1

Четырнадцатое апреля, 1775 год.

Агенты генерала Гейджа — они выдавали себя за безработных янки — выполнили задание и вернулись. Все полковники собрались в губернаторском доме, чтобы вместе с генералом Гейджем послушать отчёты этих агентов. Об этом узнали и Джозеф Уоррен и Поль Ревир. Джонни Тремейн и тот знал. Впрочем, узнать, что агенты вернулись и отчитываются перед главнокомандующим, было нетрудно, а вот что же они рассказали — этого не знал никто.

Пятнадцатое апреля.

Это число пришлось на субботу. Все полки получили приказ за подписью самого Гейджа. Гренадерские и стрелковые соединения снимались с дежурства вплоть до особого распоряжения. Должно быть, предстояли какие-то манёвры.

Джонни своими глазами видел приказ, вывешенный в нижнем коридоре «Чёрной королевы».

— Новые манёвры! — проворчал какой-то офицер. — Что это вздумалось старушке Гейджу?

Зато лейтенант Стрейнджер присвистнул и рассмеялся, прочитав приказ.

— Ну вот, — сказал он, — это уже похоже на дело.

Каждый полк имел две роты, предназначенные для выполнения специальных заданий. Эти пехотные части состояли из самых смышлёных и энергичных солдат в полку. Лейтенант Стрейнджер был пехотным офицером. Стрелки-пехотинцы были снабжены самыми лёгкими видами оружия, вели разведку и использовались для фланговых обходов. В гренадерский полк обычно набирали парней высоких, проворных, сильных, из тех, что рвутся в бой.

Если в одиннадцати полках отобрать по две роты, то в общей сложности получается около семисот человек.

Весь день чувствовалось, что происходит нечто необыкновенное. Джонни заметил это ещё по багровому лицу полковника Смита. Подобрав живот, полковник бодро прошествовал в конюшню «Чёрной королевы». Глаза его горели. Не воинственным ли огнём?

Лейтенант Стрейнджер так чему-то обрадовался, что кинул Даву три пенса.

Весна наступила необычайно рано. Персиковые деревья во дворе «Чёрной королевы» были уже в цвету. Стрейнджер так и сиял — что-то готовилось, это несомненно.

На выгоне Джонни застал полк графа Перси. Там снимались орудия с передков и начищались две пушки. Солдаты со штыками выстроились в очередь у точила.

Ну, и что же? Не в первый раз они точат штыки. Что означала их деятельность? А может быть, она ничего не означала?

Джонни отправился к мистеру Ревиру, жена мистера Ревира советовала поискать его у доктора Уоррена. Он застал обоих в кабинете доктора, где они строили всевозможные планы и прислушивались к рассказам, которые так и сыпались со всех сторон. Человек двенадцать по крайней мере, кроме Джонни, отметили возбуждение, царившее среди офицеров, и усиленные приготовления солдат. Но когда именно намерены они были выступать? Кто должен был командовать ими? Этого не знал никто. Вероятно, это было известно одному Гейджу; впрочем, перед самым началом выступления ему придётся сообщить офицерам.

В продолжение всего дня английские транспорты приводили свои десантные шлюпки в порядок. Это могло означать, что солдат погрузят на суда и повезут дальше (так было, например, два месяца назад, когда англичане оккупировали Салем); могло же быть и так, что транспорты предназначаются только для того, чтобы переправить солдат через Чарлз-ривер и высадить их в Чарлстоне или Кембридже. Приготовления на суднах указывали на то, что солдаты не намерены выступить через городские ворота. А впрочем… Гейдж мог нарочно, для отвода глаз, затеять эти подготовительные работы, чтобы бостонцы не догадались об истинном направлении. Беседа в кабинете доктора Уоррена затянулась далеко за полночь.

Покуда взрослые говорили, Джонни отдыхал на диване, готовый по первому же знаку снова отправиться на разведку. Он не заметил, как уснул. Половина ночи прошла. Когда Джонни проснулся, он увидел, что в комнате никого, кроме Ревира и Уоррена, не осталось; они говорили о Хэнкоке и Адамсе, которые покинули Бостон ещё в марте. Их выбрали депутатами на местный конгресс в Конкорде. Британское правительство запретило заседать Генеральному совету, но массачусетцы просто-напросто заменили название своего законодательного органа и продолжали заседать. А вот известно ли англичанам, что оба смутьяна находятся у Кларков в Лексингтоне?

— Во всяком случае, не мешает предупредить наших, — сказал Ревир поднимаясь. — Я подъеду на лодке к Чарлстону, доберусь до Лексингтона и скажу им, что в скором времени ожидается довольно крупная вылазка со стороны англичан и что неплохо бы им на время спрятаться.

— И надо дать знать в Конкорд. Нужно припрятать пушки и склады.

— Конечно.

— Скажите, что мы тут, в Бостоне, не зеваем. В ту же секунду, как двинутся войска — по суше ли или по воде, — мы предупредим их, чтобы они успели собрать ополчение. Я много бы дал, чтобы знать, куда они двинутся!

— А вдруг нам не удастся выйти из города? Ведь Гейдж понимает, что мы постараемся предупредить своих. Может быть, он так охраняет город, что и не выберешься?

Джонни всё ещё не мог как следует проснуться. Ревир уже натягивал перчатки.

— …полковник Конант в Чарлстоне. Я скажу ему, чтобы он следил за шпилем Христовой церкви. Его хорошо видно из Чарлстона. Если англичане пойдут Перешейком, мы вывесим один фонарь. Если водой — два. А я, чёрт возьми, во что бы то ни стало выберусь отсюда и сообщу им точно, что тут происходит! Но меня могут перехватить по дороге. Нужно, чтобы ещё кто-нибудь был готов сделать попытку миновать заставу.

Они перебрали несколько человек и остановились наконец на Билли Доусе. Он умел прикинуться кем угодно — от генерала британской армии до пьяного фермера — и, пустив в ход своё искусство, мог проникнуть через заставу.

Когда Поль Ревир, сопровождаемый Джонни, вышел от Уоррена, какой-то человек вдруг выплыл из темноты и положил ему руку на плечо. Несмотря на полумрак, Джонни различил блестящие чёрные глазки доктора Чёрча, одетого, как всегда, с поэтической небрежностью.

— Поль, — прошептал он, — что происходит?

— Ничего, — сухо отвечал Ревир, не замедляя шага.

— Уж не собираются ли англичане выступать?

— А вы их спросите!

Странный человек отошёл. Джонни удивило, что Ревир не захотел с Чёрчем поделиться, — ведь Чёрч, как-никак, принадлежал к числу избранных. Ревир и сам, казалось, удивился своей внезапной осторожности.

— Нет, нет, не верю я этому человеку… никогда не верил и не буду верить.

 

2

Шестнадцатое апреля.

По всему Бостону звонили колокола, сзывая прихожан в церковь. Офицеры как ни в чём не бывало набились в епископальные церкви, а для солдат полковые священники служили службу в бараках. Поль Ревир выполнял своё задание. Он находился на материке. У Бостона был такой обычный, такой безмятежный вид, что Джонни стал уже подумывать, не сделали ли они из мухи слона и не придумали ли они это английское наступление. Но Рэб был уверен, что время уже приспело, и даже сообщил Джонни, что собирается уехать из Бостона. Будет драка на этой же неделе, и он намерен в ней участвовать. Поэтому он должен отправиться в Лексингтон.

Джонни с грустью выслушал эту новость. Ему невыносимо было думать, что Рэб покинет его, оставит одного.

— Так ведь после первого же выстрела никого из тех, кто достиг призывного возраста, из Бостона не выпустят. Об этом они уж позаботятся. Теперь или никогда — понимаешь?

Он, казалось, мало печалился, расставаясь с Джонни, который сидел пригорюнившись на койке, следя глазами за сборами друга. Напоследок юноша отрезал себе ломтик хлеба с сыром. Сколько раз уже глядел Джонни, как эти крепкие белые зубы рвут хлеб! В самую первую их встречу — а как давно это было! — Рэб ел бутерброд с сыром. Казалось, он до самой смерти будет вот так жевать хлеб с сыром. У Джонни защемило под ложечкой. Он бы не мог сейчас есть, и его раздражало, что Рэб уплетает за обе щеки.

От старшего мальчика так и веяло здоровьем и жизнерадостностью. Ему было восемнадцать лет, он имел шесть футов росту — словом, это был уже мужчина. Таким он и выглядел сейчас, двигаясь по низенькой мансарде, распихивая по карманам запасные чулки, заворачивая рубаху в клетчатый платок. «Мы расстаёмся, а ему и горя нет!» — думал Джонни.

— А что, если мне пойти с тобой? — предложил он в надежде, что Рэб ответит: «Я бы отдал всё на свете, вплоть до мушкета, если б тебе можно было пойти со мной!» Или даже просто: «Вот и отлично, идём».

— Тебе нельзя, — сказал Рэб. — У тебя дело здесь, в самом городе. Ты держись своего жирного приятеля Дава. До чего же я рад, что мне больше не придётся слышать его голосок! Ну, да ты прекрасно проведёшь время с Давом, пока я…

— Ты же знаешь, я терпеть не могу Дава.

— Разве? А мне казалось, что вы отлично ладите.

— И почему это мне нельзя отправиться с тобой в Лексингтон, интересно? Просто ты не хочешь, чтобы я был с тобой, так и скажи!

Джонни знал, что это неправда, но он всё приставал к Рэбу в надежде услышать от него: «Да, я буду скучать по тебе не меньше, чем ты по мне».

Рэб засмеялся. Он уходил и не хотел «распускать нюни». Джонни угрюмо смотрел на него. Рэб вынул запасную пару чулок из кармана, развязал узелок, в котором были завёрнуты рубаха и бельё, и сунул туда чулки.

— Ты рад, что уходишь! — упрекнул его Джонни.

— Конечно.

— Ну и иди!

— А я и иду.

Рэб, Рэб! Ты никогда не видел эти маленькие глазки на конце мушкета? Не ходи туда, Рэб! Останься, Рэб, не ходи!

Рэб тихонько напевал. Он пел песенку линкольнширского браконьера, которой Джонни выучился у мистера Ревира и потом обучил Рэба. Джонни всегда как-то странно волновало пение Рэба — тот же потаённый огонь, который вдруг обнаруживался, когда он дрался или когда танцевал с девушками, давал о себе знать в этом грудном, хрипловатом и не совсем правильном пении. Сейчас глаза у Рэба горели. Он шёл навстречу опасности! Он шёл драться — и скрытые силы, заложенные в нём, ликовали.

Джонни хотелось рассказать ему о глазах на конце мушкета, а вместо этого он сказал:

— Я знаю, тебе просто хочется потанцевать в Лексингтоне!

— Вот именно.

После этого Джонни не проронил уже ни слова и мрачно сидел на койке, опустив голову. Рэб подошёл к нему и положил руку ему на плечо:

— До свиданья, Джонни. Я пошёл.

Джонни не поднял головы.

— Ну и молодчина же ты, Джонни Тремейн!

И засмеялся.

Джонни слышал, как Рэб спустился по лестнице. Дверь типографии захлопнулась за ним. Джонни подбежал к окну. Рэб стоял перед домом Лорнов и за руку, как взрослый, прощался с дядюшкой. А вот он наклонился к тётушке Дженифер и целует её — тоже по-взрослому; он подхватил Зайца, который уже ковылял на ножках, и поцеловал его. Затем лёгким шагом, почти бегом, пошёл по Солёной улице и скрылся из виду.

Джонни ринулся на улицу. Разве можно было расстаться так? Джонни ведь не пожелал ему даже удачи, не простился по-дружески. А кто знает — может, они и не увидятся больше! Увы, было уже поздно. Он вернулся к себе на чердак и бросился на постель. Ему и жалко было, что он вырос из того возраста, когда плачут, и немного приятно.

С пристаней и из мастерских не доносилось ни звука. Не слышно было трубочистов, торговцев устрицами и точильщиков. День был воскресный, и в городе царили тишина и покой. Лёжа у себя на постели, Джонни услышал, как зазвонили к обедне. Колокола лениво переговаривались, как старые друзья. Церковь Христова, Кокерельская церковь, Старая Южная, Старая Диссидентская, церковь Холиса и Королевская часовня. Джонни различал их голоса. Сколько раз доводилось слышать ему, как они яростно трезвонят в честь отмены очередного правительственного постановления, ущемлявшего народные интересы! Слышал он также, как их негодующий гул обрушивается на тиранию. А сейчас мягкие воскресные звуки возвещали мир и покой…

Вдруг где-то совсем близко, возле «Чёрной королевы», раздалась дробь барабана.

Ту-ту, ту-ту-ти-ли-ти! — присоединились флейты.

Даже по воскресеньям они не прекращали муштру. Впрочем, не прерывали обучения в воскресный день и в других местах. Вот, например, и в Лексингтоне занятия не прекращались.

День 16 апреля закончился.

В понедельник было тихо. Лейтенант Стрейнджер, казалось, помрачнел. Может быть, они так и не будут выступать?

 

3

Восемнадцатое апреля.

После полудня сержанты разошлись по городу, собирая гренадерские и стрелковые роты и передавая шёпотом приказ: «Явиться к восходу месяца на нижний выгон в походном снаряжении».

Приложив палец к красному носу, сержант приказывал солдатам «помалкивать», однако всюду — не только в бараках, но и на улицах — было известно, что этой ночью семьсот человек двинутся в поход.

Итак, вечером, только стемнеет, солдаты зашагают… да, но в каком направлении? И кто их поведёт? Навряд ли пошлют с ними больше чем одного полковника.

Джонни, которому вменялось в обязанность следить за «своим» полковником, то есть за Смитом, весь тот день почти не отлучался из «Чёрной королевы» и помогал мальчику, обслуживавшему офицеров в столовой. Молодой офицер, сидевший со Стрейнджером, помешивая большим пальцем свой коньяк с водой, говорил, что вскоре он так вот будет помешивать кровь янки. Впрочем, подобные заявления можно было услышать в любой день. Полковник Смит пригласил к обеду армейского священника. Может быть, с ним сделался припадок благочестия — говорят, это случается с людьми, которым предстоит встреча с опасностью.

В одном Джонни был уверен, а именно: в том, что Дав знает гораздо меньше его. Этот тупица ничего не замечал и честно верил, что стрелков и гренадеров повели обучать «новым манёврам». Как всегда, Дав был слишком поглощён собственными невзгодами и не видел, что делалось вокруг.

Около пяти часов Джонни решил покинуть «Чёрную королеву» и сходить к Полю Ревиру доложить, что ничего нового не обнаружил. А перед тем — ещё раз взглянуть на Дава.

Против обыкновения, Дав усиленно трудился. Нижняя губа его была выпячена, а белесые поросячьи ресницы намокли. Он чистил седло.

— Этот тип ударил меня, — пожаловался он, — ни за что ни про что. Он велел мне заняться его походным седлом.

— Кто — он?

— «Кто, кто»! Полковник Смит, конечно!

— Ну, а ты не сделал то, что он тебе велел?

— Я принялся за работу. Откуда мне было знать, что у него два седла? Вот я почистил ему его обычное седло. Я ему так начистил его, что можно было свою рожу в нём увидеть! А он как выхватит его у меня из рук — и по башке! Дурак, говорит, олух, неужели ты не можешь отличить парадное седло от походного? А я почём знаю? Он торчит здесь чуть ли не целый год, а ни разу ещё даже не вынимал этого своего походного седла. Пришлось идти за ним к лейтенанту Стрейнджеру. Откуда ж мне было знать?

Джонни молчал. Он понял, что тут, возможно, кроется нечто серьёзное. Тихо… тихо… не спугнуть бы Дава неосторожным вопросом.

— Где политура? Дай я тебе помогу со стременами!

Как только Джонни принялся за работу, Дав, как всегда, развалился на сене.

— Стремя попало мне прямо по уху. Крови было!..

Джонни разглядывал седло, положив его на колени.

Оно было из тяжёлой чёрной кожи и отделано медью (а не серебром). Три подпруги вместо двух. Множество крючков и ремешков для планшета, биноклей, фляг и всевозможных сумок.

Итак, полковник Смит отправляется в поход. Может быть, он просто собрался съездить в Нью-Йорк? Джонни откинулся назад.

— Послушай, а не пойти ли нам с тобой поужинать? Кухарка в «Королеве» обещала угостить меня как следует за то, что я помогал сегодня подавать. Жареный гусь! Я устрою так, что и тебе перепадёт.

— Ой, что ты!

— Да отчего же? Уже шестой час. Вряд ли полковник двинется куда-нибудь сегодня.

— Ей-богу, Джонни, он велел мне показать ему седло ровно в шесть, и, если оно ему не приглянется, он из меня котлету сделает. Он всегда что-нибудь такое скажет. Он такой…

Джонни не стал слушать, какой именно полковник Смит. Он думал.

— Ну хорошо, а после? Когда полковник Смит усядется за свой вист, тогда ты сможешь улизнуть?

— Сегодня, видишь ли, особенный день. Он велел подать Сэнди к восьми часам вечера накормленным, вычищенным и уже осёдланным вот этим старым походным седлом…

Итак, полковник Смит отправляется в длительное путешествие. Выступает сегодня в восемь вечера. Не поход ли уж, в самом деле? Джонни пришла в голову одна мысль:

— Странно! Если полковник задумал большое путешествие, то должен бы взять Нэн, у неё и ход легче и ехать спокойнее… если далеко куда-нибудь.

— Он и сам её предпочитает — на ней не так трясёт. По Бостону он всегда разъезжает на Нэн. Но вот как раз вчера он велел Стрейнджеру повести её на выгон во время учений. И Стрейнджер сказал, что она по-прежнему шарахается от выстрелов и барабанного боя. Я сам слышал, как он это говорил.

Вот оно что! Выстрелы и барабанный бой. Значит, это не мирная поездка куда-нибудь, скажем, в Нью-Йорк. Джонни стал водить суконкой по чёрной коже седла. Затем плюнул на суконку и потёр ещё крепче. Как бы не сказать чего-нибудь лишнего. На всякий случай Джонни решил помолчать.

— Сэнди золото, конечно, но это старая лошадь и не очень уже проворная. Его левая передняя долго не выдержит.

— Полковник Смит и не говорил, что он едет надолго.

Тупик! Но вот Дав продолжает:

— Нынешним утром они втроём — полковник, лейтенант Стрейнджер и коновал — осматривали его. Коновал сказал, что старик Сэнди легко проделает тридцать миль, а Стрейнджер ещё сказал, что не поручится за то, что Нэн удастся спокойно погрузить и отгрузить с судна.

Всё своё волнение Джонни вложил в чистку седла. Медная отделка засверкала, как золото. Чёрная кожа отливала атласом.

— Ну вот! Пойди отнеси своему полковнику! — Впрочем, он решил подождать возвращения Дава в надежде, что тот ещё что-нибудь скажет.

Джонни вошёл к Гоблину в стойло, но тот притворился, будто не узнал его, закинул уши и оскалился.

Джонни прошёл к Сэнди. Крупный жёлтый конь потеснился, чтобы дать ему место, и тихонько заржал, Джонни потрепал широкую морду с белыми полосками и нежно потянул за ушки — маленькие, мохнатенькие, как у пони.

— Похоже, что ты увидишь Рэба раньше меня, — сказал Джонни. — Может, и в Лексингтон поскачешь. Скажи Рэбу, чтоб не зевал. Пусть бережётся. Да скажи ему… не знаю, что…

Дав вернулся сияющий.

— Полковник говорит, что я поработал на славу, и за это отпускает меня на весь завтрашний день. Он рассчитывает вернуться не раньше вечера.

Значит, кампания предстоит короткая — если только всё пойдёт так, как задумали англичане.

 

4

— Они выступят сегодня, это точно, — сказал Джонни доктору Уоррену. — Командует полковник Смит.

И Джонни рассказал всё, что ему удалось узнать от Дава. О том, что англичане выступят этой же ночью и что двинутся, по-видимому, скорее всего на Лексингтон и Конкорд, сидевшие в кабинете Уоррена уже догадывались. Новостью было то, что полковник со своими солдатами намеревался возвратиться на другой день и что именно полковнику Смиту было поручено командование. Надо полагать, что Гейдж, человек чрезвычайно щепетильный, избрал Фрэнсиса Смита потому, что он служит в армии дольше других, более способных полковников.

— Что это?

За окном (оно было закрыто) на Тремонт-стрит почти бесшумно прошла группа солдат. Они двигались по направлению к выгону. За ними вскоре последовала ещё одна группа, а за ней третья. Вернулся человек, которому было поручено следить за лодками, находившимися у подножия выгона. Он своими глазами видел, как солдаты погружались в лодки, направлявшиеся в Кембридж.

Доктор Уоррен обратился к Джонни:

— Беги на Энн-стрит. Скажи Билли Доусу, чтобы он шёл сюда и был готов выехать верхом. Потом сходи на Северную площадь. Мне необходимо поговорить с Полем Ревиром, перед тем как отправится Доус. Они оба уже ждут от меня посыльного.

Билли Доус находился на кухне. Это был долговязый малый, невзрачный на вид, с тесно посаженными глазами и большим, выразительным ртом. Он уже нарядился с помощью жены для роли, которую ему предстояло играть, — роли пьяного фермера. Жена его, которая больше походила на школьницу, чем на солидную замужнюю женщину, глядела на него и давилась от смеха. Когда Джонни вошёл и сказал, что пора, она стала ещё пуще смеяться. Расхохотался и сам Билл. Затем этот молодой человек напялил на себя обтрёпанную шляпу со сломанным пером, а жена его схватила бутылку рома и выплеснула её содержимое на его рваную жилетку. Затем она его поцеловала, и оба рассмеялись опять. Вдруг выражение лица Доуса переменилось.

Глаза смотрят врозь. Рот дурацки ухмыляется. Он икает и раскачивается. Точь-в-точь пьяный фермер. Правда, в кармане у него было денег побольше, чем бывает у сельского забулдыги после большого кутежа в городе. Он был знаком с солдатом, который должен был дежурить сегодня на заставе, и надеялся, что ему удастся выбраться.

Сценка на кухне Доусов была так легкомысленна и комична (Джонни сам смеялся не меньше маленькой миссис Доус), что Джонни невольно подумал: неужели она не понимает, какая опасность ждёт её мужа? Ибо в любой стране человек, уличённый в подстрекательстве к вооружённому восстанию, может быть расстрелян в законном порядке. Но, как только за молодым человеком закрылась дверь, Джонни всё понял. Миссис Доус оставалась стоять там, где только что простилась с мужем, но от улыбки не осталось и следа. Билли Доус не был единственным актёром в этой семье!

С Энн-стрит Джонни побежал прямо на Северную площадь. Тут в полном боевом снаряжении теснились стрелковые и гренадерские роты. Он никак не мог разойтись с ними. Какой-то солдат выбранился и ударил его прикладом. У англичан стал портиться характер! Джонни так и не мог пробраться к парадной двери Ревира, но, перемахнув через несколько заборов, он очутился наконец у чёрного хода и тихонько постучал в дверь. Поль Ревир мигом очутился рядом с ним, в темноте.

— Джонни, — шепнул он, — «Сомерсэт» передвинулся в устье Чарлз-ривер. Сбегай-ка на Копсхилл и посмотри, как там другие военные суда, не сдвинулись ли с места? Обойти на лодке одно судно мне, может быть, и удалось бы, но если их там несколько, то боюсь, ничего не получится.

— Я пойду.

— Погоди. Оттуда зайди к Роберту Ньюмену — знаешь, пономарь Христовой церкви? Они с матерью живут прямо напротив церкви.

— Знаю.

— У них расквартированы английские офицеры. Не вздумай стучать в дверь. Возьми палку и медленно прохаживайся перед его домом, прихрамывая и постукивая палкой, пока не увидишь, что в одном из верхних окон погас свет. Тогда беги кругом, в переулок за домом. Скажи Ньюмену, что пора развесить фонари. Два фонаря. Он знает.

Стоя среди одиноких могил копсхиллского кладбища и глядя на противоположный берег широкого устья Чарлз-ривер, Джонни мог различить огни в домах Чарлстона. А оттуда, он знал, люди смотрят на Бостон, на высокий шпиль храма Христовой церкви, ожидая сигнала. И, как только сигнал будет дан, они оседлают самую лучшую, самую быструю лошадь в Чарлстоне для Поля Ревира, который обещал пробраться к ним, если только сможет. Он поскачет на лошади, разнесёт весть повсюду и поднимет ополченцев. Джонни смотрел на мощное судно «Сомерсэт», оснащённое шестьюдесятью четырьмя пушками. Очевидно, англичане считали, что одного судна достаточно, чтобы помешать кому-либо переправиться через реку в эту ночь.

Поднялась луна. Начинался прилив. «Сомерсэт» крутился на якоре. Ночь стояла прелестная. Пахло землёй и морем, а главное — весной.

Салем-стрит, где проживали Ньюмены, была полна солдат. Красные мундиры собирались здесь, готовясь маршировать к выгону. Они опаздывали. Приказ гласил: явиться с восходом луны. Какой-то сержант закричал на Джонни, когда он проковылял мимо них; Джонни слабым голосом объяснил, что солдаты раздробили ему ногу мушкетом и что он хочет домой, к маме. Какой-то офицер велел «пропустить мальчонку». Джонни уже исполнилось шестнадцать, но он всё ещё мог с некоторой натугой разыграть из себя маленького.

На первом этаже дома Ньюменов Джонни увидал в окно группу офицеров, играющих в карты. Мундиры их были расстёгнуты, лица красные. На втором этаже свет горел только в одном окне. Джонни не верил, что его услышат там. Но свет мгновенно погас. Значит, услышали.

Ньюмен, молодой человек с грустным лицом, вылез через окно, выходящее на задний двор, пробежал по крыше сарая и ожидал Джонни в переулке.

— Один или два? — прошептал он.

— Два.

Вот и всё. Роберт Ньюмен растаял во тьме. Вскоре раздалось лёгкое бренчанье, и Джонни догадался, что это зазвенели в руках пономаря ключи от Христовой церкви.

Доктор Уоррен и Поль Ревир стоя разговаривали в докторском кабинете. Друзья были одни. Ревир уговаривал Уоррена ехать с ним в Чарлстон этой же ночью. Если завтра будет сражение, Гейдж не постесняется и повесит его за государственную измену. Уоррен отказывался. Он останется и будет до последнего стараться выведать планы англичан.

— Как только раздастся первый выстрел, я пошлю кого-нибудь к тебе, — пообещал Ревир.

— Я буду ждать. Но что это, Ревир, какой ты стал беспокойный! Я буду в гораздо большей безопасности здесь, чем ты в своей лодке. Да ещё под обстрелом «Сомерсэта». Да ещё, чего доброго, тебя лошадь скинет — ты думаешь, я забыл про твою историю с клячей священника Томли?

Он вечно подтрунивал над Ревиром-кавалеристом. Это была какая-то давнишняя, им одним понятная шутка; оба вдруг принялись хохотать. Состояние напряжённости, которое Джонни почувствовал, когда только вошёл к ним, рассеялось. Они простились как ни в чём не бывало, как прощаются друзья, уверенные в том, что встретятся через несколько дней. Между тем каждый, конечно, понимал, что его друг подвергается смертельной опасности.

Было уже десять. Доктор Уоррен приказал цветному слуге постелить для Джонни в кабинете. Но мальчик и думать не мог о сне. Он прокрался к выгону, чтобы наблюдать «тайную» погрузку. Она уже шла к концу и вовсе не была тайной. Сотни горожан толпились на выгоне и молча смотрели, как лодки отваливали от берега, на котором стоял Кембридж, и забирали следующую партию красных мундиров. Никто в толпе, кроме Джонни, не знал, куда их ведут и кто будет ими командовать. Поодаль, в устье реки, стоял «Сомерсэт» на страже. Поль Ревир, наверное, уже сел в лодку и пытается обойти корабль. А в Чарлстоне его ждёт надёжный конь.

Джонни видел, как Сэнди, не теряя невозмутимости, ступил в лодку. Потом он узнал коня, принадлежащего лейтенанту Стрейнджеру, и в лунном луче на мгновение мелькнуло смуглое лицо лейтенанта. Джонни привык обращать внимание на лошадей и поэтому заметил, что, когда погружали нарядную белую лошадку, похожую на Сэнди, но помоложе, она слегка заупрямилась. Это была лошадь майора Питкерна. Значит, не одни стрелки и гренадеры едут, но и морская пехота. Или бравому старику самому захотелось принять участие в деле?

Как бы то ни было, подумал Джонни, есть смысл доложить об этом обстоятельстве Уоррену. Другие агенты уже приносили вести о погрузке. Было замечено, что Питкерн не явился в тот вечер в свой излюбленный кабачок. Его видели идущим к выгону в штатском плаще поверх мундира. Несомненно, он собирается ехать. Верно, Гейдж послал его потому, что знал, что он более способный офицер, чем Смит, а может, ещё и потому, что Питкерн умел ладить с янки. Всем был по душе этот добродушный сквернослов.

Прибежала с Корабельной служанка сказать, что она следила за «Сомерсэтом» всё то время, когда Бэнтли и Ричардсон перевозили Поля Ревира в Чарлстон. Не было ни единого выстрела. Кроме того, стало известно, что Билли Доусу удалось с помощью чаевых и пьяного балагурства благополучно миновать караул на заставе. Лошадь, которую он вёл за собой, будто бы на продажу, была очень неказиста на вид — тощая, костлявая клячонка с верёвкой на шее вместо узды. На самом деле это была едва ли не самая быстроходная лошадь в Бостоне.

Тут доктор Уоррен приказал Джонни лечь и поспать. Была уже почти полночь.

Джонни снял куртку и башмаки и завернулся в одеяло. Две предыдущие ночи он был расстроен тем, что Рэб покинул его. Мысли его всё время возвращались к опустевшей постели друга, и он плохо спал. А тут, несмотря на то, что в кабинете толпился народ и все громко судили да рядили о будущем, Джонни уснул моментально.

Светало. Он лежал один в кабинете и всё ещё спал. Между тем в Лексингтоне, на сельской поляне, раздался первый выстрел. Один ружейный выстрел и за ним залп. А майор Питкерн покрикивал притом:

— Разойдись, мятежники, разойдись, подлецы! Складывайте оружие, ну!

Война началась.

Это было на рассвете 19 апреля. А Джонни Тремейн всё спал да спал.