1

Неделя сменяла другую. Сентябрь был на исходе, Джонни слонялся по городу целыми днями, и это называлось у него «искать работу». На самом же деле душа его не лежала ни к одному ремеслу, кроме того, которым он привык заниматься.

Сверху вниз взирал он на мыловаров, дубильщиков, канатчиков и им подобных ремесленников. Он решил начать с городских окраин и не искать покуда работы на Хэнкокской пристани и Рыбной улице, где все его знали, все слышали о его несчастье и где, как он опасался, его могли бы взять «из милости».

Мистер Лепэм сказал, чтобы он хорошенько присмотрелся к различным ремёслам, понаблюдал бы мастеров за работой и не спеша решил, какое ремесло ему под силу; затем вежливо обратился бы к избранному им мастеру, объяснил, что одна рука у него неполноценная, и только тогда просился бы к нему на работу. Но Джонни был нетерпелив, порывист и горд. Он перебрал все мастерские, расположенные на пристанях, исходил все улицы: Кукурузный Холм, Апельсиновую улицу, улицу Анны, Портовую площадь, обе Королевские (Короля и Королевы), всюду спрашивая: «Не нужен ли подмастерье?»

Его смышлёный вид и хорошие манеры производили благоприятное впечатление. Так, старый часовщик был готов взять его к себе тут же, в особенности когда узнал, что он два года проработал у мистера Лепэма.

— Но почему же, мой мальчик, мистер Лепэм захотел с тобой расстаться именно теперь, когда ты уже можешь помогать ему по-настоящему?

— Я покалечил себе руку.

— Покажи-ка!

Он не хотел показывать руку, но мастера всякий раз настаивали, и тогда Джонни извлекал её из кармана и каким-то ухарским жестом предлагал всем — хозяину, подмастерьям, уличным разносчикам и благородным заказчицам — полюбоваться ею. После этого он обычно остаток дня бродил по городу, купался в море. Иногда же, стиснув зубы, бросался очертя голову снова наниматься на работу.

Большей частью он даже не брал на себя труд взглянуть на вывеску, висевшую над дверью и указывавшую на ремесло, каким за этой дверью занимались. Ножницы означали портного, золотой барашек — ткача, таз — цирюльника, раскрашенная деревянная книжка-переплётчика, огромный циркуль, раскачивающийся на ветру, — мастера, изготовляющего измерительные приборы. Людей, которые умели читать, становилось с каждым годом всё больше. Но ремесленники предпочитали по старинке пользоваться бессловесными вывесками: было бы обидно потерять клиента только потому, что он неграмотен.

После первого часовщика, который сказал, что он ему не подойдёт, Джонни зашёл ещё к двум и получил от них тот же ответ.

Мясник (его знак — золочёная бычья голова) взял бы его, но Джонни и думать не мог о том, чтобы убивать животных. Он был художник до кончиков ногтей.

Он перестал ходить домой в полдень к обильному семейному обеду. Миссис Лепэм, Медж и Доркас беспрестанно говорили о том, как много он ест и как мало работает. Джонни знал, что миссис Лепэм подыскивает для дедушки партнёра — взрослого мастера. Она даже как-то сказала, глядя в упор на Джонни, что она, конечно, не посмеет новому мастеру предложить ночевать на чердаке, с мальчиками. Нет, нет, ему будет предоставлена «комната смертей и рождений»!

Однажды она пришла и сказала:

— Разве это мыслимо, чтобы дряхлый старик вёл все дела сам? Да ещё с такими помощниками — во всём Бостоне таких негодников не сыщешь! Только и знают, что набивать себе брюхо.

Она как будто уже вступила в переговоры с неким мистером Твиди, только что приехавшим из Балтимора. Он прибыл один, но она всё же хотела убедиться наверное, что он не женат. Ибо само собой разумелось, что партнёр, которого она подыщет для своего свёкра, женится на одной из «бедных сироток». Нельзя отдавать предприятие в чужие руки.

Так что Джонни старался есть как можно меньше и не приходил домой в середине дня. Впрочем, кто-то всегда умудрялся сунуть в карман его куртки, пока она висела на вешалке, кусочек засохшего хлеба, сыру, вяленого мяса или солёной рыбы с маисовой лепёшкой. Он догадывался, что это всё дело рук Циллы, но никогда с ней об этом не заговаривал. Он замкнулся в своём горе и чувствовал себя словно отрезанным от всего мира.

Но иногда, растянувшись на солнышке где-нибудь на Маячном холме, или среди могил на Копсхилле, или на пристани, устроившись поудобнее на свёрнутом канате и глотая еду, припасённую Циллой, он мечтал о великолепных подарках, которыми он отблагодарит её, когда вырастет большой. У неё было три заветных желания: золотое ожерелье, серая лошадка с плетёной колясочкой; и маленький парусник. В мечтах он видел себя преуспевающим, богатым и отнюдь не тряпичником, копающимся в помойке, — будущность, которую ему предвещала миссис Лепэм.

Иногда в кармане его не оказывалось еды. Тогда он ходил голодный.

В один из таких голодных дней он очутился на Солёной улице. Тут и на прилегающей к ней Союзной улице расположились типографии. Был полдень, и Бостон прекратил работу; все, кроме Джонни, отправились обедать — кто домой, кто в одну из прославленных бостонских таверн. Джонни поравнялся с какой-то мастерской и обратил внимание на вывеску: маленький человечек в ярко-синем сюртуке и алых штанах пристально разглядывает Солёную улицу в бинокль. Так вот где печатался «Бостонский наблюдатель»! Лепэмы не выписывали газет, но Джонни слышал, как Лепэм ругал «Наблюдатель» за то, что он будоражит граждан Бостона, призывая их взбунтоваться против мягкого правления Англии. Пёстрый, смешной человечек казался таким доброжелательным, таким радушным, что Джонни вошёл в лавку.

Он знал, что это бессмысленная потеря времени и что хозяин, должно быть, ушёл обедать. Просто ему понравилась вывеска. Он даже не задумался, под силу ли ему работа наборщика.

Он увидел приземистый станок, похожий на большого жука, ящички с буквами и верёвки, на которых отпечатанные листы сушились, словно бельё. На другом станке стояла печатная машина, поменьше первой, — для извещений, прокламаций, листовок и торговых объявлений. Всё здесь пропахло типографской краской.

Мальчик чуть выше ростом, чем Джонни, и, по-видимому, на несколько лет старше его, стоял за конторкой и разговаривал с грузной рыночной торговкой, одетой в потрёпанную красную юбку. У неё пропала свинья. Она хотела дать объявление. Мальчик слушал и записывал.

— «Пропала пятнистая свинья из Уайтбред-Аллей», — прочитал мальчик.

— И уж какая она хорошая! — отозвалась торговка. — Ей только свистни — прибежит, как собачка. Дети научили её играть в «свинка сдохла». Мы и не собирались забивать её, кололи одних поросят. Мы звали её: «Мúрра».

Этого записывать мальчик не стал. Он обратил к ней своё смуглое лицо и поднял на неё карие с поволокой глаза. Веки дрогнули. Свинья его заинтересовала.

— Трудно было её дрессировать, мэм?

— Совсем легко. Свиньи ведь очень умны.

— Вот не знал! Ну, а кто умней — свинья или собака?

Старушка разговорилась. Она поведала о свиньях вообще и своей Мирре в частности.

Типографский подмастерье выслушал её спокойно, не торопясь. Это был высокий и крепкий на вид подросток. В голосе его и движениях сквозили какая-то лень и небрежность, словно он сберегал силы для значительных, критических случаев жизни и не желал расходовать их попусту на первого встречного.

Посетительница была в восторге от такого хорошего слушателя, от его сочувственных расспросов. Джонни остановился в дверях и заслушался, позабыв даже, зачем пришёл. Он не подозревал, что свиньи и старые рыночные торговки могут быть так занимательны. Очевидно, всё дело было в подростке с вдумчивым лицом и чёрными прямыми, как у индейца, волосами, который стоял за конторкой в белой блузе и кожаном переднике. От него исходило какое-то особое обаяние, благодаря которому старая кумушка вдруг оказалась великолепной рассказчицей.

Когда Джонни вошёл в мастерскую, подросток приветствовал его небрежным кивком головы, и, даже после того как кумушка ушла, он не сразу заговорил, а продолжал некоторое время молча набирать. Джонни, впрочем, ничего обидного не почувствовал в этой кажущей небрежности. У него было такое чувство, словно они в знакомы. В необыкновенном подростке ничего не было суетливой удали бостонского подмастерья. А Джонни вдоволь насмотрелся на этих молодцов за последний месяц: в какие-нибудь три минуты они угадывают, зачем человек пришёл к ним, определяют, что он им не подойдёт, и человек снова оказывается на улице.

Набрав объявление, он вынул из-под конторки корзину, поставил её на стол и пододвинул к столу два табурета.

— Почему же вы не садитесь? — сказал он. — Ешьте! Жена хозяина — она мне тётка — всегда даёт мне столько, что я никак один не управлюсь.

Еле взглянув своими ленивыми чёрными глазами сторону Джонни, он, казалось, оценил всё. И то, что перед ним голодный человек, и то, что человек этот ему по душе. Он был доброжелателен без назойливости. Спокойно извлёк он складной нож и отрезал несколько кусков от продолговатого каравая. На столе появились сыр, яблоки и ветчина.

Ветчина напомнила типографскому подмастерью кумушку с её свиньёй.

— Я вырос в деревне, — сказал он, — а не знал, что свинью можно дрессировать. Ты разве не хочешь ещё хлеба? Бери!

Джонни колебался. Всё это время он держал свою покалеченную руку в кармане. Теперь её придётся вынуть — или уйти голодным. Взяв нож в левую руку, он тихонько извлёк правую и стал придерживать ею хлеб. Нелегко было резать жёсткую корку левой рукой, и Джонни пришлось повозиться. Подмастерье ничего не сказал и, слава богу, не предложил своей помощи. Разумеется, он заметил его руку, но, во всяком случае, не таращит на неё глаза и не лезет с расспросами. Так вот он какой: всё видит и ничего не говорит! Поэтому-то Джонни и сказал ему прямо:

— Я ищу работу — такую, чтобы можно было… с моей рукой…

— А ведь совсем свежий ожог.

За всё время, что Джонни ходил по мастерским, это было первое умное замечание, какое ему довелось услышать по поводу своей руки.

— Это у меня случилось в июле. Я… был подмастерьем у серебряных дел мастера. Я ошпарил её раскалённым серебром.

— Понятно. Значит, о ремесле, которому ты выучился, думать не приходится.

— Да. Работать часовщиком или изготовлять точные приборы я бы ещё согласился, но пойти в мясники или там в мыловары не желаю, вот и всё.

— Так.

— Если я не найду себе работы по сердцу, я тогда… тогда…

Смуглый мальчик задал ему вопрос, которого Джонни сам себе не решался задать:

— Что тогда?

Джонни поднял худое, бледное своё лицо. Он открыл рот, но ответил не сразу.

— Тогда — не знаю что. И думать не хочу.

Видимо, типографский подмастерье тоже не знал, «что тогда». Он сказал всего лишь:

— Хочешь ещё сыру?

Тут-то Джонни и разговорился. Он рассказал о семействе Лепэм и о том, как он не в состоянии даже благодарить Циллу за то, что она ему всегда подсовывает что-нибудь поесть. Каким злым и раздражительным он стал! Как грубит всем, кто выказывает ему сочувствие! И что работу-то ищет совсем не так, как следовало бы. Он рассказал подробно о том, как с ним произошло несчастье, и рассказывал не тем заносчивым тоном, каким обычно отвечал на расспросы добрых людей. Он почувствовал, что только теперь, в разговоре с Рэбом — так, оказывается, звали его нового знакомца, — ему удалось увидеть себя и свои дела как бы со стороны.

Вернулся с обеда мистер Лорн. Он был женат на тётке Рэба. Это был молодой человек учёного вида, с лицом остреньким и живым, как у лисички. При его появлении Рэб не вскочил и не бросился к станку, как это делают подмастерья, желая выказать перед хозяином своё прилежание. Он спокойно продолжал жевать бутерброд с сыром, без всяких этих «да, сэр», «нет, сэр», «пожалуйста, сэр».

Тотчас вслед за мистером Лорном в мастерскую ввалились два мальчугана в больших передниках — близнецы Уэбб. В обеденный перерыв они, должно быть, ходили вместе с хозяином обедать к нему домой, напротив. А Рэб обычно брал с собой корзину с едой и оставался сторожить типографию.

Близнецов усадили за работу. Мистер Лорн стал намазывать краску на подушечку. Джонни почувствовал, что пора уходить. Рэб проводил его до двери, на ходу дожёвывая свой бутерброд с сыром.

— Не знаю, чем у вас там кончится, — сказал он. Конечно, работа для вас нашлась бы и здесь, да вот понравится ли…

— Верно, какая-нибудь чёрная работа?

— Ну да, не особенно интересная.

— Всё-таки, — чувство сытости придало Джонни надежду, — мне кажется, что я что-нибудь да подберу себе.

Маленький человечек в красных брючках покачивался над ними, разглядывая Бостон в свой бинокль. Рэб сказал:

— Здесь для вас нашлась бы работа. Правда, особенному мастерству тут не выучишься. Нам нужен человек, который бы верхом на лошади развозил газеты по Бостону и окрестностям. Это, конечно, не то, о чём вы мечтал но, если ничего другого не подвернётся, приходите к нам.

— Прийти-то я приду, но только для того, чтобы рассказать вам, какую хорошую работу я себе нашёл.

— Родных нет?

— Никого.

— У меня родни куча, а вот родители умерли.

— А!..

— Приходи.

— Приду.

Но не одна еда ободрила Джонни. Дело было в Рэбе самом: он словно излучал уверенность и бодрость, заражая ими окружающих. Недаром даже торговка почувствовала облегчение, переговорив с Рэбом о своей Мирре. Рэб был первым, кому Джонни Тремейн поведал свою историю.

 

2

На семейство Лепэмов легла тень: скоро должно было состояться окончательное водворение Персиваля Твиди, помощника серебряных дел мастера из Балтимора. Ни о чём другом не говорили. Мистер Твиди, пока длились переговоры, жил в дешёвой гостинице на Рыбной. Джонни уходил из дома тотчас после завтрака и возвращался уже затемно. Таким образом, долгое время ему удавалось избегать встреч с мистером Твиди, но это имя навязло у него в зубах. То мистер Твиди вот-вот подпишет подготовленный миссис Лепэм договор, то мистер Твиди договор подписать отказывается. Ещё вчера избранницей сердца мистера Твиди была Доркас, а сегодня всем уже ясно, что мистеру Твиди нравится Медж и только Медж! Несмотря на свои сорок лет, мистер Твиди — миссис Лепэм досконально это установила! — был холост.

Джонни уже порядком возненавидел один звук его имени, когда в одно прекрасное утро, перед завтраком, он повстречал его самого. Мистер Твиди скромно и благородно стоял в мастерской, надеясь, что миссис Лепэм пригласит его к завтраку. В руках он крутил бумажник, к которому нужно было приделать новый замочек. Под ложечкой у него сосало от голода.

— Эй! — крикнул Джонни грубо.

Робкий человечек подскочил, как подстреленный заяц, и выронил бумажник из рук.

— Что вам здесь надо? — спросил мальчик, прикидываясь, будто принял его за вора.

Мистер Твиди сделал глотательное движение, кадык его ходуном пошёл от страха, он смолчал.

— Вы — вор или тот самый Твиди, о котором идут какие-то разговоры?

— Я Твиди.

— А я Джонни Тремейн.

— Вот как!

— Я пойду скажу миссис Лепэм, что вы пришли — позавтракать.

— Да я мимо проходил, дай, думаю, зайду.

У него был странный писклявый голосок. Он оказался ещё противнее, чем Джонни ожидал. Такая робость и немощность во взрослом человеке возмутили мальчика.

— Да чего вы ломаетесь! — сказал он. — Вот уже две недели, как вы получаете здесь бесплатные обеды, а теперь вы хотите и на завтраки напроситься! Ну, да мне дела нет. Пойду скажу женщинам, чтобы поставили лишний прибор.

Твиди молча взглянул на Джонни, и взгляд его поразил мальчика: столько в нём светилось унылой ненависти. Джонни не подозревал, что мистер Твиди способен на такое.

Миссис Лепэм, тяжело ступая, спустилась со второго этажа. Вот уже второй раз она подходит к лестнице, ведущей на чердак, а уверенности, что Дав и Дасти покинули постель, — нет. День начался нескладно. Завтрак запаздывал. У Медж нарывает палец, так что от неё помощи никакой, а Доркас ноет, что нет масла к завтраку. Миссис Лепэм шлёпнула Доркас за это, и Доркас отправилась плакать на задний двор. То ли дело прежде, когда Джонни ещё не повредил себе руку, — как всё было гладко! Хозяйство налажено, как часы, мастерская зарабатывала достаточно, чтобы один, а то и два раза в неделю на столе появлялись масло и мясо. Вид Джонни Тремейна, стоящего в сенях, ничего не делающего, ни на что не пригодного, привёл её в ярость.

— Скорей! — прорычала она и пошлёпала на кухню.

Джонни пошёл за ней следом. Печь дымила, и миссис Лепэм стала на колени, чтобы поправить дрова. Уж это-то Джонни мог бы сделать, пока она была наверху!

Джонни был в полной опале, и теперь миссис Лепэм пророчила ему будущность не тряпичника, а висельника. Тем не менее он считал своим долгом сообщить ей всё, что он думает о мистере Твиди.

— Теперь я вижу, почему этот Твиди так и не сделался старшим мастером. У него нет напора. И вообще, какой он мужчина? По-моему, это чья-то тётка — ей не удалось выйти замуж и она напялила на себя штаны.

Миссис Лепэм откинулась назад и, продолжая стоять на коленях, красной от огня рукой поправила упавшие на лоб волосы.

— Вот как! — В голосе её слышалось крайнее изнеможение.

Мистер Твиди был её находкой. Она с ним нянчилась, пытаясь заставить этого осторожного человечка подписать контракт и жениться на одной из её дочерей.

— Вот так, — ответил Джонни. — Я только что с ним говорил. Он никуда не годится, и…

— Он сейчас здесь?

— Ага. В мастерской. Этот поросёнок, эта пищалка нацелился позавтракать у вас.

Двери в мастерскую были открыты. Дерзости Джонни легко можно было слышать оттуда.

Медленно и грузно миссис Лепэм встала на ноги. Она глядела на Джонни в упор. Мощная грудь её вздымалась.

— Я вам скажу, что я думаю об этой пищалке…

Не говоря ни слова и не дожидаясь окончания его реплики, не дав ему времени увернуться, миссис Лепэм влепила ему звонкую оплеуху.

— В подобных случаях отвечают делом, а не словом, — сказала она. — А ты, Джонни Тремейн, убирайся отсюда совсем! В моём доме твой язычок никому уже больше не причинит вреда.

Джонни схватил свою куртку — Цилла ещё ничего не успела положить в карман, — надвинул на глаза свою потрёпанную шляпу и вышел вон из дома.

С тех пор как с ним случилось несчастье, он, сам того не замечая, стал как-то по-ухарски заламывать шляпу, и то, что он при этом держал правую руку в кармане, придавало ему вызывающе-надменный вид. Надменность была свойственна ему и прежде, но тогда он гордился своим мастерством, а не походкой и манерой заламывать шляпу. О том, как он проводит дни, он не рассказывал никому, и миссис Лепэм была убеждена, что он либо уже ступил на «скользкую дорожку», либо вот-вот на неё ступит. У него и в самом деле временами вид был не только потрёпанный, но и отчаянный, — ни дать ни взять разбойник. А то вдруг такую на себя напустит гордость и высокомерие, что можно было принять его за кого-нибудь из великих мира сего, потерпевшего от превратностей судьбы. Зато в нём уже ничего не осталось от шустрого и работящего бостонского ученика-подмастерья.

Джонни дошёл до конца Рыбной улицы, вышел на улицу Анны и очутился на Портовой площади. Был базарный день. Джонни шёл между телегами, между бело-зелёными кочанами капусты и корзинами желтоватой кукурузы, между пышными, бледными телами ощипанных индюшек, между рядами рыжих тыкв и больших — с голову годовалого ребёнка — деревенских сыров. По-разному смотрели мужчины, женщины, дети и чёрные рабы — весь торговый люд — на обтрёпанного, но гордого мальчика, шествовавшего мимо них: одни видели в нём возможного покупателя и пытались зазвать к себе, другие поспешно принимались пересчитывать свои кучки масла.

Не обращая внимания ни на тех, ни на других, Джонни пересёк Портовую площадь и через минуту уже стоял подле кирпичного здания городской управы. Нижний этаж представлял собой открытую площадку для прогулок, и сюда, как на биржу, ежедневно собирались купцы. Сейчас тут не было ни одного купца. Они поднимались позже, чем рыночные торговцы. Джонни вдруг осенила одна мысль. В поисках нового хозяина он обошел чуть ли не все лавки Бостона, а не подумал попытать счастья у купцов. Он сел на ступени городской управы, откуда ему открывался вид на всю Королевскую улицу, которая почти тут же неприметно переходит в Долгую пристань, выходящую на полмили в море. Это была единственная пристань во всем Бостоне, превосходившая размерами Хэнкокскую. Самый большой, самый знаменитый мол во всей Америке.

Тут, так же как у них на Хэнкокской пристани, одна сторона была сплошь застроена конторами, складскими помещениями, сараями для парусов и лавками. Другая оставалась открытой для того, чтобы суда могли приставать. Матросы, грузчики, такелажники и прочий рабочий люд были уже за работой. Джонни стал ждать — и ждал, как ему казалось, долго. Наконец начали прибывать клерки, отпираться конторы банков, сниматься цепи с дверей складов.

Но вот появились и купцы. Шли по Королевской улице — румяные, с двойными подбородками. Все-то их знали, все-то с ними здоровались! Ехали в каретах, в колясках. Попадались физиономии кислые, с настороженными глазками. Иные шли вразвалку — прежде чем стать купцами, они, видно, были моряками, капитанами торговых кораблей. Мимо Джонни с Королевской улицы на Долгую пристань въехала знакомая двуколка с фамильным гербом на дверцах; в неё была запряжена та же серая лошадка, которая тогда, в июле, доставила Джона Хэнкока к дому Лепэмов. Мистер Хэнкок приобрёл Хэнкокскую пристань недавно, и главная его контора ещё оставалась на Долгой пристани.

На мистере Хэнкоке, верно, сюртук вишнёвого цвета, подумал Джонни. Он сам правит лошадью; вот он выскакивает из двуколки и велит своему расфуфыренному негритёнку привязать лошадь. Джонни решил начать с самых богатых купцов, постепенно снижаясь. Купца Лайта он, разумеется, пропустит. Первым делом он обратится к Джону Хэнкоку.

С места, где он сидел, было видно, как медленно причаливает какой-то большой корабль. Нет, это не береговое судно, не какое-нибудь судёнышко с Сахарных островов: кроме обычных грузчиков и носильщиков, встречать это судно пришло множество изящно одетых молодых людей.

Рядом с Джонни раздалось тяжёлое дребезжание большой кареты, и кучер, свесившись с козел, покрикивал на простых смертных:

— Дорогу! Дорогу!

Чёрные кони, блеск серебряной сбруи, громыхание рубиновой кареты по мостовой и знакомая эмблема на дверце: восходящее око. В глубине кареты смутно виднеется сам купец, Джонатан Лайт. Вероятно, он только что узнал, что прибывает его судно, и поспешно покинул свой дом на Маячном холме. Он поправлял кружевное жабо.

Джонни встал и пошёл вдоль набережной — поглядеть. Никто никогда не запрещал ему смотреть на Лайтов, но всякий раз ему самому становилось отчего-то совестно. Он узнавал их всех издали и всё про них знал. Знал, что у мистера Лайта сломан передний зуб. Знал, что миссис Лайт умерла, что два сына его утонули в отрочестве, а две дочки умерли в младенчестве: это он вычитал на шиферных могильных плитах на копсхиллском кладбище. Знал, что, кроме городского дома на Маячном холме, у них был ещё загородный дом в Милтоне. Джонни знал также и то, что мисс Лайт провела лето в Лондоне и теперь возвращается в Бостон.

Это была молодая женщина необычайно высокого роста, но при этом стройная и грациозная. Сейчас она медленно ступала по сходням той величавой и немного нарочитой походкой, что была в то время принята у дам высшего общества. Как часто бывало, что Джонни остановится где-нибудь посреди улицы и любуется ею: он — один из многочисленных зевак, она — светская красавица! Странная, сильная и немодная её красота вызывала в нём восхищение. Она была слишком крупна, к тому же в те времена почётом пользовались золотые локоны и розовая кожа. А у неё были прямые чёрные волосы, которые она пудрила и завивала только перед тем, как ехать на бал. Кожа её по контрасту казалась мёртвенно-бледной. Черты лица чеканны и строги. Недаром в стихах, которые слагались в её честь в Лондоне, да и здесь, в Бостоне, её всегда сравнивали с классическими богинями.

Но был в её мраморной красоте небольшой изъян: между размашистыми чёрными бровями, круто спускающимися к переносице, ютилась крохотная вертикальная складка — словно резец на мгновение выскользнул из руки ваятеля. Странное впечатление производила эта морщинка на челе у молодой девушки! Во всяком случае, для душевного спокойствия её близких, да и для её собственного, складка эта ничего хорошего не предвещала. Сейчас мисс Лайт сияла улыбками, приветствуя молодых людей, которые пришли её встречать. Джонни не обратил внимания на её наряд, зато скорняки, портнихи, белошвейки, перчаточники и ювелиры — все знали, что бостонская мода предстоящего сезона зависит от того, что Лавиния Лайт привезла из Лондона.

— Папа! Папа! — закричала она вдруг.

Подлинное чувство послышалось в её голосе, а в глазах затеплился мягкий свет — ни один из молодых людей не удостоился такого взгляда. Она кинулась на шею отцу, как самая обыкновенная деревенская девушка, которая радуется, что приехала наконец домой.

Джонни мысленно пожал плечами, не желая поддаваться ни чувству восхищения, ни зависти. Нарядная кукла! Жердь, к которой горох подвязывать! По сравнению с Медж и Доркас, которых Джонни преподносили как образец женской красоты, мисс Лавиния, конечно, казалась тощей. И потом, у неё скверный характер! Пусть подавится своими пирожными, сливочным пудингом, фаршированной индейкой и горячими булочками! Его терзал голод. Он забыл про Лавинию Лайт, представив себе изумительные блюда, которыми она могла бы подавиться.

Пожалуй, пора идти к Хэнкоку — он давно в конторе и, верно, найдёт время поговорить со способным мальчиком, который пришёл наниматься на работу. Может быть, рука не помешает Джонни быть каютным боем.

Оказалось, однако, что контора крупного купца совсем не то, что лавочка ремесленника, и что к купцу так, запросто, как к хозяину мастерской, не попадёшь. Джонни заранее решил объявить о своей руке мистеру Хэнкоку в самом начале разговора; однако он вовсе не был расположен выложить всё это клерку, который остановил его в наружной комнате. Ему он просто сказал, что ищет работы.

Клерк спросил его, умеет ли он читать и писать.

Джонни ответил, что умеет.

Тщедушный и близорукий джентльмен протянул ему какой-то акт и попросил прочитать вслух. С этим Джонни прекрасно справился.

После этого к ним вышел мистер Хэнкок, который всё это время сидел у себя и грелся подле небольшого камина. Его заинтересовала интонация мальчика, ибо Джонни, хоть в устном разговоре и впадал в грубый, небрежный диалект Хэнкокской пристани, читая, неизменно возвращался к более чистой речи, которой его учила покойная мать.

Мистер Хэнкок не узнал в Джонни подмастерья мистера Лепэма, который так опрометчиво пообещал сделать сахарницу ко дню рождения тётушки Лидии.

— Подсчитай-ка это, братец, — сказал он, протягивая Джонни накладную, которую держал в руках.

Джонни с лёгкостью выполнил сложение. Ему предложили ещё несколько задач, которые он решил устно.

Клерк и купец обменялись взглядами. Мистер Хэнкок сказал:

— Если вы пишете так же хорошо, как читаете и считаете, я вас возьму сюда, в контору. Я как раз ищу такого мальчика. Ваше умение писать…

— Письму меня учили.

Но тут Джонни вдруг испугался. Клерк положил перед ним лист бумаги и обмакнул перо в чернила и подал ему.

— Напишите: «Джон Хэнкок, эсквайр». Джонни уставился на бумагу. Наконец-то он нашёл себе место по душе! Он слышал, что многие из тех, кто поступал в услужение к крупным купцам, кончали тем, что сами выходили в купцы. Неужели он не напишет, если очень уж постарается? Всего три слова ведь: «Джон Хэнкок, эсквайр». Рука его судорожно дёрнулась из кармана, схватила перо. Буквы получились корявые и неуклюжие, словно написанные левой рукой.

Клерк усмехнулся:

— Мистер Хэнкок, более безобразного почерка я в жизни своей не видывал.

Купец сказал:

— Что с тобой, мальчик, неужели ты не можешь написать лучше? Может быть, ты волновался?

Джонни тупо уставился на свои каракули.

— Видит бог, — прошептал он, — лучше у меня не получится. Я старался как мог.

— Да у парня рука повреждённая — глядите, мистер Хэнкок!

Мистер Хэнкок быстро отвёл свои красивые глаза.

— Ступай отсюда, мальчик, ступай. Знал, что не можешь работать, а пришёл зачем-то, заставил меня потратить на тебя драгоценное время и…

— Но… я думал, вы можете меня устроить боем на корабль!

— Чтоб носить капитану грог? Помогать ему во всём, быть расторопным слугою? Ну нет, моим капитанам калеки не нужны. Иди же, иди отсюда, поскорее!..

Джонни побрёл дальше. «Я обжёг себе руку, отливая серебряную сахарницу для тебя, а теперь — «иди-ка отсюда поскорей»!

Он бросился на землю в тени парусного сарая — в этот поздний сентябрьский день было жарко, как летом. Корабельщики стучали молотками, скрипели деревянные колёса, где-то раздался боцманский свисток. У одного Джонни не было дела.

Знакомая потешная фигурка пробиралась к нему среди бочек с чёрной патокой, мешков и воловьих упряжек. Это был Джеху, негритёнок мистера Хэнкока. Он вертел головой из стороны в сторону. Заметив наконец Джонни, он подошёл к нему и затараторил, как попугай:

— Мой хозяин мистер Джон Хэнкок, эсквайр, приказал подать этот кошелёк бедному мальчику-работнику в драных башмаках, который только что покинул контору, и пожелать ему удачи.

Кошелёк оказался тяжёлым. На всю эту медь можно будет прожить несколько дней, не зная голода. Джонни открыл кошелёк. В нём была не медь, а серебро. Весь Джон Хэнкок был в этом: сперва отвернуться от зрелища чужого страдания, а потом всё же сделать щедрый подарок пострадавшему.

 

4

У Джонни уже час назад, когда он только представил себе лакомства, которыми Лавиния Лайт могла бы при желании объесться, засосало под ложечкой. Он не завтракал, а весь его ужин накануне состоял из селёдки да кружки молока. Наступил полдень, и он мечтал о еде — не просто о грубом хлебе, сыре, эле и яблоках, составлявших его обычное меню, а об изысканных и неведомых кушаньях, запах которых часто щекотал его нос, раздаваясь из кухонь богачей или дорогих харчевен.

Он решил ещё поддразнить свой аппетит, переходя из одной харчевни в другую, сравнивая, где вкуснее пахнет. В «Виноградной лозе» кухарка жарила ростбиф, поливая его сверху горячим жиром, чтобы мясо не пригорело. На огне клокотал начинённый пряностями пудинг. В «Королевской кофейне» поросёнок покрылся такой румяной и хрустящей корочкой, что, казалось, вот-вот лопнет. Джонни пустил было слюну, глядя на поросёнка, но всё же проследовал дальше. И всюду, куда он приходил, нос ему щекотал запах шоколада и кофе. Ни того, ни другого ему не приходилось отведывать. Он остановился перед дверьми кухни «Чёрной королевы». То, что он увидел там, произвело на него такое действие, словно он проглотил живого котёнка, но терзания эти были сладостны, ибо карман его был набит серебром мистера Хэнкока. В его власти было утихомирить «котёнка» в любую минуту. Итак, он двинулся к «Голове Кромвеля», а оттуда обратно, на Союзную улицу. Решение было принято: он пообедает в «Чёрной королеве», ибо там, он видел, кухарки жарили бесчисленное количество крохотных голубей — каждый был начинён ароматным фаршем, каждый завернут в ленточку бекона. А из кирпичной духовки выходили пироги — с яблоками, с мясом, с тыквой, со сливами. Корочка на них была толстая, рассыпчатая и слоёная и походила на подгоревшую папиросную бумагу.

«Ну вот, мой котик, — сказал он довольным голосом, обращаясь к собственному желудку и смиренно усевшись на кухне, где кормились кучера и подобный им народ, в то время как «чистая публика» питалась в столовой, — сегодня тебе дадут кое-что получше, чем блюдечко молока. Что, если мы предложим тебе пять вот таких голубков, а?»

Но, когда он пытался сделать свой заказ подавальщице, та захихикала и побежала к хозяйке.

— Послушай, мальчик, — произнесла эта дама сурово, — я хотела бы сперва посмотреть, как выглядят твои деньги.

Убедившись в том, что они у него есть, она хмыкнула и приказала девушке обслужить «маленького джентльмена». Девушка была немногим старше Циллы. Она не могла удержаться от смеха, принимая его заказ. Пять голубей, по три пирожных каждого сорта, заливное из угрей — так как она сообщила ему, что это было фирменное блюдо, — и «пьяный поп» — белая плетёная булка, запечённая в масле. Порцию кофе и такую же — шоколада. Кроме того, всякий раз, как Джонни видел, что на кухне готовится какое-то блюдо для посетителя парадной комнаты, он кричал, чтобы ему дали «того же», и официантка снова хихикала и со смехом несла ему новое кушанье.

В одном ему всё же пришлось разочароваться. Его всегда особенно привлекал запах кофе. И он никак не ожидал, что этот напиток окажется таким горьким. Зато шоколад превзошёл его ожидания.

Когда же пришла пора расплачиваться, он с грустью убедился, что, для того чтобы набить желудок, пришлось истратить довольно много денег. «Котёнок» уже давно перестал грызть его внутренности. «Теперь я словно ньюфаундленда проглотил, и он внутри меня издох».

До чего же глупо! Он вдруг подумал о Рэбе. Рэб ни за что не позволил бы себе так распуститься. И вот впервые, стоя в выложенном булыжником дворике харчевни, он вдруг понял, что маленькое здание, видневшееся за конюшнями «Чёрной королевы», и было типографией «Бостонского наблюдателя», которая выходила фасадом на Солёную улицу. Он хотел было пробраться туда задами и навестить этого Рэба, но тут же одумался. Когда-нибудь он к нему явится, но только как к другу, как равный к равному, а не нищим. А сейчас — нет!

Он решил купить себе башмаки. Те, что были на нём, шлёпали на ходу. Пальцы ног вылезали наружу, и ему совсем не понравилось, что Джеху назвал его «мальчиком в драных башмаках».

Шагая от сапожника и скрипя новыми башмаками, он вдруг увидел уличного торговца, везущего вдоль Корнхилл тачку с круглыми лимонами — лаймами.

— Лимоны — лаймы! Кому лимоны?

Больше всего на свете любила Исанна маленькие круглые лимоны — лаймы, но они были слишком дороги, и миссис Лепэм не покупала их. Иногда лишь какой-нибудь матрос, прибывший из Индии, или владелец склада дарил ей лайм, и она была готова обнять и поцеловать его за это.

Джонни набил карманы куртки и штанов лаймами.

Теперь что-нибудь для Циллы. Серая лошадка, золотое ожерелье, парусная лодочка — пока с этим придётся подождать. Он зашёл в писчебумажную лавку. Там он увидел книгу с чудесными картинками, изображающими великомучеников, умирающих в страшных терзаниях, но с молитвой на устах. Джонни взглянул на текст. Такую книжку ей нетрудно будет прочитать с его помощью. Затем он купил ей цветные мелки и недобрым словом помянул проглоченных голубей: на бумагу уже денег не хватило.

Новые башмаки пришлись впору. «Ньюфаундленд» — жилец хоть и более весомый, чем «котёнок», но не такой беспокойный. Карманы Джонни были набиты роскошными подарками. Он шёл и посвистывал. Ему не терпелось поскорее рассказать Лепэмам о своей встрече с мистером Хэнкоком.

Женщины весь тот день чистили яблоки и нанизывали их на верёвочку, чтобы засушить на зиму. Сама миссис Лепэм и та казалась утомлённой, и появление бездельника-подмастерья, впервые за последние два месяца почувствовавшего себя счастливым, вызвало у неё досаду. А тут ещё она увидела, что на нём новые башмаки.

— Джонни Тремейн! — вскричала она. — Что ты натворил?

— Я?!

— Ах ты, негодный мальчишка! Я так и знала, что ты навлечёшь позор на дом наш!

Он ничего не понимал.

— Башмаки! — зарычала она. — Честным путём ты их не мог добыть. Ты за воровство принялся? Я скажу хозяину. Он позовёт констебля, и попробуй тогда скрыть, где ты их взял! День ото дня ты становишься всё хуже! Тебя побьют плетьми и посадят в колодки. Ты попадёшь в тюрьму! Ты кончишь на виселице!

Он не мешал ей браниться и трясти дряблыми своими щеками. Когда же она бросилась вон из комнаты, Медж и Доркас воспользовались случаем, чтобы улизнуть хоть ненадолго из дома. С самого полдня Фритцел-младший, дубильщик, стоял на улице, поджидая одну из них. Фритцел-младший был признанным женихом, но никто на знал, к которой из них он сватается, к Медж или Доркас. Миссис Лепэм не знала. Девицы не знали. Казалось, сам Фритцел-младший толком не знает. Сейчас они обе, Медж и Доркас, рвались на улицу, чтобы заняться им. Каждая понимала, что, если ей не посчастливится стать миссис Фритцел, ей неминуемо придётся сделаться миссис Твиди.

Джонни подошёл к Цилле и Исанне; пока их матушка обвиняла его в воровстве, они жались в уголку на лавке, как два испуганных зверька. Он улыбнулся, и они улыбнулись в ответ. Он был счастлив, что принёс им подарки, и даже позабыл на время о своих невзгодах.

Цилла сказала счастливым голосом:

— Я знаю, что ты не вор.

— Разумеется, нет. Смотри же, что я тебе принёс… вот тебе мелки.

Он выложил их на стол.

— Мне?

— И ещё книжку с картинками. Смотри, Цилла, тут шрифт такой хороший, ты живо выучишься читать.

— Ах, Джонни, взгляни, ну взгляни, какой смешной человечек! Видишь, какие у него малюсенькие пуговицы на сюртуке? Вот никогда не думала, что у меня будет своя собственная книжка с картинками!

Он извлёк лимоны из ветхих своих карманов. Исанна прыгала вокруг него, как щенок:

— Лаймы! Лаймы!

Лимоны покатились по полу. Все трое стали за ними ползать. Цилла за сестру радовалась едва ли не больше, чем за себя. Но всех счастливей был сам Джонни. Впервые за всё это время он совсем забыл о своей покалеченной руке. Словно ничего не случилось, и они трое, он, Цилла и Исанна, были снова заодно.

Он дразнил маленькую девочку, притворяясь, будто не собирается дать ей лимоны, а хочет положить их обратно себе в карман. Но она прекрасно понимала, что они предназначены ей. Она обвила его руками, прижимаясь к нему и целуя в ворот рубашки — выше ей было не достать. Он хотел поднять её в воздух и держать над головой, пока она не скажет «пожалуйста», и протянул было руки.

Вдруг радостные крики Исанны превратились в исступлённый вопль.

— Не трогай меня! Не трогай меня своей противной рукой!

Джонни остановился. Такого ему ещё никто не говорил. Он стоял как вкопанный, спрятав руку в карман. Цилла тоже замерла, как была, согнувшись над кухонным столом с лаймом в руке.

— Ах, Исанна! Как не стыдно?!

Нервная девочка продолжала вопить:

— Уходи, Джонни, уходи! Я ненавижу твою руку!

Цилла шлёпнула её, и она разрыдалась.

Джонни ушёл.

 

5

Он был уверен, что девочка выболтала лишь то, что чувствовали все. Он был в отчаянии. Опять зашагал он по улицам, стремясь усталостью заглушить мысли. Долгая сентябрьская ночь застигла его возле городской заставы. Впереди в полумраке смутно вырисовывала единственная дорога, пересекающая вязкую равнину соединяющая Бостон с материком. А вот и виселица, та самая, на которой, по предсказанию миссис Лепэм, ему предстояло кончить свои дни. Джонни пошел прочь от этого пустынного места. Он немного оробел от соседства виселицы и кладбища самоубийц. Он побрел по солёным болотам, окружающим выгон, и кружным путем вышел на Маячный холм. Там он забрался в фруктовый сад и немного отдохнул. Он не знал, кому именно принадлежал этот сад, то ли мистеру Лайту, то ли мистеру Хэнкоку, — их дома стояли рядом. Он видел блеск свечей, озарявших окна обоих домов, входящих и выходящих гостей, слышал звуки клавикордов. Но в ушах его еще звенели слова, сказанные Исанной. В свое время он приучил себя не плакать, а теперь был бы рад слезам. Затем он прошел в только начинавший тогда заселяться Западный Бостон. За чумной больницей какие-то люди при свете фонаря поспешно рыли могилу. Он покинул Западный Бостон и, обойдя грязную Мельничную бухту, вернулся в свой Северный Бостон. Там он слышал, как городская стража стучит палками и шаркает башмаками по булыжной мостовой Корабельной улицы. Закон запрещал подмастерьям бродить по городу в такой поздний час. Он проскользнул на копсхиллское кладбище и там притаился, ожидая, когда стихнут шаги.

— Ровно час, ночь тёплая, ясная! — возвестила стража.

И в самом деле, ночь была ясная и тёплая, и провести её под открытым небом, в котором ярко горели луна и звёзды, не так уж страшно. Кругом покоились достопочтенные граждане Бостона. Могильные камни над ними стояли плотно, плечо к плечу. После Маячного холма это была самая высокая точка Бостона.

Здесь, поближе к Корабельной улице, была похоронена и его мать. На могиле не было никакого знака, но Джонни разыскал её и бросился на землю. И вдруг заплакал! До сих пор это ему не удавалось. Выкрик Исанны лишил его последних сил. Он плакал и оттого, что ему было жаль себя, и оттого, что он представил, как горевала бы его мама, если бы знала о его беде. «Я не гожусь ни для одной порядочной работы. И никогда уже не буду серебряных дел мастером, даже часовщиком не буду. Друзья боятся прикоснуться к моей омерзительной руке!»

Но ни луне, ни звёздам на небе, ни мертвецам, которые покоились в земле, не было до него никакого дела.

Тогда он лёг плашмя, уткнувшись лицом в землю, и, всхлипывая, повторял, что бог отвернулся от него. Должно быть, судорожные рыдания принесли ему некоторое облегчение. Он не заметил, как заснул.

Вдруг он выпрямился и сел — сна как не бывало. Луна висела где-то совсем рядом. Он различал гербы и рельефы на могильных камнях, окружавших его. Ему казалось, что кто-то его окликнул. Он стал прислушиваться. Что говорила ему когда-то, очень давно, его матушка? Если когда-нибудь он окажется в безвыходном положении и сам господь бог от него отвернётся, тогда, и только тогда чтобы Джонни обратился к мистеру Лайту. И ему вдруг припомнился милый, знакомый голос матери. И на мгновение ему показалось, что в лунном сиянии мелькнуло её дорогое, любящее, нежное, всепонимающее лицо.

Долго просидел он, сжав колени руками. Теперь он знал, как ему поступать. Сегодня же он отправится к купцу Лайту. Он снова лёг и на этот раз забылся глубоким сном; больше ему ничего не снилось и ничто не тревожило.