— Вы не находите, — обратился я к Алберту, — что воспоминания мелькают в голове словно кинокадры?

Перебирая в памяти первые месяцы, проведенные с Софи, я попытался вставить их в контекст событий конца шестидесятых. В то время застрелили Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди, а чешский студент сжег себя на площади в Праге в знак протеста против русской оккупации. Произошла трагедия Сонгми, а из Вьетнама сотнями привозили на родину гробы. Умерли Уолт Дисней, Оппенгеймер, Айк, Ивлин Во, Джек Руби и сын Оскара Уайльда. Здесь, недалеко от дома, французы флиртовали с революцией, а английские войска вошли в Белфаст. Шах Ирана короновался а-ля Наполеон. Нашего будущего короля сделали Принцем Уэльским в стиле пародии на рыцарские времена, и Тайнен посвятил этому событию специальное выступление по Би-би-си. Тогда же в книгу истории было вписано место под названием Чаппакуиддик, шумный успех имел фильм «M.A.S.H.». Потом нас привело в ужас «Дитя Розмари», а Фассбиндер сказал, что «Любовь холодней, чем смерть». В конце тех же шестидесятых была сделана первая пересадка сердца, все пели «Хей, Иуда», а интеллигенты уговаривали нас терпеливо относиться к насилию и той «социальной инженерии», которую практиковали левые диктаторские режимы.

И именно в конце шестидесятых, вопреки всему, мы с Софи стали жить вместе. В то первое лето появлялись в моей жизни и другие люди — после выхода второго романа я на некоторое время приобрел известность. Но теперь я уже не могу ни вспомнить их лиц, ни понять, какую роль они играли в моей жизни. Единственный образ тех лет, не стершийся из памяти, — образ Софи. Бейли сфотографировал меня для «Вог», где я был назван «преуспевающим», кстати, без особых усилий с моей стороны. Наоборот, я надеялся на совсем другие успехи, чего нельзя сказать о скучной публике, украшавшей страницы того же журнала.

Нас мало интересовали происходившие в мире события. Мы пребывали в той ничем не оправданной, неустойчивой эйфории, что и вся Англия. Я думаю, Софи даже и не подозревала, что является одним из пионеров «нового порядка». Просто она жила одним днем и принимала все как должное.

Итак, мы пригласили Софи и Мелани в Бошамп, в «Сан-Лоренцо» — тогда еще скромный, но очень модный итальянский ресторан. Девушки вроде Софи весьма осторожно выбирают подруг — чтобы те не затмили их красоты. Но Мелани была привлекательна: такой кроткой улыбки я в жизни не видел. Генри сразу растаял, и я, к своему удивлению, оказался в паре с Софи. В «Сан-Лоренцо» в те времена было тесно, за столиком приходилось сидеть бок о бок и касаться друг друга ногами. В прокуренном шумном зале, ощущая теплое тело Софи, я постоянно испытывал желание и от этого впал в чрезвычайную болтливость. Разговор я свел на единственный предмет, в котором чувствовал себя уверенно, — свою литературную деятельность.

— Вы много читаете? — задал я не слишком оригинальный вопрос.

— Так, кое-что.

— И какие книги вам больше нравятся?

— Он надеется, что вы прочитали его книгу, — вмешался Генри. — Жаждет встретить хоть кого-нибудь, кто польстился на его шедевр.

— Благодарю тебя, Генри. — И я снова повернулся к Софи: — Буду счастлив подарить вам экземпляр.

— А о чем она? — вежливо поинтересовалась Мелани.

— Плохо замаскированная автобиография, — бросил Генри. — Настоящая дрянь, да к тому же высокомерная.

— Он в этом ничего не смыслит, — возразил я. — Читает только статьи приходов и расходов.

— Я с удовольствием прочла бы, — сказала Мелани. — Как называется?

— «Молитвы и обещания». — Поначалу название показалось мне каким-то нелепым.

— Непременно куплю эту книгу, — заявила Мелани, — как только получу зарплату.

Роман в то время стоил в среднем фунт и десять шиллингов старыми деньгами, и с каждого проданного экземпляра я получал десять шиллингов. Я не представлял, сколько зарабатывает Мелани в качестве официантки, но подозревал, что немного. Книги для нее скорее всего непозволительная роскошь, и я проникся к девушке симпатией.

— Подарю по экземпляру вам обеим, — заявил я великодушно.

— Не представляю, как это можно написать книгу, — заметила Софи. — Открытку я и то целую вечность пишу.

Стоило мне взглянуть на Софи, как в памяти возникала журнальная иллюстрация. Мне не раз приходилось раздевать девушек, но с такой, которая сама раздевается, я общался впервые. Однако, в отличие от Генри, это нисколько не унижало ее в моих глазах, напротив, она казалась мне таинственной, как полная опасностей страна, и оттого более желанной. Ее грудь, находившаяся так близко, буквально околдовала меня.

Выйдя из ресторана в разудалом настроении, мы погрузились в «Эм-Джи». Но доехали только до Найтсбриджа: из-под капота поднимались зловещие клубы дыма. Генри вылез из машины, не обращая внимания на образовавшийся за нами затор, и, щелкнув замками, открыл капот. Тут же взорвался радиатор, выстрелив крышкой в воздух, и из него с шипением вырвалась струя ржавой воды. Мы выскочили на тротуар, опасаясь, как бы то же самое не случилось с мотором.

— Не может быть! — вскричал Генри чуть не плача. — Я на эту чертову мастерскую в суд подам. Преступная халатность! Вы только посмотрите! Ведь они ее уничтожили! — На него было страшно смотреть. — Придется брать ее на буксир. Господи, какой кошмар! Есть у кого-нибудь мелочь на автомат?

Я достал несколько монет, и он помчался звонить.

— Мне так его жаль, — сказала Мелани.

— Мужчины очень привязываются к машинам, — глубокомысленно заметила Софи.

Мы о чем-то болтали, когда наконец вернулся запыхавшийся Генри.

— Слава Богу, дозвонился до автоклуба. Обещали прислать кого-нибудь через час, все аварийные грузовики заняты — на Чизвик-роуд целая куча машин, штук десять.

Я воспользовался моментом:

— Чем ждать целый час, я лучше отвезу Софи домой, ей с самого утра на занятия.

Не успел Генри возразить, как я поймал такси. Мне стоило большого труда дать водителю адрес Софи, вместо того чтобы пригласить ее к себе пропустить рюмочку.

— Не зайдете? — спросила она, когда мы приехали.

— Я бы не отказался от чашечки кофе, но не смею вас задерживать, ведь вам рано вставать.

— А вам?

— По утрам я никуда не спешу, потому что обычно пишу по ночам.

В ее полуподвальной квартире с двумя окошками было полутемно, и приходилось весь день жечь свет. На крашеных стенах висели афиши Джеймса Дина и «Стоуна», повсюду валялись подушечки, кипы журналов с заумными статьями типа «Умеете ли вы вести разговор глазами», которые так нравятся девушкам.

— Ну что, не похоже на магазин «Все для дома и сада»? Мебель куплена у старьевщиков. В общем, получилось нечто доморощенно-эклектичное, вы не находите?

— Отлично сказано. Мне нравится.

Позже я узнал, что в тот год «эклектично» было ее излюбленным словечком.

— Какой кофе вы любите?

— Черный, без сахара.

— Это хорошо, потому что молока у нас нет.

— Можно я пройду в ванную?

— Вперед!

Я поднырнул под веревку с постиранными вещичками, натянутую поперек ванной.

— Здорово сегодня было, — крикнула она.

— Рад, что вы остались довольны.

К ванным комнатам у меня особый интерес. У девушек они обычно похожи на филиал аптеки. Здесь тоже выставка была грандиозная — никогда не видел столько всяких склянок с шампунями, косметикой, одеколонами и дезодорантами. Я решил освежиться одеколоном, но ошибся бутылочкой. В ней оказалась жидкость с едким тошнотворным запахом. Стал мыть руки и вдруг обнаружил в раковине одинокую золотую рыбку.

— А у вас там золотая рыбка, — сказал я, вернувшись в комнату.

— О Господи! Сегодня очередь Мелани менять ему воду.

Она вынесла из кухни стеклянную чашу с веточкой коралла.

— Бедный старый Фред, ты, наверно, совсем исстрадался.

— Эту рыбку зовут Фред?

— Да. Оригинально, правда? Мы его выиграли на благотворительной ярмарке.

Софи поставила чашу на хилую книжную полочку и насыпала в нее рыбьего корма. Фред быстро всплыл к поверхности и стал заглатывать крошечные хлопья. Софи резко повернулась ко мне.

— Чем это от вас пахнет?

— Я имел смелость воспользоваться вашим одеколоном.

— А, это я получила на халяву, когда делала рекламу. Кто такой купит? Вот они его и раздают! — Софи ничуть не обиделась. — Посуда разная, вы уж простите, мы недавно столько разбили. Кстати, это чай, — продолжала она тараторить. — Не хотите — не пейте, кофе тоже нет. Хозяйство — это тоска, правда?

Она плюхнулась в кресло, отодвинув старого мишку, который, судя по всему, уже пережил пересадку конечностей. Пока мы разговаривали, она качала его на руках.

— Вы действительно подарите мне свой роман?

— Конечно.

— Обещаю его прочитать.

— О большем не смею мечтать, — сказал я.

Она вытянулась в кресле — ноги вперед, ступни развернуты, как у балерины. Я поставил себя на предохранитель и сменил положение ног, чтобы скрыть образовавшуюся между ними выпуклость. Я хотел ее и в то же время боялся.

— Вы что-нибудь репетируете на занятиях? Я в этом ничего не смыслю.

— На занятиях не репетируют, лишь разогреваются и делают упражнения для пробных просмотров. Я сейчас только пробуюсь.

— Почему? Уверен, вы отлично танцуете.

— Со мной-то все о’кей, но танцоров сейчас ни в грош не ставят. Приличной работы нет. Многие девушки уезжают за границу, в основном на Ближний Восток, но мне совсем не улыбается плясать с голым верхом в ночном клубе где-нибудь в Бейруте. Может, на следующей неделе мне что-нибудь подкинут — хотя бы рекламу шампуня.

«Голый верх» снова напомнил о злосчастной фотографии.

— Ваши родители работают в театре?

— Они умерли. Но они не были деловыми. Папа служил в банке.

— А братья или сестры есть?

— Не-а.

Говорить о пустяках, не касаясь главного, становилось все труднее. Я не знал, какие в этом доме порядки — есть ли у них с Мелани договоренность на такие непредвиденные случаи. Зная Генри, я подозревал, что страсти по любимой «Эм-Джи» могут выбить у него из головы все мысли о развлечениях. Не исключено, что, как только отбуксируют эту чертову штуку, он привезет Мелани домой в такси, и дело с концом. Я и так добился многого и не хотел все испортить одним опрометчивым шагом: даже если я не буду отвергнут, дело вряд ли дойдет до желаемого конца.

Еще минут пятнадцать я расспрашивал ее о деталях, которые могли мне пригодиться во время будущих свиданий: какую еду она предпочитает, по каким дням у нее занятия, какая поп-музыка ей нравится и все такое. Без колебаний выставив себе высокую оценку за образцовое поведение, я был уверен, что теперь-то уж оно будет щедро вознаграждено. Вокруг Софи наверняка ошивается целый легион развратников, так пусть я буду в ее глазах интригующим исключением.

— Послушайте, из-за меня вы не ложитесь спать, — сказал я. — Рядом с собой вы укладываете этого мишку?

— Да.

— И почему это девушки так любят медведей? Ведь они не очень-то ласковые!

— Не знаю, — сказала Софи. — А вы как думаете?

— Ничего я не думаю. Просто я завидую вашему мишке.

Это был единственный намек, который я себе позволил. Я не поцеловал ее, даже не сделал попытки. Не хотел рисковать. Хотя с трудом сдерживал бушевавшую во мне страсть.

Уже совсем поздно мне позвонил Генри.

— Я тебя разбудил?

— Да. — Я не спал, но хотел, чтобы ему стало неловко.

— О, прости, пожалуйста. Ты один?

— Один. Чем дело кончилось?

— Думаю, с ней все будет в порядке. Есть, конечно, сомнения, но все показатели хорошие.

— Ты говоришь о Мелани или о своей вшивой машине?

— О машине, конечно. Они считают, что ничего серьезного.

— Потрясающе. А что Мелани, ее ты не отбуксировал к себе?

— До чего остроумно!

— Как она тебе?

— Девушка в полном порядке.

— Что это значит?

— В порядке, и все.

— И все? Ты собираешься с ней еще встречаться?

— Возможно.

— Не слышу в твоем голосе энтузиазма. По-моему, она очень привлекательная и очень неглупая девушка.

— Угу.

— Ну так что?

— Как ты думаешь, она не еврейка?

— Нет. А хоть бы и да, что с того?

— С еврейками всегда масса проблем. Это все знают.

— Да ну? И какие же?

— Они хотят замуж.

— Что, конечно, такому хорошему христианскому мальчику, как ты, совершенно ни к чему.

— Ты же понимаешь, что я имею в виду. Пока им не пообещаешь жениться, они ног не раздвинут.

— Кто тебе сказал эту чушь?

— У меня много друзей евреев, и все они так говорят.

— Просто они хотят сохранить своих девушек для себя.

— Ладно, там видно будет, — промямлил Генри.

— А как насчет Софи, что ты теперь о ней думаешь?

— Ты видел ее блузку? Через нее соски просвечивают.

— Ну и что?

— Значит, я прав. Я имею в виду ту фотографию.

— Ну-ка, постой. Допустим, Мелани окажется кристально чистой христианкой первого сорта, а ноги раздвинет достаточно широко, чтоб туда пролезла твоя хваленая елда, и при этом разденется. Ты что — убежишь от нее?

— Ты это к чему?

— А к тому, что нет никакой разницы между голой пташкой у тебя в постели и этой чертовой фотографией в журнале. Разве не так?

— Есть разница, и огромная, — возразил Генри. — Фотография выставлена на общее обозрение. Как я могу показаться с девушкой, зная, что вся округа на нее дрочится?

— Ты просто мешок дерьма, вот ты кто!

— Ладно! Каждый остается при своем мнении, — сказал Генри. — Будешь в хорошем настроении, тогда поговорим.

— Я уснул в отличном настроении, а ты разбудил меня и заставил слушать твои расистские сексуальные бредни. Надеюсь, твоя машина выдержит операцию. Ее положили в отдельную палату?

— Спокойной ночи, — сказал Генри.

Лишь через два месяца я впервые переспал с Софи — два месяца мучительной неопределенности, когда я забросил работу и каждый раз, просыпаясь, чувствовал себя словно перед решающей битвой, не зная, выиграю ее или проиграю. Софи оказалась девственницей. Теория Генри была уничтожена, хотя он в это так и не поверил.