцать одинаковых белых костюмов, а под ними стояло такое же количество пар белых туфель. У другой стены размещалась коллекция шляп, рядом лежали носки, рубашки и галстуки — все сложено аккуратнейшим образом. Я сразу вспомнил, как увидел старика в первый раз. От застарелого запаха ладана в комнате меня едва не стошнило.

— Зачем же ему при всем этом надо было ходить по борделям?

— Кто знает? Может быть, он считал, что там безопасней встречаться с поставщиками.

— Ну конечно, вы же сказали, что он умер от избыточной дозы наркотика.

— Очень жаль, что нам не удалось захватить его живым. С каким удовольствием я бы с ним побеседовал!

— А что это был за мальчик, которого я видел в аэропорту и которого потом вытащили из воды?

— Всего-навсего еще одна статистическая жертва. Никаких документов, ничего, что позволило бы его опознать, — просто еще одна смерть в Венеции. Возможно, его убили из-за того, что вы узнали своего друга. С мальчиком можно не церемониться.

— Готов поклясться, что это была девушка. По крайней мере судя по одежде.

— Это вам показалось. Пошли отсюда! Здесь невозможно долго находиться. К тому же я должен вам еще кое-что показать.

Мы поехали в полицейское управление, где нас провели в компьютерную комнату. Гиа сделал несколько кратких распоряжений по-итальянски, и оператор сел за одну из машин.

— Что же вы хотели мне показать?

— Тут материалы, обнаруженные на вилле старика. Он вел записи всей своей деятельности: фамилии, даты, возраст детей, приятели извращенцы — сами понимаете, пунктуальный немец. И все зашифровано. Мы долго не могли ничего понять, пока, наконец, один из моих сотрудников не определил, что это записано кодом вермахта, которым они пользовались во время войны. Быть может, вам что-нибудь здесь известно? Я буду переводить.

Он кивнул оператору, чтобы тот начал. Экран делился на две части — в одной была кодированная запись, во второй — итальянский текст. Оператор водил курсором по списку дат и фамилий, а Гиа переводил. Против нескольких фамилий стояли звездочки. Я остановил его.

— Что означают эти звездочки?

— Для нас это тоже было загадкой, пока мы не обнаружили, что одна из фамилий совпадает с фамилией погибшего ребенка, которого выловили из лагуны около двух лет назад.

Я продолжал смотреть на экран, и вдруг что-то меня зацепило.

— Попросите его остановиться. Пусть поднимет курсор на две строки. Вот здесь — упоминается Англия?

— Да.

— А что это за фраза вначале?

— Это по-английски: «See more of England» («Об Англии — смотри ниже»).

— Это точно?

— Так было расшифровано. А что?

— Можно мне на минутку сесть за компьютер? — Когда оператор уступил мне свое место, я попросил: — Помогите мне, пожалуйста, я хочу кое-что исправить.

Я стер запись с помощью клавиши возврата, а потом напечатал: «Seymour of England» («Сеймур из Англии»).

— Что это значит? — спросил Гиа.

— Английская фамилия. Я встречался с человеком по фамилии Сеймур. Он знал Генри.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно. Можно я покажу вам еще кое-что на другой машине — чтобы здесь ничего не портить? У вас есть компьютер с модемом?

Мне указали на свободную машину.

— Если я не сделаю ошибки, то воспроизведу одну штуку, которую обнаружил среди бумаг Генри. Я не представлял себе, что она означает, пока сам не попробовал. Попросите вашего сотрудника записать то, что буду вводить.

Я напечатал входные коды, моля Бога, чтобы не перепутать их порядок. Эта машина действовала куда быстрее, чем моя, — настоящий пожиратель команд.

Через секунду после того, как я набрал последнюю команду, появилось меню «Лоллипоп». Гиа заглянул через мое плечо.

— Вы видели что-нибудь из этого?

— Нет, но я про них знаю.

— Дальше пройти мне не удалось, — сказал я. — Но я в этом деле плохо разбираюсь и уверен, что в вашем отделе кто-нибудь сумеет прорваться дальше.

— Скорее всего, не в моем отделе, а в Риме. И давно вы это обнаружили?

— Недавно, несколько дней назад.

— Вы показывали это вашему другу из Скотленд-Ярда?

— Нет, не показывал.

— Почему?

— Я как раз думал, что мне с этим делать, когда вы меня сюда вызвали. Все сходится — старик, этот Сеймур, мой якобы умерший друг, правда?

Сначала Гиа ничего не ответил, лишь смотрел на экран. Потом сказал:

— Я иногда думаю, что лучше бы эти машины не изобретали. Вместо того чтобы помочь нам, они помогают преступникам. Если нажатием кнопки можно перевести миллиарды лир из одних рук в другие, то почему не использовать ту же технику здесь? Можно купить шампунь, наркотики, любую чертову штуку, какую вам будет угодно, не выходя из дома, — так почему не купить детское порно? Не все ли равно? Просто еще одна услуга. — Его шея налилась кровью, он длинно выругался на своем языке. — Я вам вот что скажу: если кто-нибудь хоть пальцем тронет моего ребенка, в живых не останется. Я отыщу его, чего бы это мне ни стоило!

Немного успокоившись, он отдал распоряжение оператору распечатать то, что я ввел в машину.

— Сколько вы можете здесь пробыть?

— А сколько нужно?

— Я хочу, чтобы все это сличили с документами в центральном архиве в Риме. И вообще, в данный момент для вас здесь самое безопасное место. У нас пока не было ни одного случая похищения.

— Но убийства все же случаются.

— Ну, если вы беспокоитесь, я отряжу своего сотрудника, чтобы охранял вас и организовал номер в гостинице — может быть, не такой, к какому вы привыкли, но в удобном и незаметном месте. А сегодня вы гость моей семьи, приглашаю вас отведать хорошей домашней кухни.

— С удовольствием, — ответил я.

— То, что вы нам показали, очень важно и полезно.

— Хочу надеяться, что это так.

Он поручил одному из своих офицеров в штатском, угрюмого вида молодому человеку по имени Алессандро, проводить меня в гостиницу и оставаться при мне. Алессандро говорил по-английски так же плохо, как я по-итальянски, но в основном нам как-то удавалось понимать друг друга. Меня поселили в маленькой гостинице с непрезентабельным фасадом, однако номер оказался очень удобным. Оставив чемоданы, я решил пройтись по магазинам. Алессандро следовал за мной на некотором расстоянии.

Весь остаток дня я только и думал, что о вилле старика и о том, что там увидел. Много бы я дал, чтобы никогда не иметь к нему никакого отношения, чтобы тьма поглотила воспоминания об этих сибаритских апартаментах. Благодаря прессе и телевидению я знал, что количество случаев издевательства над детьми постоянно возрастает. Редкая неделя проходила без того, чтобы не открылась еще какая-нибудь мерзость. Такие преступления представлялись самыми гнусными, непостижимыми. Теперь этот кошмар подобрался и к моим дверям, и я не мог от него избавиться. Убедившись в том, что Генри не умер, я решил, что он, возможно, скрывается, из-за какого-нибудь назревающего политического скандала. Быть может, во время его последнего визита в Россию он оказался замешанным в какую-то секретную разведывательную операцию, которая с треском провалилась, и из которой он не мог выбраться без ущерба для других, более важных персон; поэтому ему заплатили и инсценировали его кончину. Такой вариант я принял бы спокойно; подобные истории служили материалом для моих сочинений и способствовали моему процветанию. Но компьютерные улики и несомненная связь между Генри и этим старым щеголем заставили меня многое понять.

В гостях у Гиа мы после обеда вновь заговорили об этом, когда его жена, такая же дородная, как сам Гиа, пошла укладывать двух маленьких дочерей.

— Я знаю, как трудно воспринимать подобные вещи, — сказал Гиа. — Когда-то я вынужден был арестовать одного близкого друга. Образцовая семья, дети, хороший дом, ответственная работа — и вот в один прекрасный день он убивает своего любовника. Что мы можем знать о других? Ничего. Если моя работа меня чему-нибудь и научила, то именно этому.

Всю ночь в чужом, тесном гостиничном номере меня преследовал кошмар — говорят, рано или поздно он посещает всех, — падение в бездну. В таких случаях лишь пробуждение спасает от ощущения гибели. Я изо всех сил старался бодрствовать, потому что, как только засыпал, сон повторялся. Когда же, наконец, заставил себя окончательно проснуться, то не смог пошевелить ни рукой, ни ногой. Я оторвал голову от довольно тощей подушки — верный признак дешевой гостиницы, — но судорога сковала мне икры. Мокрый от пота, я на несколько мгновений потерял ориентацию, но наконец, помассировав ноги, восстановил кровообращение, вывалился из постели и подошел к окну. Глотнув холодного воздуха, я немного успокоился и долго стоял, уперевшись лбом в оконную раму, пока кошмар не прошел окончательно. Внизу полдюжины кошек ходили друг за другом, словно в кордебалете.

Вряд ли можно придумать более неудачный момент для подведения итогов прожитого, чем середина ночи в чужом городе. Но из моей тупиковой ситуации выхода не было — ни во сне, ни наяву. Я проклял собственное безумие — то, что позволил прежней страсти вновь завладеть мною: теперь я хорошо понимал, что не тоска по Генри, а именно возможность отвоевать Софи довела меня до такого состояния.

На следующее утро у Гиа не было для меня никаких новостей. По-прежнему сопровождаемый Алессандро, я вновь обошел свои любимые церкви, задержавшись в базилике святых Иоанна и Павла. Умиротворяя вечно спящих здесь дожей, звучала духовная музыка. Свет, проникавший в неф и апсиду через узкие двустрельчатые окна, падал на памятники косыми потоками. Я постоял перед памятником Марку-Антонию Брагадину — воину-мученику, зверски убитому турками, читая длинный список его страданий: ему отрезали уши и нос, три недели держали в заточении и, наконец, расправились с ним излюбленным способом — содрав с живого кожу, прежде чем отрубить голову. Отвернувшись от столь страшного памятника жестокого прошлого, я увидел женщину, поднявшуюся с колен в часовне Розари. Она была вся в черном, а когда обернулась, я увидел ее лицо и узнал, несмотря на утекшее время: это была Ева, вездесущая сестра-близнец Виктора. Несомненно, она сделала косметическую операцию, подтянув кожу на лице, но я был уверен, что не ошибся. Прошлое снова настигало меня в Венеции, и это никак нельзя было считать случайностью.

Я покинул церковь и пошел следом за ней через площадь Сан-Джованни, не зная, нужно ли к ней подойти. Она зашла в кафе. Я занял столик поодаль, но так, чтобы хорошо ее видеть. Верный Алессандро ждал у кафе.

Так я стал одновременно наблюдателем и объектом наблюдения, чувствуя, как сильно забилось сердце от нахлынувших воспоминаний.

 

Глава 19

ПРОШЛОЕ

В последний раз я видел Еву и Виктора вскоре после мнимой смерти Генри на одном домашнем приеме в Уилтшире. Обычно я избегал таких мероприятий, но приглашения хозяйки я перед тем отклонял уже дважды за несколько месяцев, и мои отговорки иссякли. Китти Марлоу принадлежала к числу женщин, отмечавших каждый этап своего жизненного пути косметической операцией. Теперь кожа на ее лице натянулась так, что стоило ей заговорить, как ее скальп двигался взад-вперед, словно жалюзи. Ее муж Ларри Марлоу был значительно моложе ее и, как известно, мальчиков предпочитал девочкам; скорее всего потому, что каждое утро, проснувшись, видел на соседней подушке Китти. У них была довольно взрослая дочь, но поговаривали, будто она приемная: Китти разыграла свою беременность, в течение девяти месяцев постепенно наращивая слои ваты под платьем, и даже организовала себе проверку в лондонской клинике по поводу благополучия предстоящих родов. Этим она была мне даже симпатична: люблю людей, не знающих меры. У нее водились деньги, а Ларри, как и многие геи, оказался верным компаньоном и замечательно играл роль радушного хозяина, хотя после нескольких бокалов мартини эта его маска начинала сползать, голос становился громче, а ворчливые комментарии — непристойнее. Думаю, такое положение устраивало обоих; несмотря ни на что, они были вместе уже тридцать лет. Источником же значительного состояния Китти был ее первый муж, упавший с мачты во время свадебного путешествия. Непревзойденные мастера всевозможных развлечений, они не скупились на уик-энды, и там всегда можно было встретить нескольких занятных людей, которых они умели выудить среди множества других. Постели были удобными, многочисленная прислуга (в основном испанцы) — хорошо вышколенной, а еда — обильной, зачастую, на мой вкус, даже чересчур, поскольку у меня никогда не было склонности к пожиранию малых пташек. Зато Ларри с готовностью открывал винные погреба Китти для всеобщего пользования. Несмотря на гостеприимство, они быстро мне надоедали. Тем не менее дважды в год я совершал над собой усилие, а уж оказавшись у них, получал кое-какое удовольствие и обычно набирался интересных впечатлений.

В тот уик-энд, о котором идет речь, нас было восемь человек в главном здании и еще четверо — в пристройке для гостей. Сам дом был якобианской постройки, однако в нем полностью модернизировали интерьер и создали экзотический, хотя и не безвкусный декор. Все в доме было на своих местах. По углам размещались всяческие коллекции подушечек для иголок, старых пикейных покрывал и редкого фарфора. Если вас считали «своим» у Марлоу, ваша фотография в серебряной раме непременно должна была висеть в огромной гостиной над большим концертным «Бехштейном». Бывший персидский шах, Касоджи, Роберт Максвелл и несколько потрепанных претендентов на утраченные европейские троны располагались здесь бок о бок с коллекцией моделей лучших самолетов прошлых лет. До «Бехштейна» я еще не дослужился, и моя фотография в раме из кожи висела в библиотеке. Должен сказать, что мои романы всегда валялись у них на виду, но я считал, что это часть хозяйской инсценировки. На столах из кофейного дерева горой лежали объемистые, совершенно неподъемные книги по искусству — их покупают обычно после уценки.

В ту пятницу я приехал одним из последних. Я никудышный водитель и дважды делал не тот поворот, а в сельской Англии это обычно до добра не доводит. Порой возникает ощущение, что сейчас 1940 год и все дорожные знаки убрали, опасаясь вторжения немцев.

Безукоризненную подъездную дорожку заполнили «бентли-турбо» и «БМВ», на их фоне моя «хонда-аккорд» имела вид весьма жалкий. Я не раз замечал, что перед закатом в доме появляется дурной запах, усиленный запахом плюща, который покрывает большую часть западного фасада. Хозяйский дворецкий, ведущий этого шоу, встретил меня у входа бокалом шампанского. Приятно, конечно, но это меня резануло — как будто в телевизионной рекламе.

Приехавшие раньше меня собрались в главной гостиной. Большинство из них я видел впервые и, несмотря на тщательную церемонию представления, сразу же запутался в именах. Среди знакомых была гротескная пара, которую я не переваривал, — Брет Уэйкфилд и его жена, Достопочтенная Сьюзан. Он откровенно хвастался, что за всю жизнь не проработал и дня; в тот вечер это прозвучало в особенно обидной для меня форме.

— Не понимаю, — обратился он ко мне, — зачем люди работают? Зачем изводят себя, ведь существует уйма способов интересно проводить время.

Он был уверен, что я разделяю его взгляды, и это возмутило меня.

— Вынуждены, вот и работают.

— Я не имел в виду вашу работу. Я сам немного пишу, но публиковаться не имею желания.

— Отчего же? — съехидничал я.

— Ну, я мог бы это сделать частным образом, просто для друзей. Но как подумаешь, что читать будут абсолютно чужие люди, — нет, это меня угнетает.

Он был жутко претенциозный мудак. Щеголял в парике, разыгрывал из себя представителя высшего света и разговаривал соответствующим тоном, как плохой актер, которого пробуют на совершенно не подходящую ему роль. Я не понимал, почему они оставались у Китти в списке «А», — разве что были еще богаче, чем она, а ей хотелось во что бы то ни стало их переплюнуть. Достопочтенная Сьюзан подавала признаки жизни, лишь когда разговор заходил об украшениях. Она была буквально увешана ими и усиленно демонстрировала свое декольте, в чем Брет ее неизменно поддерживал. Я слышал не раз, как он говорил:

— Я, если можно так выразиться, грудной муж своей жены.

Зарабатывали они, как мне казалось, на продаже какао, но однажды он признался, что родственники не позволяют ему играть активную роль в делах компании.

— Меня вроде как услали на пенсию и отписали мне трешку в год на прожитие, — прогнусавил он с видимым удовольствием.

— Трешку? — дернул меня черт прореагировать на его реплику.

— Ну да, три миллиона.

Позже я, наконец, вздохнул с облегчением, когда появился Эрик Уолшем. Было в Эрике нечто подлинное, джентльменское, эрудированный и скромный, он не имел нужды напускать на себя важный вид. Эрик написал два известных, очень умных исследования о прераэфаэлитах — этот период в английском искусстве меня особенно восхищает. Но при встречах разговор неизменно переходил на крикет. Обычно мы до подробностей обсуждали игры прошедшего сезона; он болел за «Йоркшир», я отдавал предпочтение «Эссексу». А в этом году англичане еще имели почти сухой счет в тест-матчах с Вест-Индией, так что нам было что обсуждать.

Мы как раз в деталях — мяч за мячом — разбирали завершающие удары финального тест-матча, когда приехали последние гости, и разговор наш был прерван.

— Мартин, — сказала Китти, — может быть, вы с Эриком перестанете обсуждать эти нудные игры и познакомитесь с Виктором и Евой? Бедняжки, они прилетели из Монтрё, и их частный самолет завернули в Лутон, хотя они должны были приземлиться в Хитроу. И все из-за этих противных туманов.

Я узнал их не сразу, память сработала, лишь когда я услышал голос Виктора: «Мы с Мартином давно знакомы, Китти. Рад снова вас видеть». Он сильно прибавил в весе, чего нельзя было сказать о его сестре, на удивление тощей; когда я поцеловал ее в сильно наштукатуренную щеку, мне показалось, что она пергаментная.

— Ну что, как отдохнули на этот раз? — спросил я.

— Вчера вечером — очень плохо, — ответил он.

— Фортуна от него отвернулась, — сказала Ева. — Все было в порядке, пока он не перешел на рулетку, бедный мой мальчик. А я ведь предупреждала его.

Она взяла Виктора за руку, и я сразу вспомнил, что их отношения всегда казались мне странными даже для близнецов. Приглядевшись, я заметил у Виктора шрам толщиной в карандаш, шедший от губ вниз к шее. Он уловил мой взгляд. Когда Китти утащила его на другой конец комнаты, Ева объяснила:

— Он получил серьезную травму, играя в поло. Его ударили по лицу, а потом на него наступил пони. Конечно, врачи сделали все, что могли. Мама за несколько часов доставила его на самолете в клинику Майо, а там творят чудеса. Но он до сих пор никак не придет в себя, — добавила она, словно упрекая меня в том, что ей пришлось об этом заговорить.

— Опасный спорт, — заметил я. — Он все больше становится похож на крикет. Вы слышали про Генри? — спросил я после паузы.

Может быть, я ошибся, но мне показалось, будто в ее густо подведенных глазах появился ужас. Снова наступило молчание.

— Да, по-моему, один из друзей Виктора писал ему об этом, — ответила она наконец.

— Вы с ним встречались?

Ее ответ показался мне чересчур осторожным:

— С некоторых пор не встречались. Мы столько ездим — за всеми знакомыми не уследишь. Их слишком много!

— И с Софи тоже не виделись?

— Софи?

— Ну да, с его женой — той самой девушкой, с которой я был, когда мы впервые встретились.

— А, ну да. Нет, не виделись. — Напряжение спало, она полезла в сумочку за помадой и стала краситься. При этом ее наручные часы от Картье соскользнули с болезненно тонкого запястья. Позже, за обедом, я сидел напротив нее и несколько раз пытался заговорить, но дело шло туго. Она ничего, не ела, только ковыряла вилкой.

Китти, напротив, была в отличной форме. Она с аппетитом ела, приправляя еду скабрезными шутками. Складывалось впечатление, что нынешний уик-энд устроен с единственной целью — позлословить по поводу отсутствующих знакомых. Я из вежливости присоединился к общему смеху, но в беседе не участвовал.

После обеда дамы удалились, и были поданы сигары и портвейн. Когда же мы вновь воссоединились, Китти предложила поиграть в одну из их традиционных игр. Видимо, такие игры — отличительная особенность так называемого высшего общества Англии. Это либо шарады, либо, не приведи Господь, утомительная игра, когда все загадывают какую-нибудь историческую личность, а один, выйдя из комнаты, должен потом угадать с помощью определенного количества вопросов, кто какую личность загадал. Я старался врубиться в игру, но все время думал о Генри. Ларри чувствовал себя в своей стихии; когда пришла его очередь, он загадал мадам Дюбарри (что, я думаю, было для него естественно) и был счастлив, что никто не разгадал. Я, когда настал мой черед, загадал Антони Идена — выбор довольно странный, но это было первое, что пришло мне в голову. Эрик отгадал без труда.

С Виктором мы смогли побеседовать лишь на следующее утро. Мы оба встали рано и оказались одни в комнате для завтрака, где на серебряных подносах было подано неимоверное количество еды. Оглядывая все эти почки, кеджери, печенку, бекон и яйца, я почувствовал, что меня уносит в викторианскую эпоху. Я взял свою обычную еду — кофе и сдобу; Виктор, напротив, перепробовал все подряд.

По утрам я обычно не в настроении и болтовня меня утомляет, поэтому я не был готов к его первой фразе:

— Жаль, что вчера вечером вы так разволновали Еву.

Его заявление мне показалось обидным, и я сухо спросил:

— Разволновал? Я как-то не заметил.

— Упомянув о Генри.

Я опустил газету и посмотрел на него, стараясь припомнить, что же такого я ей сказал.

— Она всю ночь не спала.

— Я виноват. Но вовсе не хотел ее огорчить. Мне показалось вполне естественным вспомнить о смерти общего знакомого. В конце концов, именно Генри нас познакомил. Но я непременно принесу ей свои извинения, как только она появится.

— Она не будет завтракать. Она пошла к мессе.

Из-за его довольно странного тона и, возможно, из-за того, что время было еще раннее и я туго соображал, я решил выяснить, в чем все-таки дело.

— Почему же она расстроилась?

— Почему? Неужели непонятно?

— Нет. Правда нет.

— Они с Генри были одно время очень близки.

— Ну да, и я тоже. Его смерть меня потрясла. Он был моим самым лучшим другом.

— Это совсем не то, — загадочно промолвил он.

Что же в нем было отталкивающего? Вкрадчивость? Самоуверенность богача?

— Ваша сестра дала мне понять, что вы не общались с ним и с Софи.

— Да? В некотором смысле, пожалуй, это верно. В нашей жизни люди приходят и уходят.

Я налил себе еще чашку кофе и сказал, нарочно глядя мимо него:

— Тогда, значит, вам неизвестно, что за неприятности толкнули его на такое? — Я быстро посмотрел на Виктора и увидел на его лице странное, пожалуй, даже гневное выражение.

— «Неприятности»? Почему вы так говорите?

— Не нашел лучшего слова. Думаю, только неприятности могут довести человека до самоубийства.

— А, понимаю, что вы имеете в виду. Верно.

— Мне казалось, не в характере Генри совершать нечто подобное. Он обычно умел справляться с любой бедой.

— Возможно, это Софи его довела, — сказал Виктор.

Я прикинулся удивленным.

— Разве они не были счастливы? Я считал их брак вполне удачным.

— Значит, вы мало знаете, — ответил он и тут же спохватился, хотя, по сути, ничего не сказал, затем, успокоившись, добавил: — Впрочем, кто знает чужую семейную жизнь? Ведь многие, пытаясь покончить с собой, надеются, что их спасут. Это — как крик о помощи доведенного до отчаяния человека.

— Лишь в тех случаях, когда принимают таблетки, — возразил я. — Но повешение — акт более решительный, не так ли? Его исход практически предопределен, тем более в гостиничном номере, да еще в Москве. Это чересчур далеко от добрых самаритянских друзей.

От этой беседы у Виктора явно испортился аппетит, и он отодвинул тарелку с недоеденным завтраком.

— Рассуждения о том, зачем да почему, его уже не воскресят. — Он сказал это подчеркнуто выразительно, и на том разговор наш закончился.

Еву я увидел лишь перед самым ленчем, когда забрел в библиотеку, где она полулежала в кресле.

— Я, видимо, должен принести вам свои извинения, — сказал я, игнорируя требование ее братца оставить в покое этот предмет. — Я не хотел вас огорчить, вспомнив о Генри.

— Что сказал Виктор? — спросила она. — И почему он все время встревает? Он иногда бывает ужасно глуп.

— Как прошла месса? — спросил я, полагая, что это лучший способ сменить тему.

— Месса? Я не была в церкви целую вечность. Я просто совершала моцион. В Англии непременно толстеешь, здесь так много едят. С тех пор как мы приехали, я прибавила несколько фунтов.

Это была типичная жалоба всех дистрофиков.

— И надолго вы теперь в Англию?

— Кто знает? — Как и ее брат, она любила отбивать у собеседника охоту разговаривать. Говоря друг о друге, они разыгрывали недовольных супругов. Не испытывая ни малейших материальных затруднений, они тем не менее сетовали на свою судьбу, находя повод для недовольства всем и вся за пределами своего узкого мирка. Они занимали меня как писателя, потому что считали себя вне критики и вызывали невольное желание пробить панцирь их превосходства, потрясти их, привести в замешательство. Не могу сказать, что я в этом преуспел, — Виктор и Ева оставались абсолютно индифферентны к окружающему. В их же собственном мирке капризы и грубость были непременными, усердно культивируемыми атрибутами общения.

Вытянутое лицо Евы напоминало мне элегантные манекены в витринах магазинов одежды, которых лишь по ошибке можно было принять за людей.

Я хотел спросить ее о Софи, но тут в библиотеку вошел Виктор.

— Вот ты, оказывается, где, а я тебя всюду ищу, — сказал он, бросив на нее вопросительный взгляд, который, очевидно, служил и предупреждением. — Китти предлагает прокатиться верхом.

— Да? Вот уж чего мне совершенно не хочется. Я только что вернулась с прогулки и собираюсь принять ванну.

Я не преминул вставить:

— Ева решила остаться грешницей и пропустила мессу.

Ева обернулась к нему.

— Да, Виктор, чего ради ты сказал Мартину, что я пошла в церковь? Иной раз уписаться можно от твоих глупых выдумок.

Горячность сестры его обескуражила, и он растерялся, но тут же сказал:

— Значит, я извинюсь перед Китти, раз ты не хочешь?

— Да, именно не хочу. Мы с Мартином собираемся в деревню — купим каких-нибудь газет поинтереснее. У Китти всегда одна мутота.

— Ну хорошо. — Мне показалось, что Виктор вот-вот заплачет. — Желаю приятно провести время. — Он повернулся и вышел из комнаты.

— Вы видели его лицо? — спросила она, едва за ним закрылась дверь. — Ведет себя как последний раздолбай. Привык все решать за других, а я этого терпеть не могу.

— Но вы тоже любите решать за других. С чего вы взяли, что я поеду с вами в деревню? Может быть, у меня свои планы или мне как раз нравится мутота?

— А если я попрошу?

— Вот это уже другое дело.

— Пожалуйста.

— О, уверен, вы можете это сказать более проникновенно.

— Ну пожалуйста, Мартин, не будете ли вы таким душечкой и не отвезете ли меня в деревню?

— Вот это уже лучше. Ладно. Только не задерживайтесь в ванной. Мне было бы жаль терять все утро.

— А я и не собиралась в ванную, — сказала она. — Это я просто так сказала. Для Виктора. Можно ехать сейчас же.

Мы вышли к моей «хонде». Бросив на нее взгляд, Ева заметила:

— Эти маленькие дешевые машинки — просто прелесть, правда?

Она оглянулась на дом, а я открыл дверцу.

— Он смотрит на нас. Где-то там притаился и смотрит. Безумец.

— А почему он ведет себя так?

— Вы не догадываетесь?

— Нет, как вы могли заметить вчера вечером, я не большой мастер разгадывать загадки.

— Он ревнует.

— Думаю, в данном случае у него нет для этого никаких причин, — сказал я, когда мы тронулись с места.

— Ну кто знает? Все течет…

Я промолчал. Когда мы подъехали к деревенскому магазину, я остался в машине, а она пошла покупать всякую макулатуру со сплетнями. Затем появилась и крикнула:

— Я не взяла с собой денег!

— Сколько вам нужно?

Она шлепнула мне на колени кипу газет.

— Посчитайте, а то я в арифметике полный нуль.

Я протянул ей пять фунтов. Она взяла и спасибо не сказала. Вернувшись и сев в машину, Ева пробежала глазами всю кипу, побросав на заднее сиденье приложения с рекламой викторианских оранжерей и комплексных туристических поездок, и по дороге выдала мне краткое обозрение.

— На этой неделе сплошная скука. Чарльз и Ди, согласно уверениям безымянного близкого друга, снова готовы помириться. Как вдохнуть новую жизнь в ваш брак с помощью масла грецкого ореха. Тайная жизнь — Мадонна пытается скрыться от своих фэнов. Ничто в сравнении с теми, кого вы найдете в Америке. Никаких запретов и куча веселья — можно подумать, что Мерилин Монро жива-здорова и работает в какой-нибудь семье девушкой au pair. А вот то, что я называю «вдохновляющим»: все эти английские газетенки помешались на сиськах. Посмотрите-ка вот на эту. — Она развернула передо мной страницу. — Пятьдесят четыре дюйма, а ей всего семнадцать. Корова. И что, такие штучки возбуждают мужчин?

— Некоторых, возможно.

— Но не вас?

— Нет, не меня.

— А вам какие нравятся?

— Трудно сказать.

— А Софи? Она возбуждала вас?

— Да, когда-то, — ответил я, не отрывая глаз от дороги.

— Она многих возбуждала.

— Неудивительно, она была очень красивой девушкой.

— Была? Но, может быть, она и сейчас красивая?

— Да. Наверное, так. Мы с ней давно не виделись.

— Значит, она в вашем вкусе?

— Пожалуй.

— Вы очень скрытный, да?

— Да нет, просто наш разговор мне кажется странным.

— Почему? Потому что о сексе? Вы не любите говорить о сексе?

— В подходящей компании, в подходящем месте.

— Что же сейчас тебе не подходит? — Она перешла на «ты». — Кстати, не хочешь ли ты меня трахнуть? Или ты, как те типы в твоих романах, предпочитаешь порядочных английских девушек, которые занимаются этим только в постели? Видишь, я прочитала кое-что из твоей писанины.

Я въехал на травную обочину и заглушил мотор. Не ты одна умеешь играть в эту игру, подумал я.

— Что тебе нужно, Ева? Острые ощущения на заднем сиденье маленькой дешевой машинки? Или же тебе нужен твой братец?

— Мой братец?

— Да, именно братец.

— При чем здесь он?

— Я думал, ты мне это объяснишь. Ты соблюдаешь осторожность, ведь чуть что — и дело кончится вот этими бульварными газетками, которые тебе так нравятся. В общем, не знаю, что это за игры, но я в них не играю.

— А Генри играл, — сказала она.

— Оставим Генри в покое. — Мне хотелось наговорить ей дерзостей, но я сдерживался, надеясь узнать побольше о том, что происходило все эти годы.

— Генри не был тебе другом, — сказала она, — он был наш. И твоя драгоценная маленькая Софи тоже. Не теряя времени, она прыгнула к нему в постель, — язвительно добавила она.

— Это для меня не новость.

— Ты не знаешь и половины. Генри и со мной спал. Я была единственной женщиной, которая ему действительно нравилась. Я давала ему то, что он хотел. Ему было скучно с твоей Софи. Он женился на ней, только чтобы досадить тебе.

— Хочешь сделать мне больно? Напрасно стараешься! Кстати, я не трахаю дистрофичек. У моей женщины должно быть хоть какое-никакое тело.

Она шлепнула меня по щеке, но, поскольку мы сидели бок о бок, удар оказался несильным.

— Как ты смеешь так разговаривать со мной?

Я завел мотор и выкатил машину на дорогу. Остаток пути мы проехали в полном молчании. До конца уик-энда ни она, ни ее брат со мной больше не разговаривали.

 

Глава 20

НАСТОЯЩЕЕ

И вот теперь я наблюдал за ней в венецианском кафе. Жирные голуби, словно престарелые призраки, расхаживали вокруг столиков. Она достала зеркальце и помаду, подкрасила губы, словно перед свиданием. Солнечный зайчик высветил кружок на ее лице, и наши взгляды в первый раз встретились. Я встал и подошел к ее столику. Алессандро повернулся на своем стуле у бара, чтобы не выпускать меня из виду.

— Привет, Ева.

— Привет, Мартин.

Как ни странно, я был рад, что она меня узнала.

— Можно к тебе присесть?

— Пожалуйста.

Вблизи ее лицо напоминало лицо скелета, кожа, белая, как фарфор, плотно обтягивала скулы. Длинные до неприличия ногти были алыми и заостренными на концах. Чтобы как-то начать разговор, я спросил:

— Вы здесь на отдыхе, как и я?

— Мы?

— Ведь Виктор с тобой?

Она посмотрела на меня, потом куда-то в сторону, и мне показалось, что сейчас появится Виктор. Наконец она сказала:

— Ты, конечно, не слышал.

— О чем?

Она долго не отвечала, потом произнесла:

— Виктор умер.

В этот момент в голову Евы угодил воздушный шарик, и она вздрогнула. Я попытался поймать шарик, но он был с гелием и улетел в небо.

— Прошу прощения, — сказал я. — Мне искренне жаль. Это ужасно, ведь вы были так близки.

— Да, близнецы всегда близки.

— Как страшно — умереть таким молодым.

— Нет. — Она, как всегда, высокомерно поставила меня на место. — Сейчас много молодых умирает. Буквально один за другим.

Я искал нужные слова.

— Какой удар для родителей!

— Нет, — бросила она. — Скорее облегчение. Впрочем, мне на них наплевать.

Алессандро не спускал с меня глаз. Я заметил, что он чем-то обеспокоен.

— Я видел тебя в церкви, — пояснил я.

— Я вовсе не молилась за Виктора, не думай. Я молилась за себя. Не закажешь ли мне еще выпить?

— Конечно. Ты что предпочитаешь?

— Все равно. Ну, граппы.

Я махнул официанту, но он подходить к нам не торопился. Венецианские официанты вообще не очень жалуют туристов. Наконец он убрал пустой бокал Евы и небрежно обмахнул столик полотенцем. Я заказал граппу и скотч для себя.

— Что же тебя привело в Венецию?

— У нас здесь есть палаццо.

Я понимающе кивнул. Ну конечно, я мог бы и сам догадаться. Богачи коллекционируют дома, как марки.

Когда принесли выпивку, я поднял свою рюмку:

— За умерших друзей!

— Это за кого же?

— Ну, конечно, за Виктора.

— Думаешь, Виктор был твоим другом? Он считал тебя скучным человеком. — Она выпила граппу залпом, по-русски.

— Не следует плохо говорить о мертвых, — сказал я. Ее резкость всегда раздражала. — К тому же у меня были и другие друзья.

— Вроде дорогого Генри — ты ведь его имел в виду?

— Послушай, — сказал я. — Видимо, я тебе неприятен, и сожалею, что навязал тебе свое общество. — Я хотел встать, но она схватила меня за руку.

— Не уходи, — сказала она. — Я совсем не то хотела сказать. Останься. Я не могу сейчас быть одна.

Вопреки здравому смыслу я снова сел.

— Ты не должен обижаться. Я просто не знаю, что говорю. Со мной такое часто бывает.

— Понимаю.

— Я хотела бы еще выпить, — сказала она.

Я снова позвал официанта, но он не торопился и несколько раз прошел мимо. Когда же, наконец, наш заказ принесли, ее голос и настроение неожиданно изменились.

— Ты сказал, что отдыхаешь здесь?

— Да, — ответил я, — решил сделать перерыв в работе на несколько дней.

— По-прежнему пишешь?

— Да, пишу.

— А я ничего не делаю, — сказала она. — Вообще ничего. Это ведь счастье, правда?

— Ты так думаешь?

— А ты?

— Не знаю, не пробовал.

Она дотронулась до моей руки, и с ее костлявого запястья соскользнули дорогие часы, как это я не раз замечал.

— Ты здесь с кем-нибудь?

— Нет, один.

— Давай покажу тебе наш дом. Тебе наверняка интересно, как живут гадкие богачи — ты ведь именно так о нас думаешь, да? Пригодится для какого-нибудь романа.

Я взглянул на Алессандро, но он в это время беседовал с одной из официанток.

— Так тебе это интересно?

— Да, — ответил я, — если только ты располагаешь временем. Я сейчас расплачусь.

Я подошел к бару, встал рядом с Алессандро, не глядя на него, сказал:

— Я встретил знакомую из Англии. Она пригласила меня к себе домой. Не беспокойтесь, вернусь в гостиницу к шести. — И прежде, чем он успел что-либо возразить, я вышел.

Подсаживая Еву в поджидавшую ее гондолу, я почувствовал, какая она легкая и хрупкая. Во время поездки она почти все время молчала, откинувшись, словно в изнеможении, на потертое плюшевое сиденье. Мы проплыли через квартал Дорсодуро, где когда-то в деревянных домах жили бедняки; он был теперь отреставрирован богатыми миланцами в качестве pieds-a-terre для уик-эндов. Наконец гондола проскользнула в узкий канал и примостилась между двумя разукрашенными столбами с позолоченными диадемами наверху, обозначавшими стоянку. Взглянув на готический фасад, я увидел, что он старательно подновлен, чего нельзя было сказать о соседних. Балконы, выходящие на канал хитроумным узором, сияли на солнце. Двое слуг, во всем черном, возникли из ниоткуда, словно угадав, когда прибудет хозяйка, и помогли нам выйти на сушу. Ева не обратила на них никакого внимания: это была обычная процедура, не стоившая благодарности. Я заметил, что никто не заплатил гондольеру — должно быть, он тоже служил у нее.

По обеим сторонам от входа под маленькими окошками, забранными витыми чугунными решетками, помещались каменные патеры, высеченные в виде ритуальных декоративных тарелок. Я прошел за Евой в темноту внутренних помещений, а затем вверх по одному маршу каменных ступеней в mezzanino, где в былые времена купцы устраивали свои кабинеты.

Теперь там стояла богатая, но разностильная мебель. Образчики малопривлекательного итальянского модерна соседствовали с гобеленом, а рядом — неожиданно — стоял телекс-аппарат.

Мы пошли дальше, в piano nobile, где находились главные свидетельства богатства семьи. Шесть канделябров Мурано свисали с расписного деревянного потолка. Мебель здесь была времен барокко; стулья покрыты превосходной вышивкой, на стенах — множество полотен старых мастеров, в том числе один великолепный Каналетто, украшавший дальнюю стену комнаты. Я долго стоял перед ним.

— Тебе нравится? — спросила Ева.

— Изумительно.

— У всех наших знакомых есть Каналетто, так что отец, конечно, не хотел отставать. С ним все в порядке, но зачем смотреть на это, когда за окном все то же самое в натуральном виде?

Я пропустил мимо ушей эти ее полные снобизма слова. Пока я любовался картинами, она налила себе выпить и растянулась на одном из парных диванчиков, стоявших по обе стороны огромного камина. Ее юбка задралась, обнажив тощие ноги.

— Ну как, впечатляет?

— Конечно.

— А я больше этого не замечаю. Это просто еще один дом — и только.

— Мы посмотрим остальное?

— Как хочешь.

Она допила свою рюмку и неуверенно встала.

— Я покажу тебе комнату Виктора. Хочешь?

— Охотно посмотрю все, что покажешь.

Через следующую дверь мы вышли на лестничную площадку. Здесь в нос ударил тяжелый запах ладана, даже голова закружилась. Перед нами была резная деревянная дверь, на которой висел венок. Ева посторонилась, пропуская меня. Когда глаза привыкли к перемене освещения, я увидел, что в комнате пусто, если не считать стола на козлах, вокруг которого стояло не меньше дюжины зажженных алтарных свечей. На столе лежали фотографии Виктора в орнаментированных серебряных рамках. Позади стола с задней стены на меня смотрела большая композиция Уархоля — примерно с десяток цветных портретов Виктора.

— Это мой храм в его честь, — сказала Ева. — Свечи меняют каждый день. Видишь, каким он был красивым? Даже мертвый он не утратил красоты, как некоторые. В этом Господь был к нему милостив.

Я подошел ближе к столу. В центре лежала белая роза, а рядом — опавший лепесток. Рассмотрев фотографии, я не мог не согласиться с тем, что Виктор был наделен своеобразной красотой, но лицо его, слегка грубоватое, напоминало маску, а глаза ничего не выражали.

— Почему ты не спрашиваешь, отчего он умер?

Я промолчал, зная ответ заранее.

— Он умер от модной заразы, которая скоро всех нас перекосит.

Она подошла ко мне и кончиком алого ногтя приподняла отпавший лепесток розы.

— Надеюсь, он не очень сильно страдал, — сказал я.

— Дело кончилось сущей ерундой, которую называют «подружкой стариков». Пневмонией, — пояснила она, видимо полагая, что я мог и не понять. — Да, он страдал, но он был таким мужественным, никогда не жаловался. Я нянчила его, нянчила до самой кончины, в страданиях мы были вместе, как и во всем остальном.

— Конечно, я не сомневался.

Она порывисто схватила мою руку и повернула лицом к себе.

— Что ты знаешь об этом со своими глупыми, безобидными маленькими романчиками? Ты не можешь понять, чем мы обладали, что делали. Генри был прав — он считал, что ты не способен понять ничего за пределами своего скучного маленького мирка, где все разложено по аккуратным маленьким полочкам и нарушать порядок нельзя. Ты, видимо, очень рад, что не переспал со мной, когда я попросила об этом, да? Я уже тогда знала, мы оба знали. Только поэтому я и предложила меня трахнуть. Не думай, я не увлеклась тобой — просто хотела поделиться хорошей новостью!

Ее страстность меня не удивила. Я понял, что рухнули стены тех привилегий, которые, она верила, будут вечно их защищать. Она была заражена не только вирусом, но и безнадежностью, которая наступила от осознания того, что надежды больше нет. Она подняла руки, и мне показалось, будто она хотела вцепиться в лицо мне ногтями, но я поймал их и держал, словно прутья, потому что никакой силы в них не было. От этой легкой потасовки пламя алтарных свечей заколебалось, мягкие волны света пробежали по уархольским портретам, и на короткое время они ожили, перестали быть плоскими. И я вспомнил то время, когда мы с Софи были лишь наблюдателями, когда еще не начался процесс разложения.

Я осторожно опустил ее руки, но продолжал их держать до тех пор, пока она не перестала дрожать. Потом повернулся и вышел из комнаты. Закрывая за собой дверь, я заметил, как она наклонилась и поцеловала одну из фотографий.

 

Глава 21

НАСТОЯЩЕЕ

От запаха ладана я не мог избавиться и на следующее утро, даже когда принял душ и оделся, — настолько он въелся в мою одежду. После завтрака я позвонил своей секретарше Эдне, чтобы узнать, нет ли для меня срочной корреспонденции. Уезжая, я оставлял ей ключи от квартиры, и она каждый день приходила проверять факс и почту. Обычно спокойная и уравновешенная, она сейчас говорила очень взволнованно:

— Ой, мистер Уивер, как хорошо, что вы позвонили! Я так волновалась и не знала, где вас искать. Вы не оставили телефона.

— Что-нибудь случилось?

— Вы и представить себе не можете. Прихожу вчера утром в вашу квартиру, я чуть задержалась, должна была дать маме лекарства, открываю я, значит, дверь, и чувствую, что-то не так.

— Пожалуйста, рассказывайте по порядку.

— Так вот, вхожу я в квартиру, а там полный разгром! Компьютер, магнитофон, телефон, факс — все сломано. Ваши бумаги — ваши деловые бумаги — изорваны, даже корреспонденция и налоговые извещения валяются на полу. Это был какой-то кошмар! Но ничего ценного, кажется, не пропало. Непонятно, кому и зачем это понадобилось?

— Ладно, Эдна, не расстраивайтесь. — Я старался говорить спокойно. — Слава Богу, что вас там не было в это время. Вы сообщили в полицию и страховую компанию?

— Да, конечно. Сосед разрешил мне позвонить по его телефону.

— Полиции что-нибудь удалось сделать?

— Нет, они только сказали, что вандализм сейчас явление частое. Они это называют «немотивированные разрушения», говорят, что в Лондоне такое случается каждые полчаса. Так теперь устроен мир — вот что происходит, а еще изнасилования и бомбы. Конечно, я все подробно рассказала полиции, но они сказали, что вряд ли удастся кого-нибудь поймать. Когда они ушли, я по возможности все прибрала, собрала по кусочкам письма и склеила скотчем.

— Надеюсь, налоговые извещения целы? На все остальное мне наплевать.

Я пытался шутить, но волнение Эдны передалось и мне.

— Да, я сделала все, что могла, мама помогала, она тоже очень расстроена, а я даже не знаю, как теперь жить дальше.

Эдна продолжала бормотать, а я почувствовал, как все мое существо охватил уже знакомый мне страх. И дело было вовсе не в испорченных вещах — компьютер застрахован, копии текущей работы в портативной машине, — я пришел в ужас от самого факта. Зловещая сеть все приближалась.

— Я составила список корреспонденции. Хотите, прочту?

— Если только что-нибудь важное, а так не стоит беспокоиться.

— Ну, например, есть письмо от вашего американского издателя, по-моему, срочное.

— О чем оно?

— Вам присудили премию Эдгара — не знаю, что это такое, — и он просит вас приехать за ней в Нью-Йорк. Он пишет, что это самая престижная премия и что она поможет продать следующий роман. Вы хотите, чтобы я за вас ответила?

— Нет, я отвечу сам. Что-нибудь еще?

— Ничего существенного.

— Ну хорошо. Слушайте, Эдна, все это было для вас ужасно, и мне очень жаль, что вы так влипли. Вы сделали все, что могли, поэтому, пожалуйста, не волнуйтесь. Возьмите несколько выходных и постарайтесь про это забыть. Я скоро вернусь и сам разберусь со страховкой и прочим. О’кей?

— Я чувствую такую ответственность, когда вас нет, и надо же было такому случиться!

— Да, но дважды в одну воронку бомба не падает. Успокойтесь же. И передайте мои наилучшие пожелания вашей маме.

Эдну я, может быть, успокоил, но собственные страхи не исчезли. Этот инцидент встревожил меня гораздо больше, чем печальная встреча с Евой. Смерть в Венеции потихоньку забудется — путешественник знает, что рано или поздно уедет. Но тут было совсем другое — ворвались в мой собственный дом, и только по счастью меня там не оказалось, и я избежал рокового конца.

Когда позже Гиа заехал ко мне в гостиницу, я, не мешкая, рассказал ему о случившемся.

— Кто знал о том, что вы сюда едете?

— Только моя секретарша.

— Она надежный человек?

— Даже чересчур.

— Это могло быть просто несчастливое совпадение.

— Очень бы хотелось так думать, но я сомневаюсь. Они ничего не взяли, просто разгромили компьютер и порвали бумаги. Это не похоже на обычный налет.

— Согласен. Видимо, вы снова оказались на линии фронта.

— А по вашей части есть что-нибудь новенькое?

— Я потому и приехал. Мои новости из Лондона, как и ваши, невеселые. Они навели справки об этом Сеймуре, но… впрочем, прочитайте сами.

Он вручил мне телекс, в котором говорилось:

СВЕДЕНИЯ СЕЙМУРЕ ОТСУТСТВУЮТ ТЧК НЕ НАЙДЕН ДЛЯ БЕСЕДЫ ТЧК ВСЕМ ПРИЗНАКАМ ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ УЕХАЛ СТРАНЫ ТЧК РОЗЫСКИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ КОНЕЦ

— Вы думаете, это еще одно несчастливое совпадение?

Гиа помотал головой. В моем маленьком номере он казался еще более громоздким.

— Не исключено, что он был предупрежден. Боюсь, друг мой, они следят за каждым вашим шагом и всякий раз вас обгоняют.

— Вы ничего больше не узнали об этом компьютерном коде?

— Пока нет, хотя я его им передал. Должно быть, смерть старого развратника в Венеции не числится у них в приоритетах.

— А что в Риме?

— В Риме совсем другое дело. — Он усмехнулся. — Понимаете, для них нет ничего важнее политических дел и уличного движения. Этим они и занимаются. Боже сохрани нас от нового дуче, но иногда я просто теряюсь. В Италии теперь никто ничего не делает. Поэтому, когда полицейский из Венеции просит о помощи, трудно надеяться, что они тут же начнут действовать. Но меня сейчас волнует ваше положение, особенно в связи с последними новостями. Все это тревожно.

— Что же мне делать? Я уже пытался выйти из игры, последовав доброму совету, но ничего не вышло.

— Может быть, — сказал Гиа, — вы еще не зашли слишком далеко. У меня такое чувство, будто они все еще играют с вами. От других, кто становится у них на пути, они избавляются, но вам — вам они снова дают шанс. Я спрашиваю себя — почему? Может быть, друг мой, вам надо внять этим предупреждениям и уйти со сцены. У вас почва уходит из-под ног. Оставьте это таким людям, как я, пока вы еще живы. Уезжайте куда-нибудь надолго, пусть они поверят, что вы бросили это дело. Вот вам мой совет.

После ухода Гиа я долго и напряженно размышлял. Если за каждым моим шагом следят — а теперь это очевидно, — то его совет вполне разумен. Я был напуган, и мне совсем не хотелось возвращаться в Лондон. Сейчас у меня появилась уважительная причина поехать в Нью-Йорк, и это может легко проверить любой, у кого я под колпаком. Получу премию, возьму в аренду машину и куда-нибудь умотаю. В прошлом такие путешествия себя оправдывали: за границей я как бы подзаряжал свои творческие батареи, возникали какие-то замыслы.

Итак, я уладил все дела и взял билет на вечерний рейс в Париж. Из почти подсознательных побуждений купил очки и шляпу, чтобы прибегнуть к простейшей, грубой маскировке.

Моторный катер, в котором я ехал в аэропорт, остановился, чтобы пропустить похоронное судно. Я знал, что еще много лет назад австрийские власти запретили хоронить в самом городе и создали остров Мертвых — Сан-Микеле, где тела бедняков могли покоиться десять лет; после этого их кости эксгумировали, освобождая место для других.

В тот день, наблюдая, как похоронное судно исчезает в легкой дымке, я вдруг подумал: как просто было бы жить, если бы каждые десять лет мы могли избавляться от своих ошибок и начинать все сначала.

 

Глава 22

НАСТОЯЩЕЕ

Когда я прилетел в Нью-Йорк, он показался мне грязнее, чем обычно, а у людей, сновавших вокруг меня, был какой-то ошалелый, безумный вид. Мой путь на такси из аэропорта в город пролегал по дорогам, явно спроектированным для армейского штурма, и водитель именно так это и объяснил, маневрируя в плотном потоке машин с мастерством, вызывавшим восхищение, смешанное со страхом. Здесь рядом с «мерседесом» и «БМВ» сражались за свое место и детройтские сироты — потрепанные «шевви» с огромными шинами и высоко задранными задницами, как у старых шлюх, ободранные «корветы», с пятнами антикоррозионного покрытия, несколько «кадиллаков» с акульими плавниками, чудом избежавшие угона в страны третьего мира.

Мой водитель — поляк, как можно было заключить по его визитной карточке на переднем щитке, — к счастью, оказался немногословным; он лишь безостановочно ругался и жал на клаксон, иногда так близко наезжая на впереди идущий транспорт, что гибель казалась неминуемой. Вдоль всего пути в изобилии встречались произведения настенной живописи — искусно сработанные, разноцветные. Деревья на замусоренных набережных остановились в росте, их листва увяла и почернела от углекислого газа, и исход их неравной битвы с городом был предрешен. За мостом Триборо улицы несколько изменили свой вид. Дорожные рытвины здесь были накрыты массивными стальными плитами — скорая помощь на поле боя от смертельных ран. Мое прибытие совпало с часом ленча, и казалось, что весь город пришел в движение. Я получил нормальную дозу привычных впечатлений от Большого Яблока (как часто называют свой город ньюйоркцы): всегдашний слепой, торгующий карандашами, черный гигант на роликовых коньках, одетый как зулус, священник на «Харлей-Давидсоне», несколько наркоманов или пьяниц, спящих у всех на виду у закрытых дверей магазинов, сумасшедшая барахольщица, выкатывающая из супермаркета телегу с пластиковыми отходами, и, наконец, самое запоминающееся — некто в костюме цыпленка с плакатом, осуждающим бройлерное птицеводство. При виде этого последнего психа мой водитель разразился очередной порцией ругани. В первый раз за всю поездку он обернулся ко мне и сказал через разделявшую нас железную защитную сетку:

— Что за …аный город! Нет бы вытурить всех этих жирных мудаков! Засрали улицы всякой чухней! Кому какого хера до этих цыплят?

— Ну, видимо, вот ему, — предположил я. Болтаясь за проволочной сеткой, я чувствовал себя словно полицейская собака.

— Пусть сперва жопу мою защищают, а уж потом этих трахнутых цыплят!

Его шея с оспенными отметинами стала приобретать багровый оттенок. Я счел своим долгом сказать ему что-нибудь утешительное.

— Это точно, безопасность всем необходима. Но вы лучше думайте о чем-нибудь приятном — например, какой вы отличный водитель. — Комплимент не был принят должным образом, и весь остаток пути он подозрительно поглядывал на меня в зеркало.

Когда я вышел из такси и расплатился, отмахнувшись от попрошайки-наркомана, меня встретило все многообразие запахов большого города — смесь дизельных выхлопов, раскаленного металла и прокисшего пива. Но, несмотря на вонь и кошмарное движение, я всегда словно получаю в Нью-Йорке инъекцию адреналина. При всех его бросающихся в глаза пресловутых контрастах — грязи и великолепия, вызывающей роскоши и жалкой нищеты, садов и огороженных пустырей, брошенных домов на фоне фантастических стеклянных башен, дневного безумия и ночной тишины — он словно электростанция, работающая непрерывно, как муравейник, заряжающая энергией и ощущением полноты жизни во всех ее проявлениях.

Я поселился в гостинице среднего класса на Шестой авеню, заказав малый люкс — на случай, если придется давать интервью. Номер мой на двадцать третьем этаже (помеченном как зона для курящих) был уютно-анонимным, только в нем стоял легкий запах плесени. В окно через центральный пролет виднелся точно такой же номер, в котором мужчина без пиджака разговаривал по телефону сотовой связи. Я повесил на дверь табличку «Не беспокоить», накинул цепочку и пошел в ванную. Там я обнаружил подтекающий кран и обычного приветливого таракана. Устройство ванных в гостиничных номерах меня всегда занимало. Исследовал я также распространенные теперь повсюду бесплатные туалетные принадлежности. Часто выясняется, что они рассчитаны исключительно на карликов. На этот раз бесплатный кусок мыла был величиной с церковную облатку, и когда я попытался им намылиться, он выскочил из мокрых рук со скоростью хоккейной шайбы.

Отмокая в ванне, я внезапно осознал весь идиотизм своего положения. Сквозь усталость меня стал точить червь сомнения относительно разумности моей поездки: не получится ли так, что, пролетев столько миль, я явлюсь на свидание в Самарре? Когда в Венеции я последовал совету Гиа, Америка показалась мне стоящим вариантом. Теперь же, слушая, как воет, будто фея смерти, вентилятор, я снова засомневался. Говорят, разговор с самим собой — первый признак безумия; шагая из спальни в ванную и что-то бормоча, я увидел в зеркале свое лицо с выражением растерянности.

Позвонив моему издателю Биллу и договорившись о встрече в его любимом баре, я вдруг ощутил голод — сказывалась разница во времени — и отправился в ближайшую кофейню. Затем посетил мой любимый книжный магазин на Мэдисон, понимая, что это необходимо, потому что я все равно не усну. Я купил последнюю книжку Апдайка и парочку дешевых карманных изданий.

Когда мы встретились с Биллом, он выглядел раздраженным.

— Я сосу специальные таблетки, — сказал он тем самодовольным тоном, каким говорят бывшие заядлые курильщики, когда кто-то из неразумных закуривает в их присутствии. — Тебе бы тоже надо попробовать.

— И что, помогает?

— Врачи говорят, что так лучше, чем просто бросить.

— Ну, поздравляю. Я просто в восторге. И давно ты ими пользуешься?

— Второй день.

— Порядочно. Значит, уже привык.

Он опрокинул рюмку мартини и заказал еще одну.

— Как новый роман? Есть что показать?

Я засмеялся.

— В общем, нет. Прорабатываю пару идей.

— Ты как-нибудь использовал то, что случилось в Венеции?

От одного лишь упоминания о Венеции, даже в переполненном баре, я больше не чувствовал себя в безопасности.

— Нет, — сказал я, глядя мимо него. — Что-то не получается. Может, потом как-нибудь.

— Я не перестаю думать об этом убийстве. Когда показываю снимки, мне просто не верят, что я там был в это время. Господи! Такая симпатичная девушка!

— Да, симпатичная.

— Они уже кого-нибудь нашли?

— Насколько я знаю, нет.

— Ты был на высоте, я даже удивился. — Наконец он сменил тему. — Так что, мы с Мари увидим тебя? Ты надолго приехал?

— Пока не решил.

— Вот и хорошо. Как насчет завтрашнего обеда?

— С удовольствием.

— Презентация в следующий вторник. — Он не отрываясь смотрел на мою сигарету. — Они рады, что ты приехал. Я попросил отдел рекламы устроить тебе интервью. Эх, парень! Нынче продавать книги непросто. Пока что — мертвый сезон. Видел бы ты список бестселлеров — сплошное дерьмо. Мы все ждем чего-нибудь стоящего. По каньонам рыщут хищники. Все думали, Мэрдок собирается набивать цену, но он в последний момент раздумал. Чарли Гудвин ушел в «Викинг» — помнишь Чарли? — а Глория, которая вела у нас сектор кулинарии, три недели назад умерла от рака. Потеряли двоих, большой удар для нас, правда. Так что, сам понимаешь, контора уже не та.

Слушая его, я попытался решить, стоит ли раскрывать ему истинную причину моего приезда.

— Но ты-то еще там?

— В подвешенном состоянии. Позвони утром, ладно? Что ты предпочитаешь на обед? Макароны годятся? Нет, это, пожалуй, будет напоминать Венецию. До сих пор помню вкус той еды. На Третьей авеню есть новый таиландский ресторанчик — все его хвалят. Может, попробуем? Я закажу столик. Завтра приходи в фирму, потолкуешь с ребятами. Никогда не вредно напомнить, что ты еще жив. Извини, сегодня вечером не смогу никуда пойти — из Кливленда родственники жены прилетают. Из-за них небось снова начну курить. О, слушай, что я скажу! На этот уик-энд мы поедем к Вэнсу и Элеанор О’Хара. Ты их как-то у меня видел. У них шикарный домик наверху в Роксбери, они обрадуются тебе. Там вокруг живет много ребят писателей — Билл Стайрон, Терри Саутерн. Ты тоже получишь приглашение — нет проблем, отправимся вместе.

— Отлично.

— Я знаю, они примут тебя радушно. Это твой тип людей.

Интересно, какому типу людей нравится, когда к ним на уик-энд неожиданно заявляется кто-то совершенно незнакомый.

Мы вместе вышли на улицу. Я отправился на Третью авеню и взял билет на новый французский фильм. Сидеть в темноте было уютно, и фильм на пару часов отвлек меня от всех проблем. Вернувшись в номер, я проверил, все ли на месте; не считая перестеленной постели и новой мыльной облатки, вроде бы ничего не изменилось. Я включил было телевизор, но там в промежутках между древними черно-белыми фильмами каждая вторая реклама настоятельно советовала лечить либо женское население от вагинальной инфекции, либо мужское — от «зуда в паху», либо вообще всех — от приступов головной боли. Пришелец из космоса наверняка подумал бы, что большинство американцев нуждается в неотложном и радикальном лечении. Долго такого не вынесешь, и я переключился на здорового Джона Апдайка, пока не заснул.

На следующий день я нанес визит в «берлогу» Билла. Если первый мой издатель принимал меня в темном маленьком кабинете, до отказа забитом рукописями с потрепанными уголками, то Билл занимал просто место за загородкой в открытом лабиринте. Окна доходили до пола и сразу же вызывали головокружение. С необычайной быстротой я был представлен ответственным за продажу, маркетинг и рекламу, и на каждом из них лежала печать той особой нью-йоркской самоуверенности, которая в больших дозах меня утомляет. Во время ленча, которым меня угостили, я выпил лишнего и к концу трапезы начал поддакивать их жуткому «хайпу», а это для писателя всегда опасно. Билл сдержал слово насчет уик-энда — Вэнс и Элеанор «пришли в восторг» от того, что я к ним приеду.

Поездка в Роксбери стала очень приятной после того, как мы выбрались из пятничного уличного потока. Билл слишком дорожил своим «ягуаром», чтобы рисковать, и мы медленно пыхтели по живописной Меррит-Парквей до Западного порта, а потом съехали на боковые дороги. Сельская местность становилась все более зеленой, и мое самочувствие улучшалось с каждой милей. Мне нравилась Мэри, жена Билла, умная, привлекательная, без холодного резонерства, которым отличаются некоторые американки. Большую часть пути мы болтали о том о сем — что происходит в бродвейских театрах, что еще случилось с Эдвардом Олби и кого он теперь боится и все в таком духе.

Вэнс и Элеанор жили в старом поместье еще колониальных времен — белые домики на участке примерно в десять акров, с бассейном и земляным теннисным кортом. Вэнс владел каким-то модным предприятием на ведущем направлении косметики, а с Биллом они вместе учились в Принстоне. Хозяева были одеты в стиле Ральфа Лорена; потом мне показалось, что в стиле мистера Лорена выдержан и весь дом — в расходах они себя не ограничивали. Меня провели в мою спальню на верхнем этаже со слуховыми окнами, выходившими на бассейн и теннисный корт, что само по себе было очень приятно. Хозяева всячески старались, чтобы я почувствовал себя как дома, даже добыли последние английские газеты и бутылку двенадцатилетнего «молта», так что я пришел в прекрасное расположение духа.

Первый вечер выдался на редкость теплым, и хозяева организовали барбекю. Стол устроили безо всяких претенциозных ухищрений, как это часто бывает во время пикников на свежем воздухе: отличные бифштексы на ребрышках, печеный картофель, хорошо приготовленный салат и доброе домашнее вино. Я уже стал думать, что недавние ночные кошмары — всего лишь плод моего воображения.

— Есть идея для книги, — заявил Билл, когда Вэнс перечислил несколько факторов риска, связанных с его бизнесом. — Можно поподробнее расспросить Вэнса, и получится скандальный роман! Описать женщин, который тешат себя иллюзиями, что с помощью таких беспринципных типов, как наш хозяин, обретут вечную молодость.

— Вот спасибо, — сказал Вэнс.

— Да уж, Билл, — подхватила Мэри, — большое спасибо, господин Такт.

— Я пошутил.

— А знаешь ли ты, змей подколодный, что наша продукция действительно обладает антивозрастным действием. Подумай хорошенько, и наверняка сам воспользуешься нашим новейшим увлажнителем с липосомами.

— Это еще что за чертовщина?

— Откровенно говоря, я и сам не знаю, но наши ученые и разработчики уверяют, что он творит чудеса с такой кожей, как у тебя. Я дам ему бесплатный образец, Мэри.

— Если только он не превратится в Дориана Грея. Мне не хочется заканчивать свой век с игрушечным мальчиком.

— А если серьезно, Мартин, — заметил Вэнс, — то я буду рад поводить вас по нашей фабрике, если вам это интересно.

Он дал мне глянцевый журнал с интересной статьей о новом центре красоты, который их компания только что открыла в Аризоне.

Все это говорилось с хорошим юмором. Они общались совершенно свободно, и я позавидовал их дружбе и этой легкости. Я отметил в Вэнсе О’Хара черты Гэтсби и мог легко представить себе, что в его деятельности по воплощению американской мечты действительно присутствует элемент беспринципности. В теннис он играл великолепно и гостям спуску не давал.

Я взял журнал к себе наверх — почитать в постели. В большинстве статей превозносилось высокое, ни с чем не сравнимое качество жизни в общинах в глубине пустыни. В интересной статье, которую мне советовал прочитать Вэнс, была большая цветная фотография с изображением представителей различных слоев местного общества на фоне современного здания. Заголовок гласил: «Торжественное открытие нового Института косметической терапии в округе Кэрфри». Я мельком взглянул на нее, и уже хотел перевернуть страницу, как вдруг взгляд мой остановился на одной женщине в группе, которую заснял фотограф. Короткие, модно уложенные волосы, костюм явно от дорогого дизайнера, что-то в ней было знакомое. Поднеся журнал к самому ночнику, я стал ее рассматривать. И в конце концов пришел к выводу, что это Софи. Конечно, некогда рюмочная талия уже была не та, и черты лица погрубели, но в том, что это Софи, сомнений не оставалось. Я бросился читать подпись на противоположной странице: да, ее здесь назвали Софи Грегори; я смутно помнил, что это девичья фамилия ее матери. Ошеломленный, я задрожал всем телом, и стало трудно дышать. Я сел на край кровати, пытаясь успокоиться. Потом вырвал страницу, сложил и спрятал в бумажник. До самого утра я обдумывал возможный план действий.

Когда в воскресенье вечером мы вернулись в Нью-Йорк, я уже знал, что буду делать сразу же после вручения премий Эдгара. Утром я почувствовал себя так, словно выздоровел после долгой болезни. Пошел в банк, снял крупную сумму наличными, купил атлас автодорог и нашел округ Кэрфри. Он оказался примерно в двадцати милях к северо-востоку от Финикса, у подножия гор.

В продолжение всей эдгаровской церемонии я оставался в приподнятом настроении. Награды вручала Американская ассоциация писателей детективного жанра. Люди, которые сочиняют триллеры, образуют довольно странную группу, говорят на непонятном для большинства языке. Постороннему трудно объяснять, что такое писательское ремесло. С тех пор как исчезли литературные салоны, у нас нет времени и места для общения, мы залезли в собственные раковины и встречаемся только на таких вот сборищах. Билл и его коллеги заняли один стол. Они были явно довольны, что я оказался в числе награжденных керамическим бюстом доброго старого Эдгара Аллана По (он до сих пор стоит на моем письменном столе, напоминая и о моем безумии, и о моем успехе). Я впервые получил премию, и, признаться, мне была приятна и сама церемония, и компания моих коллег.

На следующий день было назначено несколько моих интервью. Уже в первом я рассказал о себе все, что мог. Следующей оказалась устрашающего вида дама с металлическим голосом и среднезападным произношением. Звеня, как цимбалина, она без обиняков обрушила на меня первый вопрос:

— Вы читали «Сексуальную анархию» Элен Шоуолтер?

— Нет, к сожалению, не пришлось.

— Прочитайте, вы очень много узнаете о себе самом.

— Правда? Каким образом?

— Она бьет в самую точку. Например, ее глава о Стивенсоне — она могла быть написана и про вас. Вы когда-нибудь замечали, что все ваши герои — холостяки средних лет, и женщина для них просто рабыня?

— Понимаете, я стараюсь быть точным, а большинство шпионов — люди одинокие. Такая у них работа. Но я непременно загляну в книгу, которую вы рекомендуете. Люблю узнать о себе новое.

Она буквально заговорила меня, тараторя о «сексуальных гетто», в которые заключают своих героинь почти все писатели-мужчины.

— Начал Хемингуэй, и до сих пор эта традиция тянется.

— В самом деле? Интересная мысль.

— Перечитайте собственные книги!

— Как ни странно, закончив роман, я редко к нему возвращаюсь.

— А зря!

Я попытался как-то отвлечь ее, предложил чаю.

— Прошу прощения за откровенность, но вы подсознательно загоняете женщину на кухню — отсюда ассоциации с едой, с домашними делами.

— Вообще-то я собирался позвать горничную, — сказал я со всей вежливостью, на какую только был способен. — Я не имел в виду, что это должны сделать вы. Даже подсознательно. — Но шуток она не понимала.

— В моем классе это называется «кухонной порнографией».

— В каком классе? — удивился я.

— Я читаю курс по антифеминистским тенденциям в современном романе в Куинс-колледже. Вы здесь надолго? Приезжайте прочесть лекцию.

— Я бы с удовольствием, но, увы, я завтра уезжаю.

— Жаль. Ну что ж, очень приятно было с вами побеседовать. Я многое о вас узнала, — зловеще добавила она, подхватив свой саквояж и сунув в него так и не понадобившийся магнитофон. Я не питал особых иллюзий относительно того, что она обо мне напишет.

Последним интервьюером оказался вкрадчивый молодой человек, пришедший без предупреждения.

— Прошу прощения, что побеспокоил вас в конце дня. Наш редактор неожиданно свалил на меня это дело.

— Ничего страшного. Вы откуда?

— Из нового литературного журнала «В фокусе». Он недавно выходит, но мы расширяемся и рады знакомству с приезжими знаменитостями.

Он опустился в кресло, и я невольно отметил, что он одет слишком хорошо для сотрудника малоизвестного журнала.

— Я как раз хотел выпить. Присоединитесь ко мне?

— Спасибо, отличная мысль.

— Должен добавить, спасибо моему издателю.

Пока я наполнял его бокал, он внимательно разглядывал моего Эдгара.

— А впридачу к этой штуке деньги дают?

— Нет. Ваше здоровье!

— Ваше!

— Спасибо, оно мне очень пригодится.

— Безусловно. Мы привлекаем внимание читателей не столько к самим книгам — будучи снобами, мы не верим, что они с ними знакомы… вам же тоже, наверно, противно читать всякие вонючие опусы, в которых докапываются до тайного смысла последней книжки Даниэля Стила и все такое? Нас больше интересует, как вы совмещаете вашу работу и частную жизнь. Кстати, я не делаю никаких заметок; если рядом скрипит перо, вряд ли разговор получится непринужденным. Но у меня хорошая память.

Первые минут десять он задавал очень благожелательные вопросы. Мне показалось, что, в отличие от словоохотливой дамы, он не навязывал мне своего мнения. Но стоило ему допить свой бокал, как разговор принял совсем другой оборот.

— Вы много путешествуете, — сказал он, — чего не скажешь о других.

— Правда?

— Так мне кажется. Современные американские писатели, как правило, пускают где-нибудь корни и все время сидят на одном месте. Первая послевоенная кампания не в счет — они попали в Европу с армией.

— Возможно, вы и правы. Но что в этом плохого? Толстой тоже не путешествовал, но от этого талант его не стал меньше. Я путешествую потому, что действие в моих книгах происходит в разных экзотических местах.

— Например, в Москве? — неожиданно спросил он.

— Я не назвал бы Москву экзотической в полном смысле этого слова.

— Может быть, пример неудачный. А как насчет Венеции? — Он как-то странно улыбнулся, почти не пошевелив губами. — Я сам там не был, но говорят, это не очень полезно для здоровья.

— В зависимости от того, в какое время туда ехать, — сказал я.

— Или когда оттуда уезжать. — Он пристально посмотрел на меня, согнав с лица улыбку. — Но я уверен, вы — человек разумный и такой бывалый путешественник — сумеете о себе позаботиться. Очень важно беречь здоровье. — Он отдернул манжету и посмотрел на свои золотые часы. — Наверно, вы устали за день. Не стану вам докучать. Рад был побеседовать.

— Взаимно.

— И куда же вы теперь?

— Домой, — ответил я.

— Да, лучше места не найти. Там у вас никаких проблем не будет.

Я проводил его до двери и, как только он ушел, позвонил Биллу.

Его не было на работе, и мой разговор переключили на отдел рекламы.

— Вам что-нибудь известно о журнале под названием «В фокусе»?

— В чем?

— «В фокусе».

— Никогда не слыхали.

— У меня только что был интервьюер оттуда, — сказал я.

— Что за наглость! Они не значились в списке. Дайте-ка я проверю.

— Не надо, не беспокойтесь, это не так важно.

— А как прошло все остальное?

— О’кей. Не окажете ли вы мне одну любезность? Я пытался дозвониться до Билла, но его сейчас нет. Передайте ему, что мне необходимо уехать сегодня вечером.

— О, очень жаль. Непременно передам. Вы возвращаетесь в Лондон?

— Да, снова за работу.

— Желаю приятного путешествия. Очень рады были с вами познакомиться.

Я повесил трубку и стал собираться. Не рискуя заказывать билет на самолет из отеля, я решил поехать прямо в аэропорт Кеннеди. Приехал как раз вовремя, чтобы попасть на красноглазую «Дельту», вылетавшую в Финикс с остановкой в Далласе. На первом этапе полета сильно трясло, ночью это было особенно тревожно, поэтому, когда мы приземлились в Форт-Уорте, я вздохнул с облегчением. Среди ночи аэропорты всегда напоминают комнаты ожидания в больницах: множество усталых людей спит в жестких креслах, их судьбы — в чьих-то чужих руках, и поделать с этим ничего нельзя. К тому же кажется, что все часы идут слишком медленно. В моем самолете обнаружились технические неполадки, и мы часа два сидели в аэропорту. Коротая время до вылета, я пошел в комнату отдыха и побрился. За мною потянулось еще несколько человек.

В Финиксе, когда мы приземлились, было около девяноста градусов. Как только я оказался вне действия кондиционеров, меня обволокло теплым влажным воздухом. Как и большинство аэропортов, Скай-Харбор был расширен, перестроен и модернизирован. Финикс по сравнению с Нью-Йорком оказался поразительно чистым, а небо над ним — безоблачным и без смога, что выгодно отличало его от Лос-Анджелеса. Я подошел к бюро фирмы «Хертц», чтобы взять напрокат машину. Даже в этот час девушка за прилавком была необычайно приветлива; она предложила мне новый фирменный «тандерберд», который, как она сказала, прошел всего девяносто миль. Я полез за своими кредитными карточками, но в кармане пиджака было пусто. Я обшарил все остальные карманы, проверил бумажник с деньгами. Ничего. Заглянул в дорожную сумку в надежде, что выложил их туда и забыл. Снова ничего. Я был в панике, потому что вместе с ними хранилось и мое водительское удостоверение.

— Простите, пожалуйста, — сказал я девушке, похоже, я потерял кредитные карточки. Но у меня есть деньги.

— Мы не принимаем наличные, сэр.

— Даже если я заплачу больше?

— Нет, сэр.

Так я и знал. В Америке наличные любят все меньше и меньше: если у тебя нет пластика, ты человек подозрительный.

— Вы можете вспомнить, когда в последний раз ими пользовались? — спросила девушка, все еще любезно, но уже со скучающим видом, посматривая при этом на следующего в очереди.

— В Нью-Йорке, — ответил я, — они были в кармане, когда я садился на самолет. Я абсолютно уверен.

— Надеюсь, вы их найдете. Извините, сэр.

Она повернулась к следующему клиенту. Я произвел еще один обыск, но безуспешно. И тут вспомнил, что в Далласе в комнате отдыха повесил пиджак на вешалку, когда брился. Единственный вариант — кто-то стянул их, а я не заметил. Я отошел от прилавка; другие клиенты смотрели на меня как на прокаженного.

Взбешенный собственной глупостью, я выскочил наружу к такси; по счастью, его не пришлось долго искать. Водитель сразу уловил мое британское произношение. Он гордо заявил, что служил в американском флоте и некоторое время пробыл в Шотландии, в Холи-Лох. Я вежливо выслушал его восторженный отзыв о местных девушках и весьма нелестный о нашем пиве.

— Про лед там даже и не слыхали. Этой дрянью лучше всего бриться в холодное утро.

Упоминание о бритье разбередило мою полузатянувшуюся рану.

— Вы откуда? — спросил я, выжидая удобного момента, чтобы поговорить о своем деле.

— Разве не видно? Из Бронкса. Когда вернулся с флота, попался на ерунде. Надо было держаться подальше от Большого Яблока — невыносимый город. Развелся, уехал, с тех пор здесь и живу. А вы к нам надолго?

— Пока не знаю. Я здесь впервые, хочется посмотреть страну.

Он вынул из кармана рубашки визитную карточку и протянул мне. На ней было написано: «Эдди Куль — перевозки в аэропорт круглосуточно, уход за садом и бассейном, водопроводные работы».

— Лихач Эдди, — сказал он с усмешкой. — А вы не хотите посмотреть окрестности?

— Единственное, чего я хочу, Эдди, — это раздобыть машину, — ответил я. — Меня, понимаете, обокрали — кто-то стянул бумажник с кредитными карточками. Но у меня есть наличные.

— Вот суки! A-а, ничего удивительного. Сейчас, куда ни поедешь — во что-нибудь обязательно вляпаешься. Значит, вам нужна машина?

— Да, но без карточек напрокат не дают. А я могу заплатить только наличными.

Я почти слышал, как шевелятся его мозги. Наверняка напал на нужного человека.

— А какую бы вы хотели? — спросил он, и я уловил в его голосе новую нотку.

— Что-нибудь надежное на четырех колесах на пару недель.

— У меня есть свободный «олдс» 87-го года. Хотите — берите. Ничего особенного, но бегает о’кей.

— Правда? И вы действительно можете мне его дать?

— Конечно. Хотите взглянуть? Я живу вон там, в Месе. Могу выключить счетчик, и поедем туда!

— Вместе с карточками пропало и водительское удостоверение. Вас это не смутит?

— Ни хрена меня не смутит. Только знайте, здесь очень строго со скоростью. У них даже есть дальние фотокамеры — для облегчения дела получаешь по почте фотографию со стодолларовой квитанцией. Только превысите девяносто — сразу задержат.

Он жил в доме-трейлере, который живо напомнил мне наши послевоенные сборные домики. Я осмотрел машину. Колеса на месте, и, если не считать нескольких вмятин, она вполне меня устраивала; чего-то особенного я от нее и не ждал. Когда мы уладили дело, и я заплатил ему наличными, он пригласил меня выпить. К этому моменту мы уже перешли на «ты». В трейлере обстановка говорила сама за себя: мебель почти вся встроена, обивка обшарпана и порвана. На полке рядом с моделью подводной лодки — клетка с сонной песчанкой.

Доставая из холодильника пиво, он переложил для песчанки из блюдца в грязную ванночку немного еды. На глаза мне попались несколько пистолетных магазинов, парочка карманных изданий Микки Спиллейна, а на стене календарь из «Пентхауса».

— За Шотландию! — сказал он, снимая крышку со своей банки.

В этот момент дверь открылась и появилась фигуристая девица с накрашенными светлыми волосами, в цветастом платье, открывавшем длинные загорелые ноги. Она тащила продуктовую сумку; остановившись в дверях, девица оглядела меня.

— Милаш, это Мартин. Мартин, познакомься с Салли.

— Привет. Рад вас видеть.

— Привет, — ответила она без большого энтузиазма, шмякнула сумку на стол, при этом грудь ее чуть не выскочила из платья (лифчика на ней не было).

— Мартин из Англии. Как начнет разговаривать — сразу поймешь. Хочешь пива, милаш?

— Нет, лучше коку.

Эдди подошел к холодильнику.

— Мартин хочет взять «олдс».

— Зачем? — спросила она.

— Зачем? Чтобы ездить, конечно. — Он подмигнул мне.

На лице ее ничего не отразилось. Она перестала сверлить меня глазами, сбросила шлепанцы и залезла в одно из кресел, продемонстрировав свои бесконечные ноги в интересной перспективе.

— Я на днях найду местечко получше.

— И на каких же днях? — спросила Салли. Она открыла банку коки, которая брызнула ей на шею и стала стекать в декольте, но девица словно этого не заметила. — Может, завтра?

— Может, и завтра, кто знает, милаш! Может, все скоро изменится, у меня есть планы. Мартин, оставайся, перекусим. Ты что купила, милаш?

— На троих не хватит.

Я быстро встал.

— Не беспокойтесь, мне пора ехать.

— Куда думаешь податься? Поезжай-ка в Седону — отличное место!

— Седона — фигня, — бросила Салли. — Мексика — вот где здорово.

— Что ты понимаешь? Помолчала бы, милаш!

Атмосфера накалялась, и я понял, что пора уходить. Я попрощался с Салли, которая в ответ махнула мне банкой коки. Выйдя вместе со мной, Эдди сказал, словно оправдываясь:

— Она хорошая, не думай, что я под каблуком у бабы. Только она хочет надеть обручальное колечко, а мне снова тащиться в церковь что-то неохота.

Он закинул мою сумку в кузов и бросил мне ключи.

— Наверно, понадобится бензин — проверь, если куда-нибудь соберешься. В пустыне сухим недолго проедешь.

— Спасибо, проверю.

— Если хочешь в Седону, удобнее всего ехать по 17-му междуштатному на север. Не слушай ее, там правда красиво.

— Да, кто-то мне говорил. — На всякий случай я решил проявить осторожность. Совсем не обязательно всем знать мой маршрут. — Еще раз спасибо за помощь.

— Порядок. Давай, развлекайся. Вернешься — может, посидим вечерком. У Салли есть подружка, пойдем вчетвером, отведаешь настоящей западной кухни.

— Отличный вариант. — Я поймал себя на том, что перенял его манеру говорить.

В Седону я не поехал, а, заполнив баки и купив карту, кратчайшим путем направился в Кэрфри — через город до пересечения Кэмелбэк-стрит со Скотсдейл-роуд. Гора Кэмелбэк, высившаяся позади огромного торгового центра, доминировала в городском пейзаже и служила ориентиром. Я миновал бегунов, потевших на своем утомительном пути к американской мечте. За гигантской олеандровой живой изгородью вдоль главного шоссе шло новое строительство. Вдоль тротуаров росли апельсиновые и грейпфрутовые деревья с выкрашенными белой краской стволами; реклам почему-то не было. Я пересек дорогу под названием Сандерберд, и теперь дома попадались реже. Подрагивая крыльями в горячем воздухе, как комары, маленькие частные самолеты шли на посадку к аэродрому Скотсдейл. Вентилятор в кабине «олдса» задевал обо что-то своими металлическими лопастями, и я включил радио, чтобы заглушить дребезжание. Успокаивающий масленый голос диск-жокея сообщил, что я слушаю «Кей-лайт» — станцию, которая обещает помочь благополучно добраться до дому под легкий рок. Дорога казалась бесконечной, она тянулась прямой линией до самого горного хребта, едва видневшегося на горизонте. Теперь по обе стороны пошла кустарниковая пустыня, где то и дело встречались нацеленные в лазурное небо гигантские «сагаурос». Почему-то они напоминали мне жест, которым в Италии останавливают водителей. Частые указатели запрещали стрельбу и езду вне дороги. Я проехал несколько придорожных лавчонок, где продавали отполированные бычьи черепа, вырезанные из железа фигурки койотов и индейские украшения, изготовленные, вероятно, таинственным племенем «тайваньских навахо». Дальше — игрушечный ковбойский городок. Потом дорога сузилась до двух полос и на протяжении восьми миль отчаянно горбатилась. Не считая нескольких саманных домиков, местность была пустынна. Названия дорог должны были вызывать у такой деревенщины, как я, воспоминания о Диком Западе: Лоун-Маунтин, Невер-Майнд-Трейл, Слипи-Холлоу, Лонг-Райфл. Когда я подъезжал к Кэрфри, дорога снова пошла под уклон, а впереди появилась грозная груда валунов, готовая вот-вот обрушиться. Из скал поднимался большой крест; подъехав ближе, я увидел, что он установлен на футуристической церкви, укрывшейся в скалах. У Кэрфри не оказалось ни начала, ни конца. На дороге не было ни души, и я подумал, что, наверно, состоятельные обитатели, кичащиеся своими миллионами долларов, образцовыми домами и устоявшимся бытом, гоняют мячи для гольфа на собственных шикарных участках.

Сбросив скорость до требуемого предела, я вдруг осознал, что загнавший меня сюда порыв иссяк. Я не имел представления, где искать Софи и что делать, если я и в самом деле ее найду. Совершенно незнакомый пейзаж, полная тишина вокруг и отсутствие признаков жизни лишь усиливали мое беспокойство. Я приехал без всякого плана, а он был просто необходим, если учесть все, что со мной случилось раньше. Чего ради понесло меня в неизведанную страну? Дурацкий дон-кихотский выезд в поисках утраченной любви? Неужели я надеялся в одиночку что-то изменить? Я съехал на мягкую песчаную обочину и попытался привести в порядок свои мысли. От яркого света гигантские валуны выглядели еще более зловещими. В моем теперешнем состоянии мне казалось, что они вот-вот сорвутся со своего ненадежного постамента, покатятся вниз и раздавят меня, разрешив раз и навсегда мои идиотские проблемы.

Выкурив подряд две сигареты, я решил, что прежде всего надо найти ночлег, следуя нехитрому правилу, что утра вечера мудренее. Кейв-Крик казался игрушечным городком-призраком. На главной улице разместилось множество приземистых деревянных строений в стиле вестернов fin de siecle. Первый встретившийся мне магазин носил символическое название «Городская свалка», рядом с ним было множество закусочных и кафе с экзотическими названиями типа «Рогатая жаба», «Буффало-чипсы» или «Эль Энканто». Я проехал всю улицу, развернулся и поехал обратно, обнаружив только одну гостиницу — «Тамблвид-отель», большая вывеска предлагала телефоны, кабельное ТВ и какие-то непонятные «казитас». Входом в отель служила простая дверь в стене, но хозяин встретил меня приветливо, а комната, в которую меня проводили, была чистой и светлой. Я с наслаждением принял душ и решил подышать свежим воздухом. Темнело, и на склонах Черной горы зажглись огоньки.

На парковочной площадке перед «Рогатой жабой» стояло два-три десятка машин, и я решил туда зайти: всегда питайся там, где питаются местные. Внутри было многолюдно, дымно и шумно. Стояли бесхитростные струганые столы, на стене висели ковбойские принадлежности. Меню было довольно скромным. Я заказал фирменное блюдо — цыпленка, не подозревая, что получу целую курицу и гору жареного картофеля — порции в «Рогатой жабе» были что надо. Я не смог всего съесть, и пожилая официантка стала мне выговаривать:

— Почему же вы оставили? Может, возьмете с собой? Дать вам собачий пакетик?

— У меня нет собаки, — отрезал я.

Вернувшись в номер, я чувствовал, что не усну, потому что объелся, и стал переключать телевизионные каналы, пока не наткнулся на вечерний религиозный марафон. Один из проповедников вопрошал свою паству: «Что сказал Иисус про пену морскую?» — и слушатели углубились в свои Евангелия. На экране то и дело появлялась какая-то ненормальная старуха с горящими глазами, облаченная в бальное платье времен Гражданской войны, которая сидела на диванчике в студии, обставленной в стиле Людовика Пятнадцатого. По тому, как она пищала «Аллилуйя» голосом маленькой девочки, можно было подумать, что Иисус ее уже спас. Кроме спасения, Господь ниспослал ей кружевной воротник толщиной примерно четыре дюйма и шиньон Марии Антуанетты, похоже, сделанный из пены морской, откуда и возник вопрос к пастве. Восхитительным был также коммерческий уклон проповедника. В промежутках между повторяющимися призывами подчинить свою волю Всемогущему он также просил их сдать свои кровные баксы, чтобы поддержать миссию. «Вознесите молитвы и опустите внутрь крупный банкнот! Аминь». Потом он исполнил старую песенку футболистов: «Иисус ведет нас осторожно к воротам Царства Своего». На публику это произвело заметное впечатление. Приятно было сознавать, что я на земле индейцев, где белые знахари все еще «накалывают» туземцев.

 

Глава 23

ПРОШЛОЕ

Я проснулся среди ночи оттого, что мой номер был залит каким-то призрачным светом. Подойдя к окну, я поглядел на чистое, абсолютно черное небо пустыни и обнаружил его источник: как поется в одной из песен Элтона Джона, «я изумлен был жирною, желтою луною». И мне снова вспомнилась Франция, где когда-то при таком же сиянии, лившемся с неба, заканчивалась наша любовь с Софи.

Мы поехали в Аквитанию и поселились в «Шато де Роллан» — маленьком частном отеле на окраине Барсака, в центре Сотерна. Софи каталась верхом, а я работал, изучая историю одного из виноградников. Виноградник был куплен консорциумом лондонских бизнесменов; денег у них было невпроворот, и, чтобы похвастаться своими приобретениями, они заказали мне документальную книгу — такие книги никак не способствуют карьере, зато хорошо оплачиваются и не порождают новых врагов. Они выдали мне авансом две тысячи и щедро оплатили расходы, так что я смог взять Софи с собой, хотя не надеялся, что она придет в восторг от этого путешествия. В отличие от меня она была совершенно равнодушна к винограду, так же как к винам, поэтому их дегустация, даже бесплатная, ее нисколько не привлекала. Таинственные окрестности огромного замка приводили меня в восхищение, да и книга вопреки ожиданиям получалась совсем не плохая. По утрам я обычно пытался выяснить, почему вина в разные годы бывают разные: то великолепные, то никудышные. Чего только не болтают про вина. Я расспрашивал местных виноградарей, и они охотно посвящали меня в свои тайны, чем я очень дорожил.

Так получилось, что Софи лучшую часть дня была предоставлена самой себе, и вскоре достопримечательности Барсака ей надоели. Я старался уделять ей побольше внимания, выкраивал время, чтобы показать близлежащие замки. Особенно нравился мне Шато де Рокутейяд, весьма необычно украшенный Виолеттой де Дюк в стиле рыцарских времен, с элементами романтизма. Но и это ей скоро наскучило. Возможно, наша любовь уже изжила себя, сгорела в чрезмерной страсти, дала трещину, а детьми, которые могли бы укрепить наши отношения, мы не обзавелись.

Конец наступил, как говорится, не взрывом, а всхлипом. Ни фейерверка, ни бурных перепалок в стиле Эдварда Олби — просто медленное умирание. Однажды, придя перед ленчем в наш номер, я увидел, что Софи собирает вещи. Устав от одиночества и ничегонеделания, она решила вернуться в Лондон.

Я как-то не принял этого всерьез и сказал:

— Работу я закончу через неделю, но бросить ее я не могу. Мне заплатили, и мы тратим эти деньги на отдых.

— Отдых — это удовольствие. А тут одна тоска, — возразила Софи.

Я просто не мог осознать, что все кончится так вот нелепо, в этой душной круглой комнате. Но она все решила и не желала слушать никаких доводов. Софи была спокойна — раньше она не пользовалась эти оружием. Гнев, слезы — совсем другое. С этим я справлялся. Но откуда такая ледяная решимость? Тут я был совершенно бессилен.

— В чем дело? Тебе просто не нравится здесь? Или я что-то сказал или сделал не так? Скажи! Да оторвись ты от своего чемодана хоть на минутку, посмотри на меня!

Она нехотя повернулась.

— Тебя больше интересует работа, чем я.

— Глупости! В тебе все мое счастье! Конечно, я не всегда могу уделить тебе достаточно внимания, но это у меня в крови — каждый день садиться за стол с чистым листом бумаги. До сих пор моя работа тебе не мешала. Думал, ты будешь рада новым впечатлениям. А как прекрасно здесь кормят!

— Все это старо как мир, — ответила она.

— Что именно?

— Да все. Какое-то вымершее место.

— Значит, все из-за того, что тебе здесь не нравится? Других причин нет?

Я искал соломинку, за которую можно было бы ухватиться.

— Нет, не только из-за этого!

— Из-за чего же тогда? Ведь должна быть причина, раз ты так поступаешь. Что изменилось? Я ведь остался прежним!

Убедившись, что я ничего от нее не добьюсь, я прибегнул к последнему средству.

— Ладно, если не можешь потерпеть даже несколько дней, поезжай. — Я все еще надеялся, что она передумает. — Я совсем не хочу, чтобы ты чувствовала себя несчастной. Но что означает твой отъезд?

— А ты как думаешь?

— Все ясно как день! Если бы ты любила меня, не бросила бы все, не уехала бы без всякой причины! Твои объяснения просто бессмысленны. Ты будешь дома, когда я вернусь?

— Да.

— Зачем же тогда все это устраивать, милая?

— Сама не знаю, — сказала она и заплакала. И тут я впервые понял, что нашей любви конец.

Потом был последний мучительный ленч, и я отвез ее в аэропорт Бордо.

— Я подожду, пока объявят твой рейс.

— Не надо, прошу тебя, ненавижу долгие прощания.

Мы поцеловались. Ничего, утешал я себя, все обойдется, она приедет и позвонит, скажет, что соскучилась и что все будет по-прежнему.

Но она не позвонила. Только написала несколько строчек своим детским почерком на листочке розовой бумаги с игрушечными мишками, какими пользуются школьницы: «Мой дорогой Мартин, я долетела благополучно. Мне очень жаль, что так получилось. Ты заслуживаешь лучшего. Порой я сама себя ненавижу и хотела бы быть другой. Я всегда буду тебя любить. Ты ни в чем не виноват, это все я, но поверь, я не хотела бы причинять тебе боль. Береги себя и занимайся тем, что тебе нравится. Софи». Какие-то слова были зачеркнуты, и, даже поднеся письмо к яркому свету, я не мог разобрать, что там написано.

Я позвонил домой, никто не ответил, только мой собственный голос из автоответчика, словно издевающийся надо мной. Я звонил, наверно, раз двадцать с одним и тем же результатом. Я не мог заставить себя поверить, что это конец. Когда я вернулся в Лондон, ее нигде не было. Я прошел прямо в спальню, но не обнаружил никаких признаков ее присутствия. Я словно вернулся в дом, где кто-то умер: покойника уже нет, но вещи, которых он касался, остались — и тоже кажутся мертвыми. В ванной я заметил просыпанную пудру на раковине, перекрученный тюбик зубной пасты, пустой пакетик из-под пилюль (на него особенно больно было смотреть — видимо, когда теряешь любимого человека, плотские воспоминания мучают больше всего).

Я обзвонил ее подруг из балетной школы, хотя понимал, что многие из них были бы только рады сообщить мне плохие новости (чего еще ждать от подруг?), но в класс она не возвращалась, и они ничего сказать не могли. Софи исчезла, как исчезают вещи из рук иллюзиониста: только что была здесь, совсем рядом, а теперь словно улетела на другую планету. Я побывал во всех домах, которые мы посещали вместе с Софи, но это оказалось невыносимо: каждый раз мне приходилось как-то объяснять, почему она не пришла. Я даже позвонил Генри, унизился — знал, что он с удовольствием скажет о Софи что-нибудь нелестное. Но вопреки ожиданиям он воскликнул:

— О, какой кошмар! Тебе, наверно, несладко сейчас.

— Еще бы!

— Мне очень жаль, друг. Я был уверен, что вы этакие Дарби и Джоан.

— Я так беспокоюсь за нее. Как ты думаешь, кто бы мог знать, где она?

— Сразу и не сообразишь. Попробую что-нибудь выяснить. Я иногда встречаю ее старую подружку — как ее, Мелисса?

— Мелани.

— Правильно, Мелани. Позвоню ей, кажется, на работе у меня есть ее телефон.

— Правда? Попроси ее позвонить мне.

— Конечно. Голос у тебя действительно неважный. Может, встретимся? Как насчет ленча, завтра я не могу — скажем, в четверг?

При встрече Генри всячески старался развеселить меня, даже предложил пригласить двух подружек на вечер. Но мне было не до дурацких свиданий. Позже он сдержал свое слово и попросил Мелани позвонить мне. Но и здесь мои надежды не сбылись: Мелани была замужем, имела двоих маленьких детей и ничего утешительного сообщить не могла. Они с Софи разошлись, и она не имела представления, где ее можно найти.

Говорят, писатель может извлечь пользу из чего угодно. Это не всегда верно. Подчас жизнь бьет нас чересчур больно, и когда мы пытаемся выплеснуть эту боль на бумагу, то лишь снова и снова испытываем страдания. Из моей попытки написать рассказ, используя моменты нашего прощания в Барсаке, ничего не вышло. Кажется, я искал ее еще почти месяц, рылся в завалах памяти, стараясь вспомнить какой-нибудь эпизод, который мог бы все объяснить. Но мало-помалу принялся «собирать камни» для новой жизни. Встречаясь с девушками, я вскоре понял, что отношения с Софи изменили меня. И я теперь не способен на случайные связи. Я сошелся было с девушкой, научным работником, с которой познакомился в лондонской библиотеке, но очень скоро она получила работу в Брюсселе, а продолжать роман в разлуке оказалось для нас обоих не под силу. И в моей жизни наступил какой-то сумбурный, нелепый период, чем-то похожий на пустые годы юности, полные несбыточных ожиданий.

Вечно недовольный собой, я не находил себе места, хотя, по иронии судьбы, писательские дела шли успешно. Мой очередной роман стал книгой месяца и несколько недель фигурировал в списке бестселлеров.

После долгих уговоров я согласился принять участие в популяризаторских турах по крупнейшим городам и получил приглашение выступить на литературных завтраках. Свои заранее подготовленные речи я пересыпал шутками, охотно раздавал автографы сентиментальным матронам. Впервые после долгого перерыва ездил по Англии, порой не в силах избавиться от ощущения, что путешествую по незнакомой стране. Но вскоре и эта новизна путешествия по железной дороге иссякла.

Меня сопровождала добросовестная девушка — рекламный агент, которую буквально все восхищало. Когда мы вечером приехали в Абердин, одолеваемый усталостью и полный апатии, я набрался сверх меры и совершил на нее наезд, который она разумно обратила в шутку. Именно там я наткнулся на номер «Кантри лайф». Этот замечательный журнал, уделяя много внимания рекламе недвижимости и предметов искусства, в начале текстового раздела помещает также (всегда несколько неожиданно) фотографии будущих новобрачных во всю страницу. Так я узнал о том, что произошло с Софи, и о степени лицемерия Генри.

Подпись под фотографией гласила: «Объявлено о свадьбе мисс Софии Герберт, единственной дочери покойных мистера и миссис Стефен Герберт из Нортгэмптона, и мистера Генри Блэгдена, популярного молодого политика. Медовый месяц пара провела на Барбадосе».

Несомненно, именно Генри настоял на том, чтобы скромное «Софи» изменили на «Софию».

Сначала я испытал боль пополам с ненавистью, но постепенно ненависть к ним обоим взяла верх. Признаюсь, в ту ночь, когда я увидел этот журнал, я плакал в своем гостиничном номере. Кто-то, кажется Мориак, написал: «Так уж странно устроено наше сердце, что мы в ужасных муках расстаемся с теми, с кем жили без радости». В изначальной своей муке я убедился, что он прав. Лишь много позже я смог понять, что Софи вошла в мою жизнь в тот самый момент — единственный и неповторимый в жизни, — когда человек созрел для любви.

 

Глава 24

НАСТОЯЩЕЕ

Стоя у окна в «Тамблвид-отеле», зная, что я вновь недалеко от нее, что где-то там, посреди пустынного ландшафта, она спит в чьей-то постели, я снова и снова переживал муки прошлого. Я знал, как именно она спит, — свернувшись клубочком рядом с партнером, откинув вверх руку, словно для защиты. Я помнил также, как именно она занимается любовью — иногда требовательно и жадно, но чаще с притворной застенчивостью и неохотой, постепенно заманивая, капризно отводя губы, чтобы наконец дать волю пронзительному крику торжествующей страсти. В момент, предшествующий оргазму, она делала отметку на моем теле, как это делают животные на своей территории. Потом, когда я показывал ей раны, она все отрицала. «Это не я, ты, наверно, сам нечаянно поцарапался», — и смотрела на меня так, словно не имела никакого отношения к тому, что только что происходило. Иногда она требовала, чтобы я покинул ее в последний момент, и быстро переворачивалась на грудь, как будто только так мы в равной мере могли испытать наслаждение.

От давнишней невинности до сегодняшней неопределенности пролегла длинная дорога, по которой и сейчас приходилось путешествовать без карты. Я вспомнил всех мертвецов вдоль этой дороги, начиная с мнимого самоубийцы Генри, от которого и потянулся этот горестный след. Я знал, что все еще нахожусь на неизведанной территории, но мною двигало самое сильное, неодолимое чувство, превосходившее страх, — сексуальная любовь, толкающая человека на немыслимые, порой страшные поступки, любовь, способная затуманить рассудок и рано или поздно превратить любого в идиота. План, намеченный мною в Нью-Йорке сразу после того, как я обнаружил местонахождение Софи, рассыпался; я смутно понимал, что затея моя бесплодна. Но пути назад не было. Я слишком далеко зашел и должен был двигаться дальше, невзирая на риск. Вряд ли я отдавал себе отчет в своих действиях. Охватившее меня отчаяние могло довести и до убийства. Я должен был так или иначе положить конец этой любви, написать «Finis» под этими потерянными главами моей жизни, которые начались со случайной встречи на дороге в Англии много лет назад.

После завтрака я еще раз обшарил одежду и вещи в поисках потерянных кредитных карточек, но опять безрезультатно. Прежде чем отправиться в путь, я попросил помыть «олдс», залил до краев масло и бензин и купил более подробную местную карту. Я уверял себя в том, что никакая опасность мне не грозит, что я принял все необходимые меры предосторожности и никто из людей, связанных с Сеймуром или Генри, не имеет понятия, где я нахожусь. В Нью-Йорке за мной следили, это я понимал, но полет в Даллас и Финикс прошел без инцидентов.

Я проехал, должно быть, не более двух миль, когда небеса вдруг разверзлись и хлынул муссонный ливень: многократные предупреждения по радио оказались не шуткой. В считанные минуты все вокруг заволокло густой пеленой дождя. Твердый скальный грунт не пропускал воду, и она просто текла по поверхности, образуя потоки высотой в четыре-пять дюймов, а в углублениях — огромные грязевые воронки. Вода уже достигала середины крыла моего «олдса». «Дворники» не помогали, и пришлось вслепую съехать с дороги и остановиться. Мимо плыл всевозможный мусор. Казалось, прорвало плотину. Вскоре вода стала просачиваться внутрь машины через прохудившиеся резиновые прокладки. Стекла запотели от моего дыхания, и почти ничего не было видно. Я сидел, слушая, как барабанит по крыше дождь, словно ударник из стереосистемы.

Минут через пятнадцать ливень ослабел, хотя вдали еще сверкали молнии, и я решил трогаться. После нескольких тщетных попыток задние колеса перестали наконец буксовать, и я осторожно на первой скорости выехал на дорогу, каждую минуту рискуя провалиться в невидимую яму. Полчаса я ехал совершенно бесцельно, не имея понятия, где может находиться дом Сеймура. Многие дороги вообще вели в никуда; дважды мне приходилось выбираться задним ходом, буксуя в бурой грязи. Я обогнал парочку вымокших насквозь бегунов, и это было единственное, что напоминало о жизни. Дома здесь обычно строили на расчищенных площадках, иногда вплотную к скалистым склонам, так что массивные скалы угрожающе громоздились над ними, заслоняя небо. Можно было лишь удивляться отваге первых поселенцев, передвигавшихся по такой негостеприимной земле в своих крытых фургонах.

Я уже собирался прекратить поиски, когда дождь начался с новой силой, словно невидимая рука отвернула громадный кран. На этот раз я тотчас же съехал на обочину. Пар медленно поднимался от земли, окутывая гигантские фаллические кактусы, напоминавшие шляпы, украшенные перьями, и делая их похожими на фигуры стражников. На этот раз дождь быстро кончился, и когда с ветрового стекла исчезли капли воды, я заметил в балке, под большим эвкалиптом всадника верхом на лошади и опустил стекло, чтобы лучше его разглядеть. Выйдя из укрытия, он направился в мою сторону. Именно здесь, под шум последних капель дождя, стучавшего по машине, мое прошлое наконец-то настигло меня: я увидел удивленное лицо Софи.

Не помню, кто из нас заговорил первым. Одетая в ковбойский джинсовый костюм, насквозь промокший и облепивший ее фигуру, она удивленно смотрела на меня. Лошадь поскользнулась. Софи схватилась за уздечку, чтобы не упасть, и дала шенкеля. Неужели она уедет, не сказав ни слова, испугался я.

— Мартин? — Почти в тот же момент я произнес ее имя, но без вопросительной интонации. — Как ты здесь оказался? — Она откинула с лица слипшиеся пряди мокрых волос.

Я наконец овладел собой и ответил:

— Ты не поверишь, если я скажу, что приехал сюда, чтобы тебя разыскать. И тем не менее это так, и слава Богу.

— Но зачем?

— Зачем я приехал? Это трудно объяснить. Залезай в машину, не можем же мы разговаривать вот так.

Оглядевшись, она сошла на землю с лошади, привязала ее к дереву и влезла в машину, устроившись на продавленном сиденье. От нее исходил резкий запах лошади и каких-то сильных духов типа «Лилии долины».

Некоторое время мы молчали. Я не касался ее; мы сидели чуть поодаль и смотрели друг на друга. Снова начался дождь, на этот раз слабый, он словно затянул окрестный пейзаж тонкой москитной сеткой. Мне вспомнился французский фильм, один из замечательных фильмов послевоенной классики: загадочный Габен, у которого при разговоре почти не двигались губы, и Симона Синьоре — кажется, они играли двух обреченных любовников. Все эти фильмы кончались несчастливо, но с тех пор банальные слова любви, отчаяния и гнева, которые всем нам бывают нужны для объяснения наших слабостей, намного лучше звучат по-французски — так, как произносили их они в сценах неотвратимого прощания. Сейчас, чтобы не спугнуть Софи, я хотел той же печальной близости под легкой пелериной дождя, но не мог найти нужных слов. Я боялся сказать или слишком мало, или слишком много. Я почувствовал, что вся моя жизнь была подготовкой к этой встрече, и все же я оказался к ней не готов.

Наконец Софи нарушила молчание:

— Мне нельзя оставаться здесь. Это очень опасно.

— Для меня или для тебя?

— Для обоих. — Она потянулась к дверце машины, но я остановил ее.

— Я знаю, что Генри жив. — Слегка касаясь ее руки, я чувствовал, как бьется ее сердце. — Где он сейчас? С тобой?

Она не отвечала.

— Он здесь? — повторил я.

— Они все здесь, вот почему это так опасно.

— Кто «они»?

— Сеймур и все остальные. Тебе не надо было меня искать.

— Но я тебя нашел, о чем же теперь говорить.

— Ты ничего не можешь сделать. Ничего. И никто не сможет помочь. Это зашло слишком далеко.

— Что именно?

— Все.

— С тех пор как я впервые увидел Генри в Венеции, вокруг меня погибают люди. Ты знаешь об этом?

— Не говори ничего! — сказала она, но я был непреклонен, хотя и разрывался между давней страстью и жестокой необходимостью выяснить как можно больше.

— А почему — тебе известно?

— Мне известно лишь то, что они убьют нас обоих, если обнаружат, что мы виделись.

— Но почему? — настаивал я. — Во что ты замешана? Это ты знаешь?

— Кое-что знаю. В общем, знаю достаточно.

Она опять попыталась вылезти из машины, но я снова ее задержал.

— Отпусти меня! — сказала она. — Насколько я знаю, они все время за нами следят. Я не могу оставаться здесь ни минуты, меня будут искать.

— Ты не пыталась бежать?

— А куда?

— Я мог бы найти безопасное место.

— Нет, слишком поздно. Теперь слишком поздно для нас обоих. Разве ты не понимаешь, что возврата нет? Я очень виновата перед тобой.

Отчаяние на ее лице было неподдельным.

— Ну их всех на хрен! Плевать на все, что было, если и ты про это забудешь. Только согласись — и я найду способ вытащить тебя отсюда.

Она отчаянно затрясла головой.

— Ну тогда обещай, что встретимся еще раз.

— Не могу! И что толку?

— Бывает же, наверно, что ты остаешься одна?

— Нет. Только сегодня удалось вырваться, потому что схожу с ума от этого дома, от этих людей.

— Они что, всегда здесь?

— На следующей неделе, кажется, собираются в Чикаго. По крайней мере я слышала это краем уха.

— Ну и?

— Но я не могу сюда приехать. За мной постоянно следят.

— Скажи куда, я приеду.

Она задумалась на мгновение.

— У Сеймура есть шале во Флагстафе, он туда ездит кататься на лыжах. Я могу попроситься туда, пока они будут в отъезде.

— Хорошо. Я приеду во Флагстаф и буду ждать. Назови ресторан или другое место, где можно встретиться.

— А если не смогу?

— Я еще что-нибудь придумаю. А до следующей недели постараюсь заполучить подмогу.

— Что ты имеешь в виду?

— Не твое дело. Назови место. Там есть «Макдональдс»? Нужно что-нибудь заурядное.

— Там есть ресторан «Говард Джонсон», прямо у шоссе.

— Я найду его. Я буду приходить туда завтракать каждое утро и ждать. Ты сказала, на следующей неделе? Когда они уезжают?

— Они говорили, во вторник.

— Отлично. Я буду там. Теперь иди.

Она вылезла из машины. Я следил за тем, как она села на лошадь и пустилась вскачь. Я провожал ее глазами, пока она не скрылась за пеленой дождя, понимая, что, несмотря ни на что, несмотря на ее проклятый страх, чувства мои к ней не изменились.

 

Глава 25

НАСТОЯЩЕЕ

Я проехал, наверно, миль десять по дороге во Флагстаф, когда заметил в зеркале заднего вида полицейскую машину; она ехала за мной, сигналя огнями. Я свернул на обочину и остановился.

Патрульная машина остановилась позади меня. В зеркале я увидел, что в ней всего один человек. Он сказал в рупор:

— Будьте добры, выйдите из машины.

Вежливость, подумал я, повинуясь ему, и еще раз вежливость, и как можно более по-британски. Он вылез из машины и медленно пошел ко мне — здоровый красивый парень, которому не было и тридцати, одетый в шикарную форму дорожной патрульной службы. Его пистолет болтался на боку. Он задержался, осмотрев сзади мой «олдс» и изучив его номер.

— Это ваш автомобиль, сэр? — спросил он без особой враждебности.

— Нет. Я взял его на время у приятеля. Я здесь на отдыхе, всего на пару недель, осматриваю достопримечательности. Я, кажется, не превысил скорость?

Он не обратил внимания на этот вопрос.

— Могу я взглянуть на ваше удостоверение?

Я заметил, что он опустил слово «сэр».

— Понимаете, здесь вышла неувязка. У меня его нет. Я из Англии.

— Тогда покажите мне ваше английское удостоверение.

— У меня и его нет.

Он внимательно посмотрел на меня.

— По дороге сюда кто-то пошарил по моим карманам. Я лишился удостоверения и всех кредитных карточек.

— А хоть какое-то удостоверение личности у вас есть?

— Паспорт.

— Покажите.

Я дал ему паспорт, который он рассмотрел с бесстрастным выражением лица.

— Вы что, писатель?

— Да.

— И что пишете?

— В основном романы.

Он кивнул. Судя по всему, на него это не произвело особого впечатления.

— Так вы говорите, что взяли этот автомобиль напрокат у приятеля, мистер Уивер?

— Да.

— Где?

— В Месе. Кажется, это так произносится?

Ответа не последовало. Не надо пережимать, подумал я.

— Вам дали какие-нибудь бумаги вместе с машиной?

— Бумаги?

— Документы на машину.

— Нет, ничего такого он мне не дал.

— Кое-что такое он вам все же дал, мистер Уивер. Он дал вам краденую машину.

— Краденую?

— Украденную в Талсе примерно четыре недели назад. А что этот ваш приятель, вы давно его знаете?

— Нет. Да он вовсе и не приятель мне. Просто знакомый. Он вел такси, на котором я ехал из аэропорта Финикса. И он сказал, что я могу воспользоваться его свободной машиной.

— Вы знаете его имя?

— Да. Он дал мне свою карточку. — Я достал ее и протянул ему.

— Я оставлю ее у себя, если вы не возражаете. Не могу вам не верить, мистер Уивер, но похоже, вам придется прервать свой отдых, пока мы в этом деле не разберемся. Прошу вас проследовать со мной в участок — ответить еще на несколько вопросов. Вы имеете право не отвечать: все, что вы скажете, может быть использовано против вас. Вам это понятно?

Я кивнул головой. Мне стало не по себе.

— Заберите, пожалуйста, свои вещи и отдайте ключи.

Я выполнил все его требования, и он запер мою машину.

— Теперь я должен обыскать вас.

— Ладно, — сказал я, — давайте. — И поднял руки. Все случившееся казалось мне нереальным. Неужели все это происходит со мной?

Он обшарил меня и велел сесть на заднее сиденье полицейской машины. По круглой эмблеме на боковой панели я определил, что машина принадлежит Управлению шерифа округа Марикопа. Мы тронулись с места; он сообщил по радио данные о Лихаче Эдди и попросил сверить по компьютеру. Я сидел молча, сочтя за благо вести себя спокойно. Я, правда, сделал пару попыток высказать свое мнение о Лихаче Эдди, но он не изъявил желания вступать со мной в беседу. Взглянув на пятно пота на его безукоризненно белой рубашке, я почувствовал, как у меня самого стекает по рукам пот.

В полицейском участке меня снова обыскали и заставили вынуть все из карманов. Сумку тоже забрали, а меня провели в какую-то комнату и велели ждать. Около часа никого не было. Потом вошел полицейский в штатском, коренастый человек со скуластым лицом, не вызывавшим особых симпатий. Он представился сержантом Векслером и уселся напротив.

— Давайте-ка пройдемся сначала, мистер Уивер. Вы англичанин?

— Да.

— На отдыхе?

— Да.

— Когда вы приехали в Финикс?

— Вчера утром.

— Откуда?

— Из Нью-Йорка, через Даллас. Где я, кажется, и лишился всех своих документов и кредитных карточек.

— А наличные остались?

— Да, они лежали в другом кармане.

— А зачем столько наличных? Больше пяти тысяч долларов.

— Здесь что-нибудь не так?

— Скажем, это не вполне обычно. Большинство пользуется пластиком.

— Ну, и я собирался делать то же самое.

— Сказать-то все можно. Значит, в Финиксе вы взяли напрокат машину у этого парня?

— Да.

— До прибытия в Финикс вы с ним никогда не встречались?

— Нет, я в Финиксе был впервые.

— Почему вы не взяли машину напрокат, как все?

— Я хотел, но они не берут наличные.

— А парень взял, да?

— Да.

— И сколько он с вас взял?

— Четыреста долларов в неделю, за две недели.

— Черт возьми, за такие деньги можно много чего накупить. Я думал, вы, англичане, умнее.

— Значит, не тот случай, — сказал я, пытаясь как-то смягчить разговор.

— Вы утверждаете, что это ваша первая поездка?

— В Аризону — да. Но в Штатах я бывал.

— Тогда вы должны быть знакомы с нашими законами. Думаю, в данном случае они не сильно отличаются от ваших. Бьюсь об заклад, что водить украденную машину — довольно серьезное преступление. Я прав?

— Конечно.

— Теперь вы соучастник. Плюс к тому у вас нет ни удостоверения, ни страхового сертификата.

Я молчал.

— Вы знали, что этот Куль уже у нас на заметке? Он дважды отбывал срок за вооруженное ограбление, один раз за нападение, а сейчас выпущен под честное слово.

— Нет. Откуда же я мог все это знать?

— Ну так знайте. Вы утверждаете, что никогда раньше с ним не встречались?

— Нет. Никогда. Вообще не были знакомы. Конечно, было глупо с моей стороны ему доверяться.

— Ага, — лаконично заметил Векслер. — Вот именно. Больше вы мне ничего не хотите сказать?

Я поколебался чуть дольше, чем нужно, стараясь сообразить, не следует ли выложить всю историю. В романах и фильмах меня всегда раздражает, когда люди не пользуются первой же возможностью, чтобы доказать свою невиновность. Главное — найти нужные слова.

— Я понимаю, что попал в неприятную ситуацию. Но в Лондоне есть человек, который сможет поручиться за меня, ваш коллега полицейский, инспектор Клемпсон из Управления по борьбе с терроризмом Скотленд-Ярда. Вы могли бы ему позвонить.

— Чего ради мне это делать?

— Думаю, он смог бы вам кое-что объяснить.

— А что именно?

Дело принимало дурной оборот. Векслер был неглуп и понимал это.

— Видите ли, я вам все объяснил — как получилось, что я оказался за рулем этой машины, — медленно начал я, — я ничего не знаю об этом Куле, кроме того, что вы мне только что рассказали. Но есть и другая сторона дела.

— Другая сторона дела? — Он ухватился за эти слова.

— Да.

— Что это значит?

— Понимаете, Клемпсон мог бы объяснить это лучше меня.

— Как это так?

Я все больше запутывался, почва уходила у меня из-под ног.

— Потому что он — человек влиятельный.

— Там — может быть. А здесь он — ни хрена не стоит. Я чувствую, вы что-то от меня скрываете. Хватит компостировать мне мозги, Уивер!

— Да у меня и в мыслях такого не было, — ответил я как можно более по-британски. — Но если вы не сочтете за труд позвонить Клемпсону, я уверен, он сможет прояснить вам некоторые вещи, которые сейчас кажутся несуразными.

— «Некоторые вещи, аспекты». Какого черта вы темните? Расскажите сначала все сами, а уж потом я, может, и позвоню этому парню.

— Я просто хочу сказать, что у меня нет здесь ни адвоката, ни друзей, и он единственный, кто может убедить вас в том, что я человек вполне добропорядочный. Разве для вас ничего не значит мнение английского полицейского высокого ранга, а?

Он молча смотрел на меня несколько секунд, и я выдержал его взгляд.

— Ну, смотрите, если это какой-то трюк! — сказал он, встал и вышел из комнаты. Я потел еще полчаса, пока он, наконец, не вернулся. Лицо его не предвещало ничего хорошего.

— Вы дозвонились?

— Да нет, не дозвонился.

— Его не было?

— Вы мне дали телефон покойника, мистер Уивер.

— Покойника? — воскликнул я.

— Ваш друг — если он действительно был вашим другом — погиб от бомбы ИРА две недели назад. И больше никто там о вас ничего не знает.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы осознать эту ужасную новость.

— У вас есть еще какие-нибудь интересные идеи, мистер Уивер? Повторяю, не пудрите мне мозги, терпеть не могу, когда выдрючиваются. Может, придумаете что-нибудь поумнее. Попробуйте. Я скоро вернусь.

На этот раз он появился едва ли не через час, и не один, а еще с кем-то. Этот второй даже не представился, но сразу повел себя весьма агрессивно. По его манерам я понял, что это начальник Векслера.

— Мне кажется, мистер Уивер, что вы строите из себя шибко умного и водите нас за нос.

— Ни в коем случае.

— Думаете, нам делать больше нечего, как только названивать черт знает куда? Или мы дерьмо собачье, что нам можно пороть всякую херню?

— Нет, сэр.

— Знаете, что? Все вы врете! И нам это слегка остобрыдло! Давайте-ка все сначала. Прямые ответы — прямые вопросы. По-моему, пока все складывается не в вашу пользу. И есть у меня подозрение, что ваш английский паспорт фальшивый. Поймали парня на ворованной машине — вот он и лепит, что купил ее у какого-то зека. У парня полно наличных, а кредиток нет. Тут, знаете ли, пахнет большими неприятностями.

Пока он говорил, я судорожно пытался придумать какой-нибудь выход, но все, что приходило в голову, могло лишь усугубить мое положение. А известие о гибели бедняги Клемпсона меня буквально добило.

— Я сказал вам чистую правду, — проговорил я.

— Черта с два! — Он повернулся к Векслеру: — Зарегистрируй этого мудака и дай ему ночь на раздумья, у меня есть дела и поважнее.

Он вышел из комнаты.

— Вы совершили ошибку, — сказал Векслер. — Рассердили капитана Трэвиса, а он этого не любит.

Мне предъявили обвинение, после чего отвели в камеру. Я сел на жесткий матрас и стал ругать себя за то, что доверился Лихачу Эдди. Ведь только сумасшедший мог дать без всяких гарантий машину совершенно незнакомому человеку. Но в тот момент я и подумать не мог, что меня хотят обвести вокруг пальца. И теперь я расплачивался за свою доверчивость. Только сейчас я понял, что такое настоящий страх, — он овладел мною прочно и надолго.

Вдруг дверь камеры открылась, и в нее втолкнули деревенского детину, который, как могло показаться с первого взгляда, попал в автокатастрофу. Клетчатая рубаха в нескольких местах порвана, джинсы покрыты грязью. Бровь была рассечена, череп пробит, и из раны текла кровь почти такого же цвета, как его короткие огненно-рыжие волосы. Он грохнулся на колени, рыгнул, потом расстегнул «молнию» на штанах и пустил струю. И лишь облегчившись, поднял на меня глаза.

— Пнула меня в жопу, — пробормотал он, — а я нажрался, как последнее дерьмо. Было у тебя когда-нибудь такое, чтобы ты нажрался, как последнее дерьмо, а женщина пнула тебя в жопу?

Я счел за благо промолчать и положил ногу на постель, потому что моча потекла как раз в мою сторону. Ну и ночка мне предстоит, подумал я.

— Все бабы суки, правильно я говорю? Выкаблучиваются, лягаются всю дорогу, правильно я говорю? Правильно? Ну скажи!

То ли он обиделся за мое полное равнодушие к его проблемам, то ли просто перебрал, но тон его вдруг резко изменился.

— Что уставился, мистер? Я тебя знаю, ты ее дружок! Дружок этой дряни! А раз так, я тебя убью!

Он попытался встать на ноги, но, поскольку ремень у него отобрали, а джинсы были расстегнуты, оступился и медленно повалился на бок. Он полежал немного, что-то бормоча, потом снова стал дергаться. Я поднялся с постели, осторожно обошел его и, добравшись до дверного молотка, принялся отчаянно стучать. Дверь открыл пожилой полисмен. Заглянув внутрь, он выругался:

— Вот засранец вшивый, каждый раз одно и то же.

Он опять захлопнул дверь. Пьяный все еще валялся на загаженном полу, но стоит ему проснуться, думал я, и все начнется сначала. Не сводя с него глаз, я на всякий случай собрал свои вещи. Полисмен вернулся только минут через пятнадцать. Он принес ведро воды и окатил из него детину — без всякого эффекта.

— Ну и пусть валяется в своем дерьме, — сказал полисмен. — Проснется и сам все уберет.

Всю ночь в камере воняло, но, к счастью, пьяный проспал до утра и больше меня не беспокоил. Проснувшись, он вел себя по-другому: хныкал и каялся, а потом, прежде чем его увели, убрал за собой. Я почти не спал, стараясь придумать, как выбраться из сложившейся ситуации. Придется, видимо, так или иначе раскрыть Трэвису суть дела. Мне, конечно, никак не улыбалась перспектива попасть в американскую тюрьму, а сейчас она была вполне реальной.

Мне принесли завтрак и разрешили воспользоваться умывальной комнатой. Там я умылся и снова почувствовал себя человеком. Наконец я решился и попросил о встрече с Трэвисом, сказав, что готов сделать заявление. На исходе утра явился Векслер и отвел в кабинет Трэвиса.

Свое отрепетированное заявление я начал с того, что был потрясен гибелью Клемпсона.

— Я оказался в тупике, и этим во многом объясняется мое вчерашнее поведение.

Трэвис перебил:

— Ладно, о’кей. Давайте о главном.

— Меня зовут Мартин Уивер, я действительно писатель, и вы можете это проверить. В вашем книжном магазине наверняка есть мой последний роман — карманное издание. Там на последней странице обложки вы увидите мое фото и убедитесь, что это я.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Как называется?

— «Шестая колонна».

Помолчав, Трэвис сказал:

— Снова тянете время, а мне нужны факты. — Он обернулся к Векслеру: — Узнай, где можно достать эту книгу.

Когда Векслер вышел, я сказал:

— Я готов сделать развернутое заявление.

— Только не в порядке одолжения, ладно? Мне ни к чему очередная порция хреновины.

Ночью я понял, что единственный, кто может помочь, — это Гиа. Удивительно, как это я раньше о нем не вспомнил. Он знал подоплеку всей этой гнусной истории лучше, чем бедняга Клемпсон. Но, чтобы убедить Трэвиса, в моей ситуации даже этого могло оказаться недостаточно. Я наделал слишком много ошибок, и это, пожалуй, был мой последний шанс.

— Можно включить магнитофон? — спросил я. — Я хотел бы, чтобы то, что я скажу, было записано.

— И я тоже.

Он включил магнитофон и приступил к официальной процедуре, продиктовав вначале дату и время.

— Продолжайте. Назовите себя еще раз и начинайте.

Я начал не торопясь, рассказал вкратце о своих прошлых отношениях с Генри и Софи, не щадя себя. Затем перешел к мнимому самоубийству Генри и моей встрече с ним в Венеции. Тут Трэвис, наконец, проявил интерес к моему рассказу.

— Погодите, — сказал он. — Раз вы были уверены, что это он, почему сразу не заявили в полицию? Как я понял из ваших слов, он был членом парламента, фигура заметная, верно?

— Да, он занимал вполне определенное общественное положение.

— А что, ваши политики такие же подлые, как и наши?

— Это мне неизвестно.

— На наших, если бы даже они загорелись, мне и поссать было б неохота.

— Сперва я не был уверен до конца. Только потом, после первого убийства, убедился в своей правоте.

— Вы имеете в виду убийство мальчика в Венеции, да?

— Да.

— Вы сказали «первое» убийство. Что, были еще?

— Да. — Я рассказал про поездку в Москву, про случай с Голицыными и про то, как получил предупреждение и вынужден был отправиться в московский аэропорт.

— И даже после этого вы не обратились в полицию?

— Обратился, но неофициально. Связался со своим знакомым Клемпсоном, тем, что трагически погиб, и рассказал ему все, что только что вы слышали от меня.

— Если он, как вы говорили, был полицейским высокого ранга, почему ничего не предпринял?

— Видите ли, не знаю, как работают ваши подразделения, но наш разговор как бы выходил за рамки его юрисдикции. Он работал в отряде по борьбе с терроризмом, а дело это относилось к какому-то криминальному подразделению. Но я уверен, что он им занимался, это был человек слова.

— Так почему же за этим ничего не последовало?

— Не знаю и никогда не узнаю, поскольку он мертв.

— Возможно, вам сейчас это даже выгодно. Но сами вы дали маху. — Он снова прервал меня. — Человек вы как будто неглупый, но, слушая вас, этого не скажешь. На вашем месте — бьюсь об заклад, я знал бы, куда обратиться.

— Пытался, я вам уже говорил, но везде натыкался на стену, хотя попытки мои носили вполне безобидный характер. Покончи с собой ваш лучший друг, уверен, вы поступили бы так же. Я не мог понять, почему все смыкают ряды; был искренне уверен, что он мертв. И только после событий в Венеции и Москве убедился в обратном.

Трэвис пожал плечами.

— О’кей, допустим, здесь у вас были основания сомневаться. Что же случилось дальше?

Я рассказал ему, как нашел Сеймура, и о компьютерном коде, обнаруженном среди бумаг Генри.

— Я совершенный дилетант, совсем не эксперт и компьютером пользуюсь только как текстовым процессором, когда пишу свои романы. Но мне помогает один человек — специалист по компьютерам, и он расшифровал этот код. Вначале мы было подумали, что это просто способ получить европейские порнографические журналы и видеофильмы, запрещенные в Англии. Конечно, одно это бросало тень на моего друга Генри, но только тень, не больше. Лишь позднее я понял, что наткнулся на преступную сеть педофилов.

Трэвис выпрямился в кресле и стал делать пометки. Я решил, что настала моя очередь задать вопрос.

— А у вас есть такие сети?

— С компьютерными системами я никогда не сталкивался, нет, но с шайками педофилов — конечно. Эти чокнутые свиньи есть везде. И у нас тоже, будьте уверены. О’кей, продолжайте.

Я объяснил, что сразу же после того, как удалось разгадать эту часть загадки, меня снова вызвали в Венецию для опознания старика, описал в подробностях все, что в тот раз увидел, и рассказал, как с помощью компьютера Гиа мы еще глубже проникли в этот лабиринт.

Здесь Трэвис снова прервал меня:

— Что же вы не назвали мне его фамилию вместо этого вашего приятеля из Скотленд-Ярда? Избавили бы себя от массы хлопот.

— Да, теперь я это понял. Но я хотел бы закончить. В настоящий момент образовалась цепочка, связывающая их всех — Генри, старика и мальчика в Венеции и Сеймура с компьютерными кодами, — и возникла вся эта отвратительная картина.

— Почему же вы приехали сюда? Почему не остались там и до конца не разобрались во всем?

— У меня были основания приехать в Штаты, в Нью-Йорк. Я получил премию Эдгара от Американской ассоциации писателей детективного жанра. Вы о ней не слыхали?

— Нет, но я вам верю. Ну допустим. А почему в Финикс?

— Я находился в довольно угнетенном состоянии… и я думаю, в Нью-Йорке за мной следили… и в то же время… вы ведь осматривали мой бумажник? Вы должны были заметить фотоснимок из журнала. Он попался мне на глаза, когда я был на Восточном побережье, а сделан он был в Кэрфри, и на нем есть моя бывшая подружка, Софи. Я приехал сюда, чтобы найти ее. Она живет сейчас с этим Сеймуром. Здесь я совершенно случайно встретился с ней, когда она выехала на прогулку верхом, во время этого вашего сумасшедшего ливня. Наша встреча была краткой, и выяснить что-либо времени не было, к тому же она боялась говорить. Мы условились снова встретиться на следующей неделе во Флагстафе. Она сказала, что Сеймур, а может быть, и Генри тоже, во вторник собираются в Чикаго. И именно по дороге во Флагстаф меня задержал ваш дорожный патруль. Там я собирался каждое утро завтракать у «Говарда Джонсона» и ждать, когда она появится, — если, конечно, это произойдет.

— А почему вы думаете, что ей можно верить? — спросил Трэвис. — Кажется, один раз она уже вас обманула, почему бы и не повторить это?

— Не знаю, почему, но я ей поверил и решил попробовать.

— И вы собираетесь там появиться во что бы то ни стало?

— Да.

— В одиночку?

— Да.

— Несмотря на все, что было раньше?

— Да. Конечно, это моя очередная глупость.

— Вот именно. — Трэвис внимательно посмотрел на меня, выключил магнитофон и взял ручку. — Теперь послушайте, что собираюсь делать я. Назовите-ка мне фамилию этого итальянского полицейского. Если он подтверждает факты и дает вам чистую справку, я принимаю и все остальные объяснения. Но если это будет еще один мертвец — берегите задницу.

Над столом, за которым сидел Трэвис, висела доска объявлений, под заголовком «Разыскиваются». К ней были прикреплены три копии фотографий детей обоих полов — такие можно сделать в будках самообслуживания в аэропортах, — грустные, озабоченные личики. Я показал на них.

— Это все из той же оперы, верно?

Трэвис поднялся и налил две чашки кофе из своего аппарата.

— В каждой почте я их нахожу — из всех штатов. Знаете, сколько детей пропадает за год? Тысячи, понимаете? Только в районе Финикса на прошлой неделе сообщили о трех случаях. А те, которых мы находим, обычно уже мертвые. Когда-то о пропаже одного ребенка все газеты мира писали огромными буквами, а теперь даже ради ребенка Линдберга никто не пикнет хотя бы для очистки совести. Никто не пикнет. Их теперь больше интересует, развелся ли кто-нибудь из вашей королевской семьи или действительно ли наш веселый кандидат в президенты трахнул свою секретаршу десять лет назад. — Он помолчал, разглядывая одну из фотографий. — Четыре года. Четыре года, — повторил он, — а чокнутый мудак, если даже мы его поймаем, наймет себе модного адвоката, который будет толковать про его несчастливое детство. — Он произнес это без особого пафоса, но с угрозой в голосе, и лицо его пошло пятнами.

Поймав мой взгляд, он, видимо, решил, что слишком раскрылся.

— В этой стране полно засранцев и психов. На прошлой неделе в Финиксе поймали парня, который завернулся в станиоль и рисовал на своем доме эмблемы военно-воздушных сил, чтобы отпугнуть врагов. Когда его наконец задержали, выяснилось, что он укокошил мать и отца из «магнума». Как вам такое?

Вернулся Векслер, и, к счастью не с пустыми руками — принес одно из моих американских карманных изданий. Трэвис внимательно рассмотрел его и сличил меня с фотографией на обложке.

— Снимали пару лет назад, — сказал я, ожидая его вердикта.

— О’кей, стало быть, для начала, вы тот самый, кем назвались. Если подтвердится остальное, то нам тут, видимо, предстоят кое-какие развлечения.

Он обернулся к Векслеру:

— Какое обвинение ему вчера предъявили, Эл?

— Соучастие в краже.

— Ладно, запиши, что впоследствии обвинение отпало за отсутствием улик. Если это завернут, то я сам займусь.

— Спасибо, — сказал я.

— Не надо меня благодарить, я пока не вытащил вас из петли. Всегда можно написать еще одно обвинение, бумаги не жалко. Не завидую тому, кто вздумает меня дурить. — Он снова взял книжку и пробежал глазами супер. — Может, у вас просто богатое воображение. Это стоит прочесть?

— По-моему, да.

— Надпишите ее для меня. Нет, лучше для моей жены. Ее зовут Одри.

Я взял его ручку и надписал книгу.

— Когда-нибудь будет ценная вещь, а? Хе-хе. — Смех у него получился на редкость невеселый. — Если все, что вы рассказали, правда, надо будет подключить федералов.

— Федералов? — переспросил Векслер.

— Да, я все объясню. Прежде всего соберите сведения об одном парне по фамилии Сеймур, он здесь живет. Его почти наверняка нет в наших каталогах. Ничего не делайте, только найдите.

— Сеймур?

— Назовите его по буквам, — сказал он мне.

Я записал фамилию на бумаге.

Векслер хотел уйти, но Трэвис задержал его.

— Да, вот еще что. Посели-ка пока мистера Уивера у себя. Бьюсь об заклад, ему не хочется провести здесь еще одну ночь, а он должен быть в безопасности.

Векслер воспринял это предложение явно без энтузиазма.

— Надо посоветоваться с женой. Ведь она молодая.

— А какие проблемы?

— Да, в общем, никаких.

— Значит, нечего из этого устраивать дело Дрейфуса. Просто поставь ее в известность.

Когда мы остались одни, Трэвис сказал:

— Сдается мне, вы со своими друзьями ставили не на тех лошадок.

— Все из-за того, что я неожиданно увидел человека, которого считал мертвым. А вы разве не вмешались бы на моем месте?

— Может быть. Но, насколько я могу судить, вы вмешались совсем по другой причине — из-за этой бабы, с которой когда-то спутались. Погоня за юбками многих сгубила. Я сам два раза чуть не погиб. Теперь у меня третья жена, и все равно не сахар — будем надеяться, что ваша книжка ее подсластит.

Я окончательно запутался: то мне казалось, что он явно ко мне расположен, то расположение исчезало, словно он его выключал. Он производил впечатление человека вспыльчивого, самодовольного и тщеславного. Я ждал в соседнем кабинете, пока наконец не вернулся Векслер, чтобы отвезти меня к себе.

— Не уверен, что вам будут очень рады, — сказал он. — Какого хрена Трэвис не взял вас к себе, раз уж так о вас беспокоится. А вам, мистер, следует вести себя осторожно. Ведь чуть что — и сразу в наручники.

Его хозяйство размещалось на участке примерно в пол-акра, где стояли саманные домики, а большую часть занимала песчаная пустыня с кое-где торчащими кактусами. К одной стене гаража было приделано баскетбольное кольцо.

— Играете? — спросил я, чтобы как-то завязать разговор.

— Сын играет. Он в команде своего колледжа.

Векслер познакомил меня с женой — бодрой маленькой блондинкой в блузке и потертых джинсах. Когда я представился и поблагодарил за гостеприимство, она ничего не сказала, даже не взглянула на меня, только поджала губы. Было ясно, что она, как и ее муж, не одобряет идею Трэвиса. Меня провели в комнату сына в задней части дома, украшенную бейсбольными вымпелами и афишами Мадонны и Шер. Там пахло застарелым потом.

— Здесь, конечно, вы не будете чувствовать себя как дома, — сказал Векслер, считая, видимо, что блеснул юмором. — У детей теперь совсем другие вкусы. Вам нравится Мадонна?

— Компания вполне приемлемая, — ответил я. — Не то что пьяница, с которым мне пришлось провести ночь.

Векслер открыл дверь в маленькую ванную рядом с комнатой.

— Я принесу свежие полотенца. Все остальное у вас есть?

— Да.

Он потоптался в дверях.

— Вы женаты?

— Нет.

— Поймите меня правильно. Моя жена не хотела бы, чтобы вы обедали с нами. Я принесу вам еду сюда. К вам лично это не имеет никакого отношения, понимаете?

— Конечно.

— Она не любит незнакомых людей.

— Да, да, не нужно ничего объяснять.

Он хотел сказать еще что-то, но, видимо, передумал и оставил меня одного. Я осмотрел свое новое обиталище. Кровать односпальная, но довольно удобная. Как и в большинстве американских домов, просторный чулан. Под книжной полкой с карманными изданиями Стивена Кинга выстроились в ряд с полдюжины пар потрепанных теннисных туфель. На подоконнике — стереосистема и груда кассет.

Я дождался, когда Векслер принес полотенца, с удовольствием принял душ, лег поверх постели и стал размышлять о том, как круто обошлась судьба с Клемпсоном. Моя фортуна — пока — от меня не отвернулась, но я чувствовал, что давно перешел все мыслимые границы, словно в каком-то кафкианском кошмаре.

 

Глава 26

НАСТОЯЩЕЕ

Два следующих дня я пробыл под «домашним арестом», не имея ни малейшего понятия о том, что происходит снаружи. На третий день, прямо с утра, меня снова доставили к Трэвису. Векслер вез меня в участок с включенной сиреной, и, признаться, мне это было приятно.

— Вам разрешают включать ее в любое время?

— А почему нет? Пусть все эти старушки пообсераются, что на мужниных «кадиллаках» катаются, — сказал он, шпаря на красный свет. На этот раз он, кажется, был в хорошем настроении.

Когда мы приехали, Трэвис познакомил меня с каким-то мужчиной.

— Это специальный агент Робб Кемлеман из отряда по борьбе с сексуальными преступлениями, ФБР.

С виду Кемлеман явно не годился для этой роли, а был скорее похож на профессора, очутившегося здесь по каким-то непонятным причинам. И одет был соответствующим образом: безупречно отглаженный льняной пиджак, рубашка с пристегнутыми углами воротничка, традиционный галстук, серые фланелевые брюки и потертые сапоги. Контраст между ним и Трэвисом был разительным. Я дал бы ему чуть больше сорока, хотя выглядел он старше; под глазами темнели круги, как у людей с больной печенью или любителей выпить, не исключено, что при его работе поддача была единственной отдушиной. В разговоре он четко произносил каждое слово. Еще мне показалось, что он красит волосы — они были неестественно черного цвета. По местному телевидению однажды рекламировали какое-то средство для маскировки плеши. Может быть, им-то он и пользовался.

— Позвольте ввести вас в курс дела, мистер Уивер, — начал Кемлеман. — Трэвис здесь нашел дом этого Сеймура, а его ребята сумели проникнуть на участок.

Трэвис, прервав его, пояснил, что в Америке большая часть поденных рабочих — садовников, уборщиков, рабочих, обслуживающих бассейны, — цветные.

— У нас, белых американцев, теперь просто нет стимула заниматься подсобными работами. — Он сказал это с едва заметной улыбкой, как бы извиняясь за такой «расизм наизнанку». — В основном это мексиканцы или японцы. Не последишь за ними — от сада ничего не останется. Прирожденные садовники-губители. — Как и Векслер, он был очень весел.

— Итак, с вашего разрешения, я продолжу, — снова заговорил Кемлеман с легким раздражением в голосе. — Двое цветных офицеров из Талсы были внедрены туда как «садовая» бригада. Они понаблюдали за территорией и установили, сколько людей находится в доме. Они также засекли все устройства охраны, установили подслушивающие аппараты и сумели сфотографировать нескольких обитателей дома. Взгляните! Не знаком ли вам кто-нибудь из них?

Он подвинул ко мне через стол отпечатки.

— Это Сеймур, — сказал я, — а женщина рядом с ним — Софи.

— А этот тип? — Кемлеман указал на человека в темных очках, стоявшего во внутреннем дворике дома в некотором отдалении от Сеймура и Софи.

Я принялся его разглядывать. Трэвис протянул мне увеличительное стекло.

— Попробуйте с этим.

Я еще раз изучил фотографию.

— Не знаю. Впервые вижу его.

— Так я и знал. Это известный громила из Чикаго. Взгляните на остальных, может, найдете своего покойного друга.

У них было крупное фото Софи и еще несколько снимков, на которых Сеймур разговаривал с какими-то тремя типами, но Генри среди них не было. Стоило мне увидеть Софи вместе с Сеймуром, да еще в такой необычной обстановке, как у меня мурашки забегали по телу.

— Нет, ни на одном из снимков Генри нет, — уверенно заявил я.

— Жаль, это было бы весьма существенно, — сказал Кемлеман. — Но ничего, кое-что мы все-таки выяснили. По крайней мере знаем, как выглядит Сеймур. — Он обвел Сеймура маркером. — Давайте увеличим его и женщину и разошлем снимки.

— Вы дозвонились до венецианской полиции?

— Да, — ответил Трэвис. — Можете радоваться — ваша история подтвердилась. Лучше поздно, чем никогда.

— Вот и отлично, — сказал я.

— Ваш знакомый, похоже, знает свое дело. Согласно полученной от него информации, наши иммиграционные власти установили, что этот ваш старик — ну, который перебрал наркотика, — дважды появлялся здесь в прошлом году. Причем зарегистрирован он в Чикаго, что опять же связано с тем, о чем вам расскажет Кемлеман. Продолжайте, Робб. — Трэвис, видимо, хотел дать мне понять, что по-прежнему ведет дело, несмотря на участие федеральных агентов.

— Поездка в Чикаго, о которой говорила ваша бывшая подружка, может быть связана с базирующейся там фирмой; мы довольно давно за ней наблюдаем. Она называется «Клуб Зеркало» и издает полупорнографический журнал — сомнительные нудистские материалы, попадающие тем не менее в так называемую «конституционно защищенную» область. Настоящее ее назначение, как удалось выяснить, — поставка продукции на блошиные рынки, где торгуют фотографиями детей. Все, что мы смогли сделать, — это «засветить» нескольких «жестких» педофилов, откликнувшись на их рекламу. Действовать следует с предельной осторожностью, так как Верховный суд отверг обвинение, над которым мы корпели целых два года, на том основании, что улики получены обманным путем. Они так увлеклись защитой обвиняемых, что забыли о жертвах. Так что действовать нам придется, как говорят, со связанными руками.

Тут его снова прервал Трэвис:

— Да, только на прошлой неделе особый отряд в Лос-Анджелесе арестовал какого-то парня сразу по трем статьям. В подполе у него обнаружили целый грузовик детского порно. Парень оказался членом местного Совета управляющих школами. Он фотографировался с маленькими детьми. Это у них что-то вроде допинга. Поглядят на снимок, вспомнят, как занимались сексом с несчастными малышами, и опять возбуждаются. И знаете, чем это кончилось? Отпустили его под залог. Вот, почитайте-ка. — Он пододвинул мне номер «Ю-Эс-Эй тудей».

В одной из статей говорилось, что в 1991 году в штате Нью-Йорк уже зарегистрировано сто тридцать одна тысяча случаев дурного обращения с детьми.

— Представляете, что там творится? Черт побери, это же больше, чем все население Скотсдейла.

С трудом сдерживая отрыжку, Кемлеман полез в карман, незаметно достал и проглотил пару таблеток.

— Наша главная задача, — продолжал он, — свести концы с концами, связать воедино все, что делается здесь и в других местах. Вот почему ваши показания представляют для нас такую ценность. Если мы произведем арест, вы станете ключевым свидетелем. Я говорю «если», потому что дело может принять совсем другой оборот. Все эти ребята хорошо разбираются в законах, и у них хватит денег, чтобы выйти сухими из воды. Наша система правосудия давно разложилась. Гувер еще мог что-то сделать с организованной преступностью, но отступил, и битва была проиграна. А теперь этой стране скоро каюк.

— Отступил? — воскликнул Трэвис. — Да этот вонючий святоша сам был геем. Я только что прочел одну книжку, она его полностью разоблачает.

— Ну, может, и так, — сказал Кемлеман, снова подавляя отрыжку. — Мы должны играть теми картами, которые нам достались. И действовать быстро, потому что птички могут упорхнуть в любой день. А сейчас, мистер Уивер, мы попросили бы вас кое-что посмотреть, но для этого вам надо полететь в Финикс.

Кемлеман отвез меня в машине без опознавательных знаков на маленький аэродром с аккуратными самолетиками, которые всегда напоминают мне авиамодели моего детства — из бальзы, с пропеллером на резинке. Нас ждал полицейский вертолет. Даже в лучшие времена я к полетам относился настороженно. Никогда, к примеру, не мог понять, каким образом 747-й отрывается от земли и тем более держится в воздухе, а о летательных свойствах вертолетов вообще говорить не приходится, я их просто боюсь. Но выбора не было, поэтому я покорно проследовал за Кемлеманом и занял место позади пилота.

Вертолет набрал высоту, потом опустил нос под опасным углом, и мы понеслись над поверхностью земли с захватывающей дух скоростью.

По прибытии в Финикс у меня дрожали ноги. В полицейском управлении нас провели в полуподвальную комнату с шестидесятимиллиметровым кинопроектором. Кемлеман познакомил меня с двумя другими агентами ФБР, помоложе, модно одетыми, в элегантных костюмах, при воротничках и галстуках — покойный «Дж. Эдгар» был бы доволен. Они назвали свои фамилии, которые тут же вылетели у меня из головы. Как только мы уселись, один из агентов погасил свет и включил проектор.

Еще до того, как на переносном экране стали мелькать кадры, я почувствовал недоброе; так бывает, когда садишься за стол, зная заранее, что еда будет отвратительной. Сначала не было фокуса — у того, кто держал камеру, тряслись руки, пока он ее настраивал. Потом появился интерьер какой-то комнаты, но, поскольку свет исходил только от одной лампы, разобрать детали было нельзя. Затем камеру, видимо, установили на треногу, и качество съемки улучшилось. Играла музыка; мелодия напоминала что-то из Вилла-Лобоса и повторялась с леденящей назойливостью. Внезапно появилось лицо крупным планом под белой маской пьеро с черными вертикальными прорезями для глаз и оскаленным ртом, обведенным черным. Когда общий план увеличился, захватив большую часть комнаты, стало видно, что обладатель маски совершенно голый мужчина, далеко не молодой, с дряблым животом, такими же дряблыми ногами и редкими седыми волосами.

— Увидите знакомое лицо — скажите. Надо будет — еще раз прокрутим пленку, — сказал мне Кемлеман.

Тут пленка оборвалась, и агент быстро вырубил ток.

— Сейчас я ее склею, у меня есть пресс.

Воспользовавшись паузой, я спросил у Кемлемана, откуда эта пленка.

— Мы ее нашли в одной заброшенной церкви, в паре веллингтоновских ботинок, на которые не сразу обратили внимание. Судя по кодовому клейму на пленке — кстати, она со склада негативов «Агфа», — эта партия была продана в Милане. Вы знаете кого-нибудь в тех краях?

— Не совсем тех. Возможно, голый мужчина — это старик, которого я видел в Венеции. Маска очень похожа на венецианскую, впрочем, это еще ни о чем не говорит. Такую можно купить где угодно.

Снова погасили свет и включили проектор.

— Потеряли семь кадров, — сказал агент. — Пленка такая хрупкая, может опять порваться.

— А если пустить на малой скорости — выдержит?

— Надо попробовать.

— Попробуйте.

Агент изменил скорость. Голый пьеро просеменил мимо зеркала к кушетке, где, обложенный гирляндами виноградных листьев, как скорбный Бахус, лежал маленький худенький мальчик, тоже голый. Когда его показали крупным планом, я увидел широко раскрытые глаза, безучастно устремленные в камеру. Ребенка, видимо, накачали наркотиками. Пьеро склонился над ним и стал гладить его тщедушное тело, ласкал незрелые гениталии. Затем пошли темные кадры, когда же видимость восстановилась, старый пьеро уже сидел на кушетке, а ребенок, стоя на коленях, сосал у него между ног. Хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть всей этой мерзости. И хотя смотрели мы не из праздного любопытства, я считал, что пора прекратить этот кошмар. Все же я заставил себя смотреть дальше и вдруг заметил еще одного мужчину, тоже голого. Он сидел на том, что по-театральному называется гамлетовским стулом, в замысловатой, в виде бабочки маске и наблюдал.

— Остановите, — попросил я.

— Мы не можем долго держать кадр, он выгорает от лампы, — объяснил агент у проектора. — Но в нашей лаборатории кадр можно увеличить, отпечатать и отсканировать на компьютере.

— Рискнем, — возразил Кемлеман и повернулся ко мне: — Что вас заинтересовало?

— Маска, маска-бабочка.

— Ну и что?

— Разве я не говорил вам, Сеймур коллекционирует бабочек. Я видел его коллекцию. Но, может быть, это просто совпадение?

— Вы думаете, под маской Сеймур?

— Нет. Он не такой крупный и совсем по-другому сложен.

— Кто же тогда?

Я не мог внятно ответить, настолько чудовищным было возникшее у меня подозрение.

— Можно еще раз прокрутить?

— Перемотайте, — скомандовал Кемлеман.

Кадр повторили. Маска-бабочка появилась лишь в самом конце, после сцены с изнасилованием ребенка. Этот тип стал мочиться на мальчика, вялого и неподвижного, как тряпичная кукла. Слава Богу, если он накачан наркотиками, подумал я.

Когда зажгли свет, я увидел, что Кемлеман сидит сгорбившись, прикрывая обеими руками рот, и выжидательно смотрит на меня.

— Прокрутить еще раз?

— Нет.

— Ну, и что скажете?

Я ответил, тщательно взвешивая каждое слово:

— Я уверен, это тот самый дом в Венеции, в который меня водили. Я сразу узнал покрывало на диване. Не помню только, где оно лежало тогда. И первого мужчину узнал, его потом нашли мертвым в борделе. Впрочем, я могу и ошибиться.

— А второго мужчину вы когда-нибудь видели?

Во рту у меня стало сухо, словно я долго жевал вату. Хотелось плакать — от жалости то ли к малышу, то ли к самому себе при мысли, что жизнь моя уже не будет никогда прежней.

— Вряд ли я смог бы утверждать это под присягой, — начал я, запинаясь, — но, по-моему… В общем, мне кажется, что второй… это мой друг Генри.

На Кемлемана это не произвело особого впечатления. Не тот был момент. Он только пристально посмотрел на меня, кивнул и поблагодарил.

— Теперь становится ясно, почему он оказался в аэропорту Венеции, если, конечно, вы не ошиблись. Старик в белом костюме, вилла с потайными комнатами… все это пока только привходящие обстоятельства, уверяю вас. Но это больше, чем мы имели.

Он обернулся к агентам.

— Выберите побольше кадров, увеличьте и отсканируйте на компьютере. Особое внимание обратите на двух мужчин: вид сзади, вид спереди — все, что, на ваш взгляд, может служить наводками. И мальчика крупным планом. Отошлем их в Венецию, может быть, там узнают пропавшего ребенка. — Потом обернулся ко мне: — Вы сказали, он был членом парламента?

— Да.

— Значит, Лондону будет не так уж сложно выслать нам несколько фотографий?

— Разумеется!

Он дал агентам еще какие-то указания.

— Сделайте это как можно быстрей. Действуйте через наше посольство в Лондоне, чтобы не было никаких утечек. — Впервые за все время в его голосе зазвучали эмоции. Он налил в стакан воды и снова принял таблетку. — Пока вы здесь, я хотел бы провернуть еще одно дело. Как вам известно, мы прослушиваем телефон в их доме, но они, сволочи хитрые, телефоном почти не пользуются. Общаются, видимо, через компьютер, а эту систему мы пока не просекли. Но однажды поймали интересный звонок. Поставьте пленку.

Эта пленка, как и обычно, записывалась на малой скорости, чтобы улучшить качество звука. Поэтому скорость пришлось увеличить. Начало записи было малоинтересным. Сначала женский голос, я сразу узнал голос Софи, требовал в местной чистке пропавшую юбку. Потом мужчина делал заказ в винном магазине. И лишь когда на пленке послышался телефонный звонок, Кемлеман подтолкнул меня локтем.

— Вот сейчас, — сказал он и дал мне наушники. Я слушал внимательно. Трубку поднял мужчина, говоривший с незнакомым мне акцентом. «Позовите Сеймура», — попросил звонивший с явно британским произношением. После паузы к телефону подошел Сеймур. Дальше последовал такой диалог:

«— Новости есть?

— Все спокойно. Что у тебя?

— Этот новый клиент готов закупить весь чикагский запас.

— Значит, поездка остается в силе?

— Если он не слиняет в последний момент.

— А деньги надежные? Помни, нужны наличные.

— Конечно, я ему сказал.

— Как Софи?

— За нее не волнуйся.

— Я-то не волнуюсь, а тебе надо бы. Что еще? Был ответ из Лондона?

— Нет, они потеряли след. Жаль, что мы не позаботились об этом в Нью-Йорке.

— Ладно, займемся этим потом. Ты сменил коды?

— За кого ты меня принимаешь? Мы сделали это сразу.

— Просто проверяю. Итак, если больше не позвоню, встретимся в похоронном зале, как условились, только мне не звони».

Разговор закончился. Я снял наушники.

— Что-нибудь поняли? — спросил Кемлеман.

— Несомненно звонил англичанин, говорил с легким американским акцентом, как и все прожившие здесь некоторое время.

— Это Генри, ваш друг?

— Вполне возможно, — ответил я после паузы.

— А более определенно сказать не можете?

— Трудно. Давайте еще раз послушаю.

Я снова прослушал диалог, нагнувшись к самому динамику.

— Да, это он. Я почти уверен. — Сердце у меня бешено заколотилось. — А разговор они вели о поездке в Чикаго. Именно об этом мне говорила Софи. Похоже, он о Софи беспокоится. Неужели они что-то заподозрили?

— Вы угадали. — Разговаривая со мной, он расхаживал по комнате. — Похоронный зал, — сказал он. — Почему похоронный зал?

Вдруг он быстро вышел из комнаты. Я заколебался: следовать мне за ним или остаться, и посмотрел на агентов. Один из них сказал:

— Он плохо переносит такие дела из-за истории с его дочерью.

Кемлеман вернулся, и я не успел ничего спросить.

— Пойдемте, — сказал он.

Я вышел за ним на вертолетную площадку. На этот раз он был очень разговорчив.

— Мы разместили группу в недостроенном доме в полумиле от дома Сеймура, ведется непрерывное наблюдение. На наше счастье, там тупик — к дому идет только одна дорога. Понимаю ваше состояние после всего пережитого, но не могу не сообщить вам еще одну новость. Утром я получил факс из Флориды. Там в парке пропал ребенок. И сразу подняли полную тревогу. Перекрыли все входы и выходы. К счастью, ребенка удалось найти минут через двадцать, это был семилетний ребенок, но похитители уже успели подстричь ему волосы, перекрасить их в другой цвет и вставить ему контактные линзы. Преступников взяли, когда они собирались переодеть его в девочку.

— Господи!

— Муж и жена, с виду самые обыкновенные люди. Оказалось, их разыскивают в трех штатах по сходным обвинениям. Такая мразь недостойна никакого снисхождения. Был бы счастлив повернуть рубильник и поджарить их на стуле.

Я был до того измучен, что, снова сев в вертолет, не испытывал ни малейшего страха. Вообще ничего не испытывал. Я и представить себе не мог, что существует мир, полный пороков и извращений. Кемлеман, видимо, умел читать чужие мысли, потому что в машине, по пути в мой отель, вдруг сказал:

— Надеюсь, вы не собираетесь довести дело до конца?

— Почему вы спросили? — Я был поражен.

— Когда-то вы были связаны с этой женщиной, и вам не хочется быть среди тех, кто выдаст ее. Об этом вы сейчас думаете?

— Нет, не об этом.

Он с волнением посмотрел на меня.

— Поверьте, совсем не об этом, — повторил я. — Главное сейчас — пресечь зло. И я должен в этом помочь. Особенно после того, что увидел и узнал за последние несколько недель. Боюсь только все испортить, когда дело дойдет до развязки.

— А вы думайте о ребенке из фильма и об остальных жертвах.

Мы заехали в передний двор мотеля, и Кемлеман заглушил мотор. Строго официальное выражение исчезло с его лица; передо мной сидел совсем другой человек, одержимый.

— Я вам вот что скажу, — проговорил он. — Я готов использовать кого угодно, что угодно, если это необходимо, пойти на риск и применить любые, даже грязные средства, чтобы спасти хотя бы одного ребенка от того, что мы только что видели.

Его страстность поразила меня. Почему вдруг он выплеснул наружу всю свою ярость? Это я понял потом, но было слишком поздно.

 

Глава 27

НАСТОЯЩЕЕ

Дело пошло быстрее, когда специалист из ФБР проник наконец в их компьютерную систему. Он принес список фамилий и адресов; некоторые из них значились и в списке, присланном из Венеции. Примерно сотня фамилий, которая вполне могла служить представительной выборкой американского истеблишмента: судья из Оклахомы, директор школы из Мейна, вице-президент Сберегательного и кредитного банка в Вест-Ковине (Калифорния), комментатор местного телевидения, евангелист из Техаса и — хотите верьте, хотите нет — респектабельный педиатр из Мемфиса, а также корреспонденты из Панамы, Колумбии, Мексики и даже Аляски.

Не знаю, был ли я единственным, кто заметил драматическую перемену в поведении Кемлемана, но оно действительно стало странным. Возможно, сказалась чрезмерная перегрузка работой, но я склонен был отнести это на счет нервного возбуждения. Он все больше и больше отдалялся от местных полицейских и каждое предложение Трэвиса встречал в штыки. Лишний раз это подтвердилось, когда он получил распечатку компьютерного списка. Он готов был в тот же момент всех арестовать, но ему запретили, и тогда он стал срывать злость буквально на всех.

Для непосвященных американская судебная система еще более непостижима, чем промысел Божий. Федеральные законы и законы штатов часто противоречат друг другу, правоохранительные органы соперничают между собой, решающую роль всегда играет политика. В наше дело были втянуты не только ФБР и полиция Англии, но и Интерпол, и каждая из этих организаций действовала сама по себе. Недавнее решение Верховного суда о недопустимых уликах всех деморализовало. Только Кемлеман готов был рисковать головой, и ограничения приводили его просто в бешенство.

По сообщениям наблюдателей, Генри больше не появлялся в доме Сеймура, даже не звонил. Трэвис организовал поиск по регистратурам всех гостиниц в окрестностях Финикса; фирмы, работающие с кредитными карточками, получили распоряжение сообщать обо всех операциях с фамилией Блэгден. Только вряд ли Генри был настолько глуп, чтобы пользоваться своей настоящей фамилией, — это лишний раз подтверждало, что все ходят по кругу, хватаясь за любую соломинку. Трэвис изо всех сил старался не ударить лицом в грязь перед теми, кто сейчас орудовал на его территории. Ведь в самой гуще событий он оказался случайно, после того как его офицер задержал меня на шоссе, и он явно на этом зациклился.

В субботу утром, в тот уик-энд, когда я собирался отправиться во Флагстаф, Сеймур и еще двое не опознанных пока что мужчин покинули дом; Софи с ними не было. Группа наблюдения установила, что в аэропорту Скотсдейл они сели на самолет частной фирмы, надлежащим образом зарегистрированной и до сих пор ничем себя не скомпрометировавшей. С контрольной вышки сообщили, что, согласно представленному плану полета, они направлялись прямо в Чикаго. Чикагская полиция, поднятая по тревоге, приняла наблюдение в аэропорту О’Хара и следила за каждым шагом этой троицы. Кемлеман и его группа вылетели часом позже, чтобы поспеть к решающему моменту. Перед отлетом он без возражений согласился с предложенным Трэвисом планом моей поездки во Флагстаф для встречи с Софи.

В воскресенье вечером один из сотрудников Трэвиса, Хенрик, одетый в штатское, отвез меня во Флагстаф на полицейской машине без опознавательных знаков, с форсированным двигателем, скрытым радиопередатчиком и пневматическим ружьем устрашающего вида под крылом. Сам Хенрик — грузный и неразговорчивый — всю дорогу слушал по радио бейсбольный репортаж, пытаясь объяснить мне некоторые тонкости этой игры, но для меня это было все равно что марсианская грамота; впрочем, я понимал, что если бы стал описывать непосвященному крикет, то результат был бы тот же. Видимо, они все еще считали меня заезжим английским чудаком, не способным настроиться на их волну, который вот-вот исчезнет из их поля зрения.

Флагстаф находится примерно в ста пятидесяти милях к северу от Финикса на плато Коконино. Вначале он был городком лесорубов. За ним проходит Большой каньон и начинается Пятнистая пустыня. Зимой здесь популярный лыжный курорт, расположенный на высоте семь тысяч футов над уровнем моря. В июле и августе, когда в долине Парадиз дневная температура переваливает за 100 градусов и, как любят шутить, можно жарить яичницу на тротуаре, здесь настоящий оазис для истомленных солнцем обитателей Финикса и Скотсдейла. В окрестностях Флагстафа зеленые леса чередуются с пустынными плато; сам же город гнездится у подножия пика Хэмфри — самой высокой горы штата. Я выудил у моего водителя один образчик местного фольклора: когда мы подъехали к городу, он сказал, что Флагстаф иногда называют городом семи чудес.

— Почему? Что за семь чудес?

— Вокруг него семь национальных парков, — неторопливо пояснил он. — Бывали у Большого каньона?

— Нет, только пролетал над ним по пути в Лос-Анджелес.

— Его надо смотреть на рассвете. Проснуться пораньше, прийти и встать на краю. Глянешь вниз — яйца похолодеют. Можно, конечно, взять вертолет или спуститься на муле, если вам нравится. Многие так делают.

Он провез меня мимо «Говарда Джонсона», чтобы я мог сориентироваться. Поселили меня в маленьком двухэтажном мотеле.

— Это здесь? — спросил я, когда мы подъехали.

— Здесь.

— А он работает?

На крыльце лежал ободранный пес. Пока я осматривал убогий фасад, открылось окно первого этажа, и кто-то выкинул пустую банку из-под пива. Где-то по радио Карли Саймон пел «Никто не делает этого лучше, чем ты».

— Конечно, работает.

— А что мне делать теперь?

— Кажется, с вами должны связаться здешние ребята.

— А вы не останетесь?

— Нет, это не моя задача. Будьте осторожны, — не слишком вдохновляюще сказал он на прощанье.

Я перешагнул через собаку и вошел внутрь. Прежде чем оформиться, поинтересовался, нет ли для меня сообщений. Ничего не было. Мотель, без ресторана и бара, служил путешественникам просто местом ночлега. В номере я чувствовал себя неуютно, поэтому вернулся к стойке и спросил у служащего, уже немолодого, где можно выпить и поесть. Он назвал мексиканский ресторан примерно в полумиле от мотеля. Машины у меня не было, и пришлось идти пешком. В общем, в Флагстафе мне было как-то не по себе. Я слышал от многих женщин, что лучше остаться голодным, чем в одиночестве сидеть в ресторане. Раньше я считал это просто женским капризом, но в тот вечер изменил свое мнение. Забившись в угол, я чувствовал себя затерянным в океане весело болтающих туристов. Глядя на них, я особенно остро ощутил переменчивость жизни и безвозвратность утраченного прошлого. Сидя в одиночестве, словно прокаженный, я смотрел на смеющиеся лица с недоброй завистью. Моя официантка оказалась довольно славной, в чем-то даже привлекательной. Над верхней губой у нее поблескивали капельки пота. Когда, приняв заказ, она отошла от столика, я заметил, что у нее потрепанные туфли и покрасневшие лодыжки, и это почему-то тронуло меня. Мне так не хватало простого человеческого общения, что я даже подумал, не пригласить ли ее выпить со мной после работы, но, конечно, не сделал этого.

Я старался понять, собираюсь ли я спасти Софи или отомстить ей за ее предательство. И потому боялся встречи с ней: мне хотелось положить конец неопределенности, но не любой ценой.

Вернувшись в мотель, я узнал, что мне трижды звонил некто Хокстейн и оставил дежурному свой телефон для меня. Едва войдя в номер, я позвонил и услышал на другом конце провода краткое:

— Хокстейн.

— Это Мартин Уивер, мистер Хокстейн.

— Где вас черти носят? — Он слегка гундосил.

— Выходил пообедать.

— Вашу мать, вам же было велено не выходить из гостиницы!

— Но я хотел есть! — Мне не понравился его агрессивный тон.

— Я уточнял детали, как с вами быть. Приезжал уже дважды.

— Никто мне ничего не сказал.

Он ответил не сразу. Несколько раз чихнул и выругался:

— Сенная лихорадка, мать ее… Содержание пыльцы в воздухе так и не объявляют. На будущее — не делайте ни шагу, не связавшись со мной.

— Отлично, — сказал я, — теперь буду знать.

— Когда у вас встреча с этой бабой?

— Мы точно не договорились. Я только сказал, что каждое утро буду ждать ее в ресторане «Говард Джонсон».

— Лучше это делать пораньше. Здесь рано встают.

— Что значит рано?

— В семь часов.

— О’кей, попрошу меня разбудить. Если, конечно, у них это принято — здесь вообще нет никаких удобств. Как мне вас узнать?

— Не надо меня узнавать. Но я буду рядом. — Он снова чихнул.

— Как мне туда добраться?

— Я оставил для вас машину на стоянке. Красный «крайслер-ле-барон» с откидным верхом. Ключи и пистолет под сиденьем.

— Пистолет? Мне не нужен пистолет.

— Может понадобиться. Это маленький автоматический пистолет, делает десять выстрелов. Носите его при себе. Пройдите прямо сейчас к машине и возьмите. Утром приду к месту вашей встречи, а пока никуда не высовывайтесь.

Он снова чихнул.

— Вам надо полечиться, — сказал я, но он уже повесил трубку.

Я вышел на стоянку; «крайслер» был на месте. Я залез внутрь и, убедившись, что никто меня не видит, запустил руку под сиденье. Нашарил ключи и маленький сверток, который с опаской положил в карман. Развернул я его только в номере. Всего раз в жизни я держал в руках оружие — в детстве у меня был водный пистолет гораздо большего размера, чем этот. Этот казался слишком маленьким, чтобы из него можно было кого-нибудь убить. Удостоверившись, что он на предохранителе, я вынул магазин и рассмотрел патроны. Руки у меня дрожали.

Утром меня не пришлось будить — я сам проснулся от какого-то тревожного чувства; во сне я целился из пистолета в незнакомого мне человека и, пробудившись, никак не мог понять, где я нахожусь: окно было закрыто ставнями, а в комнате стоял дурной запах. Все суставы одеревенели, словно я спал на дощатом полу. Проведя рукой по небритым щекам, я обнаружил несколько волдырей от укусов москитов. Я еле доковылял до душа и стоял под ним, пока мои мышцы не расслабились.

Одевшись, я снова осмотрел пистолет, вынул магазин, положил в один карман, а пистолет — ради безопасности — в другой.

Солнце уже взошло и пригревало спину. Все тот же старый ободранный пес ковылял к стоянке, приподняв заднюю лапу. Я окликнул его, и он остановился, медленно повернув голову. Только сейчас я разглядел его глаза — два молочно-белых пятна — и понял, что он слепой. Он позволил мне погладить свою косматую голову, после чего улегся под деревом.

К машинам, стоявшим здесь накануне, прибавилась всего одна — «виннебаго». Эти дома на колесах были шикарно оборудованы для путешествий, так что непонятно, зачем понадобилось их владельцам ночевать в мотелях. Я прошел к своему красному «барону». Бензобак полный, а на спидометре всего несколько сотен миль. Добрых пятнадцать минут у меня ушло на то, чтобы найти «Говард Джонсон», и я постарался получше запомнить дорогу для будущих путешествий.

Кафе было уже наполовину заполнено, и не успел я занять место, как девочка-официантка с безукоризненными ногами в белоснежных теннисных туфлях подошла к столу и налила чашку горячего кофе. Она сказала, что ее зовут Шарон и что она сейчас вернется и примет заказ. Я осмотрелся и не нашел никого похожего на Хокстейна, но вдруг услышал чихание. Он сидел на высоком стуле у стойки, откуда хорошо виден был вход.

Юная официантка очаровала меня настолько, что уговорила заказать фирменный завтрак, о чем я пожалел, когда оказался один на один с горой вафель в кленовом сиропе и громадным омлетом, от которого мой холестерин мог подскочить до предельной отметки.

— Приятного аппетита, — сказала Шарон. Я смотрел на ее великолепные ноги с тоской приговоренного.

Часом позже Шарон в четвертый раз наполнила мою чашку кофе, но Софи все не появлялась. Несколько раз я бросал взгляд на Хокстейна — не дал ли он мне какого-нибудь знака, но, когда наши взгляды встретились, он с безучастным видом отвел глаза. В полдевятого я решил уйти, расплатился и неторопливо вышел. Я задержался в вестибюле, рассматривая какие-то туристские брошюры, пока не увидел, что Хокстейн тоже выходит. Он прошел мимо меня, не сказав ни слова. Вернувшись на стоянку мотеля, я обнаружил, что он уже там. Капот его машины был открыт, и он делал вид, что проверяет уровень масла. Почему-то все происходящее вдруг показалось мне ужасно смешным, нереальным — мое пребывание в этом месте под названием Флагстаф, проживание в дешевом отеле под присмотром «няньки», ожидание встречи с женщиной, которая ушла от меня целую вечность назад. Никогда еще мне не было так одиноко.

— Стало быть, завтра проделываем все то же самое, — сказал он, не вылезая из-под открытого капота. Даже эти уловки, это его притворное копание в моторе казалось нереальным. Было очевидно, что он не собирается околачиваться здесь целый день, как обещал мне Трэвис.

Он закрыл капот и уехал. Перспектива провести остаток дня в номере мотеля была удручающей. Больше, чем когда-либо, мне хотелось вернуться к обычной размеренной писательской жизни, где и любовь, и ненависть легко вплетались в сюжет и ложились на экран компьютера.

В таком вот состоянии, прислушиваясь к усиленному сердцебиению от излишка выпитого кофе, я, вопреки предостережениям Хокстейна, убедил себя в том, что непосредственная опасность мне не грозит, и я могу съездить осмотреть город. Я припарковался на главной улице и пошел искать книжный магазин, захаживая в лавчонки, где продавали разные индейские вещицы — чаще всего туристский китч сомнительного происхождения, но иногда и подлинные произведения искусства.

Перейдя на теневую сторону улицы, я вдруг заметил следовавший за мной черный «форд-бронко» с затемненными стеклами. Я остановился у витрины магазина и в ее стекле увидел отражение «форда» — он затормозил в нескольких шагах от меня. Вроде бы ничего особенного в машине не было: стекла часто затемняют, чтобы защититься от обжигающего зноя. Но когда я тронулся с места и поравнялся с ней, водитель открыл дверцу, и меня окликнули.

Я остановился, внимательно посмотрел и глазам своим не поверил: это был Пирсон, тот самый, который помогал мне по просьбе старика Роджера и сумел отыскать Софи.

— Что за черт?.. — начал было я, но Пирсон сделал предостерегающий жест.

— Молчите. Садитесь, быстро.

Теряясь в догадках, я залез в машину. Там работал мощный кондиционер и было прохладно, но от потрясения меня прошиб пот.

— Застегните ремень.

Пока я возился с ремнем, он резко рванул с места, так что меня отбросило на спинку сиденья.

— Как вы здесь оказались? Просто невероятно, — сказал я.

— Боюсь, есть еще много вещей, в которые вам трудно будет поверить. Это не последний сюрприз, мы припасли их для вас немало, и, к сожалению, почти все неприятные.

Только сейчас я заметил на заднем сиденье еще одного пассажира. Обернулся и обнаружил направленный на меня пистолет.

— Сядьте спокойно, — сказал Пирсон, — и не делайте глупостей. Вы уже не дома. Здесь ребята шутить не любят. Эта штучка, которую он держит, пробьет в вас дыру величиной с тарелку.

Больше я не смог вымолвить ни слова. Мы ехали около получаса, потом Пирсон свернул в сухое русло реки, скрытое от дороги, и остановил свой «бронко». Первое, что я увидел, выбравшись наружу, был тот самый «виннебаго», который я заметил у мотеля сегодня утром; он стоял недалеко от нас, укрытый низкорослыми деревьями. Человек с пистолетом вылез раньше и ожидал меня.

— Идите к той машине, очень медленно, — скомандовал Пирсон, — и не надо никакой суеты, не стоит.

Я двинулся к «виннебаго». Пирсон шел впереди, а человек с пистолетом — сзади. Открыв дверь, Пирсон пропустил меня вперед.

Фургон был разделен на несколько секций — обеденная зона, полностью оборудованная кухня, душ и спальный отсек. Пирсон вошел следом и закрыл за собой дверь. Теперь и он направил на меня пистолет.

— Сядьте вот здесь.

Он указал на одно из двух вертящихся кресел, сам занял второе и повернулся лицом ко мне.

— Выпить хотите?

Я отрицательно покачал головой. Он положил пистолет на колени.

— Выпейте, полегчает. Бутылка рядом с вами. И мне тоже налейте, нам обоим не помешает.

Наливая виски, я пролил несколько капель. Пирсон взял стакан в левую руку. Я слышал, как отъехал «бронко».

— Стало быть, — сказал Пирсон, — вы не рассчитывали меня здесь встретить. Должен сказать, вы поступили неразумно. Несмотря на все предупреждения, продолжали испытывать судьбу. Боюсь, на этот раз удача вам изменила.

Я смотрел на него, пытаясь собраться с мыслями. Единственное, что я отчетливо осознал, — они меня не обыскивали. К виски я не притронулся, хотя Пирсон уже осушил свой стакан.

— Похоже, старик Роджер оказал вам медвежью услугу, познакомив со мной? Глупый старый гомик. Говорят, он отличный преподаватель, но совсем не разбирается в людях. Но бедняга не виноват — хотел вам сделать добро. Наверняка питал к вам нежные чувства, в молодости вы, наверно, были в его вкусе.

Я слушал, не прерывая его.

— Только не думайте, я не из их компании. Никогда не увлекался «шоколадным пуншем» — вы понимаете, что я имею в виду? Особенно когда узнал, чем это кончается. Все это я давно бросил — игра не стоит свеч, лучше почитать хорошую книжку. Забавно! Господь сначала создал все эти удовольствия, а потом решил передвинуть ворота. Как жестоко с его стороны!

— Я и не знал, что вы философ.

— О, я человек многогранный. Как вы можете убедиться.

Случайный луч солнца упал на его лицо, и я заметил, что один глаз у него слезится. Не переставая следить за мной, он встал и поправил жалюзи.

— Знаете, какая у меня философия? Я работаю за деньги. Чистая экономика, понимаете? Вы пишете свои книги, и я зарабатываю, как умею. Не думаете же вы, что я ушел из полиции с шикарной пенсией? Я послал их на хер, зато теперь, когда все это кончится, буду иметь больше чем достаточно на всю оставшуюся жизнь. Возможно, свалю куда-нибудь в местечко более теплое, чем наша милая старая Англия. Мне рассказывали про Каймановы острова — там просто здорово и совсем небольшие налоги.

Я выслушал его и спросил:

— Ну, и что дальше?

— Не знаю. Моя задача — доставить вас сюда. Не в пример вам я не задаю лишних вопросов.

Не помню, как долго мы там сидели. Разговаривать было не о чем. Вот так же в больнице сидят и ждут, когда вернется хирург с результатами онкологического исследования. Потом я услышал, как подъехала машина. Лицо Пирсона напряглось. Он встал, направив на меня пистолет. Хлопнула дверца, потом другая; через некоторое время послышались шаги. Дверь «виннебаго» открылась — я и увидел Софи. Она вошла, а следом за ней — Генри. Внешне он мало изменился с тех пор, когда мы последний раз виделись. Только волосы стали светлее — он их покрасил, а в глазах были цветные контактные линзы, придававшие глазам какое-то дикое выражение. Так, во всяком случае, мне показалось, хотя в полумраке салона разглядеть это было трудно. Раньше у Генри была очень гладкая кожа, почти без морщин, но сейчас на скулах проступила сеточка тонких вен — характерный признак любителей выпить. Он заметно располнел, подбородок отяжелел, а шикарный костюм, так не вязавшийся с аризонской жарой, едва сходился на нем.

Войдя внутрь, он с усмешкой плюхнулся в кресло, освобожденное Пирсоном.

— Ну вот, старина, кто мог бы подумать — ты да я сошлись в таком месте, а? Ты не поздоровался с моей вдовой, — не без ехидства пошутил он. — Знаешь, наша Софи ведет себя совсем не так, как полагается вдове, — не облачилась во власяницу, не посыпала голову пеплом, даже в монастырь не ушла. А ушла к знаменитому коллекционеру бабочек. Разве не так, дорогая? Но не ее это вина. Разве можно долго любить мертвеца? Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!

Софи подняла голову и устремила на него неподвижный взгляд.

— Так-то лучше. — Он снова повернулся ко мне: — Она забыла меня с невиданной быстротой, и я ей этого не простил. Впрочем, ладно, главное, что мы опять втроем. — Как и многие политики, он говорил хорошо поставленным голосом.

Я посмотрел на Софи. Она вертела кольцо на мизинце левой руки.

— Знаешь, ты доставил мне массу хлопот, дружище. Массу хлопот. Что бы тебе не соваться в мой бизнес? Ведь ни тебе, ни мне это не принесло добра, только привело нас к сегодняшней пиковой ситуации.

— Я правильно понял, ты сказал — бизнес?

— В этом мире все — бизнес, способ заработать кусок хлеба. Разве не на этом держится мир?

— Должен тебе сказать, что полиция напала на твой след.

Он усмехнулся.

— Ты имеешь в виду трогательного недотепу с сенной лихорадкой? Мартин, только не думай, что это эпизод из твоего романа. Твои книги отлично читаются, но они далеки от жизни. Ты до сих пор веришь, что на земле воцарится добро. И в этом твоя беда. — Он покачал головой. — Нет. Мир — это выгребная яма, и вся штука в том, чтобы ее обойти, не вляпаться в грязь. Вот у меня чистые ботинки, я лично ни в чем не замешан. Я просто торговец, удовлетворяющий потребности. И ты очень удивишься, узнав, кто покупает мой товар. Все из высшего общества, Мартин, богачи. Им есть что терять.

Он налил себе виски.

— Выпьешь? Нет? Эх, Мартин, Мартин, не нравится мне все это. Слишком давно мы с тобой знаем друг друга. И ты не можешь думать, что я вычеркнул себя из списков живых для того лишь, чтобы ты все это взял и испортил? Нет, конечно. Не такого ты обо мне плохого мнения?

— Я никогда тебя не знал, — сказал я.

— Это же не моя вина. Какие-то отклонения между нами когда-то были, и я хорошо это помню. Ты не станешь отрицать, что я давал тебе много шансов устраниться, начиная с этой истории в Венеции. Из-за тебя пострадали люди, Мартин, из-за тебя и из-за твоей мудацкой настырности. Когда мы увидели друг друга, уже тогда все было кончено. Но я наперекор моим друзьям все оттягивал окончательное решение. Вся штука в том, что даже после Москвы ты ничего не понял. Я вовсе не хотел, чтобы дошло до сегодняшней ситуации. У нас были хорошие времена, и — веришь или нет — в душе я человек сентиментальный. Вот почему, когда ты наткнулся на Пирсона — кстати, по чистой случайности, ведь твоего корнуоллского приятеля среди наших абонентов нет, — я велел ему попытаться отвлечь тебя от этого дела, сгладить углы, убедить тебя в том, что больше раскапывать нечего. Думал, до тебя дойдет, но оказался не прав. Ты всегда был упрямым, всегда во все сомневался.

— Да, тут ты прав.

— К несчастью для тебя. Чистые сердцем не воцаряются на земле, Мартин. Давно пора было это понять.

— Мне казалось, что это ты всегда стремился к чистоте. Вспомнить хотя бы нашу первую встречу с Софи.

— Конечно, мы все изменились. Кто к лучшему, кто к худшему. Вот, например, Софи. Она тоже изменилась. Я, в отличие от тебя, знал, что она собой представляет. Погляди на нее. Дашь ей немного «конфеток» — и она чудеса вытворяет перед камерой. Эти пленки — наши бестселлеры. Тебе следовало забыть о ней, дружище. Она тебя давно забыла.

— Ты хорошо ее использовал, — сказал я. — И ты, и этот ваш коллекционер бабочек.

— Ну да, дорогой Сеймур — странный любовничек. Но он оплачивает мою деятельность, и мне не следует критиковать его за второстепенные увлечения.

Он помолчал и несколько секунд смотрел на меня.

— Стыдно быть таким высокоморальным, как ты. Кто-нибудь поднимает голос, когда всякое дерьмо на фондовой бирже проворачивает хлебные фьючерсы, в то время как в мире две трети населения голодает? Конечно нет. А я проворачиваю сексуальные фьючерсы — это товар, который не выходит из моды, на него всегда спрос. И я удовлетворяю этот спрос. Вот и все. У меня библиотека с абонементом: клиент заканчивает одну книгу и меняет ее на другую. Иногда рвутся страницы, иногда книга в таком состоянии, что ее уже не починить.

— Даже от тебя я не ожидал таких слов.

— Каких?

— Ты торгуешь вразнос детьми, а твои респектабельные клиенты — худший сорт дерьма.

— Как бы мир ни вертелся, кого-то обязательно поймают. Я проходил это в лучшей школе — в Вестминстерском дворце. Не я придумал эти игры, дружище, я просто один из игроков, усовершенствовавший технологию. Некоторые богатеют на поставках межконтинентальных ракет или плутония. А ты думал, если схватишь меня, что-нибудь изменится? Пока мы здесь с тобой так душевно беседуем, еще несколько тысяч детей умерло в Эфиопии, Калькутте, Сомали, Мозамбике, ты можешь продолжить этот список. Конечно, твое сердце истекает кровью за них всякий раз, когда ты уплетаешь паштет из гусиной печенки в «Гавроше» или еще в каком-нибудь оазисе.

Он разошелся, голос его стал громче, словно он хотел убедить самого себя в собственной правоте. Потом мы оба заметили, что Софи плачет.

— Прекрати! — рявкнул Генри.

Она моментально, как автомат, подавила рыдания.

— Ладно, пора кончать! — Генри резко обернулся к Пирсону.

Он вышел из «виннебаго», закрыв за собой дверь. Я слышал, как к «виннебаго» прицепили буксир, и вскоре мы снова выбрались на дорогу. По свету вечернего солнца, проникавшего сквозь жалюзи, я понял, что мы едем на север. Пирсон смотрел на нас, держа пистолет на коленях.

Я взглянул на Софи, окликнул ее. Она медленно подняла голову. Мне хотелось найти в себе хоть каплю жалости к ней, но я не мог, даже воспоминания не помогали.

— Я ждал тебя к завтраку, — сказал я. — Хороший был завтрак, жаль, что ты не пришла.

Выражение ее лица оставалось прежним.

— Наверно, сейчас уже поздно что-либо вам предлагать? — спросил я у Пирсона.

— Все, что вы можете предложить, пойдет мне только во вред.

— Я просто так, на всякий случай спросил.

— Налить вам?

— Да, пожалуйста.

Я протянул ему стакан. Пока он поднимался и доставал бутылку виски, я сумел перебросить магазин в тот карман, где лежал пистолет. Я понятия не имел, хватит ли у меня духа им воспользоваться, если представится случай, но прикосновение к металлу слегка меня ободрило. Я залпом проглотил виски; алкоголь моментально сгорел у меня внутри, и голова оставалась ясной. Мы ехали, должно быть, часа два, не меньше. Я, видимо, ненадолго задремал, а очнувшись, увидел, что Софи смотрит на меня. В глазах ее стояли слезы.

— Прости, — сказала она. — Это все из-за меня.

— Нет.

— Да. Если бы не я, ты бы ни за что сюда не забрался.

— Если кто-то и виноват, то только я сам.

Ее била дрожь.

— Мне холодно, — сказала она.

Пирсон встал, и пока он регулировал кондиционер, мне удалось вставить магазин в пистолет и дослать пулю в ствол.

— Так лучше? — спросил он. — Возьмите одеяло с какой-нибудь кровати.

Она, пошатываясь, встала на ноги, подошла к одной из коек и свернулась на ней клубочком.

— У них так бывает, — тихо произнес Пирсон. — Навидался я, как их ломает. Боже меня упаси от такого.

Я смотрел на Софи, и годы как будто отступили: спящая она выглядела не старше той Софи, которую я когда-то любил. Не было только лучезарности, которая от нее исходила. Передо мной была тень моей любимой. Глядя на нее и вспоминая все, что было, я гадал, каков же будет конец. Я то придумывал, то отбрасывал отчаянные способы освободиться вместе с ней, и мне стоило усилий держать руку подальше от пистолета.

Уже стемнело, когда «виннебаго», громыхая, остановился. Через несколько секунд Генри отпер дверь и вошел внутрь. Он направился к холодильнику, достал холодное пиво и выпил его прямо из банки, по-американски.

— Ты бывал на Большом каньоне?

Я заметил, что глаза у него блестят.

— Нет.

— Это долг каждого туриста.

Он отвернулся от меня и подошел к Софи.

— Просыпайся!

— Ну пожалуйста, — сказала она.

— Что «пожалуйста»?

— Помоги мне.

— Конечно, помогу. Я для того и пришел.

Он снова подошел к холодильнику и на этот раз достал шприц для внутривенных инъекций.

— Раздевайся, — приказал он.

Взгляд ее по-прежнему блуждал, и он помахал перед ней шприцем.

— Давай делай, как я сказал, получишь свое лакомство.

Она села на койке и начала снимать одежду, как робот, ни на кого не глядя, словно платная девка на «мальчишнике». Когда она разделась догола, я увидел характерные следы от инъекций на ее бедрах, руках и ногах. Видимо, он давал ей героин или какой-нибудь новый «коктейль» — эта адская кухня непрерывно совершенствуется. Когда содержимое шприца вошло в вену, она издала негромкий крик — то ли облегчения, то ли боли.

Генри выбросил использованный шприц в мусорный ящик под раковиной. Софи несколько раз содрогнулась всем телом, словно ее встряхнули чьи-то сильные руки, и повалилась на койку, безвольная, но явно удовлетворенная. Мне стало стыдно не только за нее, но и за себя, потому что даже сейчас ее нагота вызывала у меня волнение.

— Теперь мы должны позаботиться о тебе, верно? — сказал Генри. — Не ты один умеешь сочинять увлекательные сюжеты, вот я, например, тоже придумал, и совсем неплохой. Одна только маленькая незадача — у него нет счастливого конца, есть всего лишь некоторое поэтическое изящество, которое должно понравиться тебе как художнику.

Снова подойдя к холодильнику, он достал второй шприц.

— Эта штука творит чудеса, особенно с такими, как ты, кто раньше ее не пробовал… Ведь ты не пробовал, правда? Конечно нет, такие добропорядочные граждане, как ты… В первый раз она дает ни с чем не сравнимый эффект. Именно в первый раз, а пристраститься к ней тебе не грозит.

Он проверил шприц, выпрыснув в воздух тоненькую струйку содержавшейся в ней жидкости.

— Жаль, что ты не увидишь каньона во всей его красе; все, что ты о нем слышал, — чистая правда. Бесподобное зрелище, особенно на заре, что, к сожалению, не предусмотрено сюжетом, старина.

Его трепотня производила впечатление жуткого абсурда. Я почувствовал смертельную опустошенность, усугубленную тем, что покорным свидетелем этой сцены была Софи. Он шагнул ко мне, и в этот момент рука моя невольно потянулась к карману.

— Это место напоминает Бичи-Хед, куда часто приезжают любовники, чтобы принять последнее решение. Слыхал про такое?

Я отрицательно покачал головой, не сводя глаз со шприца в его руке.

— Итак, вот тебе мой сюжет. Ты привез ее сюда на последнее свидание, чтобы вновь разжечь старые чувства. Не так уж и неправдоподобно, ведь она была твоей первой любовью. К сожалению, по причинам, которые невозможно установить без анализа вашей крови, вы не сумели как следует припарковать эту «телегу». Было темно, вы поставили ее слишком близко к обрыву — такую ошибку может совершить всякий, кто хватает несколько кубиков этого снадобья, — и машинка перевернулась. — Он помахал передо мной шприцем. — Конечно, не так тонко, как в твоих опусах, но я ведь начинающий. Значит, для достоверности у тебя должно быть соответствующее настроение. Раздевайся и ложись рядом с ней.

Я не шевелился.

— Давай, это не такой уж плохой конец. И безболезненный.

Я прошел мимо него, сел на край койки и начал медленно снимать ботинки, понимая, что медлить нельзя. Генри стоял передо мной, наполовину загораживая Пирсона. Я отставил ботинки в сторону и встал, будто для того, чтобы расстегнуть ремень и снять брюки. Левой рукой расстегивая пряжку, я сунул правую руку в карман и, не вынимая пистолета, выстрелил два раза прямо в Генри. Сила выстрелов отбросила его назад на Пирсона. Несмотря на это, Пирсон сумел выпустить одну пулю, но она прошла мимо, угодив в кондиционер. Я выхватил пистолет и крикнул, чтобы он бросил свой. Не знаю, подчинился ли бы он или нет, и никогда не узнаю, в панике я слегка нажал на спуск, и «автоматик» выстрелил еще два раза. Первая пуля попала Пирсону в плечо и развернула его, а вторая поразила его в шею около челюсти; обе пули прошли насквозь и звякнули о металлическую стену. Пирсон рухнул на одно из вертящихся кресел, дернулся к приборному щитку и упал на руль, нажав клаксон; кровь широкой дугой залила ветровое стекло. Он захрипел и затих. Меня едва не вырвало, и я опустился на колени рядом со скрюченным Генри. В замкнутом пространстве фургона легкие мои наполнились едким дымом от выстрелов, запахло паленой одеждой. Казалось, вечность прошла до того момента, когда я наконец смог встать. Пирсон не издавал никаких звуков, надо бы осмотреть его, но я был не в состоянии. Переступив через Генри, я открыл дверь и стал жадно вдыхать воздух, пока сердце не вошло в свой обычный ритм. Только тогда я вспомнил про Софи.

Я заставил себя вернуться внутрь. Софи забилась в угол койки, подняв колени к груди и глядя прямо перед собой широко открытыми глазами. Я хотел натянуть на нее одеяло, но оно насквозь пропиталось кровью. Перейдя во вторую спальню, я сполоснул лицо и, подняв голову, увидел в зеркале над раковиной свое отражение. Я был похож на сумасшедшего. И все же у меня хватило самообладания, чтобы взять чистое одеяло и обернуть им Софи.

— Пойдем, — сказал я. — Пойдем со мной.

Она начала смеяться, точно так, как смеялась после наркотиков тогда, много лет назад, на яхте близнецов. Я шлепнул ее, чтобы истерика прекратилась, взял на руки, вынес наружу, усадил на пассажирское сиденье «бронко» и накинул привязной ремень. Вдруг до меня дошло, что я босой. Мне стоило немалых усилий вернуться за ботинками. Генри и Пирсон лежали в тех же позах, что и прежде. Отвернувшись от них, я стал надевать ботинки и вдруг почувствовал резкую боль: обернулся и обнаружил, что у меня в правой лодыжке торчит шприц. Невероятно, но Генри был еще жив! Я рубанул его по руке, державшей шприц, но сила у него была дьявольская. Даже когда я несколько раз ударил его по горлу неловкими ударами каратэ, он все еще не отпускал шприц и делал отчаянные усилия, чтобы нажать на шток. Короткая, но страшная борьба быстро закончилась. Я вцепился ему одной рукой в лицо, а другой выбил шприц, который он судорожно сжимал. Генри несколько раз перекатился по полу взад-вперед, как заводная игрушка, у которой кончается завод, и изо рта у него хлынула кровь. Глаза широко раскрылись, казалось, он хочет что-то сказать. Но в следующий момент он повалился на бок и затих. Мне понадобилось время, чтобы восстановить дыхание. Я опустился на край койки и смотрел на Генри, пока не убедился, что он мертв. Лишь после этого я, пятясь, двинулся к двери. Закрыв ее за собой, я сел на металлические ступеньки, чтобы дать успокоиться сердцу. Мне стоило большого труда отцепить буксир. Сделав это, я с максимальной осторожностью развернул «бронко»: при свете фар видно было, что каньон находится всего лишь футах в двадцати. Генри аккуратно поставил «виннебаго» задом над обрывом; легкий толчок «бронко» отправил бы его в небытие.

Я уехал с этого места и стал искать дорогу — любую дорогу. Наконец нашел какую-то, ведущую к отдаленному отблеску в небе пустыни, означавшему человеческое жилье. Это оказался маленький магазин и бензозаправочная станция. Софи была в коматозном состоянии. Я остановился, вышел, запер машину и позвонил из общественной телефонной будки по 911, попросив соединить меня с полицией Кэрфри.

В первый раз за время этого кошмара мне улыбнулась удача: я попал прямо на Трэвиса. Когда я рассказал ему о том, что случилось, выяснилось, что я не могу сдержать слез.

— Оставайтесь там, — сказал он, как будто я мог поехать куда-нибудь еще. — Мы едем.

Я зашел в магазин и купил «четвертинку» скотча. Потом я вернулся к «бронко» и забрался под одеяло к Софи.

— Все кончено, — сказал я. — Теперь ты в безопасности.

Сказав ей эту последнюю ложь, я обхватил ее руками, но тело ее на ласку не отзывалось. С таким же успехом я мог обнимать и статую.

 

Эпилог

После событий той ночи я еще долго чувствовал себя как перенесший ампутацию: удаленного органа больше нет, но остались боль и страдания.

Мне не было предъявлено обвинений в убийстве Генри и Пирсона — Трэвис за этим проследил. Жюри присяжных вынесло вердикт, что я действовал в пределах необходимой самообороны. В мою пользу сыграло и то, что Пирсон стрелял из своего револьвера. Поскольку вскрылась вся история Генри, мнение жюри сводилось к тому, что я сослужил обществу хорошую службу. У меня отношение к этому сложное — убийство есть убийство, как бы его ни оправдывать.

Наверно, самой печальной оказалась история с Кемлеманом. Он стал последней жертвой в этой истории, но перед этим сумел осуществить правосудие по-своему. Трэвис рассказал мне об эпизоде в Чикаго — о свидании, на которое Генри так и не явился.

До того как прилетел Кемлеман, чикагская полиция уже закончила подготовительную работу. Сеймур и двое его компаньонов все еще были в аэропорту; видели, как они прошли в бар в зоне прибытия международных рейсов. Сеймур все время сидел там, но то один, то другой из его спутников выходили к справочному бюро. Агент ФБР установил, что их беспокоила задержка прибытия очередного рейса из Гонконга. Была произведена проверка отрывных купонов пассажирских билетов на этот рейс, но ни одной фамилии из компьютерного списка там обнаружено не было. Единственным, что можно было связать с телефонным разговором Генри, было то, что на самолете везли гроб. Установили, что умерший был поляком по имени Петер Ройяк, сорока двух лет, торговый представитель по продаже рубашек, которая получала большую часть товаров из Тайваня и Гонконга. В свидетельстве о смерти было указано, что было произведено вскрытие и причиной смерти являлось кровоизлияние в мозг. Все оформлено надлежащим образом, подписано и заверено гонконгскими властями. Как только узнали имя покойника, чикагские ребята быстро связались с рубашечной компанией. Им подтвердили, что да, у них работал Петер Ройяк в качестве комиссионера на Дальнем Востоке, и они оплатили перевозку его тела домой. Полицейские установили, где он живет; выяснилось, что он женат, имеет троих детей, в криминальных архивах не числится.

Как сказал Трэвис, Кемлеман хотел вмешаться прямо там же и тогда же, но чикагский комиссар полиции этого не позволил. Голоса поляков играют большую роль в «городе ветров», и в преддверии местных выборов комиссар был не готов затевать историю с абсолютно легитимным трупом.

Когда самолет из Гонконга был на подлете, Сеймур и двое других вышли из бара и поднялись на наблюдательную террасу. Пока они там стояли, полицейский фотограф снял их всех троих. Выяснилось, что один из спутников известен: это был второстепенный громила, работающий на одно из бандитских семейств. Троица дождалась, пока выгрузили гроб, а потом уехала из аэропорта и поселилась в «Ритц-Карлтоне». Тут же в соседний номер запустили секретную группу с хитроумными подслушивающими устройствами.

Когда гроб прошел через таможню, его повезли в похоронный зал; за ним все время следили — на случай, если его попытаются завернуть куда-нибудь еще. Семья покойного ожидала гроб вместе со священником. До этого момента, как сказал Трэвис, все выглядело нормально. После еще одной стычки с комиссаром Кемлеман решил действовать по-своему и в ту же ночь, не говоря ни слова чикагской полиции, провел чисто фэбээровскую операцию. Он собрал группу из дюжины агентов, в том числе специалиста-патологоанатома с портативным рентгеновским оборудованием: единственное, в чем он уступил, — не стал трогать тело до тех пор, пока что-нибудь не обнаружится с помощью рентгена.

Проникнуть в зал в ту ночь проблем не составило, и они сразу же просветили труп рентгеновскими лучами с использованием новейших быстро обрабатываемых пластинок. Снимки получили тут же, в ожидавшем снаружи фургоне без опознавательных знаков.

— Внутри у него что-то было, — сказал Трэвис. — Если говорить точнее, то при первом взгляде на снимки они не поняли, что это такое — просто квадратный предмет. Но было ясно, что это не часть его внутренностей. И в этот момент им сообщили, что двое молодчиков Сеймура вышли из гостиницы. Сеймур остался там, он был не дурак, чтобы участвовать во всяких грязных делишках. Группе ФБР по радио сообщили об их передвижении, и они знали, когда их можно ждать. Вокруг похоронного зала всем было приказано их не трогать: Кемлеман хотел взять их внутри с товаром.

Я помню, что, когда Трэвис дошел до самого интересного, он встал со стула и начал разыгрывать сцену.

— Представьте себе картину. Кемлеман и двое из его команды занимают позицию позади маленького алтаря в Часовне Вечного покоя, его помощники спрятались в примыкающей к ней комнате ожидания. Допустим, я — Кемлеман, помост с гробом стоит примерно на вашем месте. Эти двое молодчиков вошли оттуда. Они точно знали, зачем пришли, и работали быстро: взломали гроб, вытащили труп и разрезали его вдоль. И как только они достали то, за чем пришли, Кемлеман дал сигнал и взял их с поличным.

— Это была коробка с фильмом?

— Пленка. Кассета с пленкой — миниатюрная, долгая; мы потом ее запустили. Самое гадкое — китайские дети, может быть, лет трех-четырех, обоих полов. — Он говорил изменившимся голосом, не глядя на меня. — Бедных малышей насиловали и истязали по-всякому. Говорят, у них там жизнь дешевая. Господи, до чего же дешевы оказались эти короткие жизни.

Я слушал потрясенный. Ужас не кончился в Аризоне — он снова был со мной.

— А что же Сеймур?

— Его вытянули довольно просто. Он отпущен под залог и добивается разрешения на выезд. Но кого мне больше всех жаль, так это беднягу Кемлемана. В ту же ночь его поперли.

— Поперли? — переспросил я.

— Немедленно. Он получил нагоняй за то, что действовал без разрешения в сфере чужой компетенции. Я уже говорил, что с голосами поляков в Чикаго считаются, а тут нате вам — разрезанный труп. Надо было успокаивать семью, комиссара, епископа, еще Бог знает кого.

Трэвис рассказал, что после увольнения Кемлеман попытался получить лицензию частного следователя, но его блокировали, и он в конце концов оказался в службе безопасности одной справочно-информационной фирмы — как потом выяснилось, специально.

Примерно через шесть месяцев, когда я уже вернулся в Англию, Трэвис прислал мне вырезку из газеты. Это было сообщение о суде по обвинению в убийстве; обвинялся Кемлеман. Было очевидно, что произошла серия внешне не связанных друг с другом убийств известных граждан в разных уголках страны. Во всех случаях жертва получала бомбу в письме. Пока между ними не установили связь, погибло шестеро мужчин: Тогда заметили, что их фамилии содержатся в компьютерном списке педофилов, который Трэвис мне когда-то показал, а это привело к Кемлеману. Когда его выперли из ФБР, он, видимо, решил взять правосудие в собственные руки. На суде выяснилось, что десять лет назад была изнасилована и убита его дочь. С учетом этого адвокат подал прошение о смягчении наказания, но оно не произвело никакого впечатления, и ему дали пожизненное заключение.

Получив эту вырезку, я счел своим долгом узнать, в какой он тюрьме, и написал ему. Он не ответил.

Что касается Софи, то я оплатил ее лечение в одном из тех мест, где «высушивают» алкоголиков и наркоманов. Кажется, ей удалось выкарабкаться. Впоследствии она вышла замуж за своего адвоката и живет тихо в пригороде Сан-Франциско.

Я как-то прочитал, что можно делать алмазы, например, из арахисового масла. Берется любое углеродсодержащее сырье, добавляется водород и нагревается до 2000 градусов по Фаренгейту. Высокая температура и водород высвобождают атомы углерода из масла, и из них создаются алмазы. Я никогда не вникал в тайны физики и химии; для меня это все непостижимо, но почему-то эта статья заставила меня вспомнить о Генри. Я точно так же не способен понять, как мог он делать то, что делал, — для меня это черная дыра, не доступная постижению. Какой адский огонь преобразил моего друга, которого я, казалось, хорошо понимал, в человека, которого мне пришлось убить? Видит Бог, я хотел бы это знать. Но у меня нет ответов, не считая той банальности, что все мы умираем неузнанными.

Генри был прав в одном. Всегда находятся и охотники-продавцы, и охотники-покупатели; не только те, кто тайком шарят по детским площадкам и торговым центрам, — рисуемые в обыденном воображении «ребята» в потрепанных макинтошах, — но и те, кто погряз в гораздо большем коварстве и «слабостях», как они это называют. Невидимки, которые всегда найдут способ удовлетворить свои порочные наклонности в нашем обществе, переполненном сексуальным материализмом. Какой-нибудь другой Генри всегда вовремя подсуетится, чтобы обеспечить требуемую продукцию. Именно так, прости нас Господи, они обычно относятся к своим тщедушным жертвам — не как к детям, а именно как к расходуемому материалу, вроде пищи в пластиковых упаковках, материалу для утоления любого голода, кроме духовного.

Сейчас я живу другой жизнью. Никаких крупных городов, никаких компьютеров и факсов, даже никаких мыслей о том, чтобы написать еще один триллер. Когда умер Роджер, я купил его коттедж на берегу моря. Последние два года я был занят тем, что писал заказанную мне биографию Тургенева — предмет, настолько далекий от моих прежних тем, насколько я мог придумать. Я веду тихую, но не лишенную приятности жизнь и редко путешествую. Сейчас нигде не найти покоя.