Шарлотта закрыла глаза и приготовилась к худшему, ко вдруг увидела, что стоит на широкой твёрдой дороге, не мощёной, но хоженой. Произошло чудо: волк в последний миг остановился в нерешительности, отступил назад, и она с изумлением увидела, как тощий драный зверь повернулся кругом и исчез.

Ещё несколько мгновений Шарлотта не могла пошевелиться. Только когда ноги перестали дрожать и сердце успокоилось, она двинулась вниз по дороге. Видел бы Джеффри её сейчас! При этой мысли она с трудом раздвинула губы в слабой улыбке, убеждённая, что её начальник в лондонской галерее, где она работала, считает её человеком не от мира сего, не способной никуда найти дорогу, кроме разве что музейного туалета. Это он позвонил вскоре после её приезда в Италию и настоятельно советовал — для её же пользы принять участие в съёмках этой англо-американской телепрограммы. «Понимаешь, сериал будет показываться по всему миру», — сказал он, упирая на важность привлечения потенциальных спонсоров, международной известности и т. д. и т. п.

Два дня назад, когда она пожаловалась, что историческая точность её сценария кладётся на алтарь «яркой» личности ведущей, в ответ он выразил надежду, что она почаще будет упоминать о галерее «прямо перед камерой». Шарлотта попыталась объяснить, что этот телесериал, которому он оказывает содействие, не имеет ничего общего с новым взглядом на эпоху Возрождения, как продюсер убеждал в том Джеффри.

— Это же кабельное телевидение, а у них всё поверхностно. Больше похоже на… поп-группу, играющую Баха.

— Кавер-версия? — Джеффри был приятно удивлён. — Пожалуй, это может быть интересно. Мы всё время ищем новые рынки…

— Ведущая — совсем девчонка, Джеффри! Ни бельмеса не смыслит в истории искусства… Она… она даже не в состоянии правильно произнести имя художника!

Шарлотта не могла себе представить, как девушку взяли на такую работу. Внешность, предположила она. Сексапильность.

— Этот сериал превращает Ренессанс в броский лозунг, Джеффри, в ещё один… ещё один модный логотип, не более!

Шарлотта никогда не умела отстаивать то, что ей было дорого. От волнения она часто начинала заикаться, если вообще не замолкала.

— Оставь ты этот свой снобизм, Шарлотта. Ничего нет дурного в привлечении молодёжной аудитории! — И это говорил Джеффри, завзятый бюрократ. — Ты знаешь, что мы все силы прилагаем, чтобы расширить круг наших посетителей. Если считаешь, что нам нужны перемены, Шарлотта, выскажи своё мнение! Не робей!

У неё не хватало смелости откровенно сказать, что она думает о переменах, уже произведённых. Как он это воспримет? «По существу, Джеффри, я занимаюсь только тем, что пишу свои замечания режиссёру на полях сценария, которые потом он и ведущая опять вычёркивают». Первоначально Шарлотту внесли в список «говорящих голов», у которых Донна, ведущая, не видевшая разницы между Рафаэлем и Луи Рено, должна была брать интервью, но, когда она оказывалась перед камерой, её застенчивость выглядела как высокомерие и никак не удавалось избавиться от холодной английской сдержанности, так что её участие постепенно свелось к роли консультанта.

Сдержанность, вечная её проблема. Вот их красотка ведущая этим не страдает, о нет! Труднее всего бывало, когда её приглашали на ланч. Донна, та просто рта не закрывала, болтала и болтала, ничуть не заботясь о том, что говорит самые банальные вещи. Шарлотте редко доводилось встречать человека, способного говорить так много и сказать так мало. Ничто и никто не могло остановить этот поток — ни камера, ни легион восторженных экспертов-историков и прочей более мелкой итальянской аристократии (все поголовно мужчины). Кроме одного: любого изменения, внесённого Шарлоттой в сценарий.

— «Историчность пентименто!» — простонала вчера Донна. — Кто-нибудь слышал, чтобы так говорили?

Слыхал, штоп хто хаварил, передразнила про себя Шарлотта акцент Донны, прежде чем спокойно ответить:

— Я так говорю.

Слышишь, Джеффри. Вот и я подала голос!

— Ну, ты такая… умная, Шарлотта. — Донна сладко стрельнула тёмными глазами на режиссёра. — Я имею в виду обыкновенных людей. Пентименто: звучит вроде как мятный шоколад! То есть если хочешь реставрировать эту картину, к чему сохранять какую-то ошибку Рафаэля?

— Не сомневаюсь, что даже…

Шарлотта прикусила язык. «Не сомневаюсь, что даже тебе, — хотела она сказать, — даже тебе, неотёсанной представительнице племени таких же, как ты, варваров, должно быть понятно, как важно установить, является ли пентименто делом рук реставратора или свидетельством неудовлетворённости автора!» Разумеется, Шарлотта не сказала ничего в таком роде, а учтиво обратилась к режиссёру:

— Джеймс, вы согласны, что пентименто представляет исторический интерес, когда речь идёт о такой картине, как «Мута»?

— Представляет, но в какой-то степени… мм… косвенный, — ответил Джеймс, явно покорённый пышной грудью Донны и её крохотной юбчонкой, крутым задом, стройными длинными ногами и высоченными, того гляди грохнется, каблуками. Нелепейшие туфли! Как женщины могут рассчитывать на серьёзное к себе отношение, если носят такие туфли! — А может, Донна права? — добавил он.

«Донна всегда права», — сказала про себя Шарлотта и согласилась вычеркнуть своё примечание. Как всегда. Во вторник утром отреставрированная картина должна быть возвращена на своё место в герцогском дворце. И тогда, с облегчением подумала Шарлотта, я навсегда развяжусь с этими телевизионщиками.

Она почувствовала себя намного спокойнее, когда тропа соединилась с широкой грязной дорогой, идущей по низу долины. Приятно было распрямить ноги, болевшие после долгого спуска по крутому склону. Она убедила себя, что волк вовсе был не волк, а бездомная охотничья собака. Тем не менее она с облегчением увидела вдалеке пашню и маленький трактор на гусеничном ходу, какие только и годились для работы на этих крутых склонах, однако облегченье почти улетучилось, когда она дошла до селения, которое сперва увидела сверху; ибо если здесь и был звонарь, то звонарь-призрак, разбуженный резким холодным ветром с Апеннинских гор. Крохотная деревушка или то, что было когда-то деревушкой, теперь представляло собой пустырь, и единственным признаком жизни был букет полевых цветов у подножия церковной колокольни, стоявшей без крыши. Подойдя ближе, чтобы посмотреть, насколько свежи цветы, она заметила, что тяжёлая деревянная дверь сплошь в старых выбоинах от пуль. Почувствовав на себе чей-то взгляд, она оглянулась и увидела волка-собаку, лежавшего футах в двадцати от неё поперёк Дороги, по которой она хотела было направиться: голова поднята, длинные лапы вытянуты вперёд — как Анубис, бог-шакал, ассоциирующийся с кладбищами и мертвецами. Словно знал, что она появится здесь. И ждал её.

♦

Мута сидела на корточках, прислонясь спиной к стене холодного подвала под колокольней и чувствовала, как дрожь камня от гудящего колокола ручейком воды струится по коже. Она откинула голову назад, чтобы затылком ощутить, как башня колокольни возносит её к небу сквозь траву и кусты, вцепившиеся нитями корней в известковые швы между камнем стен. Дикая мальва, порей и шалфей, и прелестный черноголовник, без которого любой салат не салат, и иссоп, который очищает людские души от греха, и они становятся белее снега… все травы, о которых она узнала от мамы и священника, растения, причиняющие боль желудку или лечащие его, и те, что, тушенные с салом и луком, теряют свою горечь, и те, что останавливают кровь, да, кровь… иные давнишние уроки всплывают в па-мята с того дня, как она увидела то лицо, неделю назад… никогда она не видела столько крови, крови светящейся, чёрной в свете луны, красной только в свете факелов. Ей виделся нож, вонзавшийся довольно быстро, хотя ещё неумелому мяснику, должно быть, казалось, будто он пытается пробить твёрдый чёрный капустный кочан, так неловко у него это получалось, не то что у остальных. Под конец они с мерзейшей руганью отбросили ножи, и те мечущиеся синие тени, и кости, и грязная ругань вновь возвращаются, отмечая место, где рухнул и поднялся Змий.

Мута с трудом отогнала от себя рой видений — случившегося неделю, год, пятьдесят лет назад, — чтобы внимательно приглядеться к женщине, которую увидела сквозь щель между неплотно прилегающими камнями колокольни. Она также увидела тощего волка и узнала в нём того, её волка. Он больше не пугал её. Как он, она долгие годы так мало ела, так мало места занимала на земле, что была уверена в своей безопасности, пока хранит молчание.

Она ошибалась. Всякое чудо всё же имеет свою цену. Случайно она нашла нож, откопала в земле, и теперь у неё был хотя бы нож. Свидетельство прошлого, как кости, пули и восемь разрозненных перчаток, башмаки и выбитые зубы, — всё это она хранила в корзине возле лестницы в своём подвале памяти.

Осторожно пятясь от волка, Шарлотта снова нащупала спасительную гравийную дорогу и только тогда почувствовала себя достаточно уверенной, чтобы отвести взгляд от следящих за ней жёлтых звериных глаз, и быстро зашагала прочь, открыв беззащитную спину. Она двинулась в направлении, противоположном тому, которое, как ей представлялось, в конце концов привело бы в Урбино — к тому далёкому трактору, знаку человеческого присутствия, — побоявшись идти мимо волка.

Если отвлечься от трактора, она шла словно среди ожившего каталога Средневековья. Часослов, подумала она, остро ощутив, как меркнет свет. Белизна призрачных стад становилась ярче на фоне потемневших холмов, и небо светилось, как у художников Кватроченто, которое придавало всем их Преображениям и Благовещениям нечто пророческое, сюрреальное. Ожидая, что вот сейчас появятся ангелы и голубки, Шарлотта услышала писк летучих мышей, а потом и кожаный шорох, когда их похожие на сломанные зонтики силуэты возникли из давнего прошлого и замелькали, ловя насекомых, появляющихся с сумерками. Она проходила мимо крестьянских домов, как один пустых. Время от времени оглядывалась, не следует ли волк за ней. Но зверь остался сзади, пропал из виду.

«Fattoria Procopio» — гласила написанная от руки вывеска на первом обитаемом доме, к которому она подошла ещё через милю. Выцветшая и вся в оспинах от пуль охотников, вывеска, такая же, что и на кафе в Урбино, куда Шарлотта частенько наведывалась, тем не менее была чистой, не забрызганной грязью. Похоже, единственная чистая вещь среди этой грязи, решила Шарлотта. Босховская сценка, брейгелевский крестьянский дом, тянущийся за нагромождением ломаного и ржавого полевого инвентаря и клетей, слишком плотно набитых кроликами и курами. Да, решила Шарлотта, Брейгель Младший «Адский» побывал здесь со своей дьявольской кистью и превратил то, что, возможно, выглядело идиллическим домом итальянского селянина, в жилище, достойное разве лишь забитых батраков. Эта часть «нетронутой старой Италии» стоила того, чтобы поработать над её корнями. Правда, шестёрка обезумевших мулов не красила картину. Сейчас, привязанные к кольцам в стене хлева, эти, недавно ужасные, животные смирно стояли перед шестью одинаковыми охапками сена. Дрова, какие им не удалось раскидать по лесу и склону, были небрежно свалены у дверей хлева. То ли из его недр, то ли со двора позади него доносились мужские голоса, сопровождаемые странным хором… «Дуу-да-дуу-да». Довольное фырканье и ржание мулов мешало понять, откуда несётся пение.

— Эй? — крикнула она. — Мм… с'е qaalcuno?

Невесть откуда с лаем выскочила собака и бросилась на Шарлотту, но цепь остановила её. Шарлотта резко отскочила назад. Не зная, злая это собака или нет, поскольку морда одноглазого пса в любом случае казалась оскаленной из-за шрама, идущего от носа до левого уха, Шарлотта осторожно пробралась между псом и мулами по месиву жидкой грязи, мочи и навоза. Мулы косили на неё глазом, а парочка так норовила лягнуть или схватить жёлтыми зубами. Шарлотта раздумывала, удобно ли будет постучать в двери хлева, когда они распахнулись, и она оказалась лицом к лицу с человеком, которого видела с мулами в лесу; сейчас его лицо было сплошь забрызгано кровью.

— Madr' Dio! — Он сделал шаг назад, словно увидел чудовище. Промытые глаза в кайме мыльной пены, казалось, глядели в разные стороны.

— Извините, — заикаясь сказала она и повторила по-итальянски: — Mi displace.

Он нагнулся, подхватил два бревна размером со взрослого мужчину и вскинул их на плечи, легко, словно пальто набросил. Жестом свободной лапищи пригласил зайти в хлев, и, немного поколебавшись, она последовала за ним, хотя разбегающиеся его глаза и хриплый голос пугали её.

Внутри царила непроглядная тьма, только чувствовался запах коров и слышалось их мягкое сопение. Пришлось пробираться вперёд ощупью вдоль деревянной перегородки (отделявшей, как она догадалась, стойла животных), ориентируясь лишь на полосу красновато-желтоватого мигающего света, видного сквозь щёлку неплотно прикрытой двери в дальнем конце хлева. Провожатый проорал: «Вот и я! Вот и я!» Она заторопилась и нагнала его в тот момент, когда он распахнул дверь в бетонный загон и к источнику пляшущего света.

Пылающий огонь — первое, что она заметила, пытаясь сосредоточить взгляд на его едком дыме, чтобы не чуять смрада, ударившего в ноздри: пота, мочи, экскрементов и сладковатого — крови. Такого она не предполагала увидеть. Трое здоровенных мужчин, голых по пояс Торсы, штаны, обувь — в крови. Кровь на стенах, ножах, выплёскивающаяся из котла над огнём. Вёдра с кровавыми внутренностями. Свежие кишки на бетонном полу, и несчастное окровавленное визжащее существо, подвешенное на верёвке за задние ноги.

Шарлотта отступила назад, а человек рядом с ней заорал: «EWIVA IL COLTELLO!» Двое других подхватили его крик: «EWIVA IL COLTELLO!» Слова эти, означавшие «Да здравствует нож!», ошеломили её, как и вопль существа, бьющегося на верёвке, и Шарлотта, к своему позору, почувствовала, как в горле поднимается тот же крик.

— Дуу-да-дуу-да! — ревел погонщик мулов. Человек, державший в руке нож, молчал. Глаза на лице, похожем на маску из грязи и крови, окружал белый ободок, на мощном обнажённом торсе кожаный фартук до полу, лоснящийся от крови, — бог дикарей. Не обращая внимания на крик Шарлотты, он поднял руку с алым ножом, крякнув, с силой вонзил его в горло свиньи и быстро шагнул назад, отвернув лицо, но недостаточно быстро, чтобы уклониться от струи крови, ударившей из перерезанной артерии, темно светящейся, бившей постепенно слабеющими толчками, пока сердце свиньи наконец не остановилось.

Казалось, это длилось очень долго. Красно красно красно красно.

И — черно.