С вечера Урбино накрыла плотная серая туча, пришедшая с Апеннин. Из тучи, частью её, возник волк, крадущийся по улицам невидимо для Шарлотты, для которой всякая лампа светила сквозь туман, как глаза зверя, выхваченные из ночной тьмы фарами автомобиля. Она осторожно шла, направляясь к магистратскому суду, и уже могла бы заявить под присягой о реальности скачущих дельфинов, затянутых паутиной кораблях, летящих на всех парусах, ангелов, наяд, сирен. Перебираясь через облачные озёра на площадях, она скользила рукой по стенам и домам, с облегчением чувствуя под ладонью замшелую чешую рептилий, но, чтобы пересечь пустоту улочек и дорог, требовалось, положась на удачу, прыгнуть в неведомое; Призрачный, отрезающий от внешнего мира туман, булыжник мостовой под ногами, блестящий и скользкий от осевшей влаги, — всё это создавало впечатление, будто она взбирается по каменистому склону гористого острова, а не по городской улице.
Серый человек, походящий на смутную тень, который следил за ней, поднял воротник пиджака и подумал: хорошо бы сейчас оказаться в Риме. Туман сгустился вокруг него, стирая его контуры, делая его бледным и размытым, как лёгкий акварельный набросок, и он двинулся за Шарлоттой; струи тумана потянулись за ним, как разматывающиеся нити его шерстяного костюма.
— Эта погода его обезглавила, — сказал мэр жене, выходя из дому и увидев, как низко стелющаяся туча закрыла голову живой статуи Рафаэля. — Чао, Фабио! — крикнул он, но статуя не услышала его: все звуки, как и краски, глохли, искажались в тумане. Осиная жалоба мопедов и трёхколёсных грузовых мотороллеров отскакивала в лицо их водителей, а шаги прохожих, казалось, раздавались ближе, чем на деле, отражаясь от тумана. — Словно у всех в Урбино пустота под ногами, — пробормотал мэр.
Бледный прибой накатывал на здание суда и отступал от него. Шарлотта дважды прошла мимо, пока не увидела в редком разрыве тумана входные двери. Вдруг раздался звук мопеда, и она едва успела отскочить в сторону от пронёсшейся «ламбретты», полностью, кроме мокасин седока и нижней части колёс, скрытой влажным облаком тумана. Тоже почти ничего не видя, Паоло обругал женские туфли на низком каблуке (не узнав в них туфли Шарлотты) и тёмно-синий костюм, обрезанный сверху по талию. Его мысли были далеко от дороги. Вчера вечером он почти три часа прождал Донну. Закончилась одна passegiata и началась вторая, прежде чем он покинул кафе, в котором они условились встретиться. Регистраторша в отеле, где жила Донна, заявила, что не видела её тем вечером, но она лишь час назад заступила на службу. Разумеется, она передаст, что заходил Паоло. «Если девушка позвонит». По её скучному голосу было ясно, что вряд ли она выполнит обещание.
В полночь, сделав хмельной круг по всем урбинским кафе, Паоло вернулся в отель. На сей раз регистраторша, ничем не обрадовав, удостоила его покровительственным взглядом, каким соблазняли всякие уродины, не чета Донне. Паоло сделал ещё один круг по кафе и отправился домой, чтобы провести несколько предрассветных часов без сна, раздираемый сомнениями: один внутренний голос защищал Донну, другой, голос адвоката дьявола (удивительно похожий на голос Фабио), выдвигал более вероятные варианты: ведь не в первый раз такое случается, да? Но сейчас что-то иное! Богатый поклонник? Предложение сниматься в интересном фильме?
Этим утром он встал раньше матери. «Впервые с тех пор, как ты был полугодовалым! Эти чудеса уже случаются и в моём доме, Паоло!» Первым делом он поехал в отель Донны. Новая регистраторша, отвлекаемая телефоном, трижды переспросила его и Донны имена. Да, наконец решила она, кажется, американка звонила. «Может, из Рима?»
— Из Рима!
Ну, не знаю. «Или какая другая американка». Но тут её блестящие ногти потребовали немедленного к себе внимания.
Насколько было известно Паоло, единственным знакомым в Риме у Донны был продюсер, устроивший ей эту работу у Джеймса, поэтому Паоло позвонил Джеймсу и устроил скандал, но так и не узнал ни имени продюсера, ни номер его телефона. Джеймс сказал, что пора ему повзрослеть, девица, наверно, у Антонио, оператора, и в эту самую минуту они… Паоло швырнул трубку и сел на «ламбретту» с намерением обшарить все отели и пансионы в Урбино и вокруг.
♦
Такой невероятный туман изображали Уистлер и Тернер, но Рафаэль — никогда; небо на его картинах неизменно сияюще ясное, размышляла Шарлотта, разглядывая свидетелей и других зрителей, медленно возникавших на ступеньках суда, моргающих и неуверенных, как паломники, что сходят на причал затянутого туманом порта. Они не отбрасывали тени в этом бледном свете и казались бесплотными, как дантовские потерянные души в лодке.
Ещё более призрачной была фигура человека с глазами цвета шифера и в сером костюме, который расположился в кафе напротив суда, заплатил, чтобы к нему за столик рядом с телефоном-автоматом никого не подсаживали, и, развернув римскую газету, принялся терпеливо ждать.
♦
Войдя в здание суда, Шарлотта увидела, что слушание должно проходить в зале таком тесном, что, кроме непосредственных свидетелей нападения на картину Рафаэля, там могли разместиться лишь ещё несколько человек. Паоло объяснял ей, что на подобном udienza preliminare, предварительном слушании, свидетели не обязаны присутствовать, и магистрат будет опрашивать только тех, кто непосредственно причастен, — арестованного, полицию и пострадавшего. Однако, принимая во внимание, что пострадавшей здесь является картина, а нападавшая — полубезумная глухонемая, общение с которой ещё более затруднено из-за действий полиции, в обычную процедуру внесены изменения с учётом этих обстоятельств.
За исключением немой, сопровождавшей её медсёстры и графини, в зале были одни мужчины в костюмах. «Сила единообразия», — подумалось Шарлотте, оглядывавшей этот действенный камуфляж тёмно-серых и тёмно-синих тонов. Уплотнившийся уличный туман. «Должность не позволяет, старина», — представилось ей, говорят безликие костюмы, когда их просят постоять за какие-то застарелые принципы, оставшиеся после последней химчистки.
Она узнала деда Фабио, Лоренцо, неторопливо прошедшего мимо неё в первый ряд, где сидели граф с женой.
— Дадо, не возражаешь, если я присяду рядом с тобой и Гретой? — сладко сказал он, отчего взгляд графа стал ещё напряжённее.
— Чтобы ты чувствовал поддержку старинного друга семьи, — добавил Лоренцо.
— Не возражаю… я… пожалуйста, доктор, присаживайтесь.
Лицо графа ещё больше побледнело — будто слова Лоренцо означали угрозу, а не солидарность, решила Шарлотта. Она думала о Паоло, опаздывавшем, по своему обыкновению, и об отсутствии Донны, главной свидетельницы. Однако никто не ждал, что это предварительное слушание будет чем-то большим, нежели пустой формальностью, бумажным отчётом, что судебная процедура осуществляется должным образом. Не было предпринято никаких мер безопасности для защиты свидетелей, которые, как предполагалось, своими показаниями подтвердят почти неизбежное заключение: что нападение немой на картину вызвано её паранойей, а её немота есть результат одиночества или слабоумия.
То, как Мута появилась в зале суда, было обусловлено предварительным медицинским заключением. Врач вкатил кресло-каталку, в котором она сидела будто каменный истукан. Погруженная в непроницаемое, непробиваемое молчание, она походила на восковую или фарфоровую раскрашенную фигуру, одетую в настоящее платье и вывозимую на публику в особых случаях.
Профессор Серафини появился чуть ли не последним, протиснувшись внутрь, когда уже закрывали двери.
Магистрат, которому доложили об отсутствии Донны Рикко, проверил списки и решил тем не менее начинать. Не глядя ни на кого, он разъяснил, что «благодаря особому разрешению» сегодняшнее заседание отличается от обычного. Затем ему зачитали обстоятельства повреждения картины Рафаэля и письменные показания многочисленных второстепенных свидетелей, включая Шарлотту, у которой никаких показаний не брали. Вслед за этим шеф полиции долго расписывал, как при его мужественном участии арестовывали необузданную женщину; при этом Прокопио, который всё это время не сводил глаз с Муты, не опроверг его ни словом.
«При таком темпе, — подумал магистрат, — можно будет пораньше сделать перерыв на обед». Перед глазами всплыла приятная картина ресторана, который запомнился ему по прежнему приезду, старомодное заведеньице, где повар и слыхом не слыхивал о холестерине, и, когда граф Маласпино поднялся, чтобы дать свои показания, магистрату грезился дикий кабан, плотно нашпигованный салом и трюфелями.
— Вы хотите что-то изменить в показаниях, которые вы прежде давали полиции, граф? — спросил он голосом, шёлковым от предвкушаемого сала.
А что он будет пить, чтобы уравновесить фазаний аромат трюфелей? Не поклонник лёгких местных вин, магистрат представил себе что-нибудь из более насыщенных красных пьемонтских. Можно даже позволить себе «бароло», отличное средство от молочно-белого тумана, застилающего вид из окон.
Граф продолжал молчать, и магистрат с неохотой оторвался от мыслей о ланче.
— Вы слышали меня, граф Маласпино?
— Да, я… То есть… да, я, пожалуй, могу… могу представить, почему эта женщина набросилась на меня.
— На вас? Но ведь полиция полностью исключает вероятность того, что она целила в вас?
— Полиция не располагает всеми фактами. Мой отец надёжно застраховался.
— Какое отношение может иметь ваш отец к этому делу, граф Маласпино? — «Ну и сыновья пошли, — подумал судья. — Если мы возьмёмся за отцов (и умерших тоже), то кем закончим!»
Граф снова заколебался и на этот раз бросил быстрый взгляд на Лоренцо. Ночью был телефонный звонок, его подбадривали: «Тебе нужно лишь не терять хладнокровия, Дадо». Он долго ломал голову над тем, какие крохи той истории может бросить голодному магистрату.
— Полагаю, она, эта немая женщина, набросилась на меня из-за… инцидента, происшедшего в Сан-Рокко во время войны.
Некая нотка в голосе графа насторожила магистрата, он глубоко вздохнул и спросил:
— Какого рода инцидент, граф?
— Я… вероятно, эта немая женщина… пряталась в Сан-Рокко и могла услышать…
— Могла услышать! Да она глухонемая, разве не так?
— Могла увидеть…
Едва сдерживаясь, чтобы не закричать: «Да говорите же, наконец, по существу!» — судья подстегнул его:
— Могла увидеть что?
Граф старался успокоиться. Он посмотрел на свои руки, стиснутые так, что побелели костяшки пальцев, и с усилием распрямил ладони, которые, как две морские звезды, отцепились от скалы его чёрного костюма.
— Мне было десять лет… — медленно заговорил он, — когда… когда я впервые начал выступать в качестве переводчика для немецких и итальянских должностных лиц, которые бывали у моих родителей. Ни мать, ни отец не говорили по-немецки, но у меня до войны в течение шести лет был домашний учитель-немец — Дитер, старший брат моей жены. — «Ставший мне ближе брата», — мелькнуло у графа, когда он поймал улыбку жены. — Немецкие офицеры, некоторое время квартировавшие в нашем доме, любили послушать песенки, которым Дитер научил меня. В то время у меня был красивый голос.
Магистрату казалось, что туман с улицы проник в зал и обмотал серой шерстью язык говорившего.
— Да, да, продолжайте, граф… Надеюсь, ваш красивый голос скоро заговорит о более существенном.
— У меня… понимаете, были друзья — близкие друзья — среди арендаторов моего отца в Сан-Рокко. Не помню, когда я обнаружил, что большинство из них дезертиры или вообще скрылись от призыва. Они полностью доверяли мне, уверенные, что я их не выдам, потому что мы дружили много лет… тайно… Мой отец… он не знал об этой дружбе… пока как-то вечером… — Заметив, как изменилось выражение лица магистрата, граф забормотал, запинаясь: — Как-то вечером… как-то вечером… мне было двенадцать… как-то вечером…
— Право же, граф Маласпино, я не могу заставлять суд ждать, когда вы…
— Как-то вечером отец узнал, что я общаюсь с теми дезертирами в Сан-Рокко, и… и очень разгневался… — Поймав хмурый взгляд Лоренцо, граф снова потерял власть над руками, которые то взмахивали, как крылья, и, трепеща, тянулись к его жене, то тяжело повисали вдоль туловища. — Тогда я рассказал ему. — Он овладел собой и крепко сцепил руки; лицо его не выражало никаких чувств, разве что левый глаз едва заметно подёргивался.
— Рассказали ему что?
— Всё, всё, о чем знал… — Всё, лишь бы он перестал орать. — Когда он понял, как много я сообщил…
— Его партнёры вряд ли позволили ребёнку переводить что-либо важное, граф.
— Ах, но это были люди, которых они считали изменниками! Поэтому отец отправился… отправился с друзьями в Сан-Рокко. — На щёку графу села муха и поползла к глазу.
— На поиски дезертиров? Чтобы арестовать их?
— Нет… я… Да, арестовать то есть. Да.
— Они арестовали дезертиров, и вы полагаете, что это и видела немая женщина? — давил судья.
Шарлотта не могла оторвать глаз от мухи, которая теперь сидела под носом графа, как крохотные усики.
— Да… Хотя… было ещё… я… они бросали гранаты… в Сан-Рокко… чтобы преподать урок. — Он почувствовал внимательный взгляд Лоренцо и быстро добавил: — Женщин не было… другая велья… — Он прижал пальцем веко — дёргалось уже всё лицо, заставив муху слететь.
— Шла война, граф Маласпино, война, во время которой было много подобных трагических инцидентов. Простите, но вы ещё не убедили меня, что это стало причиной нападения немой женщины лично на вас пятьдесят лет спустя.
— Я был там… отец заставил меня пойти с ним, чтобы я видел…
— Там были и другие, — сказал магистрат вновь шёлковым, теперь от подозрения, голосом. — Наверняка кое-кто из пособников вашего отца ещё жив, не так ли? Нападала ли эта немая на кого-нибудь из них?
— Нет, но понимаете… я был другом Сан-Рокко… я…
— Почему бы вам не перечислить имена тех, кто отправился с вашим отцом?
Со своего места в зале Шарлотта увидела, как глаз графа снова задёргался.
— Я не помню никаких имён.
— Ни одного?
— Нет.
— Даже тех, кого вы описали как друзей вашего отца?
— Нет. Они… все уже умерли…
— Вы знаете, что они умерли, но не знаете их имён? Понятно. — Магистрат поджал губы. — Итак, мне ясно, что вы хотите освободиться от чего-то, что бременем лежит на вашей совести, но, откровенно говоря, никак не могу понять, какая связь… Да, в чем дело? Хотите что-то добавить, профессор Серафини?
Маленький рыжий профессор поднялся со своего места:
— Думаю, я смогу пролить кое-какой свет на то, почему граф Маласпино, стоявший перед картиной Рафаэля, мог оживить трагическое воспоминание в этой глухонемой. Моя семья родом из Карпеньи, что находится к северу отсюда и во время войны использовалась как тайное хранилище произведений искусства — картин, скульптур — со всей Италии. Когда началось отступление немцев, друг моего отца узнал, что они намерены устроить в Карпенье опорный пункт СС. Потому он организовал перевозку всех произведений обратно в Урбино и распределение их по надёжным домам. Возможно, Сан-Рокко был…
— Включая рафаэлевский портрет?
— Не знаю. В любом случае на ферме семейства Бальдуччи могли быть…
Негодование судьи из-за того, что рушатся его мечты насладиться неспешным ланчем, наконец прорвалось:
— Может быть, возможно, вероятно! Если мы намерены двигаться дальше, мне необходимо услышать что-то конкретное! — Он раздражённо взглянул на секретаря. — Что там за адский шум в коридоре?
Тот подошёл к нему что-то сказать, и судья сердито переспросил:
— Срочное сообщение? Относящееся к этому делу? Потому что если не относится…
— Она уверяет, что относится, ваша честь.
— Очень хорошо, впустите её.
Его попросили дать слово непредусмотренному свидетелю, но, право, это слушание и без того превращалось в настоящий цирк!
В дверях показалась тётка Прокопио со своим сыном, Анджело. Насторожённо глянув на Прокопио, который при её появлении откинулся на спинку стула и тихо выругался, старушка подошла к судье и зашамкала что-то, чего остальные в зале не могли разобрать. Единственное, что уловила Шарлотта, — это слова: «Sepolty vivi». «Заживо похороненные». Насколько она помнила, так итальянцы называли секту монахинь, никогда не покидавших монастыря, но также и тех евреев, партизан и сбежавших военнопленных, которые прятались по подвалам и чердакам.
Анджелино забормотал:
— Мама говорит, мы не можем держать ангела, она говорит, надо отнести ангела обратно, не то люди подумают, люди подумают, мама говорит…
— Ш-ш-ш, помолчи! — сказала тётка Прокопио и положила руку на плечо сына; она едва доставала головой ему до груди. — Потом, Анджелино, потом расскажешь.