— Конечно, монсеньор Сегвита всё отрицает, — сказал мэр своему приятелю Франко, когда бармен вернулся после растянувшегося на год медового месяца со вдовой сестрой синьора Томмазо.

Они съездили в Чикаго навестить Беппо, брата Франко, с прицелом обосноваться там. Но Франко слишком скучал по дому, чтобы думать о перспективе стать американцем. У Прямо набралось достаточно открыток с безымянными небоскрёбами, чтобы понять это:

Здесь очень сильный ветер. Трюфелей нет. Домашней гриппы, о которой стоило бы говорить, тоже нет.

Франко (и Мона)

— Против него нет никаких доказательств, так, Примо? — Франко не хотелось бы сообщать плохую новость Моне, ещё более религиозной, чем его первая жена, несмотря на чёрные шёлковые чулки.

— Против его брата — сколько угодно, но ничего конкретного против епископа, пока, — проворчал мэр. — Он убрался в Рим в день слушания. Но когда разыскали брата монсеньора, появилось много вопросов. Слыхал о Карло?

— Ещё бы, Примо, ты как думал? Даже в Америке слыхали о Карло Сегвите. Да к тому же, как он умер… Это тебе не обычное самоубийство бизнесмена, раз его нашли повешенным под мостом…

— Особенно когда руки связаны за спиной, — сухо поддакнул Примо. — Ничего себе самоубийство. А его братец епископ…

— За спиной? Ты это точно знаешь?

Мэр пожал плечами:

— В любом случае епископ… сперва к нему пришли неофициально, но когда он отказался сотрудничать…

— Кто это предлагает такое?

— Прокуратура, члены отдела по расследованию финансовых преступлений… Так или иначе, как мне рассказывали, ему предъявили ордер на обыск его дома в Риме…

— Ордер! Они предъявили ордер епископу! Жене это не понравится.

— Ну да, епископу, а почему нет? — Раздражённый мэр поспешил закончить рассказ, пока Франко снова не перебил его. — Монсеньор Сегвита тут же пригрозил международным скандалом и заявил, что его резиденция подведомственна Папе, на неё распространяется дипломатический иммунитет и она обладает статусом экстерриториальности — может, даже экспланетарности, не исключено. Так что сейчас ситуация патовая, пока правительство и Папа не договорятся. Возьми хоть этого фашиста Личио Джелли — обвинён в торговле наркотиками и оружием, мошенничестве, вымогательстве, — загибал Примо пальцы. — Сел в тюрьму в Швейцарии, бежал и сейчас живёт себе здесь и в ус не дует, несмотря на все обвинения!

Франко налил им ещё граппы.

— А девчонка, Примо, что с ней произошло?

— Как вышла из больницы, поклялась на куче Библий, что ничего не знает, ничего не видела, кроме одного человека, того парня, которого взяли за убийство Маласпино, и не имеет понятия, почему он напал на неё. И стоит на своём. Она вернулась в Канаду. Родители приехали и увезли её, едва только врачи разрешили.

— Моя жена переживает за неё.

— Лучше пусть переживает за Паоло. Бродит словно в воду опущенный, ждёт, что она вернётся. Глядя на него, камень заплачет.

— Он любил её, скажи, Примо? По нему это видно было, когда он пришёл сюда после смерти Фабио.

Оба усиленно заморгали и одним глотком проглотили граппу.

— И больше никаких чудес, как Фабио умер, это точно? — спросил Франко.

— Как Фабио умер, Паоло прекратил свои штучки. Мэр покачал головой:

— А картина?

— Кровь остановилась. Высохла. Но ни Ватикан, ни полиция не знают, что делать. Ватиканские власти, разумеется, запретили своим людям публично высказываться по этому поводу. Обычное поведение, когда разражается скандал. Так они поступили после того, как появились сообщения о священниках-педофилах. Они отвергают все просьбы о предоставлении какой-либо информации, отказывают посторонним организациям в доступе к своим документам, живут замкнуто, за закрытыми дверями, и утверждают, что любые неподобающие слухи — дело тех нечестивых душ, которые, как Лютер, прислушиваются к тому, что им нашёптывает дьявол.

♦

Ещё несколько месяцев после возвращения Донны в Торонто ей приходили письма из Урбино. Она не вскрывала их и не смотрела на обратный адрес, не желая и вспоминать об Италии. «Нужно время, чтобы затянулись не только её телесные, но и душевные раны», — рассуждали родители.

Когда к Донне вернулись и здоровье, и речь (падение в подвал вызвало временную дисфункцию гортани), она вновь пошла учиться. Окончила курс французского и итальянского. Современной истории. Искусства Возрождения. Производства телепрограмм. В итоге устроилась на скромную должность на местной телестанции, а через несколько лет её уже взяли вести программы по искусству на кабельном телевидении; так она вновь оказалась в Европе, разумеется в Италии.

Теперь, говоря перед камерой с уверенностью специалиста и от себя, а не читая кем-то написанный текст, она рассуждала о произведениях делла Франчески в Ареццо и Рафаэля в Ватиканском музее. Разглядывая, задрав голову, плафон Сикстинской капеллы (отчего в 1993 году у неё только шея затекала), она была способна наслаждаться экспрессией мускулистых, страстных фигур Микеланджело. Семь лет спустя Донне не требовался учитель, чтобы указать на резкий контраст между произведениями флорентийской школы и Пьеро делла Франчески, все фигуры которого из-за его одержимости светом и источником света обретали торжественную, мраморную неподвижность.

— Самые скромные персонажи полотен делла Франчески остаются отстранёнными от зрителя, словно они участники действия космического масштаба, — произнесла Донна, обращаясь в телекамеру, — тогда как на картинах Микеланджело и Рафаэля даже ангелы чувственны и осязаемы; эти художники живут в одном длящемся пространстве с нами; они в той же мере часть нашего мира, как мы — часть их мира.

Донна поняла, что повторяет в точности или очень близко то, что много лет назад говорила Шарлотта, и вспомнила пример, который приводила Шарлотта, — одну из поздних работ Рафаэля, его последнее «Преображение», окончить которое ему помешала смерть, где само это религиозное событие отнесено на задний план, а на переднем изображена волнующая, полная напряжения сцена, значение которой осознаётся не сразу. Христос изгнал демонов болезни, завладевших мальчиком. Не завладели ли вот так же юным графом те взрослые — как бесы? В памяти Донны всплыли другие, более мучительные события, и ей стало открываться, что картина, центром которой, казалось ей, она являлась, на самом деле была портретом кого-то другого. Она же — второстепенная фигура заднего плана, важная для динамичной композиции полотна в целом, не больше того.

— Отлично, — сказал режиссёр. — Донна, ты сама-то довольна? Хочешь вернуться в отель или сделаем ещё дубль?

— Да, — сказала Донна, отвечая на совершенно другой вопрос. — То есть я имею в виду нет, думаю, всё хорошо получилось.

«Да, я хочу, готова вернуться. Что там Шарлотта говорила о том, в чем как она считает, гениальность Рафаэля? Что-то вроде того, что он подчёркивал ценность человеческого чувства и страдания, показывая нам, что пока мы — малая часть более обширного полотна, мы неотделимы от него».

♦

Когда Донна наконец собралась возвратиться в Урбино, она отказалась от наиболее простого способа — взять в Риме машину напрокат, а избрала долгий и медленный путь паломника — сначала поездом до Ареццо, вторым классом, в вагоне для некурящих, где было не продохнуть от сигаретного дыма. Курили двое франтоватых солдат, ехавших с их сестрой и крупнотелой мамашей, облачённой в чёрное. Их брат, объяснила на ломаном английском сестра, был недавно убит при восстановлении знаменитого кафедрального собора в Ассизи; трагедия, впрочем, не лишила семейство аппетита. Между сигаретами они беспрестанно подкреплялись — крепким красным вином из оплетённой бутыли, сморщенными маслинами, хлебом с хрустящей коркой, который один из солдат нарезал большим ножом с пилообразным лезвием, прижимая краюху к груди, а мамаша потом натирала свежим чесноком, а кроме того, твёрдой, сухой, черноватой начесноченной колбасой, тугими красными помидорами размером с небольшой капустный кочан — и настойчиво угощали Донну, не слушая её протестов. Постепенно запах чеснока и свиной колбасы заполнил весь вагон, так что, когда Донна сошла в Ареццо, от её одежды разило, как от коптильни, но ядрёный этот аромат мог лишь вызвать симпатию к ней у пассажиров автобуса, которым она отправилась из Ареццо дальше, через мрачный городок Сансепулькро, а там, едва сдерживая тошноту на головокружительной дороге, через AIpe della Luna («Лунные Альпы», — шептала она себе), мимо полупустых деревень и одиноких крашенных известью и охрой ферм, разбросанных среди дикого пейзажа, которые напоминали детский рисунок своей квадратной незатейливостью. Наконец под вечер она добралась до Урбино, на его двух холмах.

Университет несколько разросся в сторону западного склона, а по окраинам появилось больше шале в швейцарском стиле и необрутальных международных отелей, но Урбино, по крайней мере его центр и суть, ничуть не изменился, чего нельзя было сказать о ней самой.

Её удивило, как хорошо она помнит планировку города, невероятно сложную для прежней, молодой Донны. Может, это было потому, что названия улиц — Гарибальди, Возрождения, Мадзини, Маттеоти — теперь, через столько лет, обогатились для неё новыми ассоциациями и смыслами, и ноги сами, почти без участия сознания, находили дорогу. Помня ими хоженные маршруты, они вели её по улицам, пахнущим дымом дровяных печей и розмарином, к узкому проходу за виа Рафаэлло (где пирожные и пастри в витринах старых кафе выглядели ещё более восхитительно барочными, нежели, как ей помнилось, были семь лет назад), а потом за угол к дверям Каза Рафаэлло.

Не зная, что делать дальше, Донна постояла у дома, пытаясь прочесть латинскую надпись на мемориальной доске, висевшей на стене.

— Это дом Рафаэля, теперь в нём музей. — Голос, говоривший по-английски с лёгким акцентом, принадлежал хорошенькой итальянке, может, немногим моложе Донны. — Внутри очень мило. Очень… simpatica. Вы можете зайти.

— Да, — сказала Донна. — Знаю. Я здесь недолго работала несколько лет назад.

— Но… — чёрные глаза девушки расширились, — я знаю вас! Вы Донна Рикко, да? Великий наш герой — то есть героиня! Я видела все те статьи в старых газетах. Моя коллега хранит их. Она захочет увидеть вас!

— Коллега?

— Она сотрудничает с Академией Рафаэля, и мне повезло, что я работаю с ней, потому что моя бабушка была сестрой отца Франческо.

Донна улыбнулась. Она первый день как вернулась в Урбино и уже снова закружилась passegiata неясных, сложных связей.

— О, я не уверена, что — ваша коллега? — не уверена, что ваша…

— Шарлотта никогда не простит мне, если я позволю вам уйти! Входите, входите! Я Нина, её помощница.

Шарлотта.

— И давно она здесь… ваша коллега?

— Она появилась перед тем, как случилось чудо, то, которое мы, кто верит в него, давно называем Чудом Сан-Рокко. — Голос девушки упал. — Не выдавайте Шарлотте, что я так говорю! Она не любит подобные разговоры. Она… человек науки, знаете? Очень дружна с мэром, профессором Серафини и всей их компанией.

Встреться они на улице, узнала бы Донна Шарлотту в этой улыбающейся женщине, которая устремилась к ней? Теперь Шарлотте было порядком за пятьдесят, и выглядела она не такой тощей и блёклой, как прежде. Работа в Италии пошла ей на пользу: лицо смягчилось и просветлело, стало живее, как портрет, на котором освежили красочный слой. Донне, на которую работа на телевидении оказала противоположное действие, это казалось невозможным. «Я, наверно, романтизирую влияние этих мест», — подумалось ей.

Шарлотта обняла её за плечи и расцеловала в обе щёки. Как это не похоже на прежнюю Шарлотту!

— Донна, до чего же чудесно снова увидеть тебя после стольких лет! Я позвоню Франческо, скажу, что ты здесь, а потом…

— Франческо?..

— Франческо Прокопио, моему мужу. Прости, я так привыкла, что здесь все обо всех всё знают, что забыла, как живут за пределами нашего маленького мирка. Но Франческо захочет увидеть тебя. Ты должна пойти к нам — выпьем по стаканчику, потом обед.

— Ой, прямо не знаю… то есть у меня мало времени…

— Чепуха! Просто необходимо подкормить тебя, пока ты здесь. Слишком ты худая… — Шарлотта засмеялась. — Прости — ещё раз! Я точно итальянские мамаши! Но правда, мы бы так хотели услышать, как ты жила все эти годы… и нам тоже есть много о чем рассказать тебе. — Она дотронулась до руки Донны. — Пожалуйста, останься.

— Чем это так восхитительно пахнет? — спросила Донна, поднимаясь в квартиру на виа Рафаэлло, в которой Шарлотта жила с Прокопио.

— Это пахнет из кухни Франческо, — ответила Шарлотта. — Вход в кафе на другой улице. Ужасно опасно для bella figura — каждый раз, как прохожу в дверь, тут же разыгрывается аппетит.

Квартира была невелика, хотя благодаря планировке производила противоположное впечатление. Полная света, с высокими потолками, огромными окнами и скрипучими полами с узкими половицами цвета чёрной патоки и свободно стоящей мебелью, стенами, увешанными превосходными карандашными рисунками зданий и статуй.

— Это её работы, — шепнула Нина. — Она состоит в комитете по реставрации памятников Урбино.

— Прекрасные рисунки, — быстро и тактично сказала Донна, хотя в тактичности не было необходимости — рисунки и в самом деле были превосходны. — Узнаю некоторые здания.

— Но, думаю, не торты! — тут же засмеялась Шарлотта, словно смех всегда был у неё под рукой. — Некоторые из тех набросков — выставочные торты, которые я придумала для витрин Франческо и его экспозиции на ежегодных ярмарках. О моих нынешних художественных подвигах ты можешь услышать от Нины, я же пока пойду приготовлю кофе.

Нина дождалась, когда с кухни донёсся звук кофейной мельницы, и сказала:

— Трижды в году Шарлотта перенимает от Франческо бразды правления и создаёт эти потрясающие марципаново-бисквитные пейзажи Урбино для витрин его кафе. Каждое здание настолько точно повторяет оригинал, что невозможно поверить, что они не настоящие, только видимые как бы с расстояния. У Шарлотты, как сказал Франческо, говорящие пальцы, и действительно, в том, что касается пастри, она подлинный художник.

— Ваш английский очень хорош — она вас учила?

— Нет, но благодаря Шарлотте я год училась в Америке. А она помогает мне избавиться от акцента.

Я перебила — вы рассказывали об этих её сладких пейзажах…

— Единственный, кто ей помогает, — это Паоло, профессор консервации памятников в Свободном университете. Красавчик! — усмехнулась Нина. — Его студентки, можно сказать, поголовно влюблены в него, каких только предлогов не придумывают, чтобы пройти мимо кафе Прокопио, когда Паоло и Шарлотта целый день ползают в витрине, будто два Гулливера среди сахарных лилипутов.

— Паоло… Не работал ли он с ней над реставрацией Рафаэля?

Девушка в смятении зажала рукой рот:

— Ой, простите, синьора, совсем забыла, что…

— Ничего, Нина. Это было давно. — Донна улыбнулась той улыбкой, которой обычно подбадривала тех, кто немел перед микрофоном. — Скажи, а Паоло — он женился?

— Ну да, — взахлёб заговорила девушка, — хотя два года ждал, что, может, вы передумаете! Очень романтично, правда? А потом сдался и женился на Флавии. По крайней мере, так рассказывала Шарлотта, женился пять лет назад под Рождество, когда я приехала сюда с Сицилии. Как-то вечером мы с Шарлоттой были на кухне, готовили tagliatelle, домашнюю лапшу, которую она делает с корицей, толчёными орехами и шоколадом, — этот рецепт времён Ренессанса она нашла в одной из старинных книг Франческо…

— Тогда она и рассказала о… — осторожно вернула Донна девушку к интересующему её предмету.

— О да… кажется, я спросила её, не впрямую, конечно, почему она осталась тут, а не вернулась, и как вышло, что женщина её достоинств вышла за Франческо, моего дядю, который, может, хороший мороженщик, но нужно смотреть правде в глаза, правда? Скажем так, не самая яркая лампочка в люстре… — Нина остановилась, возможно вспомнив, что следует хранить верность человеку, которому стольким обязан, но удержаться не могла. — Всё равно, может, вы не забыли, что Шарлотта иногда была способна за целый день не проронить ни слова? Но в тот вечер, когда я спросила, как они встретились… в общем, она начала и, видно, не могла остановиться. Она раскатывала, вытягивала и переворачивала жёлтый пласт теста, каждый раз подсыпая немного муки, и пласт становился длиннее, шире, и тоньше, и эластичнее, и то же самое её рассказ. Всё это время она не переставала раскатывать тесто и резать большим ножом на длинные пергаментно-жёлтые ленты, как фразы. Так, — улыбнулась девушка Донне, — я и услышала обо всём, понимаете… о вас и Паоло, о немой и обо всём остальном. И вы не можете представить, что Шарлотта сказала в конце, потому что на неё очень не похоже быть хотя бы чуточку суеверной…

В дверях появилась Шарлотта, неся поднос с кофе и пирожными.

— Что там Нина нафантазировала обо мне?

Девушка широко улыбнулась и договорила:

— Картина была свидетелем, сказала тогда Шарлотта, единственным, который, не в пример нам, увидел надвигающиеся перемены (или Возрождение, революцию, трагедию — назовите это как хотите), несмотря на то что каждый из нас получил недвусмысленное предупреждение.

В конце концов Донна осталась: посмотреть, как Прокопио переделал кафе, и полюбоваться рисунками тортов для сельскохозяйственной ярмарки этого года. Осталась на стаканчик вина и обед, долгий, но без вычурных блюд, во время которого часто ловила взгляд, устремляемый Прокопио на жену, и тогда вокруг его глаз блуждала лёгкая улыбка, словно он не мог поверить своему счастью, а лицо Шарлотты, смотревшей на него, озарялось изнутри.

«Видно, в нём оказалось больше свечей, чем представлялось», — сказала себе Донна.

Когда Прокопио отправился спать («Завтра мы делаем очень сложное многослойное сицилийское пастри, так что придётся начинать спозаранку!»), Донна осталась послушать историю Шарлотты, начавшуюся на гребне холма, который возвышался над виллой «Роза», на грани между до и после, или-или.

— Может, следовало поступить иначе? — спрашивала Шарлотта. — Если бы я не предпочла лёгкое решение и не повернула назад, когда охотники скрылись за холмом, смогла бы я остановить или изменить то, что произошло? Была бы сейчас здесь, с Франческо? Был бы граф Маласпино до сих пор жив? А Паоло… — Она переменила тему. — Что-то я разболталась. Как ты, Донна? Расскажи о своих успехах — у тебя всё хорошо?

— Что «а Паоло»? Продолжайте, Шарлотта, что вы собирались сказать?

— Просто… — Она снова сделала паузу, а потом договорила, несколько смущённо, как прежде: — Он очень сильно любил тебя.

Чувство горечи, которое Донна подавляла в себе все эти семь лет, сдавило грудь, и она наконец-то дала ему выход:

— Не настолько сильно, чтобы навестить меня в больнице!

Глаза Шарлотты расширились.

— Но он приходил! Мы все приходили! Пытались увидеть тебя. Твои родители — твой отец — не пустили нас к тебе, а врачи не разрешили ему. Сказали, что это не пойдёт тебе на пользу.

— Полиции они разрешили довольно быстро.

— Мы ничего не могли поделать.

Донна покачала головой, не принимая извинений Шарлотты. Не могла этого себе позволить. Последние семь лет она жила в полной уверенности, что Паоло отказался от неё, когда она нуждалась в нём больше всего, и эту боль она душила в себе, как терьер кусающуюся крысу.

— И потом, он писал тебе, — продолжала Шарлотта. — Мы оба писали, но Паоло слал письма одно за другим.

— Я их не читала, — сказала она и подумала, что все их выбросила. — Мне казалось…

— Что тебе казалось?

— Что вы обвиняете меня…

— В чем, Донна?

— В том, что я выдала Муту… а потом вы могли решить, что я лгу… ради собственной шкуры… но полиции я рассказала то, как я это видела. Что видела. В то время.

— Ты описала полиции только одного из напавших, — сказала Шарлотта, читая в мыслях Донны, — человека, которого они позже установили, Бенни Стрелка, убившего графа Маласпино. Был ли он один, Донна?

— Это был человек, ударивший меня в Сан-Рокко.

— Но они считают, что там был кто-то ещё. Анджелино в своей путаной манере показал, что видел ещё одного человека в Сан-Рокко. Он назвал его дьяволом.

— Я не могла разглядеть его. Он был далеко от меня. Наблюдал. Не вмешивался. Он бы не ударил… Он не ударил… Просто смотрел. Ничего не говорил. А потом, понимаете, мне было слишком… скакали мулы… пыль поднялась такая… Как я могла быть уверена, что?.. — Донна почувствовала, как Шарлотта накрыла ладонью её руки. — Тот… другой человек… просто был там… он, возможно, спас мне жизнь…

— Анджелино спас тебе жизнь. Он вытащил тебя из подвала, а потом он и его мать отвезли тебя в больницу. Паоло искал тебя с того момента, как ты не пришла на свидание. Всю ночь был на ногах, с ума сходил от тревоги за тебя. Он пропустил суд, потому что пытался найти тебя.

— Надо… позвонить ему… повидать его… — Думаю, лучше будет…

— Что?

— Не делать этого.

— Не говорить с ним? Не видеться?

— Он счастлив теперь…

Донна старалась удержаться, не стискивать кулаки под успокаивающей ладонью Шарлотты. Это больше напоминало прежнюю Шарлотту. Не жалуйся, держи себя в руках.

— …с Флавией, — выговорила она наконец.

— У них двое сыновей. Чудесные мальчишки. Он очень занят в университете, тем не менее находит время помогать и мне, и профессору Серафини.

Донна молчала, и Шарлотта спросила:

— Помнишь Серафини?

После долгого молчания Донна сказала:

— И всё же я не виню монсеньора Сегвиту, как тогда, когда ещё верила во всемогущество священников. Ему, наверное, не сказали, что… как там его, Бенни? Что замыслил Бенни. У монсеньора Сегвиты, возможно, были свои основания… Возможно, он остановил Бенни, не дал ему…

— Брат Сегвиты был одной из важных фигур в руководстве консорциума Нерруцци и пожертвовал Ватикану миллионы. Полиция подозревает, что твой монсеньор многие годы знал тайну Сан-Рокко и молчал.

— Подозревает?

— Он скончался от сердечного приступа вскоре после того, как Карло Сегвиту нашли повешенным под мостом.

Мягкий свет полной луны падал через окно на лицо Шарлотты, высвечивая тонкие морщинки на нём, похожие на сеть трещинок на фарфоре. Лицо, полное доброты и трудно доставшегося счастья, подумалось Донне. Она заметила на стене за спиной Шарлотты помещённый в рамку фотоснимок Рафаэлевой «Муты», странно расфокусированный, а может, сделанный с двойной экспозицией. Шарлотта, безусловно, в состоянии иметь лучшую копию, чем эта, — почему она держит эту? А может, это лунный свет падает так, что фотография кажется нерезкой. Нет, встав и подойдя рассмотреть её получше, Донна увидела, что, похоже, камера шатнулась в тот миг, когда щёлкнул затвор. Такой снимок мог быть сделан во время землетрясения, к тому же на всей поверхности виднелись линии крохотных точек.

— Это копия спектрограммы «Муты» в инфракрасном свете, сделанная монсеньором Сегвитой, — объяснила Шарлотта. — Он прислал её мне незадолго до своей смерти. И никакого объяснения, кроме записки со словами: «Религия, особенно католицизм, существует, чтобы предложить то, что не подлежит сомнению. Признайте, что служители Церкви виновны в человеческом грехе, и вы рискуете уничтожить великое дело». Предполагаю, он думал, что мне может понравиться свидетельство… Так что после того, как Ватикан забрал картину в свои хранилища, всё, что нам осталось, — вот эта копия, мои рисунки и фотографии, сделанные Паоло в процессе нашей реставрации.

Донна прикоснулась к точкам.

— Эти точки — частицы угля, оставшиеся на холсте, когда Рафаэль переносил на него первоначальный эскиз, — сказала Шарлотта. — По ним можно определить, как он изменил положение руки и головы.

— Это похоже…

— Да, на портрет двух разных женщин.

Луна скрылась за черепичной крышей дома напротив. Шарлотта в раме окна теперь была в глубокой тени — двухмерный силуэт. Чиароскуро, подумалось Донне.

Вокруг разлились тишина и тьма.

— Вы не боитесь, Шарлотта? После того как Прокопио доказал, что знает так много и многих может разоблачить, не боитесь, что люди, виновные в трагедии Сан-Рокко, вернутся?

— Вернутся? Да они никогда и не скрывались. Они всегда здесь. Мы видим их каждый раз, когда идём за кофе на пьяцца Репубблика. Но никогда не покупаем у них ни кофе, ни поленту, ни вино.

— Установили своё эмбарго? — не смогла сдержать улыбку Донна. Как это похоже на Шарлотту!

Покидая на другое утро Урбино, Донна намеренно выбрала не самую короткую дорогу и направилась на стоянку автобусов по тихим сводчатым галереям корсо Гарибальди под стенами дворца, где когда-то преследовала тень Муты. Дойдя до входа в спиральный пандус, она заметила, что теперь там появился автоматический лифт. Не желавшие тратить усилия и подниматься пешком могли воспользоваться им за ничтожную плату. Донна, из головы у которой не шёл вчерашний рассказ Шарлотты, предпочла идти пешком. На лестнице, кроме неё, никого не было, не считая смотрителя, всё того же нахохленного старика, что и семь лет назад, который шёл за ней следом. Не обращая внимания на его сердитое бормотание, она вела ладонью по надписям, нацарапанным на поверхности узких розовых кирпичей, ища одно имя. «Кто-то станет уверять тебя, что оно было там много лет, — сказала Шарлотта, — кто-то, что появилось только после суда. Смотритель жалуется, что это сделали вандалы — вырезали его на кирпичах, он не знает когда. Какова бы ни была правда, имя там есть, примерно на середине пандуса, в третьем снизу ряду кирпичей».

Габриэлла Бальдуччи, 1932 —

Она нашла его; больше делать ей здесь было нечего, и Донна спустилась по широким спиральным ступеням пандуса в город, на яркое солнце, оставив историю своего приключения в Урбино раскручиваться позади вместе со всеми другими городскими историями. Занимая место в автобусе, она думала о том, что сказала ей вчера вечером Нина: «Трижды в год Шарлотта оформляет витрины, и это всё. На Обретение Святых Мощей в четвёртое воскресенье октября, на Рождество и на Великую пятницу — но не чтобы славить Христа, как можно подумать. Шарлотта говорит, что это в честь Рафаэля, чтобы отметить его рождение и его смерть. Рафаэля, самого знаменитого сына Урбино, который умер в 1520 году в Великую пятницу на Страстной неделе, точно в день своего рождения тридцатью семью годами раньше и чья вера в человечество, по словам Шарлотты, есть единственное несомненное чудо, подлинность которого она может подтвердить».