1

Неделя была на исходе. Жара не спадала, ибо стоял июль месяц. Каждый день после обеда мистер Лепэм погружался в долгий сон, накрывшись, по обыкновению, корзинкой и деликатно похрапывая. Джонни давал хозяину поспать час, затем будил, бранил его и усаживал за работу. С заказом мистер Лепэм справлялся прекрасно. Покончив с отливкой корпуса сахарницы, он принялся наносить на неё пышную гирлянду из плодов. Видно, он не утратил своего былого мастерства.

Зато своей работой Джонни был доволен меньше. В восковой модели он в увеличенном виде точно воспроизвёл ручку молочника. Миссис Лепэм, девочки и даже сам мистер Лепэм сказали, что ручка хороша и что её можно отливать в серебре. Один Джонни не был доволен.

В пятницу к вечеру, когда стало смеркаться и работа была окончена, Джонни взял серебряный кувшинчик; и свою восковую модель и вышел из мастерской. Через минуту он был уже на Рыбной, у дверей серебряных дел мастера Поля Ревира. Постучаться он не осмеливался и решил ждать; он знал, что мастер скоро должен выйти, запереть лавку и направиться к себе домой на Северную площадь. Это был преуспевающий мастер, и он мог себе позволить работать в одном месте, а жить в другом. Вот наконец он и вышел, мистер Ревир, коренастый, румяный мужчина с красивыми тёмными глазами. Он закрыл за собой дверь и начал было запирать её на ключ.

— Добрый вечер, мистер Ревир.

В ответ сверкнула быстрая улыбка. У этого человека всё было быстрое — улыбка, взгляд, движения.

— Добрый вечер, Джонни Тремейн.

Мальчик давно преклонялся перед Ревиром, первым мастером в Бостоне, и удивился, что тот знает его по имени. Джонни и не подозревал, что бостонские мастера давно уже приглядываются к нему.

— Мистер Ревир, мне нужно с вами поговорить.

— Как мужчина с мужчиной, — тотчас согласился мистер Ревир, открывая дверь в мастерскую и жестом приглашая Джонни следовать за собой.

Джонни обвёл взглядом мастерскую, оценив по достоинству лёгкие наковальни, навес над горном, аккуратные гнёздышки тиглей. Точь-в-точь такую мастерскую он заведёт у себя, когда вырастет. Совсем не так, как у мистера Лепэма.

Во всём Бостоне вряд ли проживал более занятой человек, чем Поль Ревир. Однако он легко, без суеты справлялся со всеми своими делами — покончив с одним, принимался за следующее — и, казалось, никогда не торопился. Вот и сейчас, когда простой подмастерье остановил его на улице и сказал, что ему нужно с ним переговорить, мистер Ревир держал себя так, словно в его распоряжении была вечность.

— Сэр, — сказал Джонни, — всё дело, понимаете, в ручках…

Он развернул суконку, в которой нёс серебряный молочник и свою восковую модель, и рассказал, в чём заключалось задание мистера Хэнкока.

— Значит, вы хотите беседовать со мной как мастер с мастером?

С этими словами мистер Ревир взял модель в руки. Джонни поразили руки этого могучего человека — тонкие и гибкие.

— Что же говорит хозяин о твоей работе?

— Мистер Лепэм даже и смотреть особенно не стал. Говорит, годится и можно завтра отливать. Я непременно должен завтра отлить форму, потому что завтра суббота, в воскресенье работать нельзя, а в понедельник, к семи часам утра вещь должна быть готова. Хозяин мой считает, что сойдёт, но я сам что-то не совсем…

— Правильно. Понимаешь, ты слишком уж рабски скопировал ручку на кувшине и увеличил её механически, вот крылатая женщина и кажется из-за этого несколько грубой. Я бы на твоём месте сделал её такого же размера, как на кувшине, и прибавил бы какую-нибудь завитушку внизу. Ещё: сам изгиб у тебя неправильный. Сахарница больше молочника, поэтому не следует повторять изгиб в точности. У тебя ручка получилась какая-то сутулая и неуклюжая. Всё дело в пропорциях.

Схватив карандаш и листок бумаги, он уверенной рукой провёл волнистую линию.

— Я бы вот какой изгиб придал ей, понимаешь? Это я и имел в виду, говоря, что надо прибавить пару завитушек внизу, под фигуркой крылатой женщины. Ты её увеличил, и она у тебя стала похожа на бостонскую торговку рыбой, а ведь на кувшинчике — ангел. Понимаешь?

— Понимаю.

Мистер Ревир посмотрел на мальчика испытующим взглядом.

— А ведь было время, — сказал он, — когда твой хозяин мог бы тебе всё это растолковать.

— Мистер Лепэм… он, знаете… ослаб немного.

— Работы-то мало?

— Да не так уж много, конечно. — Джонни чувствовал себя несколько задетым. — Мало заказов на тонкую посуду. Ну, а пряжек всяких, ложек и тому подобного хватает.

— Сколько вас, подмастерьев?

— Нас трое, сэр.

— Зачем ему столько? Передай своему хозяину, что если ему придёт в голову избавиться от одного из вас, то я готов оплатить ему остаток срока и взять тебя к себе. Мне кажется, что у нас бы с тобой дело пошло.

Мальчик вспыхнул. Подумать только: его приглашает к себе сам великий Поль Ревир!

— Да скажи ему, что я заплачу за тебя больше, чем принято. Только пусть он не вздумает спихнуть мне кого-нибудь из тех двух!

Поль Ревир встал. Значит, пора откланяться.

— Мне нельзя бросить Лепэмов, сэр, — сказал он, поблагодарив мистера Ревира. — Без меня там вся работа остановится, и они просто умрут с голоду.

— Вот как! Ну тогда ты, конечно, прав. Но если старик помрёт или ты почему-либо будешь искать другого хозяина, подумай о моём предложении. Ну вот… — Он протянул ему руку: — Авось когда-нибудь встретимся.

 

2

Следуя совету мистера Ревира и придав ручке другой изгиб, Джонни закончил модель к полудню субботы. Даже с закрытыми глазами он чувствовал, что она ему удалась: она была совершенна на ощупь. Он быстро сделал вторую; от прикосновения расплавленного серебра воск таял, поэтому приходилось делать для каждой ручки отдельную модель.

Теперь оставалось только отлить ручки, почистить и припаять их к корпусу сахарницы, который сделал сам мистер Лепэм.

Джонни решил не уходить, покуда не кончит. Впрочем, всё это должно было занять не так уж много времени. В воскресенье, разумеется, мастерская будет заперта и горн гореть не будет. Как всегда, мистер Лепэм поведёт своих домочадцев, одетых в воскресные свои наряды, в кокерельскую церковь, а оттуда они все придут домой и сядут за холодный воскресный обед. На вечернюю службу можно было и не ходить, тут хозяин никого не неволил. Сам он ходил неукоснительно. Медж и Доркас имели обыкновение в это время принимать у себя поклонников. Миссис Лепэм спала. Цилла, подхватив Исанну, шла с ней на узкую полоску пляжа. Джонни, Дав и Дасти частенько отправлялись купаться, о чём, конечно, мистер Лепэм не имел ни малейшего представления. Он думал, что они тихо-смирно сидят себе дома и слушают, как Джонни читает им какую-нибудь главу из священного писания.

Итак, воскресенье не в счёт. Но, если в понедельник встать часа в три-четыре утра, можно успеть почистить работу и к семи доставить её мистеру Хэнкоку.

В субботу после обеда мистер Лепэм, по своему обыкновению, расположился вздремнуть в единственном кресле, имевшемся в мастерской, накрывшись корзинкой от мух. Почтенному джентльмену, вероятно, за эту неделю порядком надоело, что Джонни над ним командует, — старик никак не мог понять, для чего это нужно, чтобы работа была сделана к сроку.

— Дав, Дасти! — закричал Джонни. — Разведите огонь в горне, тащите уголь! Эй вы, лентяи, негодники, пыльные тряпки, пошевеливайтесь!

Дав побежал во двор, к сараю с углём. Непонятная радость светилась на его лице, когда он возвратился.

— Уголь весь вышел, мистер Джонни.

— Вышел?!

— Ага. Я ничего не говорил, потому что вы ведь сами любите всем тут заправлять.

— Бери корзинку! Быстренько! Беги к мистеру Хэмблину, на Долгую. А нет, так попробуй раздобыться у миссис Хитчборн, на Хитчборнской пристани. Принеси уголь во что бы то ни стало. Да поторапливайся!

Дав и не думал поторапливаться. Солнце уже склонялось к закату, когда он наконец вернулся, толкая впереди себя тачку, гружённую большой корзиной.

Такого скверного угля Джонни в жизни не видывал.

— Этот уголь не идёт для серебра. Это же четвёртый сорт, он годен разве что на железо. Как будто ты не знаешь, Дав!

— А почём мне знать? Сам же всегда говоришь, что я ничего не знаю.

— Мне нужен ивовый уголь.

— Так бы и сказал!

— Я сам пойду за углём. Но это значит, что нам придётся работать при лампочке, до ночи. Ты самое тупое из божьих творений! Впрочем, божье ли ты творение, ещё неизвестно. И как это матушка твоя не догадалась утопить тебя, как только ты родился! Вот погоди, дождёмся воскресенья, и, если у меня окажется свободная минутка, я тебе так накостыляю за все твои подлые, дурацкие штучки, что ты…

Корзина на голове мистера Лепэма зашевелилась. Он её снял.

— Мальчики, — сказал он мягко, — вы всё время ссоритесь.

Джонни яростно высказал хозяину всё, что он думает о Даве и об угле, который он притащил, и заключил свою тираду выпадом против Дасти.

Старый хозяин сказал:

— Дав, я хочу поговорить с Джонни наедине…

И затем:

— Джонни, когда ты перестанешь так нападать на мальчиков? Дав старается как может, но он туп. Разве это его вина? Видно, господу богу неугодно было, чтобы Дав был умён. Все мы жалкие козявки перед господом, ты начинаешь заноситься, как я уже пытался тебе указать. Вот увидишь, господь бог жестоко накажет тебя за твою гордыню.

— Да, сэр.

— Беда в том, что все твои товарищи стоят ниже тебя, что тебе не посчастливилось встретить равного себе или даже кого-нибудь получше. И вот, оттого что ты оказался самым способным из моих подмастерьев — ну, пусть даже из всех подмастерьев на Хэнкокской пристани, — ты уже вздумал, что лучше тебя и на свете нет.

Джонни так не терпелось приняться за работу, которая по милости Дава застопорилась, что он почти и не слушал.

— И вот что, мальчик: мне не нравится, что ты принимаешь так близко к сердцу какой-то жалкий заказ на серебряную безделушку. Грешно столько души вкладывать в мирские дела. Я хочу, чтобы ты сейчас тихонько уселся и поучил бы на память те строки о гордыне, что я тебя давеча утром заставил читать вслух. Работа на сегодня кончена.

— Как?!

— Ну да. В старину всегда день господень начинался ещё в субботу, с вечера, и я решил воскресить этот обычай у себя в доме.

— Мистер Лепэм, мы должны работать этот вечер, вот и всё. Мы обещали мистеру Хэнкоку.

— Не думаю, чтобы господу богу было дело до серебра мистера Хэнкока. Лучше ведь обмануть мистера Хэнкока, чем бога, правда же!

Джонни вдруг почувствовал страшную усталость. Голова его разламывалась. Руки дрожали. Он выскочил из мастерской, хлопнув дверью, и ворвался на кухню. Он знал, что миссис Лепэм не слишком сочувствовала благочестивым причудам свёкра. Она была на кухне, и все её четыре дочери тоже. Медж жарила кукурузу, Доркас выжимала тряпку из-под творога, Цилла накрывала на стол, а Исанна играла с кошкой.

Миссис Лепэм взглянула на Джонни:

— Что с тобой, мальчик, или ты повстречал привидение?

Джонни уселся и рассказал, в чём дело. Он превзошёл себя на этот раз, изобретая бранные слова.

Девочки глазели на него, раскрыв рты в сочувственной гримасе. Миссис Лепэм сурово стиснула зубы.

— Доркас, закрой дверь. Твой дедушка не должен слышать нас. Джонни, сколько тебе нужно ещё часов для работы?

— Да часов семь, наверное. Два часа я выкрою в понедельник рано утром.

— У тебя будет семь часов. Воскресенье воскресеньем, а сахарницу сделать надо. За последние десять лет это самый выгодный заказ. Неужели из-за какой-то глупой старомодной затеи мы его не выполним? Ведь, если мы угодим мистеру Хэнкоку на этот раз, он будет давать нам всё новые и новые заказы. Я не желаю, чтобы бедные мои сиротки помирали с голоду в угоду дедушке. Слушай же меня.

Мистер Лепэм, оказывается, в это воскресенье собирался после вечерней службы отправиться к пастору на дом, где должно было состояться собрание старейшин, а после собрания — холодный ужин и молебен.

— Вот тут-то ты и возьмёшь свои пять часов, Джонни: завтра вечером.

Работать в воскресный день запрещалось не только той религией, в которой Джонни был воспитан, но и законом. Джонни это знал. Он знал, что если на том свете он рисковал попасть в ад, то на этом его ожидали колодки. Тем не менее, когда миссис Лепэм спросила его:

— Ну как, Джонни, не побоишься?

Он ответил:

— Нет.

— Ни слова старику, смотри.

— Ни слова.

— Девочки, если вы только пикнете…

— Что ты, мама!

Дава и Дасти было решено подкупить обещанием послать их с готовой сахарницей к мистеру Хэнкоку. Он всегда награждал деньгами мальчиков, которые доставляли ему товар на дом.

У миссис Лепэм даже сделалась одышка от волнения, ко она была непоколебима. Итак, решено.

— Исанна, — сказала она тихо, — поди позови дедушку и мальчиков ужинать. Цилла, сбегай в погреб, принеси холодного эля.

Рот её и складки вокруг рта, даже нос и глаза казались вылитыми из чугуна.

 

3

Воскресный вечер. Работа идёт без запинки… Даже Дав и Дасти слушаются, хотя Дав и грозится полушутя рассказать всё «деду», когда тот придёт домой. Джонни всё равно, что скажет хозяин, — дал бы только бог управиться с сахарницей так, чтобы мистер Хэнкок делал им всё новые дорогие заказы! Если же мистер Лепэм рассердится, пусть уступит его Полю Ревиру — тот оплатит неотработанную часть срока.

Все четыре девочки, по-воскресному нарядные, не отводят восхищённых взоров от Джонни. Мать послала их на улицу посмотреть, не видно ли с пристани, что у них топится горн. А с Рыбной улицы? Не сплетничает ли кто о них?

Раздобыв подходящий уголь, Джонни живо принялся за отливку… Он положил обе восковые модели в мокрый песок. Движения его рук точны и размеренны. Он был уверен, что с работой справится, и всё-таки волновался.

Миссис Лепэм хлопотала подле него, он давал ей всякие несложные поручения.

— Тягу ещё рано открывать, миссис Лепэм, покачайте-ка сейчас мехи.

Раз он даже скомандовал ей: «Не зевать!» — и она ответила ему смиренным: «Хорошо, Джонни».

— Теперь давайте тигель. Она обратилась к Даву:

— Который?

— Я сам достану.

Дав стал рыться на полках, где хранились тигли для плавки серебра… Джонни не видел, как Дав, забравшись на табуретку, стал шарить рукой в глубине полки, покуда не нащупал треснутый тигель. Дасти всё видел и хихикнул. Он знал, что трещина была так мала, что её почти не видно. Может быть, тигель и выдержит жар печи, а скорее всего — нет. Потому-то мистер Лепэм и запрятал его так далеко. Дасти и Дав оба считали, что если тигель не выдержит и раскалённое серебро расплещется по всей печи, то так ему и надо, этому Джонни Тремейну, который без конца над всеми командует. То-то он окажется в дураках — после стольких трудов!

Доверчивой рукой Джонни подхватил надтреснутый тигель, опустил в него серебряные брусочки и поставил на печь.

Влетела Цилла:

— Мама, какой-то человек смотрит на нашу трубу!

— Как он одет?

— Как моряк.

— Ну, моряку нет дела до воскресенья. Ему всё нипочём. Лишь бы церковный старшина с констеблем не увидели.

Работа не прекращалась ни на минуту. Исанна сидела с кошкой на коленях.

— Джонни попадёт в ад, — сказала она убеждённо.

Джонни и сам так думал.

Он крикнул миссис Лепэм: «Не зевать!» — и попросил её положить где-нибудь на виду старые луковичные часы. Серебро должно плавиться с определённой скоростью и остывать положенный срок.

Миссис Лепэм в своём рабском стремлении помочь ему вызывала у него чувство, похожее на нежность. Он не замечал, как Дасти и Дав в углу давятся от смеха.

Часть воска, которым он пользовался, когда лепил модель, — лежала слишком близко к печи. Она растаяла и растеклась по полу. Джонни учили работать чисто, убирая за собой походя, но сегодня он слишком торопился.

— Джонни, — спросила миссис Лепэм, — не пора лить? Смотри, серебро расплавилось и начинает мигать. Она была права.

Джонни легонько подался вперёд, вытянув перед собой правую руку. Тигель осел и вдруг раскололся; серебро растеклось по печи, как молоко. Джонни, всё ещё с протянутой вперёд рукой, подскочил к печи. Что именно случилось в эту минуту, Джонни так и не понял. У него вдруг подкосились ноги. Он опёрся рукой о пылающую печь.

Ожог был так ужасен, что он сперва даже не почувствовал боли, а так и стоял, тупо воззрившись на руку.

На какую-то одну секунду, пока металл не остыл, вся его ладонь, от запястья до кончиков пальцев, была покрыта чистым серебром. Он взглянул на тыльную сторону руки. Она оставалась как была. Затем он почуял запах горелого мяса. Кругом стало черно и всё пошло ходуном. В ушах раздался рёв.

Он очнулся, когда Доркас пыталась влить ему в рот коньяку. Он лежал на полу. Миссис Лепэм опустила его обожжённую руку в миску с мукой и кричала на Медж, чтобы она поторапливалась с приготовлением хлебной припарки.

Он увидел лицо Циллы. Оно было зелёным.

— Мама, — сказала она, облизывая сухие губы, — дай я сбегаю за доктором Уорреном!

— Ах, нет… Постой, дай подумать. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из этих докторов узнал о том, что он работал в воскресенье. И потом к чему нам доктор — ведь это всего-навсего ожог! Ты лучше вот что, Цилла, сбегай на тот конец пристани и приведи сюда старую повитуху, бабку Хоппер. Эти старухи лучше всякого врача умеют лечить такие раны… Как себя чувствуешь, Джонни?

— Ничего.

— Не болит?

— Нет ещё.

Он знал, что боль наступит позже.

 

4

Джонни лежал в «комнате смертей и рождений». Собственно, это была не комната, а чулан с маленьким окошечком на кухню; в обычное время, когда в доме не было больных, это помещение использовали как кладовую. К руке Джонни была подвязана припарка из подсолнуха, издающая мучительно удушливый запах. Собственно, боль он почувствовал только сегодня, на второй день. Руку дёргало до самого плеча. Бабка Хоппер сидела на кухне и разговаривала с миссис Лепэм.

— Не забывайте смачивать время от времени повязку известковой водой. В нашем деле много значит удача. Если не заживёт так, придётся полечить заговором.

Ещё совсем недавно такую старуху, как бабка Хоппер, могли бы объявить ведьмой и повесить: и возраст подходящий, и беззубый смех, и усы… К тому же она не гнушалась прибегать к заклинаниям. Но надо сказать, опыт у неё был огромный. Ни один врач в Бостоне не знал столько о повивальном деле и детских болезнях, сколько знала бабка Хоппер. Ожог Джонни она лечила не хуже любого врача, но только допустила оплошность, дав руке согнуться в кисти. Дело в том, что в этом положении боль была менее нестерпима, чем если бы выпрямить руку.

На четвёртый день началось нагноение. В те времена считалось, что это природа таким образом борется с недугом. Старуха Хоппер закармливала Джонни опиумом. Дни тянулись в каком-то полусне, сливаясь с ночами, в ушах не прекращался рёв. Того, что раньше называлось Джонни, не было: он как бы растворился в боли и сонной одури.

Жар стал поменьше, сократились и дозы наркотика. Джонни ни разу ещё не видел своей руки с тех пор, как взглянул на неё возле горна, когда она была вся покрыта серебром. Бабка Хоппер обещала на следующий день снять повязку и посмотреть, «что осталось от руки», как она образно выразилась.

До сих пор боль, одурь и жар притупляли его сознание. Он ни разу не подумал о будущем, о том, что серебряных дел мастер с покалеченной рукой никому не нужен. Но в эту ночь его мучили слова бабки Хоппер. Наутро она посмотрит, «что осталось от руки».

Он совсем не был подготовлен к зрелищу, которое ожидало его, когда повитуха развернула повязку и выложила его руку на свои колени, покрытые передником. В крохотной комнате «смертей и рождений» столпились миссис Лепэм, Медж и Доркас. Цилла с Исанной оставались на кухне — они боялись подойти к нему близко.

— Ого! — сказала Медж. — Вот чудно-то! Сверху — рука как рука, только чуть потоньше… Послушай, Джонни, у тебя большой палец совсем сросся с ладонью!

Так оно и было. Он не мог соединить большой палец с указательным. Такая рука была совершенно бесполезна. Тут впервые понял он, что сделался калекой.

— Дайте и мне посмотреть! — Доркас склонилась над ним. И тут же взвизгнула самым благородным образом, совсем как настоящая леди, увидевшая мышь.

— Боже мой! — вскричала миссис Лепэм. — Я и не думала, что дела так плохи. Вот жалость! Такой смышлёный мальчуган, и испорчен навеки! От него теперь не больше толка, чем от хромой лошади.

Джонни не стал слушать, что она ещё скажет. Он встал на ноги, напряжённо оглядел всех и спрятал свою загубленную руку в карман штанов. В то утро он впервые оделся с помощью ловких рук миссис Лепэм.

— Я пошёл, — сказал он хриплым голосом.

Цилла и Исанна сидели, испуганно прижавшись друг к дружке, таращили на него глаза и не смели с ним заговорить.

— Эй, вы! — окликнул он их. — Чего не пришли полюбоваться?

Цилла открыла рот, хотела что-то сказать, но только проглотила слюну.

— Тоже мне парочка — сидят и таращат глаза, как рыбы!

Он хлопнул парадной дверью. Он и прежде был мастер хлопать дверьми. На воздухе Джонни почувствовал себя лучше. Он прикинулся, будто не слышит, как миссис Лепэм кричит ему в окно, чтобы он сейчас же вернулся. Её крик раздавался по всей Рыбной улице. А он и ухом не повёл.

Он исходил весь Бостон, упрятав руку поглубже карман штанов. Инстинктивно он старался как можно сильнее устать, а это было нетрудно при его слабости, только бы не думать!

Было что-то странное в тишине, которой его встретили на кухне, когда он вернулся. Никто его не бранил за то, что он ослушался миссис Лепэм. Он знал, что они говорили о нём.

Пожалуй, впервые за всю свою жизнь Цилла заговорила с ним вежливо.

— Ах, Джонни, — шепнула она, — мне так жаль, так жаль!

Исанна сказала:

— Мама говорит, что ты теперь годен только тряпьё собирать. Это правда?

Цилла накинулась на Исанну:

— Ты сошла с ума! Джонни и не подумает собират тряпки… Ах, Джонни, но как это всё ужасно, и как мне жаль тебя, и как…

Лицо Джонни сделалось пунцовым.

— Да перестаньте же наконец!

Исанна не унималась:

— Медж говорит, что вид ужасный…

— Если кто-нибудь из вас, девчонок, — взорвался Джонни, — когда-либо даже намекнёт, что у меня вообще существует рука, я… я… сяду на корабль и уеду навсегда! Не желаю я, чтобы вы кудахтали тут надо мной с вашим дурацким нытьём «ах, как ужасно, ах, бедненький»!

И проследовал в мастерскую.

Он пришёл в бешенство, когда увидел Дава за свои станком да ещё пользующимся его инструментом. Целый месяц Джонни не был в мастерской. Вполне естественно, что Дав сел за его станок — на первое время, покуда сам Джонни не вернётся к работе.

Мистер Лепэм поднял голову, добродушно заморгал, покачал головой и вздохнул. Дасти страшно грохотал у себя в углу.

Джонни, сколько хватило терпения, молча наблюдал неловкую работу Дава. И наконец не выдержал:

— Да разве так щипцы держат, Дав…

Дав откинулся. Толстое белое лицо ухмылялось как нельзя простодушнее.

— Спасибо, мистер Джонни. Где уж мне за вами угнаться. Может быть, покажете, как держать щипцы?

Джонни вышел из мастерской в дверь, открывавшуюся прямо на пристань. Никогда ему больше не приведётся показывать, как нужно держать щипцы. Если не можешь сделать сам, то уж лучше помалкивай. Он хотел было с силой хлопнуть дверью, но одумался. Раз не можешь работать, так и дверью хлопать нечего.

Он зашагал вдоль пристани. У причала стоял большой корабль, прибывший с Ямайки. Джонни лениво смотрел вокруг. Носильщики выкатывали большие бочки устриц из трюма. Матрос пытался уговорить какую-то старушку купить у него попугая. Вон в группе мужчин стоит Джон Хэнкок. Так он и не получил свою сахарницу. Когда мистер Лепэм узнал о грехе, совершённом в его отсутствие, и о страшной каре, какой господь бог покарал Джонни Тремейна, он приказал растопить сахарницу, сам отправился к мистеру Хэнкоку, вручил ему его кувшинчик и сказал, что не в состоянии изготовить сахарницу. И никаких объяснений.

Мальчик привык работать восемь, двенадцать, а то и четырнадцать часов в день. Он никогда не отдыхал и даже по субботам не кончал работу раньше, чем в другие дни. Часто он представлял себе, как приятно было бы пройтись вдоль Хэнкокской пристани, и вот он теперь прохлаждается на ней. Никаких дел. Руки в карманах. Другие мальчики — его приятели — глядят ему вслед, на мгновение оторвавшись от работы, и завидуют его безделью. Там и сям перед ним мелькают знакомые лица. Ему казалось, все только и говорят, что о его ожоге, жалеют его. На всей пристани не было мальчишки, которого бы Джонни не знал. Тут были и друзья и враги, со всеми из них он либо играл, либо дрался когда-то. Вон Саул и Дайсер укладывают солёную селёдку в бочку; Энди с кожаным напёрстком, привязанным к ладони, шьёт парус; Том Дринкер, местный забияка, сколачивает бочку. Когда-то это был мир Джонни, а теперь Джонни чувствовал себя в этом мире чужим. Все знали о его несчастье. И никто не думал завидовать его безделью. Ем казалось, что они подталкивают друг друга локтем. Он шепчутся о нём — они смеют его жалеть! Хозяин Дайсера, мариновщик сельди, крикнул ему какие-то слова ободрения, но Джонни не отвечал. За какой-нибудь месяц он сделался совершенно посторонним на Хэнкокской пристани, никому не нужным. Он был калека, они — нет.

В конце пристани, возле подъёмника, где разгружались самые крупные суда, он разделся и нырнул в воду. Ни один бостонский мальчишка из тех, кто работал, не купался в этот послеполуденный час. Лишь один-два раза летом, если выпадал невыносимо знойный день, учителя распускали школу, ремесленники запирали мастерские и мальчишки неслись бегом к причалу — купаться. Они лишь изредка, тайно, молчком, как подмастерья мистера Лепэма, купались в субботний вечер, но и тогда они ждали наступления сумерек и конца рабочего дня.

Джонни нырял и плавал. Но странно было быть одному. Ощущение отрешённости от обычной жизни давило его.

Одно обстоятельство, впрочем, доставило ему большую радость: в воде покалеченная его рука была не хуже здоровой. Плавая, он на время забывал о ней.

 

5

Вначале миссис Лепэм даже баловала «бедного мальчика». Он захотел остаться в «комнате смертей и рождений», не желая перебираться на чердак к Даву и Дасти, и она его там оставила. За всю свою жизнь никогда ему не доводилось спать одному в постели, не говоря уж целой комнате. Сейчас Джонни жаждал одиночества.

Одним была нехороша его новая квартира. Теперь когда миссис Лепэм спускалась готовить завтрак, он начинала с него:

— Эй ты, соня, вставай, одевайся! Зайди к Парсону, возьми у него кварту молока. Принеси воды!

Скоро уже она начала звать его «лентяем и бездельником», «лежебокой», «дьявольским отродьем». Слова эти слетали с её уст незаметно для неё самой; однако в прежнее время ей и в голову не пришло бы так к нему обращаться.

Тот из мальчиков, который приносил меньше всего пользы в мастерской, обычно исполнял хозяйственные поручения. Отныне и Дав и Дасти были более ценными работниками, чем Джонни Тремейн. Каждое утро, взяв тяжёлое деревянное коромысло, он отправлялся на Северную площадь, к колодцу. Впервые за всю свою жизнь научился он обращаться с метлой. Он таскал уголь для кузнечного горна и дрова для печки. Цилла с Исанной молча наблюдали за Джонни, который слонялся по дому, справляя все эти нехитрые дела, а подчас и не справляясь с ними. Девочки больше не приставали к нему. Он дал им понять, что хочет, чтобы его оставили в покое.

Медж и Доркас вечно находили для него какие-нибудь мелкие поручения — что без дела сидеть? Однажды толстушка Медж усадила его против себя и заставила держать моток шерсти на растопыренных руках и начала перематывать её в клубок. Джонни чувствовал себя отвратительно, оттого что его изуродованная рука оказалась у всех на виду. Когда же она сказала что-то о его руке, он швырнул ей шерсть в лицо и ушёл.

Однажды мистер Лепэм позвал его к себе и повёл на скамью под старой ветлой за угольным сараем. Всё это время старик ни разу не упрекнул его за нарушение воскресного запрета, ни разу не напомнил Джонни о том, как он предостерегал его от гордыни.

— Мальчик мой, — начал он мягким голосом, — скоро наступит сентябрь. Лето кончилось.

Джонни кивнул.

— Я должен поговорить с тобой, Джонни. Когда я взял тебя к себе, я договаривался с твоей матушкой. Её уже нет в живых, и, следовательно, теперь этот договор надо считать существующим между мной и тобой. Я обязался кормить и одевать тебя, следить за твоим поведением и, насколько позволяют твои способности, обучить тебя искусству серебряного литья, ввести тебя в тайну мастерства… Я… никогда у меня не было такого смышлёного ученика, как ты, но… И ты обязался служить мне прилежно в течение семи лет, свято блюсти тайны моего ремесла и честь дома. Ты не нарушил своих обязательств, Джонни. Но… но теперь… я не могу выполнить свою часть договора… Я не могу сделать из тебя серебряных дел мастера, потому что у тебя покалечена рука.

Джонни молчал.

— Миссис Лепэм права, — продолжал старик.

— Она требует, чтобы вы меня прогнали?

— Не то чтобы прогнал, но, понимаешь, она считает чрезмерной роскошью держать мальчика для услуг по дому. Но я сказал ей, — в робком старческом взгляде вдруг мелькнула решимость, — я сказал ей, что, покуда тебе угодно оставаться у нас, я не стану… я не допущу, чтобы тебя… выгнали. Я помню, как матушка твоя привела ко мне… Такая милая дама… и благородная. Она сказала, что ты во что бы то ни стало хочешь быть серебряных дел мастером. Она сказала, что ты шустрый малый, — так оно и оказалось. Джонни, я говорю с тобой ради твоей же пользы. Тебе надо научиться добывать средства к существованию. Я хочу, чтобы ты походил по мастерским, пообсмотрелся и выбрал себе ремесло, для которого покалеченная рука не помеха. Ты ведь умница, Джонни. Почему бы тебе не пойти в обучение к канатчику, или к бондарю, или ткачу? Ведь скоро руке твоей вернётся сила, только вот её тебе уже не разогнуть.

Джонни посмотрел было на свою руку, но быстро снова упрятал её в карман.

— Вы правы, — сказал он. — Мне надо уходить.

— Я не хочу, чтобы ты торопился, Джонни. В конце концов, ты работой по хозяйству вполне окупаешь своё содержание, что бы там ни говорила миссис Лепэм. Потихоньку осматривайся, подбирай ремесло по душе и хозяина, который тебе понравится. Можешь ему передать, что я ничего с него не возьму за неотработанный срок.

А всего два месяца назад мистер Ревир был готов приплатить лишнее за его неотработанный срок!

— Миссис Лепэм не нравится, что ты слоняешься и убегаешь купаться; но ты не обращай внимания и купайся себе да гуляй сколько хочешь — после того, как все дела по дому сделаешь. И не спеша подыскивай себе новое ремесло… И ещё одну вещь хотел я тебе сказать.

— Да, сэр?

— Я хочу, чтобы ты простил Дава, как следует христианину.

— Простить? За что?

— Да за то, что он тебе протянул треснутый тигель.

— А разве он… нарочно?

— Нет, нет, Джонни, он всего-навсего хотел проучить тебя. Он мне сказал — миссис Лепэм велела мне допросить Дава, — что его ужаснуло нарушение воскресного отдыха, и он хотел преподать тебе урок. Не могу не признаться, что меня радует то обстоятельство, что хотя бы у одного из моих мальчиков не вовсе отсутствует благочестие…

Джонни произнёс, задыхаясь:

— Мистер Лепэм, я ему за это…

— Тихо, тихо, мальчик… Я говорю тебе, и библия говорит то же: «Надо прощать». Он раскаивался самым подлинным образом, когда мне рассказывал об этом. Он не хотел причинить тебе зло. Он плакал.

— Он у меня ещё поплачет не раз, прежде чем я с ним окончательно разделаюсь. Паршивая белая вошь, этот ханжа…

— Довольно, мальчик! Я надеялся, что несчастья научили тебя терпению.

— Это так, — ответил Джонни. — Если потребуется, я и десять лет буду ждать, чтобы расправиться с Давом.

Впрочем, он тут же успокоился и поблагодарил хозяина за его доброту. Проходя мимо мастерской, он увидел Дава и Дасти, которые сидели без дела и глядели в окно. Они его ждали.

Дав сказал:

— Не угодно ли мистеру Джонни Тремейну притащить нам питьевой воды? Миссис Лепэм говорит, что мы слишком ценные работники, чтобы отходить от станков. Она велела нам послать тебя.

Не говоря ни слова, Джонни прошёл к чёрному ходу и нацепил на себя тяжёлое коромысло.

Джонни с метлой в руке, Джонни, таскающий уголь и дрова. Джонни, идущий по воду, — разумеется, такое зрелище не скоро потеряло свою прелесть в глазах его прежних рабов. Они продолжали кричать в окно:

— Не зевай, Джонни!

— Эй, там, мальчик, не зевай!

Смех. Протяжный свист.

А Джонни молчит.