Паоло появился в суде сразу, как только закрыли двери зала, и ушёл, когда дежурный секретарь сказал ему, что синьоры Рикко внутри нет. Он вернулся через полчаса после того, как тётка Прокопио вошла в зал, но охранник в форме, стоявший у входа, предупреждённый магистратом не позволять больше никому мешать ходу слушаний, не впустил его.

— Да я только хочу узнать, появилась Донна Рикко или нет, — сказал Паоло. Он был возбуждён, его подвижное лицо выражало тревогу. Видя непонимание в глазах охранника, он добавил: — Девушка с телевидения: высокая, тёмноволосая, красивая.

На деле, охраннику не нужно было описывать девушку. Он прекрасно знал её, поскольку видел, как Паоло шествовал по городу, похваляясь своей спутницей-американкой, словно последней моделью «кадиллака», и теперь получал удовольствие от возможности принизить его. Не отвечая Паоло, он смахнул воображаемую пылинку с обшлага.

— Ну ты, чучело самодовольное! — не выдержал молодой реставратор. — Это-то можешь сказать! Небось не секрет!

«Сам ты чучело самодовольное», — подумал охранник, поминутно поправляя галстук и по-прежнему не отвечая.

Паоло выскочил из здания суда и заметил бесплотный силуэт Фабио, плывущий в тумане.

— Фабио! Ты видел, Донна входила сюда утром?

— Я тут всего десять минут, — пожал Фабио плечами, и его лицо опять скрылось в облаках.

Не зная, что предпринять ещё, Паоло присел за столик в кафе напротив суда и стал ждать. Он обратил внимание на человека за соседним столиком только потому, что в руках у того была римская газета и он читал в ней некрологи: то ли у этого типа привычка начинать с объявлений о смерти, то ли, наоборот, он дочитывал до последней корки, ожидая кого-то, кто сейчас в суде.

— Давно здесь сидите? — спросил Паоло.

Человек взглянул на него, но не ответил.

— Вы не видели, заходила в суд высокая черноволосая девушка?

— Высокая черноволосая девушка?

— Очень красивая, длинноногая — такую нельзя не, заметить.

Шиферные глаза слегка прищурились, может, от какого-то приятного воспоминания.

— Я бы заметил. Нет… пожалуй, не видел. Паоло нахмурился и переспросил:

— Не видели?

Но человек опять уткнулся в некрологи.

Допив кофе, Паоло зашёл в соседнюю лавку купить и себе газету. Когда он вернулся в кафе, человек уже ушёл. Паоло не обратил на это внимания. Он никак не мог сосредоточиться на новостях. Всякий раз, как раздавались шаги, направлявшиеся к суду, он вскидывал голову, надеясь, что это Донна. Где же она?

Немного погодя он заметил, что у суда начала собираться толпа. В сером небе появились разрывы, в которые проглянула синева, и остатки тумана легли на площадь толстыми белыми клочьями. Паоло пришлось пробиваться сквозь толпу, быстро собравшуюся, когда из суда стали выходить небольшими группками люди. Их фигуры возникали на солнце из низко стелющегося тумана, как видения святых или воинов — из дыма сражения.

Первыми появились Лоренцо и шеф полиции с несколькими своими людьми, за ними — сбитый с толку Анджелино с матерью, затем граф, поддерживаемый женой и Прокопио, и рядом с ними Шарлотта. Когда вышел граф, толпа негромко засвистела, но при появлении Муты все на секунду замолчали. Идя между медсестрой и врачом, она подняла руку, заслоняя глаза от вспышек сотни фотокамер, от микрофонов, протянутых к ней репортёрами, которые увидели её на ногах и поспешили сделать ложный вывод, решив, что произошло ещё одно чудо, как решили и в толпе зевак, многие из которых явились в ожидании увидеть ответ Урбино Фатиме. Со всех сторон беспрестанно раздавался один и тот же вопрос:

— Что вы чувствуете? Чего вы хотите?

— После пятидесяти лет молчания — что вы чувствуете?

Шесть десятков голосов: чувствуете чувствуете чувствуете думаете чувствуете хотите чувствуете чувствуете чувствуете.

Она безучастно смотрела на них, безгласный оракул. Когда стало ясно, что никаких пророчеств им от неё не дождаться, журналисты, как свора гончих, бросились к графу. Даже ведшие Муту врач и медсестра переключили своё внимание на него, любопытствуя, что граф скажет за стенами суда. Назовёт ли остальные имена в своей перекличке убийц?

Горожане, которых собрала жена мэра, приготовили боеприпасы, а двое её друзей развернули длинное полотнище, на котором от руки было написано по-итальянски:

МЫ ЗНАЕМ, НО У НАС НЕТ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ

В одной руке жена мэра держала очищенное яйцо. Но она помедлила бросать, увидев, как тяжело опирается граф на жену, которая крепко обхватила его, так что, когда первый помидор ударил его в грудь, взорвавшись алым на строгом костюме, графиня пошатнулась и едва не упала под весом графа. Фотоаппараты были наготове, чтобы ухватить его выражение, когда второй помидор ударил его в лоб и сок потёк, как кровь, по лицу, хотя несколько камер засняли третий и четвёртый помидоры, пролетевшие мимо графа, но попавшие в графиню с такой силой, что её голова с элегантной причёской мотнулась набок. Так что полиция и репортёры, врачи, медсёстры и судьи не заметили первого выстрела, графиня тоже. Пуля прошла мимо неё и мимо мужа, поскольку в этот момент пошатнувшаяся графиня резко дёрнула его, увлекши за собой.

Прокопио с комическим удивлением посмотрел на алую черту у себя на руке, ближайшей к графу. Он тронул отметину и увидел, что пальцы мокры от крови. «Господи!» — прочитал Паоло по его губам, и тут Прокопио повернулся, крича что-то графу, — по раскрывавшемуся рту было видно, что кричит. Среди этого шума и хаоса он казался Паоло фигурой из немого фильма или того кошмара, когда кричишь, взывая о помощи, а голоса нет.

Человек в светло-сером, цвета тумана, костюме стоял в тени статуи, рукой опираясь о постамент, когда яростная толпа бросилась к находившейся перед ним телеге с овощами запасаться снарядами, — кто её там оставил, будто специально, не удалось выяснить ни тогда, ни потом. Укрываясь за горой помидоров, сероглазый человек в сером костюме прицелился снова, но его руку задел мальчишка из толпы, схвативший помидор и с невероятной точностью пустивший алый снаряд в цель. Помидор попал графу в грудь, но граф не почувствовал удара, пока через несколько секунд не повис на жене и не начал опускаться на колени.

— Вставай, Дадо! — шептала она, безуспешно стараясь удержать его. — Ты должен встать и смотреть им в лицо!

Она хотела, чтобы он, по крайней мере, не терял достоинства. Не понимала, что происходит. Она думала, что в него попал очередной помидор, даже после того, как его кровь потекла по руке, которой она поддерживала его, и она так закричала, что у звукооператора с национального телевидения едва не лопнули перепонки под наушниками. Он выругался и выронил микрофон и потому не записал затихающих слов графа: «Всё хорошо, дорогая, мне не больно…» Он чувствовал, будто погружается в холод старого бассейна и тело его немеет, а ноги, такие лёгкие, поднимаются к поверхности. Не могу достать дна десятифутовым шестом, ох! дуу-да-день. «Тише, тише, cara», — прошептал он, и другие слова, которые знала только она, его единственная женщина, и которые она уже не могла расслышать, как ни напрягала слух. Тяжесть крыльев тянула его вглубь. На лице выразилось облегчение, словно он долго искал старого друга в толпе, кого-то, кого не видел многие годы и наконец только что вновь нашёл.

Воспользовавшись паникой, поднявшейся вокруг графа и графини, как прикрытием, серый человек вышел из тени Рафаэля, чтобы без помех поразить следующую цель. Единственный его свидетель искусно изображал статую, стоя на постаменте, оставшемся на площади после того, как саму её перенесли во дворец для реставрации. Несостоявшийся художник, футболист-любитель, внук фашиста, Фабио не думал об опасности, когда во вратарском прыжке метнулся с постамента, — нелепая, оперная сцена, восхитившая туристов и других зевак, доселе не обращавших на него внимания. Раздался смех, аплодисменты. Спектакль во всей красе! Великая итальянская мелодрама! Оживший бронзовый Рафаэль целился в серого человека, в его руку с пистолетом, и он сумел отбить её, так что пуле не удалось прочертить свою грифельную траекторию через площадь к мишени; вместо этого она пропорола неровную борозду в животе вратаря, прошла мимо сердца и вышла сквозь артерию на шее; из зелёного раскрашенного тела фонтаном ударила кровь, заливая белый булыжник мостовой, и хлестала в такт с биением сердца Фабио, постепенно затихая, пока наконец не остановилась.

К этому моменту к нему успел подбежать Лоренцо и сильными чистыми стариковскими руками поднял голову внука с окровавленного булыжника.

— Прочь от моего сына, ты, дьявол! Убери от него свои руки! — закричат на отца шеф полиции.

Охваченный отчаянием, он проложил себе путь сквозь толпу и оттолкнул Лоренцо.

— Это твоя работа! Не трогай его. Он ненавидел тебя!

Мута не видела, как Шарлотта стиснула здоровую руку Прокопио. Она не знала, что внимание всех было приковано к первому за почти пятьсот лет живому представлению, шедевру искусства в патриотическом красно-бело-зелёном цвете, исполненному здесь! сейчас! на главной площади («Комедия, комедия, комедия», — качал головой мэр), потому что в то мгновение, как Фабио взлетел во вратарском броске и сбил серого человека наземь, она ускользнула от медсестры, затерялась в величавой карусели первой в этот вечер урбинской passegiata и устремилась дальше, по кольцам улиц, мимо пандуса с нацарапанными на его стенах именами героев и злодеев, к Рыночной площади, где автобусы выгружали новые орды паломников. Незаметная одинокая фигурка, быстро шагающая, затем бегущая. Когда она достигла леса за мощёной дорогой, её уже ждал волк, и несколько шагов они пробежали вместе, бок о бок, пока всякому, кто мог видеть их, не показалось бы, что две худые фигуры, более призрачные, чем всегда, слились в одну длинную серую тень, мчащуюся по извивам долины Сан-Рокко, вверх по крутому холму, чтобы исчезнуть навсегда.