Если бы не пугала, она могла бы спокойно вернуться в Урбино. Так говорила себе Шарлотта, намыливая руки жёлтым маслянистым бруском мыла в таких же мраморных прожилках грязи, что и раковина в огромном полутёмном туалете дома Прокопио. Почему она не отказалась от его предложения позавтракать? Всё из-за этих пугал. Она просила Прокопио назвать людей, которые подвесили его, и он ответил, что не имеет значения, как их зовут.

— Люди, нанятые другими людьми, которых в свою очередь наняли третьи. «Старая гвардия». Все они сейчас старики.

— Их арестовали, наказали?

— Вы хотите посадить в тюрьму стариков? Всех тех, что посиживают в кафе? Подумайте о их бедных невинных вдовах, о детишках, которые остались бы без дедушек! О воплях! Слезах и стенаниях! — говорил он со сдержанным юмором. — Какой вы, реставраторы, употребляете термин — пентименто? А знаете, что это итальянское слово имеет ещё значение «раскаяние», «сожаление»? Так-то. То, что у меня под манжетами, — свидетельство моего собственного раскаяния.

— Не понимаю.

— Повторяю! Женщины, они вечно болтают, болтают, болтают, никогда не слушают! Не говорил ли я вам, что теперь меня интересует единственный вид реставрации? Мороженое. Таинственные, преобразующие радости холода. Знаете, что у Данте в самых жутких областях его Ада царствует холод, не жар? Холод хорош для сохранения всего — и я многое понял о сохранении, когда висел в пещерах Монтефельтро: о самосохранении! Некоторые из этих пещер очень красивы, Шарлотта. Вам следует как-нибудь взглянуть на них… Они похожи на холодные подземные соборы — спиральные спуски, полукруглые арки… У меня было много времени, чтобы насладиться красотой их архитектуры… А что до раскаяния, о да, я раскаивался, я просил, умолял о милосердии и раскаивался во всём. — Он отмахнулся от вопросов, как будто детали не имели значения. — Понимаете, я был первым полицейским в роду потомственных поваров и мясников, и, оглядываясь на уходящий в даль истории ряд своих предков, я обрёл чувство перспективы не хуже, чем у Рафаэля. То самое пентименто, которое вы обнаружили.

— Как вы выбрались из пещеры?

— Спасла моя тётка, женщина, которая занимается у меня домашним хозяйством: она вспомнила, что дядя Тито обычно хранил… припасы в пещерах. Она и её упрямец сыночек знали долину вдоль и поперёк.

— А те люди? Почему они не вернулись, когда поняли, что вы остались живы?

— Они вернулись, но к тому времени я усвоил урок. — Он завёл джип. — Не разделите со мной ланч сегодня?

— О нет… благодарю… вы очень добры… Если б вы только могли…

Англичанин понял бы, чего она хочет. Он же продолжал ехать прямо. «Развернуться и отвезти меня обратно в Урбино». Почему она не сказала этого?

А там уже показался сад, и было слишком поздно.

По дороге с его фермы в Сан-Рокко Прокопио не заметил пугал, бывших с её стороны, но теперь он резко затормозил, так что джип занесло, и, не говоря ни слова, выпрыгнул из машины, направился к старым фруктовым Деревьям и несколько долгих минут стоял, глядя вверх на нелепые фигуры, раскачивавшиеся на ветвях. Она видела, как он ухватился за сухой ствол и принялся трясти его, явно желая, чтобы фигуры свалились наземь. Но они висели крепко, лишь их лохмотья развевались, словно и в самом деле заключали в себе гневные, неспокойные души людей, умерших от собственной руки или рук других. Когда он вернулся, лицо его было мрачно.

— Это ваши пугала? — спросила Шарлотта и, когда он ничего не ответил, нервно повторила вопрос: — Что-то не так?

— Нет, не мои.

— У вас такой вид…

— Пугала не мои, но одежда на них — моя. Моя, и Анджелино, и моей тётки. — Он выругался по-итальянски.

— В чем дело? Что всё это значит?

— В былые времена…

— Что в былые времена?

— А, забудьте!

— Скажите мне, пожалуйста, синьор Прокопио…

— В былые времена для людей из долины пугало означало предателя, отступника…

— А что они означают теперь, эти пугала?

— Для вас в этом нет ничего интересного.

— Что они означают?

Джип завёлся, как обычно, не сразу.

— Может быть, кто-то напоминает, что я уже был раз наказан за свой длинный язык.

♦

Шарлотта смотрела, как Прокопио наполняет её стакан из бутылки без этикетки. Почему она не сказала: нет, она хочет вернуться в Урбино? А теперь не могла, боясь задеть его чувства, из-за своей природной стеснительности, всегдашней неспособности высказаться. Может, она жаждет раскрыть тайну? Не потому ли она здесь? Если так, похоже, её любопытство ещё не удовлетворено.

— Вы любите смотреть футбол? — спросил он.

— Не очень.

— А ещё заявляете, что интересуетесь нашей культурой! Не знаете, что наш следующий кандидат в премьер-министры скорее всего получит этот пост потому, что он президент футбольного клуба?

— Не могу поверить, что только…

— «Милан» — хорошая команда. Пока его команда продолжает выигрывать, людям плевать, что брат их следующего премьер-министра и его деловой партнёр находятся под следствием, что ими занимаются «Чистые руки», им всё равно, что его ближайший помощник находится в бессрочном отпуске в Тунисе после тяжких обвинений в коррупции. Избиратели не видят никакой иронии в том, что премьер-министр владеет газетами, которые работают на его избрание, в том, что он имеет власть над гостелевидением, с которым конкурирует его собственная телевизионная сеть… Но скажу вам одну вещь: уверен, наш премьер-министр потерпит поражение, если его команда не сохранит Кубок чемпионов, поскольку все его люди выбились из низов, говорят… Ветчины?

Не успела она сказать ни «да», ни «нет», как он взял её тарелку и подошёл к буфету, покрытому вязаными салфеточками, на котором возвышалась свиная нога — целиком и даже с элегантно выставленным, как балетная туфелька, копытом. Всё в доме было непомерной величины, как сам Прокопио. Шарлотта снова показалась себе Златовлаской, на сей раз обедающей с одним из трёх медведей.

— Домашнего копчения prosciutto,- сказал он, ставя перед ней тарелку с розовой ветчиной в толстой кайме белого сала.

От ветчины сильно несло свиньёй, этим запахом был пропитан весь дом, и Шарлотта, которая любила мясо только в небольших количествах и приготовленное так, чтобы не оставалось и намёка на его естественный розовый цвет, вспомнила жирный запах и цвет мыла, которым мыла руки. Её капризный желудок ухнул вниз и вновь неохотно принял прежнее положение, как лодка в непогоду. Она положила в рот кусочек ветчины, стараясь как можно меньше жевать её, но и этого было достаточно, чтобы почувствовать её дымный сладковатый привкус, неизбавимо свиной.

— Вкусно, правда? — спросил Прокопио, кивком показав на тарелку.

Она жалобно улыбнулась и продолжила жевать, но глотать удавалось только с помощью доброй порции красного вина.

На тарелке появился второй ломоть ветчины, толще и неодолимее первого. Она работала челюстями как машина, а кусок почти не уменьшался.

— Хотите ещё? — спросил Прокопио.

Она не могла покачать головой из страха подавиться. Волокна то ли мяса, то ли жира застряли в зубах, как пластинки, которые она носила в детстве. Все слова тонули в месиве мяса, хрящей и слюны. Перед взором проносились кошмарные анатомические рисунки, показывающие, как легко можно подавиться каждый раз, когда мы глотаем; защищает нас лишь тонкий, не всегда действенный выступ. Знакомый мальчишка умер, подавившись мундштуком игрушечной дудки; пытаясь что-то сказать перед смертью, он лишь издавал дрожащий свист.

Перед угрозой нового ломтя, уже нависшего на сервировочной вилке над её тарелкой, она наконец смогла дожевать и проглотить последнее.

— Нет, спасибо, — выдохнула она.

Но её ждало очередное испытание: красовавшийся на её тарелке кусок грубого чёрного хлеба, пропитанный оливковым маслом и густо натёртый чесноком и свежими помидорами, отчего бесхитростный гренок превратился во что-то размякшее цвета мяса. Как не похож был этот ланч на тот, каким угощал её граф! Ей с трудом удалось не показать свой ужас, когда домоправительница внесла огромную щербатую супницу, а следом блюдо, на котором высилась тёмно-зелёная гора чечевицы, блестящей то ли от масла, то ли от сала, в которой виднелись веточки розмарина и цельные головки чеснока, как окаменелости в известняке.

— Фазана? — спросил Прокопио, погружая ложку в супницу.

— Я… ох, это чересчур…

— Мы сбили его машиной, помните? Мы сбили, она приготовила, — сказал он, показывая плечом на старуху, с которой он общался, видимо, полувнятным бурчанием да жестами. Если он о чем-то просил её или давал на что-то согласие, понять его было невозможно.

Фазан оказался не так плох, как того боялась Шарлотта. Он был очищен от кожи и разделан на столь мелкие кусочки, что в нём нельзя было узнать птицу, висевшую со сломанной шеей в сильных пальцах Прокопио, а потом тушенную в винном соусе с маленькими луковичками и грибами. Мясо просто таяло во рту, почти не похожее на мясо, — удивительно изысканное блюдо, вынуждена была она признаться, несмотря на то, что чечевица слишком отдавала чесноком.

— Это из Умбрии, — уведомил её Прокопио, указывая вилкой на гарнир цвета хаки в её тарелке.

На десерт ей подали ложку домашней вишни, вымоченной в граппе, закалённую непогодой грушу с грубой, как бархатная наждачная бумага, кожицей, крохотный твёрдый козий сыр, завёрнутый в миртовый лист. Раздумывая над всеми метафизическими испытаниями застолья, Шарлотта чувствовала себя на удивление хорошо, больше благодаря вину, которого истребила немало. Даже ветчина, Уже не грозившая ей, была, казалось, не так дурна. В благодушном настроении она маленькими глоточками попивала вино и внимательно оглядывала комнату с фотографиями в массивных рамках, на которых было изображено прошлое поколение суроволицых итальянцев. Под самым потолком висели два древних ружья, а по стенам красовались доказательства того, что их владелец был мастер убивать. Побитая молью морда кабана, лисы, дикобраз, сурки и всякие птицы, более-менее успешно представленные чучельником как бы в полёте, смотрели на неё мрачным, как родственники Прокопио, взглядом. Шарлотта, отводя глаза от одного особо свирепого cinghiale, с клыками, закрученными, как макаронные «гнёзда», встретилась со взглядом Прокопио, с улыбкой смотревшего на неё с видом собственника, и почувствовала себя одним из его охотничьих трофеев.

— Спасибо, — сухо сказала она. — Всё было очень вкусно.

— Даже ветчина? — Его большие карие глаза щурились от удовольствия.

Ах, чёрт! Значит, он прекрасно понимал, как она воспримет этот ланч! Она не знала, злиться ей или смеяться, но чувство юмора победило.

— Да, ветчина была нелёгким испытанием… — ответила она с неожиданной для себя теплотой, чуть ли не кокетливо.

Но не успела предупредить могущее создаться у Прокопио неверное впечатление. Он встал и сказал:

— А теперь я вам покажу кое-что.

Она видела, что его слегка пошатывает. Должно быть, выпил больше, чем она заметила.

Он вернулся с фотографией в рамке и со стуком поставил её на стол.

— Взгляните, узнаёте кого-нибудь?

Снимок был явно сделан на охоте. Мужчины, мальчишки, ружья, собаки, дикий кабан (возможно, один из этих страшилищ, что пялятся со стен комнаты), вытянувшийся у их ног, один из мужчин ухмыляется, подняв зайца за безвольную шею: картина жестокости и варварства, которой техника сепии придала налёт старины. На заднем плане фермерский дом — этот или любой другой в Италии, в местах, где можно увидеть дома с деревянными ставнями, облезшей штукатуркой и черепичной крышей.

— Ваша ферма? — предположила она, и Прокопио торжественно кивнул.

— Присмотритесь получше! — Он ткнул толстым пальцем в лицо мужчины с маленьким мальчиком на плечах.

Судя по одежде мужчин и их аккуратным усикам, снимок был сделан за двадцать лет до войны или через десять лет после неё. Как в наружности дома, типическое в них проступало сильнее индивидуального. Племенные маски вместо портретов, вынесла вердикт Шарлотта, призванные скрыть, а не подчеркнуть человеческую личность.

— Простите, но… — сказала она.

Прокопио нетерпеливо засопел. Ткнул пальцем в мальчика на плечах мужчины.

— Это я и мой отец, Теодоро Мадзини, а рядом с ним мой дядя Тито, оба мясники, хотя Тито — никудышный. Не умел управляться с ножом, можно было подумать, капусту шинкует, а не свинью режет. Сорок третий год, осень. Папа сделал отличный prisciutto, окорок, из кабана, которого убил старый граф. Тот любил убивать. — Высокий нахмуренный аристократ, стоявший рядом с подростком лет двенадцати-тринадцати, были старый граф и его сын. — Ваш влиятельный друг, — сказал Прокопио. — А те два смуглых гиганта — братья Монтанья; Доменико, тот, что справа, две недели назад погиб на свиноферме. Вот эти двое — Энрико Бальдуччи и его двоюродный брат Чезаре из Сан-Рокко, которые время от времени служат графу загонщиками, когда тот ходит на охоту. Другой двоюродный брат обоих Бальдуччи был священником, коммунистом. Очень речистый коммунист-священник — в наше время это крайне опасный вид священников. Человек, который заботился о людях долины, отвечал за них перед Богом, он, а не Папа! Понятно, почему такой человек недолго прожил во времена Пия Двенадцатого, который умел хранить молчание о планах нацистов.

Шарлотта пыталась сопоставить слова Прокопио и графа Маласпино, сожалея, что так мало знает об Италии военных лет. О гвельфах и гиббелинах она знала больше, чем об итальянских политиках двадцатого века.

— Что случилось со священником? Вы предполагаете, что…

— Он исчез. Никто не слышал о нём после… — Он вернулся к фотографии. — А это Карло Сегвита, работавший десятником у старого графа.

Карло отличался брутальной красотой, но не во вкусе Шарлотты. Её никогда не тянуло к мужчинам, в которых бычья сила преобладала над остальными качествами. Сегвита, знакомая фамилия.

— Он имеет какое-то отношение к…

— Да, старший брат главного ватиканского охотника за чудесами. Когда был сделан этот снимок, епископ ещё не родился, но видите, как те же самые характерные черты, но в ином сочетании, могут привести к такому отличию? Карло был столь же ловок, сколько жаден, но не способен устоять перед бутылкой, как говорил дядя Тито, сам в этом деле совсем не ангел. Мерзкий, когда выпьет, но разума не терял, не то что дядя Тито. — Он ткнул большим пальцем в сторону кухни. — Старуха, она вдова Тито, а кретин, которого вы встретили тут, когда были в первый раз, тот, что с мулами, — это Анджелино, их сын. Он тронулся после того, как…

Прокопио замолчал на полуслове; снова появилась старушка и поставила на стол кофейник и помятое серебряное блюдо с горой разноцветных засахаренных фруктов, словно прямо с турецкого базара. Тут были пухлые вяленые абрикосы и финики, заполненные внутри зелёной миндальной пастой, цукаты из лимонных и апельсинных корок, блестящие от закристаллизовавшегося сахара, завязанные узелками и изогнутые ленты пастри, жаренного в масле, тёмные треугольники фруктового кекса, засахаренные мандарины, блестящие от сиропа, и в самом центре — четыре цельные груши, облитые шоколадом и с шоколадными листочками.

— Расстаралась для вас моя тётка.

— Действительно, не уверена, что смогу…

— Вы должны хотя бы попробовать. Обычно она приберегает такое угощение для Рождества.

Шарлотта положила себе самый маленький из абрикосов и немного цукатов. Оскорблённая такой скромностью, тётка Прокопио добавила ей на тарелку грушу в шоколаде и солидную горку пастри, покрытого, как инеем, сахарной пудрой. «Мы будто в арабской пустыне, на древней церемонии помолвки», — подумала Шарлотта, с беспокойством чувствуя, как её положение осложняется.

Старушка бросила злой взгляд на фотографию, лежавшую возле тарелки Шарлотты, и сделала движение, как бы собираясь унести вторую бутылку вина, ещё наполовину полную, и Прокопио поспешил обхватить бутылку за горлышко, с ухмылкой глядя на неё.

— Не любит, когда я пью. Слишком много я говорю. Как дядя Тито.

Снова буркнув что-то, возможно неодобрительное, женщина вышла. Прокопио постучал по снимку:

— Карло, он потом здорово потолстел, стал что те свиньи дальше по дороге.

— Потом?

— В шестидесятых. Уехал в Англию — банковский бизнес, думаю, может, маклерство. Превратился в настоящего английского патриота; сторонился темнокожих иммигрантов и всё такое. Я видел его фотографии в газете, Когда был там. Преуспел старина Карло: три жены, куча внуков. — Язык у Прокопио слегка заплетался, акцент стал сильнее. — Не то что я.

— Вы не…

— Умерла.

Его огромная ладонь очень осторожно легла на её руку. Она почувствовала, как вся покраснела. Дыхание стало частым и прерывистым. «Джин на пустой желудок, — подумала она, — слишком долго я жила без плотской любви; это действует как джин на пустой желудок. Какая жалость, что он не в моём вкусе… Он нравится мне, но уж слишком толстый, слишком большой, слишком волосатый». Её всегда привлекали умные мужчины, стоящие выше её по общественному положению, вроде Джона, которые будоражили ум. «И предавали меня», — подумалось ей. Она посмотрела на свою маленькую бледную руку под медвежьей лапой Прокопио, жёсткие волосы которой всегда царапали её ладонь, когда они здоровались. Под ногтями у него по-прежнему чернело.

Всё так же часто дыша, она досчитала в уме до пяти и мягко высвободила руку.

Его это, похоже, не обидело.

— Теперь недурно бы отдохнуть — в другой комнате, там можно расположиться поудобнее. Отведаете алькермеса, какой только здесь делают.

Удобный отдых с Прокопио было последнее, чего хотелось Шарлотте, но она не могла придумать, как ей вежливо отказаться от этого предложения. С неуклюжей галантностью Прокопио сделал движение рукой и даже попробовал поклониться, приглашая её пройти в гостиную. Она пошла вперёд, почти ожидая, что он шлёпнет или ущипнёт её за зад, но он вместо этого взял старую фотографию и спокойно проследовал за ней. Грузно опустившись в огромное кресло, он бросил фотографию на кофейный столик и налил им по большой рюмке отчаянно красного ликёра. Шарлотта попробовала глоточек. Знакомый вкус, напоминавший анисовое печенье, каким угощала его домоправительница. Держа у груди[object Object] жидкостью, она шла вдоль полок с поваренными книгами, нервно изображая интерес, которого не испытывала, и вела оживлённую беседу:

— Кто бы мог представить, что в мире столько рецептов всяких блюд!

— В них не только рецепты, — откликнулся он.

— Уверена, что вы правы, — лицемерно поддакнула она.

— Знаете, кулинария — это искусство и наука вместе!

— Конечно, я…

— Вы мне не верите? Говорю вам: мы больше знаем о составе Луны, чем о составе суфле! Почему так происходит?

— Ну, полагаю…

— А я вам скажу: потому что люди глупы. Они не понимают, какое богатство находится прямо у них под носом.

Шарлотта не знала, как ей воспринимать эти его слова, и, когда он поднялся с кресла, быстро отступила назад. Но он, пошатываясь, прошёл мимо и с удивительной безошибочностью извлёк из ряда книг нужную.

— Я хочу прочитать вам одну цитату. Слушайте! — Прежде невнятная, речь его зазвучала чётко и ясно: — «Влагу много сыров тут сочит сквозь прутья корзинок, много и слив восковых есть тут в осенние дни. Много каштанов у нас и сладких рдеющих яблок, с чистой Церерою здесь Бромия и юный Амур. Есть и шелковица тут, и гроздья на вьющихся лозах, и на жердях не один тёмный висит огурец…» Поэзия, правда? Это из одного Древнего римлянина, «Вергилиана»!

— Римлянина? Как…

— Вы — человек культуры, а я — агрикультуры, так вы думаете?

— Вовсе нет, я…

— Мой отец едва умел читать, мать — не умела вовсе! Но я самоучкой одолел всё это! — Он обвёл рукой книжные полки. — Гроздья на вьющихся лозах и сладкие рдеющие яблоки. Не находите, что звучит поэтично?

— Нет… то есть я хотела сказать, да… да, я, между прочим, действительно думаю, что это настоящая поэзия.

Поэзия практических дел. Что более поэтично, прочитанные им слова или поиски этим великаном (этим мясником) поэзии в такой земной вещи, как еда? Человеком, похожим на её отца-военного: прагматичного и сильного, но в то же время обаятельно нездешнего и тоскующего по чему-то более широкому и красивому, чем его прошлое. Без всякой причины, по причине, которую она не могла, не хотела понять, Шарлотту наполнило какое-то восхитительное чувство. Она поразилась тому, как ей хорошо. Отблески огня, мерцавшие в[object Object] фотографий и карт, вставленных в рамки, шипе-ние, рёв и резкое потрескивание постепенно прогоравших каштановых поленьев, их ароматный дым, мешавшийся с запахом чеснока, розмарина, свинины и фазана, тени, густеющие по мере того, как в окнах садилось солнце, — всё это было острой, дымной, жирной, наполненной, очень живой жизнью. Все её чувства проснулись, или просыпались, вновь. Счастье — вот что это было. Она уже почти забыла это чувство. Затем в одном из своих внезапных прозрений, более часто случавшихся с ней после развода, Шарлотта увидела себя как бы глазами Джона — одинокая, немолодая учёная дама, вызывающая жалость своей готовностью отозваться на самую банальную, самую…

Она сконфуженно отошла от внимательно глядевшего на неё Прокопио и, напустив на себя важность, присела на подлокотник кресла, стараясь показать, что её визит близится к концу.

— Интересно, — спросила она, беря со столика старую фотографию. — Интересно, жив он ещё, этот Карло Сегвита?

Прокопио вновь сел и налил им обоим отвратительного пурпурного ликёра; Шарлотта одним глотком проглотила свой, словно мерзкое лекарство. Он уже пропустил четыре или пять против её двух. Как она доберётся до Урбино, если он продолжит в том же темпе? Телефона тут нет, вспомнила она, такси не вызовешь.

— Карло? Как же, наезжает сюда время от времени… навещает старых друзей… инвестиции… та скотобойня дальше по дороге. — Он говорил замедленно, как говорят порядком выпившие, извлекая слова по одному и делая задумчивую паузу, перед тем как вставить в нужное место фразы, словно складывал сложную картинку-загадку. — Не то чтобы он сейчас был связан с мясным бизнесом. Теперь он старается не марать рук. Да-а-а, чистые руки… очч важно!

— Почему вы всё-таки показали мне эту фотографию, Франческо? — спросила она.

Она непроизвольно назвала его по имени и увидела, как выражение его лица смягчилось. Его такая фамильярность столь же обрадовала, сколь её расстроила.

— Думаю, вам следовало её увидеть, вот почему, — ответил он. — Беспокоюсь, что вы можете попытаться реставрировать кое-что ещё… какие-нибудь наши неприглядные прошлые дела.

— Считаете, Муту что-то связывает с этими людьми? Он раздражённо пожал плечами:

— Кто такая эта Мута? Я уже говорил, что не знаю её.

— Вам не запомнилась никакая девочка той поры, когда вы были мальчишкой? На фотографии девочек нет…

— Кто в таком возрасте запоминает девчонок? — Он плеснул в глотку остатки ликёра. — Как бы то ни было, вам эта фотография понравилась больше поэзии, ну и оставьте её себе, если она доставляет вам такое удовольствие. Iо поп posso comprendere piu.

— Да не то чтобы…

Шарлотта в смятении смотрела, как веки Прокопио задрожали и сомкнулись, затем упрямый подбородок несколько раз стукнулся о грудь и застыл, больше не поднимаясь. Это уж чересчур, а она-то опасалась неизбежного соблазнения. И как ей добираться домой? Мысль возвращаться пешком в темноте не привлекала. И зачем она только приняла приглашение на ланч! Она продолжала разглядывать фотографию, в надежде, что Прокопио очнётся, хотя, судя по тому, как он пыхтел и отдувался, всхрапывал и ворчал во сне, это было маловероятно. Может, сходить за домоправительницей? Шарлотта ещё не решила, что ей делать, когда старушка появилась сама и несколько секунд стояла, глядя на спящего.

— Stanco, — наконец сказала она. — Troppo massacrati, ora — Объяснив жестокую причину усталости хозяина в пору забоя свиней, она тронула Шарлотту за плечо и пробормотала: — Сейчас.

Несколько минут спустя она появилась вновь в старом бесформенном пальто, бывшем когда-то чёрным. В одной руке у неё бренчали ключи на огромном кольце, в другой она держала тарелку с сосисками, толщина и острый, пряный аромат которых не оставляли сомнения в их домашнем происхождении. Шарлотта поняла, что нужно идти за ней; они отправились на задний двор, где стоял ржавый пикап такого же почтенного возраста, как тётка Прокопио. Две курицы, устроившиеся на переднем сиденье, с громким кудахтаньем ринулись прочь. После одной из них осталось яйцо, которое женщина осторожно переложила на заднее сиденье. Моля Всевышнего, чтобы водителем не оказался парень, правивший мулами, или один из воскресных забойщиков, Шарлотта увидела, что домоправительница собирается сама быть за шофёра. С удивительным проворством крохотная старушка вскарабкалась на водительское сиденье и уселась, подложив под себя три подушки. Тем не менее её едва было видно из-за баранки. Шарлотте казалось, что она не справится и с телегой, запряжённой медлительными быками, не говоря уже о грузовичке, однако они благополучно выехали со двора.

Во все полчаса, которые они добирались до ворот Урбино, они обменялись всего каким-нибудь десятком слов. Однако путешествие не было безмолвным, только не в этом грузовичке, с его рёвом, дребезгом и стуком, — всей этой неумолчной громыхающей речью, в ответ на которую старушка, чуткая к этому древнему диалекту, то прибавляла газ, то притормаживала под аккомпанемент ужасного скрежета и скрипа. Она буквально вставала, чтобы дотянуться ногами до педалей. Проезжая мимо пугал, она, сама похожая на пугало, набрала в рот слюны и длинно плюнула из окна. Однажды по пути, когда она затормозила и выбралась из машины, чтобы достать яйцо с заднего сиденья и оставить его вместе с тарелкой сосисок возле обломанного зуба колокольни в Сан-Рокко, ей удалось произнести нечто вроде коротенькой фразы: «Да… бу-бу-бу бу-бу-бу… Бальдуччи… бу-бу-бу бу-бу-бу…» — хотя за рёвом мотора было не понять, что она прошамкала.

Это был ответ на вопрос Шарлотты:

— Еда для Муты?

Выехав на шоссе, они обменялись ещё несколькими словами: налево или направо, в Урбанию или в Урбино? Это был повод возобновить интересный разговор, бесполезный из-за беззубого шамканья старушки. Только имя разобрала Шарлотта — Бальдуччи. Что-то такое Бальдуччи, сказала женщина, Бальдуччи что-то такое… не Мута, это точно, — может, Элла? Риелла? Габриэлла?

Габриэлла Бальдуччи: существовала ли такая? Когда-нибудь? Может, это Габриэлла или какой другой блуждающий призрак посещает Сан-Рокко?