Утром я встал раньше Роджера и уже готовил завтрак, когда он прошаркал на кухню. Обычно он поднимался рано, выходил побритый и нарядный, но в тот день даже не вставил челюсть, отчего выглядел очень старым. Видимо, дал себя знать разговор накануне. Лицо у него было серым, как на негативе недодержанного снимка. Я догадался, что он не ожидал увидеть меня на кухне, и принялся хлопотать над кофе и тостами. Он прошел в ванную, вставил челюсть и лишь тогда принял свой обычный вид. О случившемся ночью я вспоминать не стал.
— Вы не возражаете, если после завтрака я позвоню по телефону?
— Конечно, дорогой мой. Правда, телефон у меня не без капризов, как и его хозяин.
Я подождал, пока Роджер пойдет принимать ванну, и позвонил Алберту.
— А я все ждал, когда вы дадите о себе знать. Даже заволновался. Где вы? — спросил Алберт.
— В Корнуолле. Запишите номер.
— Это гостиница?
— Нет, частный дом, я в гостях у старого товарища.
— О’кей, давайте я вам сразу же перезвоню. Наши телефоны надежнее. Лишняя предосторожность никогда не повредит.
Я подождал, осознавая мелодраматичность момента, потом поднял трубку.
— Вы можете разговаривать? — спросил Алберт.
— Да. Есть какая-нибудь информация?
— Очень мало. Вы были правы — все хранят молчание. О жене все же удалось кое-что узнать. Вам известно, что она дважды попадалась на наркотиках? Один раз на кокаине, второй — на героине? По последнему обвинению получила условный срок.
— Нет. В первый раз слышу.
— Когда вы жили вместе, никогда за ней такого не замечали?
— Однажды было. Но я тогда подумал, что ее просто уговорили — мы попали на отдыхе в очень странную компанию.
— Ладно, я продолжаю розыски. Но дело, возможно, более запутанное, чем вы предполагали.
— В каком смысле?
— Это пока мое ощущение. Не исключено, что тут замешаны ребята из Сенчури-Хаус, но ничего определенного сейчас сказать не могу.
Упоминание о Сенчури-Хаус меня поразило. Это была штаб-квартира МИ-6, и до последнего времени само ее существование официально отрицалось — трогательная уловка нашего истеблишмента, который, как и в случаях с королевскими скандалами, уподобился страусу и спрятал голову, уверенный в том, что теперь никто его не видит.
— Почему вы так решили?
— Допустим, опыт подсказывает. Когда ничего нельзя узнать из обычных источников, дело пахнет именно этим. И место, которое он выбрал для встречи с Создателем, тоже кое о чем говорит. Впрочем, все это я беру на себя. Я продолжаю копать. Как долго вы собираетесь там оставаться?
— Минимум неделю.
— За это время должно появиться что-нибудь новенькое. Когда приедете, позвоните, или я сам с вами свяжусь.
Роджер вернулся в комнату в тот момент, когда я прощался с Албертом.
— Это мой издатель, — сказал я Роджеру. — Волнуется, как бы я не опоздал со сдачей романа. На этот раз они заплатили довольно приличный аванс. Вы никогда не пробовали писать?
— Пробовал, даже написал кое-что, но боюсь, не смогу закончить.
— А о чем?
— Руссо и культ божественного гения в 1770-е и 80-е годы. Вряд ли вызовет большой интерес у Книжного общества.
— Можно мне почитать?
— Зачем тебе такие мучения? Ну ладно, подумаю.
Только во время нашей обычной утренней прогулки — где-то на полпути — Роджер после долгого молчания снова заговорил о Генри. Избегая смотреть мне в глаза и устремив взгляд на покрытые солнечными бликами волны, он вдруг сказал:
— Я думал о твоих проблемах. Возможно, один мой знакомый тебе поможет.
— Правда? Кто же это?
— Ты его не знаешь. Бывший полицейский. Точнее, его можно считать полицейским — он служил в полиции нравов и однажды сделал для меня доброе дело. — Он по-прежнему не смотрел на меня.
— Почему вы так думаете?
— Птицы одного полета гнездятся неподалеку, — заметил Роджер. — Он тоже когда-то знал Генри.
— Не упоминал ли о нем как-нибудь Генри в разговоре со мной?
— Вряд ли. Что интересно — я из-за этого почти не спал всю ночь, все думал, — ты ведь ошибался, полагая, что знаешь Генри лучше всех. Ты знал его только с хорошей стороны, а я — с плохой, и поэтому мне было известно больше, что очень важно в оценке человека. Как видишь, Генри вел двойную жизнь, и его вторая жизнь, как и у многих из нас, была неправедной.
На какое-то время мы замолчали, а потом он сказал:
— Я свяжусь с этим человеком, попробую выяснить, согласится ли он с тобой встретиться. Конечно, если ты собираешься и впредь этим заниматься.
— Я уже слишком далеко зашел, — сказал я.
Он не вспоминал об этом до дня моего отъезда. На исходе второй недели я почувствовал, что запас терпения у Роджера исчерпан. Он ничего не говорил из вежливости, но у него, как и у многих привыкших жить в одиночестве людей, был устоявшийся образ жизни, и он с трудом скрывал свое раздражение. Наверно, домашние раздоры нередко происходят оттого, что приходится делить единственную ванную. Он горячо возражал, когда я объявил ему о своем отъезде, но в тоне его я уловил нотку облегчения. Еще раз звонил Алберт, ничего нового не сказал, а расспрашивать его при Роджере было неудобно. Две недели, проведенные в безопасности вне Лондона, излечили меня от паники, и мне даже захотелось поработать над романом в привычной обстановке. На прощанье я оставил Роджеру в подарок полдюжины бутылок его любимого «молта». Только во время нашего последнего завтрака он пододвинул мне листок.
— Здесь фамилия и адрес человека, о котором я тебе говорил. Он будет рад тебя видеть, если ты не раздумал заниматься этим делом.
Когда подъехало такси, он сделал то, чего не делал никогда, — неуклюже обнял меня и поцеловал в щеку. Мы оба смутились. В первый раз я видел его таким сентиментальным.
— Береги себя и не исчезай надолго. С тобой было так замечательно, такое событие в моей жизни — просто нет слов. Поговорить о прошлом. Да просто — с кем-нибудь поговорить. Мои соседи — люди приятные, но почему-то не вдохновляют меня.
— Очень благодарен вам за прием. Я по-настоящему отдохнул. Вы тоже себя берегите. И заканчивайте вашу книгу — она замечательная.
— Да брось ты! Такая же скучная и педантичная, как я сам.
Только в поезде я развернул записку. Его звали Джордж Пирсон, а жил он где-то в Уэмбли. Я тщательно свернул листок и положил в бумажник. Надо бы бросить все это. Будь что будет. Все бросить, прислушаться к предупреждениям, удовольствоваться необъяснимым, немыслимым, спать спокойно и снова начать прежнюю мирную жизнь. Насколько меньше было бы боли и бед!
К счастью, на этот раз в поезде был вагон-ресторан. Я просидел за столиком долго, обдумывая откровения Роджера. Мне действительно было трудно примирить того Генри, которого я знал, с тем, который оказывал Роджеру сексуальные услуги. Когда наша троица распалась, мне пришлось смириться с мыслью о том, что Софи, уйдя от меня, занимается любовью с Генри; но представить в постели Генри и Роджера было непросто. Я всегда мысленно отгораживался от представлений о физической стороне гомосексуализма. То ли это типично для гетеросексуала, то ли именно для меня — не знаю. Большую часть путешествия я старался припомнить какие-то другие случаи, которые дали бы мне ключ к разгадке истинной натуры Генри. Задним числом я осознал свою наивность. Я всегда подозревал, что Генри — великий мастер лгать. Он лгал хладнокровно, уверенно, словно каждым своим шагом брал реванш за какое-то неведомое поражение. А открытие Алберта, касающееся увлечения Софи наркотиками, заставило меня понять, что и тут я безнадежно заблуждался.
Чем ближе я подъезжал к Лондону, тем с большей силой на меня накатывали старые заботы. Я вспомнил, что венецианская полиция собиралась вызвать меня в качестве важного свидетеля: удовольствие весьма сомнительное. Дома я обнаружил, что все на месте и никаких новых посланий на компьютере нет. Вроде бы опасность миновала, и я мог перевести дух.
На следующей неделе я несколько раз вспоминал о приятеле Роджера, но никак не мог решить, стоит ли к нему обращаться. На первый взгляд знакомство с ним казалось достаточно безопасным. Роджеру я абсолютно доверял, так что вряд ли этот Пирсон мог иметь какое-нибудь отношение к случившемуся. Из намеков Роджера я также понял, что Пирсон был каким-то образом связан с Генри и мог пролить свет на его «самоубийство». В общем, по некотором размышлении, я решил не упускать этот шанс.
Прежде чем позвонить Пирсону, я, повинуясь какому-то внутреннему побуждению, снова обследовал ящики с бумагами Генри в надежде найти что-то важное, чего я раньше не заметил. Единственное, что привлекло мое внимание на этот раз, было упоминание о книге «Вальтер, моя тайная жизнь» — занудной истории какого-то фанатичного викторианского развратника, который без конца трахался. Генри записал: «Наткнулся на эту книгу в Нью-Йорке, где она сейчас в свободной продаже. По-моему, захватывающее чтиво, надо дать ее С.».
Может быть, С. — это Софи или кто-то еще с таким же инициалом? В обществе Генри всегда подчеркивал свои высокие требования к морали, но эта запись говорила о пристрастии к низменным, грязным сторонам сексуальной жизни, что соответствовало откровениям Роджера.
Помню, когда он с неохотой признал, что мои отношения с Софи — не просто мимолетное увлечение, мы вернулись к старому образу жизни и часто встречались все вместе. Генри появлялся с какой-нибудь чопорной девицей, напоминавшей манекены в витринах магазина. Хэрродса, — длинноногой, плоскогрудой, невыносимо скучной и, как правило, очень богатой. Такие девицы до замужества убивали время на случайных работах: были агентами по недвижимости или же служили в одной из лавчонок, встречавшихся на каждом шагу в Белгравии и торгующих дорогим мещанским китчем — пердячими подушечками с вышитыми на них не Бог весть какими остроумными шутками, музыкальной туалетной бумагой и прочими безвкусными игрушками. Они водили «Мерседес-SL» или расплодившиеся в то время «мини» с форсированными моторами и персональными номерами и трясли своими луи-вуиттоновскими кошельками, отчаянно стараясь скрасить бессмысленную, скучную жизнь. Так продолжалось до тех пор, пока они, как следует разукрасившись в «Аннабель», не подцепляли какого-нибудь мистера Райта, нежно пожав его руку под столом.
На критические замечания по поводу его выбора Генри отвечал: «Ты не способен подняться над тривиальностями», я же говорил, что не хочу ложиться в постель с ледяными статуями.
Тем временем он постепенно двигался вверх по социальной лестнице. Его следующей добычей была молоденькая чилийка, которая часть времени проводила в Лондоне с матерью и братом-близнецом.
— Они действительно богаты, — говорил Генри. — Собственный самолет, постоянные апартаменты в «Кларидже». Целое состояние!
Ему не терпелось познакомить меня с близнецами, и он назначил день обеда.
— Тебе не надо вносить долю — я за все плачу.
— Господи! — удивился я. — Вот это любовь! А как их зовут?
— Ева и Виктор.
Он заказал номер для обеда в «Амбассадоре» — в то время излюбленном ресторане для высшего света с самым элегантным в Лондоне игорным залом.
Иногда я начинаю думать, что Бог ниспослал на землю богатых людей, чтобы доставить нам, простым смертным, удовольствие их ненавидеть. С того самого первого вечера меня не покидало убеждение, что Ева и Виктор отвратительны. Они напоминали брата и сестру из рассказа Томаса Манна «Кровь Вальзунгов» — та же самая расслабленная, изнеженная манерность детей, которые никогда не были детьми, хотя в то время им исполнилось только по восемнадцать. Обилие дорогих украшений на Еве казалось странным для ее нежного возраста. Если у Софи, на мой взгляд, была совершенно оформившаяся изящная фигура, то Ева больше походила на ребенка, наряженного во взрослый маскарадный костюм, взятый напрокат. Ее брат, видимо, проводил большую часть жизни на фешенебельных зимних и летних курортах, о чем говорил его загар. Зубы у каждого из них наверняка стоили не меньше миллиона долларов — я таких в жизни не видел. Генри пришел в полный восторг от их стиля жизни. Справедливости ради следует заметить, что манеры у них были хорошие, но холодные улыбки и легкая снисходительность, с которой они слушали все, что бы ни говорила Софи, затрудняли общение.
— Чем вы занимаетесь, Ева? — спросила Софи в начале вечера. — Учитесь в университете?
— Нет. Я ненавидела школу, с трудом дождалась окончания. Хожу по магазинам, играю в теннис. Мы просто ездим туда, куда ездит мама.
— А куда она ездит? — спросил я.
— Туда, где у нас есть дома. Мадрид, Танжер, Бермуды. Ну и Чили, конечно.
Я не нашелся, что на это сказать, и попытал счастья с Виктором.
— А вы тоже играете в теннис?
— Он тренируется с Артуром Эшем, — заявил Генри, и тема была исчерпана.
Они оба отлично говорили по-английски, хотя у Виктора был более заметный акцент. К еде они почти не прикасались, хотя она была превосходной, и только водили вилками по тарелкам. Генри заволновался. Сначала он заказал фирменное блюдо — блины с икрой, но не учел, что богатых ничем не удивишь. Экзотика им надоела, ничто земное не может привлечь их внимание, они оживляются, лишь услышав какой-нибудь вздор.
От меня не ускользнуло, что Виктор время от времени берет руку сестры и гладит — скорее как любовник, чем как брат. Рассказ Томаса Манна, кстати, заканчивается инцестом.
Я гордился Софи: она держалась достойно, хотя и чувствовала себя не в своей тарелке. Некоторое оживление за столом наступило, когда Виктор вдруг обратился к Софи:
— Смотрю я на вас и думаю, что вам непременно надо сниматься в кино. Такой у вас тип лица. Вы никогда не снимались?
— В общем, нет. Я танцую.
— В балете?
— Нет, в основном современные танцы.
— Значит, не снимались?
— Нет. Иногда позирую.
— Притом совсем голая, — вставил Генри. Можно было великодушно допустить, что у него это вырвалось ненароком, но теперь я думаю иначе.
— В самом деле? — спросил Виктор. — Как интересно! — Он стрельнул глазами в сторону Сестры, и скука на миг слетела с их лиц. — Вы позируете художникам?
— Нет, только фотографам.
— И не смущаетесь? — спросила Ева.
— Я больше смущаюсь, когда нечем заплатить за квартиру. К сожалению, у меня нет мамы, которая сделала бы это за меня, — мило ответила Софи.
После этого беседа опять стала вялой и нудной. Наконец Генри предложил пойти поиграть. Близнецы заметно оживились.
— А как вы играете? — спросила Софи, когда мы поднимались по винтовой лестнице в игровой зал. Я подумал, что их могут туда не пустить из-за возраста, забыл, что деньги открывают все двери.
— Ну, смотря во что играть, — ответил Виктор, вынимая бумажник и вручая сестре пачку банкнотов. — Я обычно начинаю с рулетки, а потом, если проигрываю, перехожу к «Чемми», чтобы отыграться. Главное — не зацикливаться на чем-то одном, не то все пропало.
Когда мы вошли, столы пустовали. Арабы приходят позднее. У меня с собой было всего двадцать фунтов, я дал их Софи и направил ее к столику, где играли в рулетку по минимальным ставкам.
— И что теперь? — шепотом спросила она.
— Поставь на свои любимые числа.
— Ну что — например, день рождения?
— Почему бы и нет. — Я уже мысленно сделал своим деньгам ручкой.
Ева и Генри пошли к столу для «Чемми», а Виктор купил кучку пятидесятифунтовых фишек и сел рядом с Софи. «Играйте на числа, en plein, — сказал он, — все остальное слишком скучно».
Во время первого розыгрыша Софи не делала ставок, только завороженно следила за тем, что делал Виктор. Выпало девятнадцать, и это было не его число.
— Ого, как близко, — сказала она. — Вы были на восемнадцати.
Я слегка подтолкнул ее. Перед следующим вращением она пододвинула одну фишку на номер четыре.
— Раз вы идете вниз, я пойду вверх, — сказал Виктор. Он круто поставил на последние шесть номеров. Шарик аккуратно закатился в ее четверку, и я подумал, что от радости она перевернет стол. Когда ей выдали выигрыш, она предложила мне половину.
— Держи все, — сказал я, — это счастливые фишки.
Конечно, это было не так, и за следующие полдюжины розыгрышей она потеряла большую часть. К этому времени Виктор уже отошел от нас и присоединился к остальным в «Чемми», где его сестра метала банк.
— Остановись, пока ты в выигрыше, — сказал я Софи. — Тогда сможешь всем рассказать, что победила в первый же раз, как попробовала.
— До чего интересно! Тут недолго и пристраститься.
Обменяв фишки, она положила в карман шесть фунтов и вернула мне мой первый взнос. Некоторое время мы следили за игрой остальных, но, когда зал стал заполняться, решили сбежать. Генри и близнецы при прощании едва взглянули на нас. У Генри на лбу выступил пот, и я подумал, что он дорого платит за свое социальное восхождение.
В ту ночь в постели Софи спросила:
— Ты это знал раньше?
— О чем ты?
— О том, что я позирую.
— Нет, — соврал я.
— Тебя это не шокирует?
— Конечно же нет. С какой стати?
— Я знаю, что Генри меня осуждает. Иначе не сказал бы.
— Генри просто болтает, чтобы произвести впечатление.
— Но тебе все-таки неприятно? По-честному?
— Да нет же, не говори глупости. Лучше покажи снимки.
— Серьезно?
— Серьезно.
Она вылезла из постели, сняла с платяного шкафа чемодан, вынула из него конверт, протянула мне, а сама ушла в ванную. В конверте было полдюжины снимков десять на восемь, в том числе и тот, который я видел в журнале. Низ живота на снимках был аккуратно заретуширован.
— Потрясающе, — сказал я.
Она стояла голая в дверях ванной.
— Ты нарочно так говоришь?
— Нет, это правда.
— Ох, и забавные вы, мужчины. Я заметила, как этот Виктор глазел на свою сестру. Просто противно.
— Ничего не противно. Во всяком случае, я не Виктор, да и не Генри тоже. Что бы ты ни делала, мне не противно, тем более то, что ты позируешь.
— Если бы ты их видел до нашей встречи, — не унималась Софи, — ты повел бы себя по-другому? Ведь у мужиков слюнки текут при виде этих снимков, правда?
Вместо того чтобы сказать правду, я возразил:
— Эти снимки не грязные. Знаешь, о чем я жалею?
— О чем?
— Что не я их делал.
Она стала рассматривать одну из фотографий.
— Наверно, приятно будет взглянуть на них, когда я состарюсь и растолстею.
— Можно мне взять один на тот случай, если я стану старым и толстым?
— Бери все, если хочешь. Ты уже их видел, и теперь это не имеет значения.
Пожалуй, мне наконец удалось убедить ее в том, что все остается по-прежнему. Но это было не так. В ту ночь между нами словно провели черту, отделившую фантазии от реальности.
На следующее утро нас разбудил телефонный звонок. Это был Генри.
— Ну и что вы думаете о них? — первым делом спросил Генри и, не дав мне ответить, он продолжал: — Вы не поверите, сколько Ева выиграла! Одиннадцать тысяч! Представляете?
— Богатые — иной народ, они выигрывают в «Чемми», — продекламировал я. — Привет от Хемингуэя!
— Очень умно! Они оба просто великолепны, правда?
— И до того элегантны, что уписаться можно! Как, оказывается, просто привести тебя в восторг!
— Нам лучше не разговаривать, раз ты в таком настроении.
— Я только что проснулся.
— Ладно, по-моему, они блеск и вечер был грандиозный.
— Ты за него заплатил — и ты вознагражден.
Генри не вызвал во мне зависти своим доморощенным снобизмом. И это его взбесило, потому что он всячески пытался мне показать, как много я теряю.
Сейчас, снова просматривая его бумаги, я рассчитывал найти что-нибудь, связанное с тем периодом его жизни. Но единственное, что он сохранил, оказался билет на бой быков — он тогда поехал следом за Виктором и Евой в Мадрид.
Привлекала внимание пестрая коллекция книг: в основном клубные издания бестселлеров прошлых лет, вперемежку с напыщенными мемуарами забытых политиков. Заинтересовал меня только потрепанный экземпляр книги Крафт-Эббинга о половых извращениях. Я полистал ее и уже собирался кинуть обратно в ящик, когда из нее выпал листок бумаги с отпечатанным на машинке списком примерно из двадцати фамилий: некоторые отмечены птичками, две или три — перечеркнуты, и ни одной знакомой. В самом внизу, на этот раз чернилами, было написано: «Для входа в SIGOP и CUG использовать PBBW».
В этот момент я ровным счетом ничего не понял, но на всякий случай сунул листок в свою картотеку на Генри. Теперь, снова засев за роман, я обнаружил, что все чаще и чаще списываю с Генри образ одного из главных персонажей.
В эту ночь меня мучил кошмар: я преследовал голую Софи, но она от меня ускользала.