1

Клер, чье тело свело судорогой чудовищных менструальных болей, прижалась лбом к прохладному окну джипа, пробиравшегося по дороге к северу от Калимпонга из аэропорта «Багдогра», и думала о крови: о ее горячей, липко-сладкой, вязкой природе; о родословных: они есть у чистокровных животных, хорошие или плохие; о том, как сложно определить ее собственную породу. Интересно, раздумывала она, можно ли сказать, что у меня хорошая родословная? Что делала Магда, когда у нее наступали месячные во время гималайских экспедиций? Была ли она пылкой натурой, у которой кровь кипит, или хладнокровной? А я? Во Франции женщину, которая убила, находясь во власти предменструального синдрома, могли помиловать. Убийство, совершенное в порыве страсти, не вызывало вопросов. Хладнокровные преступления общество приемлет гораздо менее охотно.

Она принялась раздумывать о почти враждебном хладнокровии, с которым Ник держался по отношению к ней с того самого посещения калькуттского мусорного поселка. Клер еще очень живо помнила, как незаметно проскользнула через деревню и обнаружила, что Ник ждет ее в такси, как и обещал проводник с замогильным лицом. Однако взгляд Ника на произошедшие события весьма отличался от ее собственного:

— Когда ты побежала, крича, что ты из ЮНИСЕНС, и все, кто меня окружил, помчались за тобой, я пытался не терять тебя из виду, но не смог догнать — и они, к счастью, тоже. Человек, знавший, где живет семья этого химика, — какой-то дядя, кажется, — сказал, что ты в безопасности и что я только снова разворошу осиное гнездо, если пойду за тобой. Он согласился привести тебя сюда.

— Ты его не спрашивал, чем вызвано это буйство?

— Это не было буйством, Клер. А парень, если честно, нес много всякой коммунистической чепухи. Сплошь про эксплуатацию масс трудящихся большими компаниями вроде ЮНИСЕНС. Сказал, что химиков несправедливо уволили, что были какие-то махинации с испытуемыми — им мало заплатили или что-то в этом духе. Напряженность сейчас очень велика — отголосок гуркхских волнений. А в той деревне полно людей из разных племен и Ассама, которые хотят независимости от Индии. Многих мужчин недавно вышвырнули с работы, что тоже подлило масла в огонь. Как и твой американский акцент, и твое американское отношение.

Клер, никогда не подозревавшая, что имеет какое-либо отношение», не говоря уже об американском, попросила Ника дать ему определение, но тот лишь нетерпеливо потряс головой. Даже после того, как она повторила рассказ Сунила, Банерджи отказался воспринимать слухи о Джеке всерьез.

— У них уши отваливаются? Не может быть, чтобы ты поверила в такую ахинею, Клер.

Следующие слова он выдавал по одному, словно возводя кирпичную стену между своими взглядами и ее.

— Эти люди пришли к Джеку уже больные раком, понимаешь, простые люди, которые, возможно, не отдавали себе отчета в том, что значит принимать участие в опытах.

В конце концов она оставила этот разговор, но тревога не исчезла, а Ник с тех пор проявлял заметно меньше дружелюбия. Теперь, сидя напротив нее в джипе, он противился всем попыткам завести разговор, отвечая скупо и неохотно. Клер решила сосредоточить внимание на подъеме. Сначала дорога тянулась вдоль ровного русла реки Тисты или Тиисты (все зависело от возраста карты, к тому же еще выше поток разделялся и получил название Лачен/Лачунг: в этой стране названия менялись с каждым изгибом и поворотом истории), но последние несколько миль она бежала сквозь густые заросли кардамона и каучуковых деревьев, круто поднимаясь и опускаясь. Впереди был Калимпонг, седловина горного кряжа, вознесшегося на четыре тысячи сто футов — всего на пятьсот футов ниже возвышенности Ринкингпонг, точки, с которой велась триангуляция во время первоначальной съемки территории городка.

— Тут все названия напоминают о пинг-понге? — спросила Клер Ника, когда их джип в последний раз взревел на повороте.

Он слегка улыбнулся. Не та улыбка, что способна растопить лед в сердце, подумалось ей, но все-таки улыбка. Первая за несколько часов.

— Даже то имя, которым лепча сами называют себя, звучит шутливо, — ответил он. — Ронг-па.

— Это означает «сын заснеженной вершины, сын бога», — добавил водитель, заявивший, что сам является наполовину лепча, наполовину гуркхом. Он уже предупредил своих пассажиров о действующем комендантском часе из-за продолжающихся вспышек гуркхского мятежа.

Клер знала, что Калимпонг не впервые переживает драматические события. В начале 1900-х годов город наводнили агенты британской разведки, шпионившие за русскими, альпинистские разведывательные группы, останавливавшиеся здесь по дороге на Эверест и обратно, тибетские караваны с мулами, груженными шерстью. Бродя по грязным улочкам, застроенным невысокими домиками, Клер была потрясена их сходством с каким-нибудь первым пограничным поселением в Вайоминге; это впечатление усиливалось благодаря деревянным мосткам тротуаров и скоплениям вьючных животных, привязанных на главной улице. Калимпонг, судя по всему, по сей день оставался приграничным городом. Могло показаться, что он взят из кадров какого-нибудь старого вестерна, если бы не причудливая смесь лиц и костюмов людей, прокладывавших себе дорогу по его улицам, — неизменное свидетельство того, что этот городок когда-то был перекрестком Азии, Гонконгом первопроходцев.

— Один из крупнейших центров мировой торговли, пока не закрыли тибетскую границу в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году, — сказал водитель.

Он твердил, что это место до сих пор кишит шпионами — теперь уже китайскими, со времени мартовского восстания в Тибете, и вокруг действительно было множество бронзовокожих беженцев. В традиционных войлочных шляпах и одежде из толстой шерсти, несмотря на жару, тибетцы мешались с торговцами лошадьми марвари, которые сочетали твидовые пиджаки и белые лунги, непальскими дамами, щеголявшими кольцами в носу размером с обеденные тарелки, а также коренастыми местными гуркхами, чьи лица вовсе не вязались с теми зверствами, что приписывали им газеты.

— А где же все стрелки и полицейские для поддержания порядка? — поинтересовалась Клер.

Водитель, открыто заявивший, что является поклонником Клинта Иствуда, повернул к ней голову и ухмыльнулся.

— Никаких пушек, мисс. — Левой рукой он приподнял большой кинжал в ножнах. — Гуркхский кукри. В самый раз, чтобы обрубать им ветви или вражьи головы.

По его словам, он не расставался с ножом с тех самых пор, как Гуркхский национально-освободительный фронт в Дарджилинге начал требовать основания собственного государства Гуркхаленд, которое протянулось бы от Северо-Восточной Индии до Южного Бутана. Когда Клер спросила, что вызвало эту недавнюю вспышку в борьбе за независимость, ей ответили, что проблема существовала всегда.

— Особенно в этом году, мисс, так как перепись населения показала, что слишком много непальцев — особенно гуркхов — живут за пределами Непала. Но это совсем не недавнее дело. Моя семья приехала сюда в прошлом веке. Британцы нас наняли для работ по заготовке леса и чая. Тогда здесь было много земли. Теперь земли меньше, а нас больше, а Индия и Сикким хотят, чтобы мы ушли туда, откуда пришли. «Убирайтесь домой!» — кричит правительство. — Он пожал плечами, разводя руки в стороны и кладя их обратно на руль как раз вовремя, чтобы сделать резкий поворот к отелю «Торные вершины». — Но наш дом теперь здесь.

Старый отель, укрывшийся на дороге среди питомников орхидей, заслоняли от солнца пламенеющие листья больших кустов молочая, а двери его охраняли каменные львы — свидетельство тибетских корней владельца гостиницы. Именно здесь Ник и Клер ожидали встретить остальных членов экспедиции. Вместо них они обнаружили письмо от Джека, который предупреждал, что вместе с Беном и Кристианом все еще находится в Дарджилинге, куда они отправились получать сиккимские визы в главном управлении округа. Им не только отказали в визах из-за восстания, писал Айронстоун, но и изъяли подробные военные карты, выданные членам экспедиции «Ксанаду» в Лондоне, карты, которые невозможно было купить здесь; эта потеря, впрочем, не так беспокоила Джека. «У нас есть топографические карты девятнадцатого века, и я нанял проводников, которые знают эти места лучше, чем родинки на теле своих жен». Без виз, однако, путь в Сикким был наглухо закрыт, и дорога в Тибет, следовательно, тоже. Ник, подняв взгляд от письма, сказал, что Джек, похоже, предполагал разрешить все проблемы к этому времени.

— Он показал чиновникам наши карты только как доказательство, что мы достаточно хорошо экипированы, чтобы путешествовать самостоятельно. Но Сикким является одной из спорных областей.

Беспорядки усиливались, как сообщил им портье в отеле, особенно в деревнях, «где люди проще и более управляемы», а периодические комендантские часы делали все передвижения весьма затруднительными, если вообще возможными.

Ник решил съездить на джипе в Дарджилинг, посмотреть, нельзя ли все ускорить.

— Тебе лучше побыть здесь, Клер, вдруг на дороге будут неприятности.

Проведя день и вечер, свернувшись калачиком на широкой веранде и пролистывая пыльные альбомы с фотографиями из библиотеки отеля, Клер пришла к выводу, что в Калимпонге сохранились следы всех, кто имел отношение к горам, растениям или Тибету. Раз Магда Айронстоун подходила по всем трем пунктам, оставалось лишь задать вопрос правильному человеку.

Она начала следующим же утром с портье гостиницы, который с сожалением признался в своем полном неведении.

— Я здесь человек новый, мисс. К сожалению, менеджер сейчас в отъезде, а он тут всех знает.

Он посоветовал Клер поспрашивать завсегдатаев задней комнаты «Гомпу», чайной в эпоху британского владычества, а ныне превратившейся в универсальный бар, ресторан и постоялый двор.

— Им управляет та же семья, что и в британские времена, — сказал он. — И всякий в Калимпонге, у кого есть пара-тройка историй, в том числе и тех, которыми он не хотел бы делиться, в конце концов застревает в «Гомпу». — Он фыркнул. — Там все застревает, как их еда.

По дороге в центр города она вскоре нагнала группу детей из школы для тибетских беженцев и присоединилась к ним в очереди к ларьку с чаем, который продавала женщина в традиционном тканом полосатом переднике бхотия и задорной нейлоновой лыжной шапочке цвета электрик, украшенной надписью «Я люблю Нью-Йорк». По примеру школьников Клер взяла немного арахиса, завернутого в кулек из газеты, и пошла дальше. Собираясь сунуть пакетик в карман, она приметила заголовок: «На колья забора возле школы для девочек насадили головы троих местных мужчин» — и встревожилась, что забрела так далеко от «Горных вершин».

Однако и следа волнений не было в «Гомпу» — ветхом отельчике, с утомленным видом нависавшем над пыльной поперечной улицей. Уставший от собственного прошлого, он не только видал лучшие дни; более того, он дожил до того, чтобы оплакивать их. При тусклом свете пары маломощных лампочек Клер устремилась в заднюю комнату, которая в эпоху британского владычества, должно быть, напоминала зал ожидания первых английских железнодорожных вокзалов. По-прежнему гордо выставляя напоказ свою первоначальную печеночно-кремовую цветовую палитру (сделавшуюся еще более желчной за все годы, что комната коптилась сигаретным дымом), во внутреннем убранстве «Гомпу» ограничился развевающимися липкими лентами от мух и деревянными стульями с прямой спинкой, настолько неудобными, что ими остался бы доволен самый ревностный последователь методистской церкви. Это место могло прийтись по вкусу лишь завзятым выпивохам, и посетителей, соблазнившихся такими спартанскими удовольствиями, было немного: всего-то пара древних ссохшихся хиппи, сбежавших с дороги к просветлению, и трое мужчин с азиатскими лицами, какие скорее встретишь в опиумном притоне Шанхая или Макао. Общее впечатление того, что здесь из-под полы приторговывают наркотиками, лишь усилилось, когда неожиданно отключили электричество, отчего вентиляторы над головой остановились и комната погрузилась во тьму. Через несколько секунд пришел хозяин и поставил на стол посередине шипящую лампу, наполнившую бар ностальгическим запахом пропана; под действием интимного полумрака, толкавшего на откровенность, наименее пьяный из опиумной троицы не замедлил обратиться к девушке.

— Откуда вы, юная леди? — спросил он с кристально чистым английским произношением. — Не из Ливерпуля случайно?

— Из Лондона.

Его усы в стиле Фу Маньчжу разочарованно поникли.

— Жалко. Мы всех англичан спрашиваем, не из Ливерпуля ли они.

Заинтригованная, несмотря на уверенность, что завязывать разговор с пьяными опрометчиво, Клер осведомилась:

— Почему Ливерпуль?

— Мы фанаты «Битлз»! — заорал его куда более поддатый друг с таким же аристократическим выговором, сделавшимся только слегка невнятным из-за алкоголя («ф-фанаты Б-биттальс»). Он, пошатываясь, встал на ноги и попытался отвесить галантный поклон, сшибая по пути собственный стул. — Я-а К-конор О'Доннелл: на псят прцентов ирландец, на сто прцентов пьяный.

Клер, подивившись тому, что он сумел кивнуть и при этом не завалиться совсем, пристально посмотрела на его бронзовое лицо с узкими азиатскими глазами и подумала: Конор О'Доннелл?

— Не прап-пустите ли с нами с-стаканчик? — спросил он. — Мы наст-таиваем.

Словно по сигналу появилась жена хозяина, дюжая бабища с мощными бицепсами и китайскими чертами лица, которую друг О'Доннелла шепотом называл не иначе, как «эта громила», и поставила на стол стакан и еще одну бутылку «Кингфишера». Самый маленький из мужчин придвинул Клер стул; он застенчиво улыбнулся и пробормотал длинное имя, заканчивавшееся на «лама».

— Но вы можете называть меня Крохой.

— Кроха — знаменитость, — сказал Фу Маньчжу. — Если бы не его рост, он стал бы нашей величайшей футбольной звездой. Вместо этого он тренирует будущие команды по всему краю — даже в Бутане, по настоятельной просьбе бутанской королевы-мамы. Она послала ему с курьером бутылку виски в качестве взятки. — Он повернулся к пьяному. — Конор — наш местный поэт. Опубликовал несколько книг, их даже читали по «Радио Бутана». Он только что написал новый текст гимна школы для девочек.

— Н-не толька футбол, Кроха еще может достать вам с-серебряные м-молитвенные к-олеса и другие б-будийские вещи, — отозвался Конор, запоздало внося в разговор свою лепту. Он выразительно подмигнул. — Торгует с-с м-монах-хами.

— Из тибетских монастырей в Бутане и Сиккиме, — усмехнулся Кроха. — Монахи — контрабандисты, как и половина бутанцев. Они тайком переходят границу к западу от долины Ха в Бутане и там обменивают свои товары в лесу, где встречаются контрабандисты.

— А вы чем занимаетесь? — спросила Клер усатого. Тот небрежно отмахнулся:

— О, так, всем понемногу: немного того, немного этого.

Снова послышался мелодичный голосок Крохи:

— Малькольм очень богат, он разводит орхидеи — импорт, экспорт, — а также владеет отелем, полным очарования Старого Света.

Малькольм, которому такая биография явно пришлась по вкусу, взял щепотку жевательного табака из маленькой табакерки.

— Вам бывает трудно убедить покупателей в том, что цветы, которые вы продаете, не ворованные? — спросила Клер, вспомнив о словах хозяйки «Радж-Паласа». Кажется, та говорила, что большинство орхидей, якобы выращенных в Калимнонге, на самом деле украдены из лесов. — Я слышала, что многие виды диких орхидей Сиккима и Бутана стали редкими или вообще могут исчезнуть из-за неограниченного собирательства?

В ледяном молчании, упавшем после ее вопроса, злобное шипение газовой лампы слышалось особенно отчетливо. Клер поспешно заговорила:

— Вы родились в Англии, да, Малькольм?

Легкие пузырьки напряжения начали улетучиваться.

— Нет, Конор и я — то, что называется сироты чайных полей, годами живем в садоводческом поселении Айронстоун, ныне известном просто как приют Айронстоун. Кроха — бхотия до мозга костей, но…

— Сироты чайных полей? — перебила Клер.

Ей показалось, что, как только было произнесено имя Айронстоун, все сразу встало на свои места и резко поместилось в фокус. Даже Конор выглядел не таким размытым.

— У-ублюдки чайных п-планта-торов, — сказал Конор.

Малькольм объяснил, что садоводческие поселения Айронстоун — одно в Дарджилинге, другое в Калимпонге — были основаны на щедрое пожертвование, сделанное некой Магдой Айронстоун в 1889 году, якобы в качестве школ-приютов для сирот, но фактически как заведения, предназначавшиеся для отпрысков местных женщин и британцев, работавших в чайных садах Дарджилинга и Ассама.

— Ее п-потрясли, понимаете, — перебивая, невнятно забормотал О'Доннелл, — п-потрясли все эти маленькие светловолосые, г-голубоглазые и г-голозадые р-ребятишки, которые бегали по чайным угодьям. П-позор для ее гордой нации.

Малькольм продолжил:

— Первые шесть детей, как и последующие сотни, только назывались сиротами. На самом деле у всех у них были матери — в основном лепча или непалки, — и всех их поддерживали их далекие и безвестные белые отцы, чьим единственным условием было ничего не сообщать детям о родителях.

— Сначала все задумывалось для того, чтобы маленькие мальчики воспитывались там и постигали ботаническую науку, — добавил Кроха.

Сегодня поселение насчитывало около тридцати хорошо оснащенных бунгало, питомник для выращивания цветов, устроенный Магдой, молочную ферму и пекарню, где выпекались, как сказала троица, «настоящие английские булочки с кремом».

— Не только Малькольм и Конор, но и многие другие выпускники добились известности, несмотря на отсутствие родительской опеки, — гордо произнес Кроха. — Я сам недавно обучал некоторых будущих звезд наших футбольных полей.

— Вы знаете что-нибудь о первых шести сиротах, живших в поселении? — спросила Клер у Малькольма, и тот ответил, что за всеми подробностями ей лучше обратиться к бывшему садовнику, старому тибетцу, чье имя она не смогла уловить. Даже когда он повторил его, булькающие гласные прокатились мимо нее, словно вода.

— Для тибетца он совсем неплохо играет на волынке, — сказал Кроха, а Малькольм записал для нее имя садовника на спичечном коробке. — Каждый вечер ее звуки эхом отдаются в холмах. Прямо как в горах Шотландии. — «Горах Шотландии» он произнес с легким ирландским акцентом.

Клер же безуспешно пыталась представить себе это лицо курильщика опиума в каком-нибудь шотландском пабе.

— Мы как-то попросили его сыграть «Mull of Kintyre» Маккартни, но он заявил, что не играет такие дурацкие песни.

— Если вспомните что-нибудь интересное о Магде Айронстоун, — сказала Клер, — то я еще несколько дней пробуду в отеле «Горные вершины»; там я зарегистрирована в составе экспедиции «Кеанаду», группы Джека Айронстоуна.

— Джека Айронстоуна? — переспросил Кроха. — Ах, вот как.

— Ах, вот как? — повторила она, заинтересовавшись его заговорщическим видом.

Но Кроха не успел ничего сказать в ответ, потому что тут поднялся Малькольм и стал настаивать на том, чтобы проводить ее в гостиницу.

— Может, комендантский час еще и не действует, но местные все еще неспокойны.

— Особенно гуркхи, — вставил Кроха. — Хотите посмотреть на мой шрам внизу на спине, куда меня случайно ранило бомбой, брошенной гуркхами?

— Случайная бомба? — спросила Клер, вежливо отказавшись от предложения.

— Случайная рана. Все гуркхи, которые имели к этому отношение, пришли с печеньем навестить меня в больнице. Они очень воспитанные люди, разве что иногда выпьют лишнего. Но если они грубо поступили с вами, будучи под мухой, то после очень раскаиваются в этом.

Девушка, решив придержать при себе мнение, что бомба совсем не вяжется с благовоспитанностью и этикетом, пожала руки двоим мужчинам и любезно позволила Малькольму вывести себя из бара и проводить до гостиницы.

 

2

Так уж получилось, что Клер не смогла расследовать историю поселений Айронстоун. Она поднималась по ступенькам на веранду «Горных вершин», когда перед отелем остановился караван «лендроверов», таких древних и запыленных, словно они выкатились из какого-нибудь фильма об операциях в пустыне во время Второй мировой войны; в. машинах сидели Джек, Ник, Бен, Кристиан и вся их команда Позднее, сидя в баре с четырьмя мужчинами, она узнала, как далеко «Ксанаду» отклонилась от своего курса.

В их первоначальные намерения входило поехать на джипах на север сквозь густые джунгли Сиккима вдоль восточного рукава реки Тисты. Оттуда, преодолев пешком высокогорные пограничные перевалы, они должны были проехать долину Чумби, этот язык Тибета, лижущий склоны Бутана, и дальше на своих двоих, джипах и яках устремиться к ущелью реки Цангпо по гористым плечам огромного плато Тибета и Бутана. После того как в Дарджилинге отказали в визах, Джек выдвинул другой план, столь же противозаконный, сколь и опасный. Он предложил оставить машины к северо-востоку от Калимпонга на бенгальской стороне сиккимской границы, избегая проезжих дорог, за которыми наблюдают военные. Тогда, не имея на руках официального разрешения, они вошли бы в Бутан пешим ходом, пользуясь дорогой контрабандистов, которая должна была привести их в высокогорные леса к западу от Ха и востоку от Чумби; там они могли снова войти в Сикким через неохраняемый перевал. Если все получится, Джек надеялся, что им удастся подобрать какой-нибудь транспорт дальше на севере, в лесозаготовительном лагере, управляющего которого он знал.

Клер поразило, что остальные трое мужчин уже согласились на этот замысел.

— Что если нас поймают?

— Там слишком много глухих местечек и переходов, не может быть, чтобы они все охранялись, — ответил Джек. — А люди, с которыми мы будем путешествовать, проделывали этот путь тысячу раз. Можем прикинуться туристами, если наткнемся на пограничный патруль, скажем, что заблудились.

— А как насчет носильщиков?

— Некоторые из них тибетцы, жаждущие вернуться домой, остальные бхотия и лепча, которые привыкли плевать на правительственные кордоны при переходе границы. А Бен в восторге от потери наших карт — не правда ли, Бен? Замечательное начало для тератолога.

Клер оглядела кружок мужчин: все они рассматривали неудачу с визами как большое приключение. Джека с Ником она еще могла понять: их не заботили юридические тонкости. Но Бен удивил ее, и Кристиан тоже: ведь его карьера подверглась бы опасности, если б стало известно, что он доставал растения и семена без разрешения надлежащих ведомств. Она заметила, что все найденные образцы у них запросто могут отнять, но Кристиан отмахнулся от ее слов.

— В этой части света деньги решают все.

— И что вы собираетесь делать, подкупить чиновников, чтобы они позволили вам украсть зеленый мак? — Клер пыталась попасть в тон их шутливой беседе, но споткнулась на слове «подкупить», и вышло форменное обвинение.

— Я бы не стал называть это подкупом, — ответил Джек за Кристиана. — Скорее вклад в национальную экономику. А ЮНИСЕНС и вправду намеревается запустить здесь исследовательскую программу, когда политическая обстановка будет поспокойней, так ведь, Кристиан?

— Между тем виз у нас нет, — возразила Клер, — а без них, случись что, власти нам не помогут. А если кто-нибудь из нас сломает ногу? Или в нас будут стрелять?

Джек усмехнулся:

— Ты же доктор, Бен?

— Если кто-нибудь из вас, ребята, сляжет с признаками тератомы, я с превеликим удовольствием произведу неотложную хирургическую операцию на ваших яйцах, — откликнулся Бен. — Не спорю, я давненько не был в операционной, да и обученного медицинского персонала с обезболивающим нам может не хватить, но я уверен, мы справимся и без них.

Кристиан устремил на девушку тот же испытующий долгий взгляд, которым, как она заметила, он буравил ее в Лондоне, когда пытался перебороть ее скрытое сопротивление.

— Я вижу, ты тревожишься, Клер. В таких обстоятельствах всякий бы понял тебя, если ты решишь не продолжать.

В первый раз она услышала о плане Джека от одного из бутанских носильщиков, разгружавших «лендроверы», и тогда была убеждена, что неправильно его поняла. Тот человек подтвердил слова Крохи насчет контрабандистов, постоянно пересекающих долину Ха, и, похоже, они беспокоили его больше, чем пограничные патрули.

— Контрабандистам не понравится, если они увидят, что мы вторглись на их территорию, — сказал он.

— Какие контрабандисты? — спросила она, и носильщик объяснил, что в долину Ха приезжают китайцы обменивать золото, термосы и кеды на западные часы, ручки и седла у бутанских и индийских контрабандистов.

— Кеды на часы? — вслух поразилась Клер. — А что, в Индии и Бутане кедов не хватает?

— Еще они тайком воруют орхидеи, — ответил носильщик.

Теперь на одну чашу весов она положила все эти рассказы, а на другую — поддержку, которую оказали ей Ник и Вэл, денежную поддержку в случае Вэла, и напомнила себе, как ей повезло здесь очутиться.

— Я… да. Думаю, я поеду. Раз вы, ребята, думаете, что все в порядке…

Она чувствовала себя втянутой в чью-то чужую повесть, словно ее вымели, выбросили вместе с прочими неопознанными обломками в мусорное ведро других, более важных жизней. Она больше не была хозяйкой своей судьбы, рассказчиком собственной истории.

На рассвете 2 октября группа выдвинулась из Калимпонга; шесть «лендроверов» отправились с интервалом в десять минут, чтобы вызывать меньше подозрений. Джек был во главе процессии, остальные по парам разместились в двух других джипах позади него, взяв с собой столько носильщиков, сколько смогли влезть в машину. Выехав на старый торговый тракт в Тибет, они миновали еще две отсеченные головы, надетые на колья школьного забора. Клер быстро отвела взгляд, но успела увидеть чью-то омерзительную шутку: рты мертвецов были вымазаны красной помадой. Во всяком случае, она подумала, что это помада. Кто это, гуркхи ~ жертвы полиции или полицейские — жертвы гуркхов, не знали даже носильщики из местных.

— Самое время валить отсюда, — заметил один из лепча.

На всей дороге, тянувшейся вдоль обрыва возле северовосточного отрезка реки Тисты, видны были следы разрушительного действия муссонов. Целые участки пути смыло вниз, и единственная попытка его восстановить состояла в том, что по остаткам верхнего оползня, после того как земля перестала обваливаться, пустили трактор, слегка выровняв поверхность. По этим временным тропам теперь медленно, с трудом, скрежеща осями, пробирались «лендроверы», — у Клер было достаточно времени поразмышлять о том, как они вот-вот соскользнут в реку. Большую часть путешествия она провела с закрытыми глазами. Один из самых старых носильщиков, чуть старше шестидесяти, лепча из Бутана по имени Д. Р. Дамсанг, удивился, узнав, что она боится высоты.

— Когда я был маленьким, у нас в Бутане, — сказал он, — были тростниковые подвесные мосты, такие хрупкие, что нам не разрешалось идти по ним в ногу.

Он высунулся из окна и беспечно посмотрел на вздувшуюся реку в сотнях футов под ними.

— Это даже и в сравнение не идет с изумительными тростниковыми мостами лепча.

Клер, безмолвно молясь о том, чтобы ее избавили от изумительных тростниковых мостов лепча, почти обрадовалась дороге, на которую они выехали, свернув с главного пути вдоль реки. Вымощенная практически полностью камнями размером с кирпичи (хотя время от времени они преодолевали целые валуны), она больше походила на горный обвал, чем на дорогу, и здесь «лендроверам» приходилось еще тяжелее. Чтобы осилить около пятнадцати миль, они тряслись и качались более трех часов, пробираясь сквозь расчищенные от деревьев лесные просеки и через ручьи.

— По-моему, мои внутренние органы расположились совсем в другом порядке, чем тот, что первоначально замыслил Господь, — сказал Бен Клер, когда машины остановились у края поросшего лесом обрывистого склона и пассажирам велели высаживаться на обед.

Здесь Кристиан впервые проявил свои организаторские способности, достав из рюкзака многостраничный перечень содержимого огромной ноши каждого носильщика.

— Каждое утро, — сообщил он им, — я собираюсь галочкой отмечать все, что распаковывалось накануне, чтобы избежать вероятности «случайной» потери или повреждения.

Носильщики, не выразившие ни малейшего негодования по поводу слов Кристиана, казалось, находились под глубоким впечатлением, так же как когда увидели, что он чистит зубы нитью после обеда (действо, которое он неукоснительно исполнял три раза в день, как узнала Клер). Наблюдая за этим обрядом очищения, Джек заметил, что подозревает Кристиана в тайном американском происхождении.

— Только янки так убеждены в моральном превосходстве крепких зубов.

— Чистоплотность сродни благочестию, — сказал лепча, друг Клер, ковыряясь в собственных зубах истертой веточкой.

Д. Р. Дамсанг, как и многие носильщики, носил дешевые кеды, а на других были те легкие тряпичные теннисные туфли, которые Клер помнила еще по детскому саду. Джек заявил, что всем им в Калимпонге выдали ботинки.

— Наверняка уже давным-давно продали.

— Тебя это не беспокоит?

— Это их дело. Я видел, как шерпы забирались на Эверест в пластиковых сандалиях.

Клер, уверенная, что такая нагруженная компания не останется незамеченной, уже начала приучать себя к мысли об аресте и пожизненном заключении (перед глазами стояли заголовки: «Как и ожидалось, еще один неизвестный потомок семьи Флитвуд исчезает бесследно»), когда из леса появился гурт овец, который погоняли четверо мужчин, путешествовавших с группой.

— Издали мы вполне сойдем за пастухов, — произнес Джек.

— Волки в овечьей шкуре, — добавил Бен.

Впрочем, Клер странным образом успокоилась, обнаружив, что повторяет путь Магды, которая использовала овец в качестве вьючных животных, пересекая Тибет в 1880-х по заброшенным, открытым всем ветрам тропам, слишком каменистым для яков.

Присоединившись к стаду, Клер и Бен шли позади западных членов группы, а местные носильщики вскоре очутились далеко впереди, несмотря на свою плохую обувь и тяжелую ношу, которую они крепили с помощью кожаных лент, повязанных вокруг головы. Не так она представляла себе эту экспедицию, эту изгибающуюся гусеницу, резко разделившуюся на восток и запад, и Джек, замедливший свои крупные шаги, чтобы поравняться с ней на пути в лес, похоже, прочел ее мысли.

— Ты думала, мы во всем будем походить на отряд паломников? — спросил он насмешливо.

— Что ж, а разве мы не паломники? — возразил Бен, присоединяясь к ним.

— Безусловно, — бросил Джек. — Отряд паломников, нагруженный такими вещами, как спальные мешки, термобелье, арктические палатки, все, что нужно для высушивания семян и образцов гербария и забора проб почвы, в том числе внушительная коллекция пластиковых пакетов «Зиплок», которых хватит на целый супермаркет в Калифорнии, новейшее записывающее, фотографическое и лазерное оборудование, не считая гравола, антибиотиков, противопедикулезных шампуней, фильтров для очистки воды и упаковок шприцов для подкожных инъекций. Все атрибуты цивилизованного путешествия, по мнению Кристиана. Естественно, их несут носильщики. У нашего предводителя душа викторианского исследователя, Джозефа Хукера, воплотившегося в двадцатом веке: он один, но никогда не одинок.

— Ну, пока он не обернется Скоттом в Антарктике, я ничего не имею против, — отозвался Бен.

Джек засмеялся.

— С нами все будет в порядке, Бен. Кристиан жадно поглощает дневники Эрнеста Шеклтона, с тех пор как я рассказал ему, что в программы американских предпринимательских школ теперь ввели изучение полярных путешествий, чтобы усвоить организаторские способности Шеклтона.

— Как там раньше говорили? Если хочешь добраться до Южного полюса, иди со Скоттом. Если хочешь вернуться домой, отправляйся с Шеклтоном.

Разговор мужчин перешел на трехмесячное исследование Хукером Сиккима в 1848-м, когда он путешествовал с партией из пятидесяти шести человек.

— Пятидесяти шести! — воскликнула Клер, и Джек ухмыльнулся.

— Семеро несли его палатку, инструменты и личное снаряжение, — сказал он. — Еще семеро отвечали за бумаги для высушивания растений, плюс по носильщику для каждого старшины, четверо мужчин для того, чтобы нести одни только боеприпасы, собиратели растений из лепча, восемь мускулистых непальских телохранителей и четырнадцать носильщиков из Бутана, не считая охотников на птиц и зверей и обученных чучельников. Утешайся тем, что по сравнению с командой Хукера наша группа из тридцати человек довольна невелика.

— Только потому, что мы сменили пар на микрочипы, — возразил Бен. — Нас угнетает бремя империи другого толка.

Джек бросил быстрый взгляд на тератолога, раскрасневшегося и покрытого обильным потом.

— Не требуется ли нам немного буддийского просветления, а, Бен? Я напомню тебе об этом, когда мы подойдем к первому высокогорному перевалу. Лед не бережет босые ноги.

Клер признавала, как рада она была не тащить свою улучшенную рентгеновскую камеру: она одна весила пятнадцать фунтов, не считая всевозможных штативов и специальных камер, объективов и фотографических принадлежностей, которые девушка взяла с собой. Как и остальные уроженцы Запада, она несла в своем рюкзаке только самое необходимое вместе с парой-тройкой некоторых предметов роскоши (новой реестровой книгой, а также тщательной подборкой дневников Магды). Джек запасся табаком на несколько месяцев; в рюкзаке Ника лежали его собственные высокочувствительные звукозаписывающие приборы и камеры; Бен, помимо прочих эзотерических текстов, взял с собой тибетскую «Книгу мертвых», «Снежного барса» Маттисена и огромное количество шоколадных мини-батончиков «Херши»; а Кристиан, в дополнение к запискам Шеклтона, имел портативную электробритву, зубную нить, пасту для чувствительных зубов и целый набор предметов гигиены от «Бутс» для борьбы с азиатской склонностью к неряшливости и распущенности, которую считал заразительной.

Вспомнив о молекуле хлорофилла, вдохновившей эту экспедицию, Клер, шагая, развлекалась тем, что приписывала по атому каждому из пяти белых. Была ли она сама хрупким атомом магния в сердце молекулы? Или это Ник, с его искусственной рукой? Прежде чем вступить в темную глубь леса, она бросила последний взгляд на далекий Калимпонг, растянувшийся, как ожерелье, вокруг шеи своей горы, и задумалась, какого рода усилия нужно приложить, чтобы кольцо и цепочка молекулы «Ксанаду» распались. Северные горы, дорога и город на глазах исчезали за грядой пушистых облаков, и Клер понадобилось все ее мужество, чтобы пойти вперед по тропинке.

Несколько часов они карабкались вверх сквозь густой смешанный лес хвойных деревьев и рододендронов, обходя все открытые пастбища, чтобы их не увидели. Поначалу елизаветинское кружево папоротников распускалось на стволах высоко над их головами, но потом, по мере того как отряд все больше и больше набирал высоту, Клер обнаружила, что находится на одном уровне с верхушками деревьев, росших под острым углом к тропинке. Необозримые дубы, нарядившиеся в висячие бархатные накидки из мха, тянули ветви, подобно великанам, готовым обнять своих партнеров по танцу. Вот они, духи этого леса, думала она, время от времени оглядываясь через плечо, и вспоминала слова Магды: «К сентябрю этот бесформенный саван, который месяцами укутывая безжизненный мир, уносит ветром, и тогда под ним обнажается живая переродившаяся зелень». Этот бесформенный саван, шептала про себя Клер, задаваясь вопросом, всегда ли перерождение было таким изнурительным.

Начав до темноты короткий крутой подъем, она спотыкалась и скользила по обомшелым камням; к тому времени, как она добралась до маленькой поляны, где носильщики уже поставили палатки, ее ноги гудели от усталости. В какой точке они достигли Бутана, пересекли границу между одной стороной закона и другой, она не знала и не интересовалась.

 

3

На обратном пути в Сикким, на рассвете третьего дня, Бен указал Клер на цепь горных пиков, вздымавшихся вдали.

— Канченджанга, третья по высоте вершина мира, на девятьсот футов ниже Эвереста, — немедленно подал голос Кристиан, обнаруживая свою уверенность в способности фактов и цифр упорядочить мир.

Клер, слушая рокочущие звуки названия горы, думала об огромных каменных глыбах и гранитных плитах, сталкивающихся вместе. Тут, словно нарочно желая подтвердить ограниченность их ожиданий, широкая пелена тумана над утесами разошлась поперек, и между разорванными краями облачного занавеса выросла приливная волна белого снега.

— Мы смотрели не туда, слишком низко, — протянула Клер.

— Это частенько создает трудности, — отозвался Бен, к явному удовольствию Джека — его противника в непрекращающемся споре.

— Там обитель богов, — прошептал ей носильщик-лепча, и ей захотелось поверить ему.

Мерцая слева от тропы, словно мираж, колдовской призрак, вершина показалась им на глаза только рано утром, пока из долин не поднялся горячий воздух, скрывший ее, и на закате, когда облако закутало расщелины, будто шифоновый шарф, сброшенный какой-то капризной небесной дивой. В отличие от Эвереста, спрятавшегося посреди архипелага Гималаев, три белоснежных паруса Канченджанги парили в одиночестве: «корабль-отшельник изо льда, качающийся на волнах меньших гор», как назвал ее Бен.

* * *

Граница Сиккима, октябрь 1988 г.

Сегодня рано утром я вышла из палатки пописать и увидела Бена, свернувшегося калачиком в своем спальном мешке возле обрыва, словно подбитый ватой Будда, лицом к заснеженной, залитой лунным светом Канченджанге, а с пастбища под нами доносился чистый звон колокольчиков мулов. Здесь, наверху, гораздо легче принять точку зрения Ника на связанные с Джеком события в Калькутте, которые кажутся уже не такими важными, возможно, потому, что, как говорит Бен, некоторые вещи не предназначены для того, чтобы их открывали. Конечно же, он не имел в виду тайны темного прошлого Джека (которые мы с Ником держим при себе), а рассказывал о британской группе альпинистов, которые в 1955 году остановились, не дойдя до вершины Канченджанги, в знак уважения к местным жителям, которые почитают гору. В их победной телеграмме, отправленной в «Тайме», значилось просто: «Вершина Канченджанги минус пять футов по вертикали достигнута 25 мая. Все здоровы».

К счастью, перед нами не встанут подобные моральные дилеммы. Самый высокий перевал, который нам придется миновать, не превышает девятнадцати тысяч футов; когда я узнала об этом, меня кольнуло сожаление, что странно, учитывая мой страх высоты (в котором я не призналась никому, кроме Д. Р., моего приятеля-лепча). Впервые в жизни я понимаю, почему люди так алчут горных вершин. Пустыни и реки утекают прочь, засасывают; их очертания постоянно меняются и приспосабливаются. Горы же неподвижны. С этих пиков можно проложить четкий курс, прочертить безупречный треугольник. При виде этих гор мне хочется оставить всех позади и отправиться в путь одной, пойти вслед за Магдой к вершинам северо-восточного Сиккима и западного Бутана — той горной цепи, через которую нам придется пробираться в поисках мака.

Это путешествие захватывает всех по-своему. Кристиан машет перед Джеком своим руководством, словно красной тряпкой перед быком, давая нам ежедневные поручения: определи этот тип почвы, Джек, сфотографируй это растение, Клер. Иногда мне кажется, что Кристиан оценивает каждого из нас исключительно с точки зрения той цели, которой мы служим в его тщательно разработанном плане: Ник, с кое-какими представлениями о местных языках и звукозаписывающим оборудованием, представляет собой официальные уши экспедиции; носильщики — ее ноги; я — глаза; Бен — наш историк и толкователь мифов («истинный тератолог», как говорит он); а у Джека есть «опыт» — он знает все хитрости жизни в этих горах, подобно лондонскому таксисту, знающему город как свои пять пальцев.

Мой родственник наметил восемь стоянок между Сиккимом и ущельем реки Цангпо — они все время упоминаются в старых топографических изысканиях, найденных Джеком в архивах ЮНИСЕНС/Флитвудов; мы в шутку называем их «Хроники зеленого мака». Мы должны совершать непрерывные переходы, разбивая лагерь в каждом новом месте не больше чем на два дня; эти дни посвящаются забору проб. В таком случае даже если мы не найдем сам мак, то сможем лучше узнать среду, которая его породила. По крайней мере, так утверждает Кристиан. И потом, остается еще маленькая надежда на то, что мы найдем его семена в почве, так как семена мака могут прождать сто лет, прежде чем дать ростки. Между этими двухдневными передышками мы поддерживаем довольно утомительный режим, отбирая наудачу образцы грунта и растений везде, где наши тропы пересекаются с дорогами «Хроник» девятнадцатого века.

Каждое утро мы поднимаемся до зари, моемся в потоках, таких ледяных, что моя кожа после них кажется забальзамированной, а после завтрака отправляемся в путь; когда днем воздух нагревается, мы. словно яркие гусеницы в наших теплых костюмах, вылезаем из коконов анораков и краг. Мы шагаем по семь-восемь часов в день, ночью воздух щиплет наши лица, будто ледяными иголками, а когда солнце восходит, он благоухает, словно дыхание какого-то большого травоядного животного. Идти и собирать растения, идти и собирать растения — вот ритм нашего путешествия, который едва ли сильно изменился со времен Магды. Как и ей, нам приходится выкапывать ростки из обледеневших обломков пород, которые изменяются от мелкой гальки до крупных голышей; в сильный ветер, в снежную бурю мы должны педантично высушивать и чистить семена, какова бы ни была погода. Здесь по-прежнему есть бандиты и контрабандисты, из-за которых собирательство становится опасным, а местные племена точно так же снабжают нас свежим продовольствием, хотя в их деревнях теперь разве что гидроэлектростанций нет. Не имея виз или подробных карт, мы вынуждены скрываться и таиться, совсем как она и Арун. И хотя связи Джека позволяют пересекать некоторые участки на джипах, необходимость сохранения тайны в сочетании с непростой политикой этого края заставляют нас избегать главных дорог и доверяться проводникам.

Вечером, когда мы останавливаемся на ночлег, я часто пользуюсь остатками дневного света, чтобы незаметно ускользнуть и расположиться в одиночестве с дневниками Магды. Хотя я единственная в экспедиции, у кого есть собственная палатка, нельзя сказать, что я остаюсь в ней совсем одна, когда пытаюсь собрать по кусочкам их с Аруном путешествия: вокруг неумолчно жужжат и шныряют большие и маленькие мотыльки, летающие жуки и уховертки. Самые ужасные из всех — это какой-то вид долгоножек, они постоянно пробегают по моему лицу, словно паутина, отвлекая от вклеивания страниц в мою реестровую книгу: я потихоньку превращаю ее в длинную карту-гармошку, так что в конце концов она, скорее всего, станет походить на те карты девятнадцатого века, которыми пользуется Кристиан. Он называет их «кадастровые описи»; каждая из них представляет собой запись похода какого-нибудь одного местного исследователя, а также всего, что он сам смог увидеть по пути. Бен рассказал мне, что первоначально эти схемы расширяли гипотетическую возможность сделать карту масштабом 1:1, карту, которая в буквальном смысле была бы размером с мир. Довольно забавно, учитывая, что наша лучшая карта Сиккима (купленная в книжном магазине в Дарджилинге) имеет масштаб 1:150 000.

— «Кадастровый» — от позднегреческого слова, обозначавшего перечень или опись; строчка за строчкой, — объяснил мне Крис, когда я впервые увидела, как он сосредоточенно изучает найденные Джеком карты. — Схема, показывающая размеры и значение каждого участка земли.

Он часто изображает передо мной ходячую энциклопедию, слишком буквально воспринимая идею следования «правилам» для человека, который продолжает нарушать закон. У него есть склонность к проповедничеству, как будто он вещает свыше, точь-в-точь Моисей народным массам. На Джека это плохо действует, но у меня возникает чувство, будто я должна высечь заповеди нашего предводителя на каменной скрижали.

Каждую ночь я устраиваюсь поудобней в своей палатке, которую беспощадно хлещет ветер, с книгой, «высунув самый что ни на есть маленький кончик одного только пальца, чтобы переворачивать страницы», как писал Хукер Дарвину из схожего лагеря. Хукер читал Дарвинову «Геологию Южной Америки», я же разрабатываю сланцевые пласты дневников Магды, исследую нижний слой почвы Флитвудов и Айронстоунов. Интерес Хукера я разделяю постольку, поскольку страна (или семья), подобная этой, сочетающая в своей флоре черты нескольких стран, дает возможность проследить то направление, в котором мигрировали виды, докопаться до причин, благоприятствующих миграции, а также до законов, определяющих наши видоизменения.

Сегодня Джек заявил мне, что я переняла несколько старомодную манеру цветисто выражаться, видно, слишком долго изучаю записки Магды. О них уже все знают (хотя я никому не открывала то, насколько ее путешествия с Аруном похожи на наше). Сказав так, он медленно провел рукой по моей голове, которую, исключительно ради удобства, я недавно стала брить бритвой Кристиана, в основном чтобы не подцепить клещей.

— Душа садовода девятнадцатого века в костюме из прочного твида, — произнес Джек, — но тело юного монашка.

Что он замышляет?

 

4

Как-то утром Бен спросил Кристиана, не считает ли тот, что «Воздушный лес», откуда якобы берут свое начало зеленые маки, мог быть связан с таинственными скрытыми долинами Бутана и Тибета, так называемыми бейул, «возможно, мифическими, а возможно, расположенными в другом измерении, и добраться туда можно только с помощью медитации».

— Это то, на чем Джеймс Хилтон основал свой «Потерянный горизонт»? — поинтересовалась Клер и продолжала размышлять над этой мыслью, когда после завтрака они начали карабкаться вверх.

Она плелась в хвосте за Беном, чье изнуренное лицо заставляло подозревать его в наличии горной болезни, которая, как уверял Кристиан, не наступит до тех пор, пока они не поднимутся на высоту двенадцать тысяч футов.

— Ты это в книжке вычитал, а, Крис? — насмехался Джек. — Она что, поразит точно на отметке двенадцать тысяч футов? И ни футом раньше?

— Хочу задать тебе вопрос, Бен, — начала Клер, — как тератологу.

Бен остановился, положив руку на живот.

— Я отвечу на все, что хочешь, сладкая моя, если ты скажешь, что это за народное средство, похожее на морскую гальку, ты жевала, которое волшебным образом вернуло румянец на твои мальчишеские щечки и позволило тебе навернуть за завтраком холодную яичницу с карри.

Клер вынула из рюкзака пригоршню каких-то белых как мел окаменелостей с застывшими в них папоротниками и травами.

— Местное лекарство, купила его у одной дамы на рынке в Калимпонге, — объяснила она. — На вкус что-то среднее между мелком и шипучкой из сарсапарели. — Она хихикнула. — Дело в том, что я хотела гомеопатическое средство от горной болезни, но, кажется, что-то не так перевели, потому что мой друг Д. Р., носильщик из лепча, сказал, что она дала мне лекарство от головокружения.

Д. Р., когда услышал от Клер описание женщины, счастливо просиял.

— Он сказал, что эта торговка — знаменитая жрица лепча, умеющая подражать звукам ветра, рек и водопадов, «которые очень мелодичны и освобождают души мертвых».

— Полезная штука, — отозвался Бен, тяжело дыша. — Но в данном случае в освобождении нуждается мое тело.

— Погоди минутку! — Клер ненадолго углубилась в альпийский лес, высившийся рядом с их тропой, и вернулась с куском древесной коры. — Вот, пожуй — это лекарство Д. Р.

Бен, тщательно изучив снадобье, заявил, что это кора ивы.

— Ее раньше принимали от горной болезни, пока не изобрели аспирин. Говорят, она облегчает боль, не причиняя вреда желудку.

— Тогда зачем было беспокоиться и создавать искусственное средство? — Она почувствовала, что краснеет. — Глупый вопрос. Очевидно, чтобы получить больше лекарства.

— Не такой уж и глупый. Еще и для того, чтобы люди не уничтожили ивы, как это почти сделали с хинным деревом в восемнадцатом веке, когда открыли, что его кора может вылечить малярию.

Клер тут же засыпала его вопросами, и он поднял руку, чтобы остановить перекрестный допрос.

— Итак, теперь, когда тошнота прошла, самое мое серьезное соображение состоит в следующем: насколько еще мне хватит шоколадных батончиков?

Он широко развел руки в стороны и попросил ее подумать, каким безрассудством со стороны такого маленького, толстого человечка с одним яйцом («но с большим членом и сердцем»), как он, было даже помыслить о таком походе.

— Значит, ты не хочешь услышать мой тератологический вопрос?

— Давай, валяй.

— Это звучит безумно, но… ты же все знаешь о мифах и о раке, верно? Мне интересно… ты когда-нибудь слышал о такой болезни, от которой у людей уши отваливаются?

— Лучшее, что я могу вспомнить, это история, которую рассказал мне один японский друг о том, как вредно есть слишком много морских ушек, цитирую: «А то уши отвалятся». Сначала я подумал, что это просто образчик непостижимого японского юмора, но нет. Похоже, морские ушки питаются водорослями и сохраняют большое количество производных хлорофилла. Если моллюсков есть слишком часто, эти вещества могут накапливаться в коже и вызывать поражения, а раз кончики ушей — те самые части тела, которые больше всего подвергаются воздействию солнечного света, то именно там и развиваются самые сильные поражения. В тяжелых случаях разрушение мягких тканей может отделить ухо от головы! Есть одно восточное проклятие: «Пусть твое правое ухо сгниет и свалится в левый карман». Как знать, может, оно обязано своим происхождением светочувствительности, связанной с хлорофиллом?

— Никогда не думала, что хлорофилл — такая опасная штука, — произнесла девушка, переваривая смысл, который приобретала история Бена в свете всего, что она слышала о Джеке.

— А теперь, Клер, пожалуйста, давай покинем наш университет для двоих на пару минут и просто насладимся утром и пейзажем.

Они оставили открытые склоны и вошли в величественный зеленый лес с огромными деревьями, кора которых была обернута сеткой переплетенных вьющихся растений. Спускавшиеся вниз канаты лиан, свисавшие между стволами, будто снасти с мачт целой флотилии кораблей, напоминали о море; это впечатление усиливали перистые папоротники и эпифиты, под тяжестью которых гнулась каждая ветвь, заставляя деревья скрипеть и наваливаться на свои якоря.

— Как думаешь, куда исчезли призраки этого леса? — прошептала Клер Бену, останавливаясь и наводя камеру на дерево, чья сердцевина сгнила под такелажем вьющихся растений, а образовавшуюся пустоту теперь заполняли перекрученные белые лианы. — Они похожи на гигантские обломки кораблекрушения… а может, на жилы и сухожилия. Как на тех старых картинках, где с людей содрали кожу и обнажили мышцы.

— Какая отвратительная мысль! Лично я думал о соборе. Она усмехнулась.

— Ты всегда предпочитаешь во всем видеть лучшее, Бен?

— Вовсе нет. — Он энергично потряс головой, отметая обвинение в беспорядочном оптимизме, которое часто выдвигал против него Джек. — Но я всегда ищу его. Это часть моей работы тератолога.

— Мне казалось, тератологи должны искать чудовищные формы.

— И восхитительные тоже.

— Вроде опухолей? — поддразнила она.

— Даже опухоли могут быть восхитительными! Ты знаешь, что опухоль по мере своего роста действительно развивается? Отчасти поэтому мне нравится изучать рак: способность бесконечно менять обличья делает эту болезнь достойным противником.

Взгляд Клер снова привлекли древесные фронтоны и готические арки у них над головами. Она потянулась за биноклем.

— Вон там, наверху, видишь? Вот эту проплешину? Похоже на…

Она двинулась вперед, во влажный подлесок, раздвигая листья своей серой футболкой, словно плавник — зеленые волны, опустилась на колени и подобрала что-то вроде резиновой купальной шапочки, одной из тех, что похожи на морские анемоны: такую носила ее мать. Минуту спустя в протянутую ладонь Бена упал спутанный клубок корней-макаронин, в котором легко можно было узнать раздавленную орхидею.

— Клер — ты же не срывала ее!

— Разумеется нет! Их куски там везде разбросаны, и на многих деревьях большие проплешины. Их кто-то крадет.

— Если здесь поблизости контрабандисты, едва ли они по-доброму отнесутся к наблюдателям.

Они поспешили нагнать остальных членов экспедиции, которые остановились на полянке в миле от них, чтобы Ник мог сделать запись. Все еще тяжело дыша после быстрого подъема, Бен тут же принялся рассказывать Кристиану о том, что они обнаружили, но Клер перебила его объяснения.

— Это все равно что… надругаться над церковным кладбищем! — воскликнула она.

Доставая из рюкзака куски смятой орхидеи, она отметила, что Джек был единственным, кто не выразил удивления, — Джек и один из проводников, присоединившийся к ним вскоре после того, как они вошли в Бутан; этот человек должен был отвести их обратно в Сикким.

— Это растения, Клер, не люди, — сказал Джек. — А мы не можем позволить себе связываться с контрабандистами, если они в этом виноваты.

— Едва ли мы в состоянии сообщить о них, — мягко возразил Кристиан. — Это печально, но мы здесь не из-за орхидей.

Клер, возмущенная спокойствием мужчин, повернулась к Нику за поддержкой. Он молчал, но выглядел удрученным, особенно когда Джек взял у девушки спасенное растение и швырнул его в кусты.

— Вот если власти поймают нас с этим, тогда начнутся настоящие проблемы, — произнес он и жестом велел проводникам снова трогаться в путь.

— Очень целеустремленный, этот твой родственник, — заметил Бен. Он крепко стиснул плечо Клер, стараясь утешить. — Меня удивляет, что он всего лишь заместитель командира, особенно при том, что первоначально он сообщил о зеленом маке не Кристиану, а моей группе.

— Правда?

— Джек предложил повести в это самое путешествие команду аспирантов.

— Тогда почему вы не согласились?

— Обычная причина — денег не хватило. Наша университетская группа финансируется правительством. Мы просто не могли обеспечить субсидирование. Тогда он обратился К Кристиану. Как ты можешь догадаться, у ЮНИСЕНС водятся лишние доллары. Конечно же, Кристиан загребет теперь всю славу. — Не сводя глаз с удаляющейся спины ее родственника, он добавил: — Забавно, но здесь Джек выглядит гораздо больше в своей стихии. Может статься, он упустил свое призвание, променяв его на лабораторию.

— Не исключено, что поэтому Кристиан и выбрал его. У меня есть теория, что Крис каждого из нас оценивает только как часть единой экспедиционной молекулы, молекулы «Ксанаду».

Бен рассмеялся.

— Флитвудовская вариация на тему теории Геи-Земли: земля и все, что на ней есть, как единая саморегулирующаяся система.

— У нее что, есть собственная теория? — Ей казалось, она сама это выдумала. — Все с большой буквы: Теория Геи?

— На самом деле это гипотеза. Названа по имени греческой богини земли.

— А, ну конечно, гипотеза! В этом-то и вся разница!

— Ее придумал Джеймс Лавлок, английский ученый, который начал с того, что стал измерять кровяное давление под водой во время Второй мировой войны, и закончил одиноким борцом за охрану природы, открывшим, что предположительно «чистый» воздух над Антарктикой в действительности полон хлорфтористых соединений углерода. Лавлок верит, что Земля, Организм, в конце концов избавится от любого вида, который неблагоприятно воздействует на окружающую среду.

Клер, все еще раздумывая об орхидее, ответила:

— Ах, вот как? Тогда какого черта людям позволили торчать здесь так долго? — Ворона хрипло каркнула у нее над головой, словно призывая девушку растолковать свой довод. — Скажи мне, Бен, почему ты согласился продолжить это путешествие? В смысле без виз?

— Это долгая история, но если вкратце — я несколько лет лелеял безумное желание увидеть гималайский голубой мак.

— Тогда мог бы сберечь силы и не ходить в поход по высочайшим горам мира, — заметила она. — Каждое лето его можно спокойно достать в любом садоводческом магазине.

— Я имею в виду в естественных условиях, таким, как его видели полковник Бейли и ботаники вроде Фрэнка Кингдона-Варда, растущим на альпийском лугу посреди ирисов и примул, рядом с каким-нибудь яком.

— Он даже цвести еще не будет!

— А вот наш зеленый мак, Джеков снежный барс, может, и будет. И за это я бы сделал все, что угодно. — Его лицо, похожее на покрытый пушком персик, сморщилось, словно его пропустили через соковыжималку. — Для меня все растения делятся на маки и остальные, прочие растения, не-маки. Эта страсть захватила меня, когда я учился в Кембридже и один друг дал мне голубой мак Бейли. — Он похлопал себя по солидным складкам на животе. — Точно в насмешку, а? Такой толстяк, как я, и влюбился в этот трепетный, прозрачный цветок, похожий на бабочку? Я составил сумасшедший план, готовился специализироваться на редких альпийских растениях, а пока начал свое дело, торговал растениями по почтовым заказам из своей квартиры в Лондоне, проращивая те семена, что мои друзья собирали в глуши. Действительность накрыла меня с головой: у парадной двери стали появляться сорокафутовые грузовики из Италии, приезжавшие за все большими и большими партиями товара; я говорил: «Посмотрите там, наверху, во второй ванной», а сам в это время жонглировал тремя комплектами заказчиков. И все-таки я по-прежнему питаю к маку непреодолимую склонность, как будто встречаю своего человека в толпе. Словно мы были знакомы в прошлой жизни.

Клер прошла еще несколько шагов, не говоря ни слова; молчание ее спутника прерывалось только его пыхтением.

— Если мы найдем этот мак, Бен, и он окажется таким действенным, как предполагает Джек, ты думаешь, ЮНИСЕНС может попытаться получить патент на лекарство от рака?

Бен, казалось, не хотел отвечать, но Клер не отставала:

— Бен?

— Знаешь, Клер, я легко могу представить тебя работающей в судебной медицине. Археология бы тебе тоже прекрасно подошла. Ты в душе копатель. — Он резко остановился. — Это слишком сложный вопрос, чтобы обдумывать его без дозы кислорода и шоколада.

Ожидая, пока он развернет обертку своего батончика, Клер встала на приличном расстоянии от ущелья, которое спускалось слева от них почти отвесным рядом узких гребней.

— Рак не единая болезнь, Клер, так что здесь не может быть одного лекарства, — медленно проговорил Бен, с сожалением слизывая остатки шоколада с пальцев, а ей показалось, что он уходит от ответа так же, как она отошла от утеса. — Однако факты нашей экономики вынуждают фармацевтические компании стараться изобрести «волшебную пулю», способную застрелить рак наповал, даже несмотря на то что эффективные вакцины против малярии и холеры — болезней, свойственных странам третьего мира, — спасли бы гораздо больше жизней. Мы с тобой, ты и я, принадлежим к пушечной культуре.

На это Клер слегка улыбнулась.

— Кристиан вчера говорил о том, чтобы генетически помещать эфирные молекулы мака в повседневную пищу. Вроде как — не знаю, класть их в арахисовое масло, или картофель фри, или что-нибудь в этом духе. Возможно, это продлит наши жизни на сотню, две сотни лет. Ты «за»?

Бен положил руку на сердце.

— Я не Будда, Клер, даже если форма моего тела указывает на генетическое родство. — Он еще раз глубоко вздохнул и устало потащился вверх по склону, поднимая каждую ногу так, словно его ботинки крепились к земле на липучку. — Наши поиски — это поход Запада за Святым Граалем, Вечнозеленой жизнью, страховкой против старения и смерти. Этим мы отличаемся от Востока, хронически незастрахованного места, где люди больше озабочены духовным страхованием.

Клер подумала, что Джек едва ли стал бы платить взносы за духовную страховку.

— Меня в зеленом маке по-настоящему интересует то, — продолжал Бен, — что он может содержать антитело, которое блокирует рецепторы, позволяющие раковым клеткам сообщаться друг с другом. — Он попытался объяснить этот процесс в более доступных выражениях. — Представь себе, что это плохие ребята, которые плодятся как кролики и развращают все общество. Теперь, вместо того чтобы убивать их химиотерапией, ты изменяешь их гены таким образом, что, хотя они по-прежнему несут в себе генетическую мутацию, делающую из них плохих ребят, их можно поместить в нормальное семейное окружение, где им придется вести себя как следует.

— Хорошие ребята, плохие ребята, Бен? Ты же не хочешь сказать, что если опухоли могут исправиться, то, значит, и люди тоже?

— Так далеко мои выводы не идут — впрочем, почему нет? Не исключено, что этот мак сможет предложить эпигенетическое решение…

— А это что такое? — спросила Клер, вспомнив об эпифизе, кусочке колена, который отделился от бедренной кости, прежде чем они начали срастаться.

— Грубо говоря, это воздействие среды, — ответил Бен; в это время они подошли к лагерю, где их уже ожидали остальные члены группы. — Этот мак может заставить опухоли вести себя как следует, тонко настраивая их химическое сообщение со средой. А если раковые клетки способны исправиться, то какого черта не могут и люди?

Приблизившись к ним, Джек резко закончил этот разговор холодным, категорическим замечанием:

— Может, потому, что люди бесконечно сложнее раковых клеток, Бен?

 

5

Впервые в жизни Клер оказалась в компании составителей списков и архивариусов, столь же одержимых, как и она. Шаманы лепча, два маленьких смуглых человечка, державшихся очень прямо и с большим достоинством, держали в головах каждый лекарственный корень, лист или цветок, какие только находились в предгорьях Гималаев, буквально читали шатер леса, ведя команду «Ксанаду» через этот отрезок гор Сиккима и прикалывая каждый цвет и оттенок к ткани памяти булавкой имени и цели.

— Цветок Кетаки — пандан, как я полагаю, — бормотал Ник в свой диктофон, отзываясь на замечания переводчика, — его носят в своих волосах девушки, чтобы завоевать любовь мужчин. Семена лечат рану в сердце.

Рану в сердце — ножевую или любовную? Клер, фотографируя, слушала, как летают туда-сюда, словно мячик для пинг-понга, слова веселого языка шаманов, и пыталась понять, насколько далек перевод Ника от исходного значения; в конце концов она решила, что в этом пейзаже можно поверить почти во все, что угодно. Воздух здесь был очень тонок и остр, он напоминал бодрящее молодое вино, которое подают к рыбе; а свет причудливо играл под огромными деревьями, подступал зеленью, которой можно было противостоять лишь непрестанным движением (стоит надолго застыть на одном месте, и обнаружишь на щеке пиявок, а вокруг штатива обовьется лоза). Интересно, думала она, как этот свет повлияет на фотографии, которые нужны Кристиану. Ее собственные руки и одежда все больше покрывались пятнами грязи, и она изумлялась способности генетика содержать ногти в безупречной чистоте, а одежду без единой складочки, словно он путешествовал с невидимым лакеем.

— Сколько, если вообще хоть что-то, знаний лепча записывалось? — спросил Кристиан знахаря-лепча из Гангтока, который переводил для них.

— Очень мало, — ответил тот, — разве что, может быть, в тибетских ламаистских монастырях, где, по слухам, хранятся медицинские свитки. Но в основном эти тайны передаются устно из поколения в поколение.

Многие шаманы свято оберегают свое знание, сказал он, ибо верят, что если поделятся им с непосвященными, то не только действенность растений уменьшится, но и сам шаман навлечет на себя гнев их божеств.

Клер подозревала, что Кристиан с огромным удовольствием поместил бы обоих шаманов под стеклянные колпаки, подсоединив к ним трубки, впускающие кислород и выкачивающие информацию. Впрочем, он и так проверил, со своей приторной любезностью, от которой никуда было не деться, чтобы она и Ник поймали на пленку все деревья, травы и цветы, которые травники-лепча использовали в качестве лекарств. Потом в Англии биохимики ЮНИСЕНС будут решать, отвечает ли за результат одна молекула или несколько и влияет ли на него способ применения растения. Как раз применение и действительные рецепты изготовления лекарств шаманы скрывали, хотя охотно делились именами лекарственных растений и рассказывали об их целебной силе.

— Часто они используют галлюциногены для тайного посвящения и обрядов, связанных с изменением формы, которые называют «встречи с духами», — сказал Джек, объясняя их скрытность.

Ник предположил, что уж в галлюциногенах-то Джек понимал толк.

— Как и все бывшие хиппи, верно?

— Мне всегда было интересно, что случается с хиппи, когда они вырастают, — заметила Клер. — Теперь я знаю. Они переходят в другой лагерь и устраиваются на работу в международные фармацевтические компании.

Приближая объектив к большому, похожему на кружево растению, Клер услышала от Кристиана, что это артемизия, заменитель хинина, использующийся в Китае, и что ее активную молекулу западные химики уже синтезируют.

— Китайцы отказываются вывозить семена, — сказал он, — так что большая удача найти ее здесь, особенно при том, что малярия по-прежнему свирепствует в низменных долинах Сиккима.

Когда она спросила его, зачем им столько образцов различных растений, если он интересовался маками и хлорофиллом, он ответил вежливо, но с той усталой ясностью в глазах, которая появляется у некоторых взрослых при разговоре с детьми:

— Я интересуюсь воздействием высоты на алкалоиды, содержащиеся в растениях, Клер. Позволь мне объяснить это на примере хинного дерева. В горах его алкалоиды, помогающие бороться с малярией, становятся более действенными и встречаются в большем количестве, пока их содержание не достигнет самой высокой отметки у границы промерзания почвы. То же самое может быть верно и для нашего мака: смена среды обитания может изменить его молекулярную структуру, так же, как считалось, что высота влияет на концентрацию содержащегося в нем хлорофилла.

— А что вы сделаете, когда мы найдем цветок, — синтезируете его алкалоиды, так же как с хинином?

Она задала вопрос, надеясь на полный и точный ответ, видя в Кристиане человека, который мысленно никогда не снимал с себя лабораторного халата, результат генетического эксперимента, который, возможно, вскоре и размножаться будет с помощью одних лишь сигналов мозга. Хотя она знала, что у него есть жена — Арабелла — и две дочери с такими же предсказуемыми мелкобуржуазными именами, Клер никогда не могла представить его себе с гениталиями. Ему больше подошла бы какая-нибудь скромная, благопристойная гладкая шишечка, думалось ей, как у дружка куклы Барби, Кена.

— Проблема с искусственными копиями, — вмешался Бен, не давая Кристиану ответить, — в том, что они способствуют развитию мутантных форм той болезни, с которой должны бороться. Так было с антибиотиками и гербицидами, но вот с естественным хинином из хинного дерева такого не случалось, что примечательно. Ни один штамм паразитов, вызывающих малярию, не способен сопротивляться естественному лекарству так, как синтетическим противомалярийным средствам.

Джек протянул руку и потрогал лоб Клер, словно чтобы проверить, нет ли у нее жара.

— Ты принимала свой хлорохин?

— На этих высотах нет малярии, — огрызнулась она.

Он убрал руку с ее лба, легонько скользнув ладонью по щеке девушки.

— Здесь нет, зато в некоторых долинах есть. А паразиты могут жить в твоей крови несколько недель.

Когда дело касается выживания, решила Клер, главное — постоянно меняться и менять свое обличье; и никому это не удавалось лучше, чем Джеку. За обедом ее родственник рассказал историю об одном шамане, увлеченно подражая речи и жестам туземца. Этот спектакль, на фоне гор и занавеса деревьев, преобразил Джека.

— Если я вижу человека, который толст, и утомлен, и не может удовлетворить свою жену, и который постоянно хочет пить, — сказал Джек-шаман, Джек-лицедей, — тогда я привожу его к одному улью в лесу, и на этом месте мочатся мужчины. Если потом я вижу, что пчелы жадно бросаются на мочу этого больного человека, то тогда я знаю, что должен дать ему вот эти фрукты. — Сняв личину, Джек добавил: — Эти фрукты — противодиабетическое средство, эффективны для семидесяти процентов диабетиков. Пчелы слетаются на мочу этого парня потому, что в ней сахар. — Уголки его губ загнулись книзу, являя насмешливую противоположность улыбке, — он всегда так делал, когда втайне забавлялся.

Бен, комментируя актерские способности Джека, заметил, что каждый из членов группы с подъемом меняет свою структуру.

— Как хинные деревья.

Позади Джека облака тянулись вверх, с разгоряченной земли горных пастбищ к холодному небу, превращая дымку тумана в грозный застывший лес мертвенно-белых и пепельных тонов. Как долго нужно видоизменяться, гадала Клер, как далеко придется забрести от своих корней, прежде чем наши ветви научатся расти по-новому? Везде, куда бы она ни взглянула, ей виделись дурные знаки и зловещие предзнаменования.

В тот вечер Ник привел ее в тихое место на краю деревни, в которой они остановились, и прижал к ее ушам свои мягкие наушники.

— Угадай, что это.

Она тщательно вслушивалась, сознавая, что он пытается склеить трещину, пролегшую между ними, но поначалу не слышала ничего, кроме сухого шороха, за которым последовал звук, будто к ее уху поднесли морскую раковину. И снова сухой шорох.

— Понятия не имею, Ник.

— Это беркут, который летел за нами несколько дней, может, потому, что наш путь пролегает на той же высоте, что и его полет.

Через несколько секунд она услышала мелодичные голоса шаманов, а затем несколько слов, каждое из которых как будто заканчивалось одними и теми же шелестящими гласными. Она вопросительно посмотрела на Ника, и он ответил:

— Я попросил их перечислить все слова, которые есть в их языке для обозначения зеленого цвета.

Она вдруг поняла, что за пределами электронного мира, записанного Ником, играет настоящая музыка: деревенский оркестр исполнял серенаду для своих гостей на странных инструментах, скорее растительных, нежели музыкальных.

— Неплохо, — сказала Клер, снимая наушники и кивая в сторону оркестра, — хотя, конечно, не «Роллинги».

Они присоединились к Бену, Джеку и Кристиану возле костра на деревенской площади, а позади них сгрудились носильщики и проводники. Теперь, когда к слушателям прибавились еще двое, оркестр заиграл быстрее, отбивая бешеный темп, и когда музыка достигла апогея, Джек вдруг обвил рукой талию Клер и закрутил ее в танце по деревенской площади так, что у девушки закружилась голова; а местные жители, проводники и носильщики хлопали в такт музыке. Все быстрее и быстрее играли музыканты, пока Джек не оторвал ее от земли, и ей пришлось обхватить его ногами, такой он был высокий. Все засмеялись. Она посмотрела на Ника и увидела, что он возится со своим записывающим оборудованием, проверяя уровень звука, с головой уйдя в работу и не обращая на нее внимания. По маленькой площади с воем носился ветер, роняя в ночь огненные искры костра. Ее голова вращалась быстрее, чем поворачивался Джек. Она снова была маленькой девочкой, а папа кружил ее точно так же на сельских праздниках в Техасе. Разве что объятия Джека нисколько не напоминали отцовские, и Клер показалось, что она почувствовала пистолет на груди ее родственника, закрепленный на лямке под курткой.

— Это пистолет? — спросила она, и ветер унес ее вопрос в ту же секунду, как она подумала, до чего глупо это звучит.

Но Джек услышал, и уголки его рта изогнулись в привычной насмешливой антиулыбке. Он прижал ее голову к своей шее, и она ощутила запах пота, табака и мыла. Они приближались к точке, для которой она еще не была готова, когда Бен прервал их и увел ее в неповоротливом танце под последние такты замирающей музыки.

Сидя возле угасающего костра, Джек обнаружил завидную память на скверные стишки и еще более низкопробные анекдоты. Их с Беном голоса становились все более хриплыми: по кругу ходила бутыль с местным виски, называвшимся «Бутанская мгла».

— Где ты раздобыл это пойло, Джек? — поинтересовался Бен. — Им бы лучше растирать мои ноющие мышцы.

А Джек начал декламировать очередную поэму: «Его преподобие Макферсон из Тамилнада считал кабаре самой дьявольской формой разврата!»

Щеки Клер порозовели, когда она заметила, что родственник бросил взгляд в ее сторону, чтобы убедиться, что она слушает, и только потом продолжил: «И верил, что в перлах и бусах босые смуглянки, прелестны, как гурии, грешны, как демоны ада, плясали на этих ужасно бесстыдных гулянках». На этот раз не было никакого сомнения в том, кому предназначался стишок Джека. Он хлебнул виски, вытер горлышко бутылки рукой и предложил ей выпить. Нарочито сближающее действие, подумала она, передавая бутылку дальше Кристиану, так и не сделав глотка. От обаяния Айронстоуна ей делалось неловко.

Бен, глухой к скрытым смыслам, вернул разговор к поэзии.

— Единственное стихотворение, которое я вообще смог запомнить, написала моя соотечественница, американка, — произнес он, вороша костер остатками тросточки, какие он мастерил себе каждый день из какой-нибудь ветки, и сгоняя светлячков с последних тлеющих углей. — Первая строфа о химике, который создает бронзовое подобие жизни. А во второй так: пора сажать сады, пока я жива, — чтобы встретиться с творцом моего компоста, кладбищенским сторожем.

Джек бросил окурок в огонь.

— Бог как садовник, Бен? Идея не нова, но может привиться.

Бен добродушно улыбнулся.

— Скорее ландшафтный архитектор, какой-нибудь Ланселот Браун, я бы сказал. Человек, который переделывает форму земли.

— Не особенно считаясь с жильцами, — пробормотала Клер. Когда они с Ником остались у огня в одиночестве, девушка указала на его магнитофон, все еще включенный.

— Замечательное качество звука, — сказала она. — Жаль, что ты не можешь записать чувство.

Как ей хотелось, чтобы он посмотрел на нее. Не отрывая взгляда от своего аппарата, Ник объяснил, что пытается поймать на пленку ночные звуки.

— Удивительно, сколько всего можно услышать в тишине, в пространстве между одним звуком и другим.

Еще один способ чтения между строк, подумала Клер. То пространство, что она желала исследовать, пролегало между ней и Ником, но иногда он заставлял ее чувствовать себя так, будто она была слишком материальна с ее неуклюжим интересом к внутреннему устройству и докучливой надобностью узнать все, что только можно. Ему куда больше удовольствия доставляло мимолетное, незаметное, несуществующее.

* * *

Под сенью Гималаев, октябрь 1988 г.

Какие секреты хранит Джек? То же самое он мог бы спросить и обо мне. У всех свои секреты. Достаточно посмотреть на дневники Магды, в которых она пытается скрыть свои чувства к таинственному человеку, которого я называю Арун, в беспорядочном соединении триангуляции и ботаники, викторианской фотографии и подъема индийского национально-освободительного движения. Вся ее хронология умещается в одной плоскости, прошлое и настоящее неразделимы, а заметки, сделанные пером и чернилами, всеобъемлющи; они словно сошли со страниц тех приключенческих историй, которые я так любила в детстве: в них блуждали странствующие рыцари, преследуя и поражая сказочных тварей. Как же заблуждались эти рыцари, вот что меня тогда интересовало. Сегодня, за чтением слов порицания, обращенных Магдой к сэру Джозефу Хукеру, у меня появилось кое-какое представление на этот счет. Не менее всякого другого он был повинен в уничтожении тех пейзажей, которыми восхищался, так она утверждала. Проникнув в Сикким тайком из Тибета вопреки ясно выраженной воле сиккимского раджи, он разграбил страну цветов, а потом еще имел наглость пожаловаться на то, что собиратели наводнили далекие горы Ассама, опустошили их, «словно бессмысленным разбоем», на несколько миль усеяли гнилыми ветками и орхидеями. Ему выпала честь любоваться на горы Сиккима, когда их склоны все еще были окрашены в розовый цвет магнолии Magnolia campbellii. Всего сорок лет спустя Ма-гда обнаружила, что та же самая магнолия стала настолько редкой и находится на грани исчезновения там, «где когда-то можно было взглянуть на них с высоты и увидеть тысячу водяных лилий, колышущихся на волнах бурного зеленого моря».

Сейчас за откидным клапаном моей палатки горные вершины мерцают под звездами ярче, чем когда бы то ни было; они свидетели того, как всей их родине угрожают опасности перенаселения, горных работ, лесозаготовок, строительства дорог и гидроэлектростанций. Всего пять лет прошло с тех пор, как на неопределенное время пришлось закрыть долину цветов в национальном парке Нанда Деви, даже для выпаса местного домашнего скота, а ведь мы теперь вторгаемся в не менее хрупкую среду в поисках цветка, настолько редкого, что его никто не видел уже добрую тысячу лет. Что будет, если мы найдем мак? Что, если нет? Я все время думаю о Джеке (лицедее, химике, исследователе) и его пистолете — ведь это был пистолет? Если да, то, несомненно, у него были причины взять его с собой. «Земля контрабандистов» — вот как называет мой друг-лепча ту страну, в которую мы вступаем.

 

6

Клер, может, и выкинула бы мысли об оружии из головы, если бы не проводник, которого Джек нашел через две недели после того, как они вышли из Калимпонга; это был коренастый невысокий человек, чье лицо ей сразу же не понравилось, во всяком случае, ей показалось, что она его узнала по фотографии в лачуге Сунила. Если она была права, это был один из двух химиков, уволенных ЮНИСЕНС, и он привел с собой еще четверых таких же крепких спутников, вместе с их собственными десятью носильщиками, которые должны были заменить некоторых лепча. Новоприбывшие были хорошо экипированы, и их одежда выглядела куда более современно, чем твидовая куртка и индийский жилет, с которыми не расставался Джек. Когда Ник поддразнил его, Айронстоун объяснил, что куртка принадлежала его отцу и была очень удобна, так как в ней много карманов.

— Хорошая куртка для человека, которому есть что скрывать, — пошутила Клер, за что Ник наградил ее внимательным взглядом.

В тот день, когда к ним присоединился химик ЮНИСЕНС, Клер снова решила поделиться своими подозрениями с Ником, невзирая на возможные последствия. Она нашла его, когда он в одиночестве сидел с альбомом, прислонившись к березе. Ветер дул в ее сторону и помешал ему услышать приближающиеся шаги и хруст золотистых листьев под ее ногами, пока она не оказалась в паре футов от него; тогда он поднял глаза и улыбнулся, похлопав по земле возле себя пластиковой ладонью.

Устраиваясь рядом с ним у дерева, она хотела заговорить о чем угодно, только не о Джеке. Хотя она работала с Ником дни напролет, их всегда окружали другие члены экспедиции. Редко можно было застать его в те минуты, когда он не был погружен в свой собственный мир звуков и отвлеченных зеленых образов.

— Ты очень озабочен в последнее время, — нерешительно начала она.

Он снова взял в руки альбом, что-то добавил к пейзажу, который рисовал, и снова положил его на землю. Она завидовала его искусству и однажды спросила, учился ли он рисованию, на что он рассмеялся и сказал, что это был дар, «талант, полученный от какого-то давнего рисовальщика в моем роду».

— Наверно, волнуюсь о том, что будет, если мы не найдем этот мак, — говорил теперь Ник. — Мы обошли все места в Сиккиме, где он предположительно цвел, и даже здешние шаманы о нем не слыхали.

— Почему это так важно для тебя, Ник? Ты успешный художник; тебе не нужно самоутверждаться таким образом.

— Разве? — Он поднял свою искусственную руку и тяжело уронил ее, потом потер место, где протез соединялся с настоящей плотью.

Вряд ли это был сознательный жест, подумала она, но он говорил о его чувствах лучше, чем любые слова. Ему необходимо было верить в эту экспедицию, но иначе, чем ей.

— Ты не… — Она умолкла, с сильно бьющимся сердцем.

— Я не — что?

— Просто… думаю об этих проводниках, которых нанял Джек. Они как будто…

— Не совсем заинтересованы в ботанике? — предположил он. — Что ж, нам понадобятся не просто кроткие собиратели растений, если мы наткнемся на контрабандистов — или китайский патруль, — когда будем пересекать долину Чумби.

— Тебя это не беспокоит?

— Что мы нарушаем закон или рискуем нашими шеями? Как говорят, закон — это настоящая задница, а я доверяю Джеку и думаю, он знает, что делает.

Она поспешно заговорила, зная, как неубедительно будут звучать ее подозрения:

— Нет… понимаешь, я узнала этого нового проводника. Он один из химиков, уволенных ЮНИСЕНС. Я видела его фотографию в том мусорном поселке. По крайней мере, я думаю, что это он.

— Если это и вправду один из тех химиков, которых уволили, то Джек, возможно, пытается загладить свою вину. Но я в этом сомневаюсь. — Ник слегка приобнял ее своей пластиковой рукой. — Для вашего брата мы все на одно лицо.

Может, это его объятие так подействовало на девушку, может, оно просто выдавило из нее это неловкое замечание, но она продолжила:

— Я спрашивала Бена про ту историю, что мне рассказали в деревне, про уши, которые отваливаются…

Ник отодвинулся от нее.

— Только не начинай снова, Клер!

Она тут же пожалела о том, что завела этот разговор.

— Но понимаешь… может быть связь между экспериментами Джека с хлорофиллом и ушами… Бен говорит…

— Какими ушами? — раздался прямо за ними голос Джека. Клер резко повернулась и оказалась с ним лицом к лицу.

— Я… Джек! Ты напугал меня! Я не слышала, как ты подошел.

Он сделал пару шагов и беспечно встал в футе от обрыва, прикуривая сигарету.

— Это из-за ветра. Я спустился с холма. Так что там с ушами? Что-то с Беном?

Ник словно застыл. Клер гадала, что еще донес до Джека ветер. Ее родственник с любопытством переводил взгляд с одного напряженного лица на другое.

— Я чему-то помешал?

Ник снова принялся массировать то место, где пластиковая рука соединялась с культей.

— Нет, конечно нет. Мы просто говорили о…

Клер поспешно поднялась на ноги, стряхивая с шортов веточки и листья.

— Мне нужно… э… — Она густо покраснела. — Бен сегодня сказал, что у меня чуткое ухо и что я хорошо усваиваю языки, так что Ник немножко учил меня тибетскому.

— Что, прямо сейчас? — Объяснение, похоже, не убедило Джека. — И как, у него лучше получается, чем у носильщиков?

Она знала, что Айронстоун прислушивался к ее попыткам выучить пару слов из тибетского у Д. Р. Дамсанга.

«Нату Ла, Джелап Ла, Донкиа Ла, — напевала она как-то, читая названия на карте. — Прямо как песня. Ла-ла-ла!»

— «Ла» означает перевал, — Д. Р. улыбнулся на ее слова, — а также окончание предложения для выражения почтительности. Джелап Ла означает одинокий, ровный перевал. Это дорога Янгхазбенда».

— Э… Джелап Ла… — начала теперь Клер.

— Бесполезно учить ее этому, — перебил Джек. — Мы не пойдем по этому перевалу.

— Я рассказывал ей о том, как Янгхазбенд воспользовался этой дорогой, когда напал на Тибет в тысяча девятьсот третьем году, а потом, ужаснувшись рекам крови тибетцев, которую пролили он и его британские войска, обратился в мистицизм.

Клер чувствовала облегчение оттого, что Ник поддержал ее, хотя и была почти уверена, что их история не убедила Джека, улыбавшегося недоверчивой улыбочкой, как обычно — сказкам Бена.

— Верно, Клер, — сказал он. — Раньше, пока китайцы не закрыли границу, тибетские караваны приходили в Калимпонг через Джелап Ла, обходя стороной Гангток. Они предпочитали держать своих вьючных животных в высокой местности, а не в долине реки Тисты, где и люди, и звери гибли от малярии. И пиявки ужасны. — Он кивком указал на ноги Клер. — А они были на той дороге, по которой мы проходили. Видела эти маленькие отродья, которые бешено метались по всем листьям, готовые залезть в мельчайшую щелочку? Похожие на кровожадные запятые. Ты проверяла ноги?

— Нет. Но я уверена…

— Снимай ботинки.

В другое время Клер воспротивилась бы его приказу. Но сейчас она была рада предлогу не встречаться с Джеком взглядом. Девушка стянула ботинки и носки и в ужасе выдохнула, почувствовав дурноту при виде неподатливых раздувшихся черных телец, усеявших ее ступни и лодыжки. Она принялась рыться в рюкзаке в поисках аэрозоля от насекомых, но не успела она его выудить, как рука Джека схватила ее за щиколотку. Когда другой рукой он вынул изо рта сигарету, она дернулась, попытавшись отнять ногу.

— Сиди спокойно.

Он сжал ее лодыжку еще крепче и медленно и спокойно приблизил горящий конец сигареты к первой пиявке.

— Ты делаешь мне больно.

Он слегка ослабил хватку, но продолжил прикладывать окурок к одной пиявке за другой, поднося его так близко к коже Клер, что она чувствовала жар. Несомненно, с такой же невозмутимой аккуратностью он работал в лаборатории.

— Надеюсь, ты делал это раньше, — произнесла она дрожащим голосом.

— Нет. Но мне всегда хотелось испробовать этот метод.

— Не уверена, что мне нравится быть подопытным кроликом.

В воздухе слабо запахло горящей резиной. Ник, наблюдая за процедурой с гримасой на лице, заявил, что она отвратительна.

— Зато эффективна, — возразил Джек, которому не вполне удалось сдержать улыбку.

— Не спорю. Но я лучше пойду и проверю свои ноги в одиночестве.

Глядя, как он шагает к палатке, которую делил с Кристианом, Клер знала, что только увеличила пропасть между ними, заставив его солгать ради нее.

— Откуда у меня такое ужасное подозрение, что тебе это нравится, Джек? — спросила она раздраженно.

— Власть над беспомощной женщиной, ты хочешь сказать? Не думаю, что мне это что-то дает. — Он улыбнулся еще шире. — Хотя не могу быть абсолютно уверен.

Когда он попросил у нее дезинфицирующее средство. Клер отрезала, что сама с этим справится. Он продолжал удерживать ее лодыжку секундой дольше, чем было необходимо. Весьма симпатичная лодыжка, она в душе признавала это, тонкая и смуглая, хотя и покрытая красными язвами в тех местах, где кормились пиявки.

— Умница, — весело сказал Джек, отпуская ее ногу с легким дружеским пожатием. — Большинство людей тошнит от пиявок.

С его стороны это звучало, как выражение искреннего уважения, но как знать? Джек ведь был таким хорошим актером. Прикуривая новую сигарету, он окинул долгим восхищенным взглядом ее босые загорелые ноги и руки.

— Тебе никто не говорил, что солнечные ожоги вредны для кожи, моя маленькая родственница? Рискуешь заработать рак кожи, разгуливая в майке и шортах на такой высоте.

Она быстро нашлась с ответом:

— Я чернею сразу же, как только на меня попадает солнце. Я даже не пытаюсь загореть. В любом случае с твоей стороны очень мило заговорить о раке.

Он усмехнулся, поглядев на сигарету в своей руке, и отбросил ее, словно отказываясь от курения.

— Тебе следует быть осторожней, — произнес он, — а то в конце концов ты станешь похожа на чумазого неаполитанского уличного мальчишку.

— У папы загар был таким же грязно-коричневым. Мама всегда говорила, что в его семье явно кого-то мазнули дегтем.

Губы Джека сузились в тайном веселье. Потом он провел пальцем по ее руке, от плеча до запястья, одним медленным, томным движением, от которого она покрылась гусиной кожей.

— Возможно, так и есть. — Он говорил мягко, как будто мысленно вел с кем-то беседу. — Это может объяснить твое чуткое ухо к языкам.

Под взглядом Клер ее родственник пошел прочь, посмеиваясь про себя. Она подумала, что от высокогорного загара он стал выглядеть моложе и крепче и совсем не походил на ученого. Его выносливость изумляла ее, учитывая то, что он был заядлым курильщиком, так же, как и его грация; его поступь совсем не напоминала ту нескладную марионеточную походку, которая ассоциировалась у нее с высокими худыми мужчинами. Нет, тот кукольник, что управлял движениями Джека, держал руку ближе к центру тяжести. И она еще больше уверилась в том, что ее родственник едва ли захочет делиться славой, если они все-таки найдут зеленый мак.

На следующий день, после нескольких часов тяжелого пути сквозь заросшую джунглями долину, Клер приблизилась к Бену на тропинке, извилисто убегавшей в горы.

— Здесь крутой подъем, Клер, — сказал он.

— Да, прости, Бен. Всего один вопрос.

— Ты всегда так говоришь, и всегда на крутом подъеме.

— Извини. Но… Знаешь, эти новые проводники Джека…

— Ты про Опиумную Пятерку?

Она уставилась на него.

— Почему ты их так называешь? То есть я знаю, что их пятеро, не считая их собственных носильщиков, но почему опиумная?

— Это им подходит. Не сомневаюсь, Джек знает, что делает, но я в жизни не видел такой сомнительной компании. Хотя нет, неправда. Однажды в Мексике… — Он запыхался и остановился вытереть пот с лица.

— Бен, с тобой все в порядке? На вид не похоже, чтобы у тебя был жар.

— Забавно, при том, какой жар я чувствую внутри. — Даже по меркам Бена, это была слабая шутка. — Разве ты не заметила, как здесь жарко?

Но Клер заметила, что, хотя Бен ел не переставая, он очень много потерял в весе. Вероятно, это все от ходьбы и пота, решила она, видя, как он в пятый раз утирает лицо во время их разговора.

* * *

Пограничные области, октябрь 1988 г.

Вскоре мы пересечем долину Чумби и войдем в Бутан, снова незаконно, благодаря близкому знакомству новых членов нашей экспедиции с тропами контрабандистов. Теоретически границы этих «районов повышенной напряженности», оспариваемых приграничных территорий между Бутаном, Сиккимом, Тибетом и Индией, охраняются военными. Однако, как говорит Джек, если люди хотят нелегально провезти какие-либо вещи, они находят выход — к тому же невозможно наблюдать за всеми перевалами в высочайших горах мира. Все-таки меня поражает, почему ни у кого не возникает вопросов по поводу знакомства Джека с такими людьми, что нынче служат нам проводниками. Как вообще ботаника связана с такими типами? Я думала о странной беседе, которую он вел сегодня с Ником, — о том, чтобы легализовать героин, а потом обложить его налогами, как табак. Джек сказал, что не видит разницы между экспортом американского табака в Южную Америку и Китай и экспортом азиатского героина в Америку.

— И то и другое — потенциально смертоносные наркотики, которые человек принимает по собственному выбору, и прекрасные источники иностранной валюты. Разве что в Азии, где опиум часто является единственным верным способом обеспечения безопасности, наркобароны — герои.

Я добавила этот разговор на карту географии моего родственника, которую составляю; результаты триангуляции еще не подтвердились, но стоит проводить дальнейшие изыскания:

1. Библиотека Ботанического общества: отсутствующие рисунки, все они относились к зеленому маку и тому маршруту, по которому мы идем в ущелье Цангпо.

2. ЮНИСЕНС: слухи о связи Джека с наркотиками и подделкой результатов экспериментов.

3. Мусорный поселок: рассказы Сунила об ушах, Джеке, и тот прием, который мне оказали, стоило только упомянуть его имя.

4. История Бена о том, как хлорофилл может повышать светочувствительность человеческой кожи вплоть до того, что люди заболевают раком.

5. Проводник, который присоединился к нам на дороге контрабандистов в долине Чумби, отсутствие удивления у Джека, когда он узнал, что из леса украдены орхидеи.

6. Химик из ЮНИСЕНС (?), появившийся без всяких объяснений со стороны Джека, хорошая оснащенность его Опиумной Пятерки.

7. Пистолет Джека (?) и его сомнительные друзья.

 

7

На следующий день они подошли к подвесному мосту.

Клер читала о таких мостах в дневниках Магды и надеялась, что все это были лишь изобретения далекого прошлого, давно уже уступившие место бетону и стали.

«Когда все лепча единодушно решают построить мост, — писала Магда, — их шаманы определяют благоприятное для строительства время, и в этот день все здоровые лучники привязывают нити тростника к своим стрелам и пускают их через реку. Потом из этих основ они возводят мост, подобный тому, что лежит перед нами. Я знаю, что мой друг сидел здесь и рисовал это ажурное переплетение тростника и бамбука, висячей дугой изогнувшееся над пропастью, так как на его рисунке отчетливо видна та же самая пропасть с баньяновыми деревьями на обоих скалистых краях. Шагая по раскачивающемуся мосту над стремительно несущейся белой водой, я чувствую его совсем рядом».

Пока группа не подошла к мосту, Клер удавалось скрывать свой страх высоты, в основном благодаря тому, что боялась она, в сущности, не самих гор. С ними она еще могла справиться, а вот с обрывами возникали сложности. А этот мост был сплошным обрывом: длиной четыреста футов, он являл собой не просто ненадежную, но прогнившую опору, а ручей, лившийся на несколько сотен футов ниже, вздулся в стремительный поток из-за обильных дождей. В свете предзакатного солнца казалось, что хрупкие веревки и стебли тростника, переброшенные с одного берега на другой, не прочнее нитей разорванной паутины.

— Таких мостов хватает только на полгода, — сказал Д. Р. Дамсанг Клер и Бену. — На более старых, запущенных мостах бамбук часто прогибается, и люди повисают на тонких тростниковых веревках, словно фонарики.

— По-вашему, сколько вот этому мосту?

— Больше трех лет вот этому мосту.

— Вот сукин сын! — пробормотал Бен.

Клер ничего не могла ответить, потому что крепко стиснула зубы, чтобы те не стучали.

Послав одного из лепча на другую сторону, чтобы проверить мост, Джек сообщил остальным, что переправа, возможно, не так плоха, как кажется. Такие мосты в целом довольно безопасны, заявил он, хотя и невероятно просты.

— Мне не нравятся слова «в целом» и «довольно» в таком контексте, — шепотом сказал Бен Клер.

— Две тонкие параллельные лианы, которые протянуты через реку и привязаны на каждой стороне к деревьям, относятся к семейству пальм рода Calamus, — объяснил Джек, однако его ботаническая точность служила весьма ничтожной поддержкой для ветхого сооружения. К этим параллельным стеблям тростника в палец толщиной крепились другие стебли той же пальмы, связанные с первыми в виде треугольников, на них, в свою очередь, держался настил из палок бамбука. И бамбуковые стебли совсем не обязательно были привязаны к тростнику. — Это не проблема, — добавил Джек. — Надо просто держаться за верхние параллельные тростниковые веревки, подвесные канаты, взяв по одному в каждую руку, и идти вперед по бамбуковому настилу.

Бен поморщился:

— А что если бамбук выскользнет из-под ног?

— Тогда ты повиснешь поперек ущелья, как и сказал тебе твой приятель-лепча. — Джек усмехнулся ему. — Это увлекательно, но руки в этом случае лучше не разжимать.

— О господи.

Лепча вернулся и с улыбкой уверил их, что мост вполне надежный и выдержит, если по нему пойдут не больше чем двое человек зараз.

— И эти двое не должны идти в ногу, чтобы мост не опрокинулся.

— Чтобы мост не опрокинулся, — повторил Бен. — Ёперный театр!

Клер смотрела, как ее родственник прошел часть пути по мосту, а затем нагнулся, чтобы посильнее натянуть одну из тростниковых треугольных перевязей.

Она думала, ее сейчас вырвет.

Все носилыцики-лепча сняли свою обувь и привязали ее к рюкзакам.

— Пожалуйста, сделайте так же, мисс, — сказал Д. Р. — Легче будет цепляться за бамбук, он иногда бывает очень скользким.

Она повиновалась, словно во сне.

— Если делать шаг за шагом, со мной все будет в порядке, — говорила она себе, крепко зажмуривая глаза.

— Очень скользким? — переспросил Бен. — Он что, серьезно? Очень скользкий? Не считая того, что он и так выглядит, будто сделан из кружевных стрингов?

Джек послал вперед половину лепча, чтобы придать всем уверенности. Клер наблюдала, как они беспечно ставят ноги, словно идут по Бруклинскому мосту. Она встретилась взглядом с Айронстоуном и попыталась не выдать дрожание нижней губы. Сзади нее Бен пробормотал: «Аль-Сират», — и, решив, что это ругательство на удачу, она повторила, но уже громче:

— Аль-Сират.

Бен взглянул на нее.

— Не знал, что ты знакома с арабской мифологией, Клер.

— А это она? Я думала, так желают удачи.

Он поставил одну ногу на мост.

— Аль-Сират — мост над серединой ада, тоньше сабли, по которому должен пройти всякий, кто желает попасть в рай.

— Это всего лишь мост, Бен, — вставил Джек. — Не миф.

— Я предпочитаю мифы, — парировал тератолог, делая второй шаг. — У них меньше вероятности разрушиться на полпути.

— Ну, не знаю, не знаю, — ответил Джек.

«Трусиха, трусиха, трусиха», — твердила себе Клер, закрыв глаза.

Когда она снова открыла их, казалось, всего секунду спустя, вся группа уже была на том берегу за исключением Джека и Д. Р. Дамсанга.

— Теперь ты, Клер. — Он махнул рукой, веля ей идти вперед.

— Нет. — Она произнесла слово тихо, но твердо, зная, что это невозможно.

— Давай! Ты всех задерживаешь.

— Я знаю, — сказала она извиняющимся тоном. — Я не могу.

— Конечно можешь! — резко возразил он.

— Я упаду.

— Не глупи. Иди за мной. Давай. — Он нетерпеливо повернулся и пошел прочь от нее по шаткому, сотрясавшемуся мосту.

Она устремила взгляд через пропасть на Ника, Бена, всех остальных, смотревших на нее, и не могла объяснить. Ей это снилось. Пальцы ног похолодели. Она не могла ни за что ухватиться. «Вот так они и расстались, она на одной стороне ущелья, он — на другой».

Пошел дождь. Джек закричал ей, предупреждая, что бамбук становится более скользким, опасным. Внизу, в бездне вызревало огромное пенистое облако, отрезавшее их друг от друга. В дымке тумана она различала тени и движения из прошлого, словно ехала в поезде с запотевшими окнами, где нужно было лишь протереть стекло рукой, стереть эту мглу, чтобы увидеть прежний мир и старых мертвецов, заглядывающих внутрь. «Он подождал, пока она не перешла на другую сторону, а потом перерубил мост так, чтобы она не могла вернуться». Все ее тело стало липким от пота. Она задрожала, когда пелена тумана, поднимавшегося над пропастью, выросла и превратилась в высокую стену, в которой девушка видела темную фигуру, махавшую ей, звавшую идти за собой, а голову этой фигуры окружала яркая радуга.

— Смотри! — закричала она, показывая.

— Давай же, иди вперед, дура! Это просто игра света, отбрасывает твою тень на облако. — Джек протянул ей один из своих носовых платков. — Завяжи глаза, и тогда я проведу тебя. Старый фокус, надо не видеть того, чего боишься.

Она и хотела бы сделать это, но не могла. Да и не важно, открыты ли глаза. Она прекрасно представляла себе пропасть в воображении.

— Пожалуйста, сэр, давайте я посажу ее на спину, — сказал Д. Р. — Она очень маленькая, да и я не такой уж большой. Вместе мы весим не очень много. Если вы пойдете сзади, тогда ничего плохого уж точно не случится.

Клер дрожала всем телом.

— Не говори ерунды, приятель: посмотри на нее! Она не сможет удержаться на твоей спине. Соскользнет и тебя утянет за собой. — Джек потряс головой. — Если кто ее и понесет, так это я.

И тут Клер внезапно поняла, что на это он и рассчитывал с самого начала. Он был слишком умен, проницателен, чтобы не заметить, как она боится высоты. А его старательное объяснение ненадежности моста было задумано для того, чтобы усилить ее страх.

— Нет, — сказала она.

Джек подхватил ее и взял на руки, как ребенка.

— Держись, ради бога. Мне нужна одна свободная рука, чтобы хвататься за тростник.

И ступил на мост.

Клер почувствовала, как тонкая паутина закачалась под ними. Один раз она взглянула вниз и увидела их опору для ног, единый хребет из стеблей бамбука. Они не были закреплены, привязаны друг к другу или боковым треугольным перевязям. Она закрыла глаза.

— Хватайся за другой канат, черт возьми! — Джек выругался на Д. Р., шедшего позади них. — Я не могу удержать эти чертовы штуки параллельно.

Колебание началось очень медленно, не более чем дрожь от движения, словно слегка потрясли скакалку. Потом вся эта длинная висячая хрупкая паутина принялась колыхаться и раскачиваться, крутясь из стороны в сторону, пока наконец тростниковые веревки не прогнулись, подвешивая их над зиявшей внизу пропастью.

Она почувствовала, что начинает отпускать шею Джека. В это время его рука, державшая ее, ослабила свою хватку.

«Я сейчас упаду, — сказала она. Подумала, что сказала. И мысленно добавила: — Он собирается меня выпустить. Это будет несчастный случай. Никто не сможет его обвинить».

И тут прямо за спиной она услышала ровный голос Д. Р. Дамсанга: он давал мосту имя, возводя опоры, перебрасывая через ущелье канат слов:

— Эти два стебля тростника мы называем Саомгьянг, а качающиеся тростниковые петли — Ахул. Настил из бамбука, по которому идут путники, называется Саомблок, две главные параллельные полосы тростника, крепко привязанные к деревьям, чтобы сделать нашу переправу надежной, зовутся Саомнгур, а выходы по обеим сторонам моста мы именуем Саомвенг. Саомгьяш, Агул, Саомблок, Саомнгур, Саомвенг.

Он умолк и снова повторил эти странные слова, воспевая мост, речью сплетая вместе разорванные стебли тростника. Баллада против страха.

В каком-то укромном уголке ее сознания зародилась мысль, что, упади она сейчас, все обошлось бы.

— А целиком наш мост называется Саом.

И тут они очутились на другой стороне.

 

8

Клер открыла глаза и увидела лицо Джека в паре сантиметров от своего; его рот окружили напряженные морщинки. Он прокашлялся, прежде чем заговорить, но голос его все-таки был хриплый.

— Ну как, все запомнила, моя маленькая родственница? Я тебя потом проэкзаменую.

Она соскользнула с его рук на землю.

— А целиком наш мост называется Саом, — сказала она.

Гул радостных возгласов раздался со стороны ожидавших мужчин.

Проявив мягкость и такт, носилыцики-лепча разбили лагерь довольно далеко от моста — так, чтобы Клер не видела его. Еще большую радость она ощутила, когда спустилась ночь и все сели у огня, разговаривая за едой о прошедшем дне так, словно она не опозорилась. Никто ни словом не упомянул об этом, пока по кругу несколько раз не прошла бутылка «Бутанской мглы», и тогда Бен беспечно заметил:

— Так, значит, ты боишься высоты?

— Ужасно.

Глупо было бы отрицать это.

— Может, Кристиан забыл упомянуть, что эта наша небольшая поездочка проходит по высочайшим горам мира? — спросил Ник.

— Я не люблю не столько горы, сколько утесы. И обрывы. — Она замолчала. — И подвесные мосты, наверно.

— Отрадно слышать, — сказал Кристиан. — Джек, сколько еще мостов нам встретится по пути в ущелье Цангпо?

Все засмеялись. Клер тут же взвилась:

— Возможно, вы удивитесь, но я не первый исследователь Гималаев, который боится высоты. Фрэнк Кингдон-Вард тоже страдал от такой фобии, но это не остановило его от походов по более опасным дорогам, чем наша. — Девушка улыбнулась окружавшим ее мужчинам. — По крайней мере, у меня нет страха перед пиявками или трупами… или пистолетами.

Едва только слово было сказано, она сама задалась вопросом, зачем произнесла его.

Айронстоун смеялся вместе с остальными, но на его лице застыло настороженное выражение.

— Я буду иметь это в виду, если мы наткнемся на какие-нибудь трупы, — сказал он. — Или пистолеты.

Бен признался, что оружие пугает его до смерти.

— Почему? — спросила Клер. — Оно ничем не отличается от любого другого снаряжения. Пока следуешь инструкциям. Моя мама научила меня и брата стрелять. — Она заметила, что Джек наблюдает за ней, ждет ее следующего шага.

— Мы сейчас не на Диком Западе, — отозвался Кристиан, — и даже если бы у нас был пистолет…

Она колебалась, сознавая, что собирается сделать очередной ход в игре.

— Мне хочется вам показать. Я могу воспользоваться пистолетом Джека. Если он не против.

Наступило молчание — одно из тех, когда каждый перестраивает свои мысли.

— Конечно, если бы у Джека был пистолет… — начал кто-то.

— Я заключу с тобой пари, Клер, — перебил Джек. — Можешь играться с моим пистолетом хоть в полицейских и грабителей, если снова пройдешь по этому мосту. Только до половины, если хочешь. — Он хлебнул виски. В упавшей тишине слышно было, как он глотал. — Но на этот раз я пойду сзади, вместо того чтобы нести тебя.

Тут же раздались протестующие возгласы. Бен и Кристиан настаивали, что идея нелепа, что Клер и так уже достаточно натерпелась за сегодня и что еще будет время перебороть ее страх высоты. Ник заметил, что уже стемнело, а Джек несколько перебрал.

— Не волнуйся, Клер, — сказал Джек. — Я знаю, что прошу слишком много. Уверен, кто-нибудь из нас будет счастлив перенести тебя через все мосты отсюда до Тибета.

— Отлично, — ответила она, зная, что он нарочно выводит ее из себя и она не должна попадаться на его удочку. — Я сделаю это.

Как только она это произнесла, все ее тело сжалось и превратилось в сплошной желудок, желавший вывернуться наизнанку, а лицо сморщилось от беспокойства, как у обезьянки. Не позволяя себе отступить, она тут же встала и направилась к мосту; огонь ее фонарика мигал перед ней, словно блуждающий огонек.

— Из этого мира в иной, — прошептала она.

Клер слышала, как мужчины сзади поднялись и последовали за ней; Джек шагал рядом. Они подошли к мосту, мягко покачивавшемуся под вечерним ветерком. Девушка сбросила ботинки и почувствовала, что страх закипает в ней, как то огромное перо тумана, поднимавшееся из ущелья. Зубы стучали. Вспомнился Робин, который так любил лазать. Задержи взгляд на отдаленной точке, вот что он сказал бы. Не опускай голову, не отводи глаз от того, куда идешь, и не оглядывайся назад. Она вцепилась в тросы, словно клешнями, и поставила ногу на хребет шаткого бамбука. Ладони стали влажными от пота и скользкими, словно их намылили.

— Не волнуйся, — громко сказал Джек. — Я буду прямо за тобой.

Услышал ли кто-нибудь из мужчин у1розу в словах ее родственника? А ведь они были угрозой, в этом Клер была уверена. Она встала на мост обеими ногами и двинулась вперед; руки она каждый раз передвигала не больше чем на дюйм, нервно хватаясь за канаты, словно в одном ритме с сокращениями своего желудка. Думала: все не так плохо, темнота скрывает высоту.

Джек ступил на мост, и все сооружение задрожало и запрыгало. До ее ушей долетел рев стремительно несущейся воды. Она уже далеко отошла от надежного берега, обеспечивавшего устойчивость, и луна, отражавшаяся в воде далеко внизу, ясно осветила бамбук.

Джек пошел быстрее и держался ближе к ней; от каждого движения мост колыхался и раскачивался.

Он нарочно идет со мной в ногу, думала она. Хочет ли» шить нас равновесия.

Смотри вверх, смотри вверх, смотри вверх.

Она подняла глаза и увидела вершины, испещренные песчаными склонами, а вдалеке гряду заснеженных пиков, выделявшихся на фоне ясного ночного неба, таких же ярких и твердых, как отшлифованные кости, позвонки земли. Еще ближе, с карниза скалы свисал монастырь, точно ласточкино гнездо. Может, это и было гнездо.

Она дошла уже почти до середины моста.

Сейчас, подумала Клер. Вот сейчас он это и сделает. Если я упаду здесь, все решат, что это несчастный случай. Это и будет несчастный случай. Он может потянуться ко мне и сделать вид, что ловит меня, а сам позволит мне выскользнуть из его рук. Ей хотелось оглянуться через плечо, дать ему понять, что она готова. Но тогда пришлось бы посмотреть на бурлящую внизу воду и вновь испытать то ощущение, будто и она, и мост стремительно уплывают прочь.

Она слышала, что Джек сделал шаг позади нее. Он был очень близко.

И Клер принялась петь один за другим шаги, которые привели ее сюда: Саомгьянг, Ахул, Саомблок, Саомнгир, Саомвенг. А целиком наш мост зовется Саом. Безмятежное слово мирного народа, привыкшего переходить мосты.

Она почувствовала, как рука Джека сжала ее плечо, скользнула вниз к запястью и отцепила ее пальцы от тростникового каната. Отдергивая руку, Клер повернулась лицом к Айронстоуну, снова крепко схватившись за тросы. Его лицо было очень суровым, как и ее. Возможно, он действительно верил, что девушка облегчит ему задачу.

— Здесь середина, Клер, — сказал он. — Теперь можно возвращаться.

Обратная дорога прошла как во сне. Одно мгновение ее жизнь висела на волоске, а в следующее она уже сидела у костра, и кто-то накинул одеяло ей на плечи. Джек курил сигарету. Остальные трое поздравляли ее; Бен, почти впавший в истерику от облегчения, прыгал вокруг нее, точно щенок Лабрадора на коротких и толстых лапах. Ник предложил глотнуть виски. Утирая рот тыльной стороной ладони, Клер бросила взгляд на своего родственника и попросила пистолет.

— Это что, русская рулетка?

— У него нет пистолета, Клер, — сказал Бен.

— Есть.

— Уже слишком темно, — отозвался Джек. — У тебя рука будет дрожать.

Кристиан внимательно посмотрел на Джека.

— Перестань дразнить ее своим мифическим пистолетом, Джек. Она за сегодня уже достаточно натерпелась.

Девушка вытянула вперед правую руку, выпрямила ее ладонью вниз. Никакого движения не последовало. Она развернула ладонь и слегка поманила пальцами, так же как Джек на мосту днем. Секунду он пристально смотрел на нее, потом засунул руку в свой жилет и вынул оружие. Его появление было встречено гробовым молчанием; потом Кристиан спросил:

— Какого он образца?

Он что, надеялся, что если даст ему имя, запишет в категорию, то тогда лучше поймет, зачем он Джеку?

— Понятия не имею, — ответила она, довольная небольшими размерами оружия. Оно легко и приятно легло в ее руку. — Пистолеты вроде автомобилей. Мне наплевать, какой они марки, главное, чтобы работали.

— Ну и цвет, конечно, — добавил Бен, пытаясь заставить ее улыбнуться.

— Во что будешь целиться? — спросил ее родственник.

Она наклонилась, скользнула рукой в карман его жилета и вытащила пачку табака, чувствуя острый, нервный запах его пота, вызванного ее действием, потом подошла к краю полянки и закрепила пачку на скрюченной ветке дерева.

— Пожалуйста, вы не могли бы посветить на это — своими фонариками то есть?

Она знала, что проводники и носильщики присоединились к группе у костра. Клер сняла пистолет с предохранителя и встала так, как учила ее мать: ноги врозь, колени чуть согнуты, обе руки свободно держат оружие. Она выстрелила три раза и вернула пистолет Джеку. Никто из них не позаботился проверить ее меткость. Они стояли друг против друга: два родственника, уже не такие дальние, измерявшие то, что осталось от расстояния между ними, признавшие взаимную кровную враждебность. Носильщики побежали к дереву. Один из них поднял пачку. Из уголка, куда попала Клер, сыпались ниточки табака.

— Неплохо, — крикнул Кристиан, исследуя дерево и пачку. — Слишком низко и слишком сильно скошено влево, но совсем неплохо. Примерно по дюйму между каждым попаданием. Довольно кучно, хотя и не в «яблочко».

— Зависит от того, куда она метила, — сказал Бен. — Если это яблочко и не распалось потом на половинки, то уж точно было бы изрешечено.

— Разумеется, она знает толк в оружии, — вставил Джек. — Она же янки, разве нет?

Все ушли спать, кроме Джека, который остался сидеть у костра в одиночестве, куря сигарету за сигаретой. Клер казалось, будто через все его тело пропустили электрический ток; он был напряжен, словно большая тощая кошка, готовящаяся к прыжку. Вернувшись к себе в палатку, она взяла один из дневников Магды и попыталась уйти в чтение. Она чувствовала огромное волнение, и ей совсем не хотелось спать. Внутри нее произошел какой-то сдвиг. Что-то еще случится, она знала. Последнее, что она прочитала, было: «Я человек, способный зайти слишком далеко». Потом ей помешали.

Клер старалась освободиться из-под его чар, не находить его привлекательным, старалась забыть, как хорошо было чувствовать его кожу рядом со своей, его запах, его жесткое длинное тело, очень белое, кроме загорелых рук и лица. Удивительно белое по сравнению с черными волосами на мошонке, как она заметила, когда он включил фонарик в ее палатке, «взглянуть на моего маленького монашка». Джек был умелым любовником, решительно исследовавшим, как ее тело отвечает на его ласки, хотя, когда все закончилось, она почувствовала смущение. Ей не хотелось связывать себя с затхлым запахом внутри палатки, горячими животными парами, которые наводили на мысли о том, как давно она не принимала ванну. Она сказала Джеку, что раскаивается, надеясь на утешение. Однако он только провел рукой по ее маленьким плоским грудям, заставив ее все еще чувствительные соски ощутить шершавую, мозолистую кожу его ладони, и уронил, что ему жаль. Беспокоясь, что задела его чувства, Клер поспешила уверить его, что он вел себя как герой, когда нес ее через мост. Она сама слышала в своем голосе детский восторг: слово «герой» было явно неуместно в свете того, что только что произошло между ними.

— Герой? — Джек, хмыкнув, повторил это слово с интонацией, которая ей не понравилась. — Источник всего героического? — Он говорил почти презрительно (но кого он презирал — себя или ее?), а потом отодвинулся от нее и положил голову на руку. — Герой, героиня… Ты знаешь, что это один немецкий химик придумал такое выигрышное торговое название для героина? Оно от немецкого слова «hervisch», означающего могущественный или героический. В тысяча восемьсот девяносто восьмом он работал на Байера, производителя аспирина. Конечно, это случилось спустя годы после того, как Райт проделал в Паддингтоне первые опыты, пытаясь найти замену морфину, не вызывающую привыкания. Байер сорвал огромный куш, выпустив в продажу новое чудо-лекарство, внушающее благоговейный трепет болеутоляющее. Оно продавалось в привлекательных коробочках, на этикетке которых были нарисованы лев и земной шар. Его рекламировали как не вызывающее привыкания средство для лечения кашля и проблем с дыханием. Не вызывающее привыкания! Нелепо, правда?

Не готовая к иронии, Клер уставилась на тонкое, красивое лицо Джека и почувствовала унижение оттого, что раскрылась ему, — что была раскрыта им, распростерта, растянута для всяческого проникновения. И это человек, который только что занимался со мной любовью, подумала она и тут же поправилась: трахнул меня, пытаясь наказать себя за проявленную слабость.

— Как ты дошел до того, что стал таким дерьмом, Джек? — Напрасное замечание, сделанное, чтобы вернуть хоть немного самоуважения.

Джек, казалось, искренне удивился ее реакции. Она наблюдала, как он ищет причину и выдумывает подходящий ответ — человек, способный надевать на себя разные личины, словно двустороннее пальто. Он придвинулся ближе и провел пальцами по ее щеке.

— Прости, милая, а ты ожидала признаний в неугасимой страсти?

Снова оставшись в одиночестве, Клер с тревогой размышляла о том, как легко могут соблазнить логика и ирония, сделать так, что твоя вера превратится в неправильное понимание фарса, а надежда — в ошибку в суждении. Грехопадение — не столько волнующий прыжок с высоты, сколько полоса незначительных заминок и мелких ошибок при чтении карты. Раньше она относилась к Джеку настороженно, теперь же она боялась его так, как в детстве боялась зеркал: можно бросить взгляд на их поверхность и увидеть свое лицо ужасно искаженным или поймать отражение чего-то, что прячется за углом, подстерегая тебя. Она чувствовала себя очень маленькой и не желала стареть в отражении Джека.

Следующие несколько дней она сторонилась своего родственника настолько, насколько это было возможно. Она испытывала смущение при мысли, что Бен их слышал, и подозревала, что Кристиан не одобрял, а Ник избегал ее (что он должен был подумать, после всех ее намеков про Джека?). Она много размышляла над искусственными горизонтами Магды, о том, как легко устремиться к одному из них. Позднее, просматривая свои собственные дневники того времени, Клер была поражена их двусмысленностью. Посторонний мог бы догадаться, прочесть между строк, но не найти доказательств.

* * *

Граница, октябрь 1988 г.

Зачем я сделала это? Что это было, празднование маленькой победы в честь проявленной храбрости? Хотела Ника, а получила Джека. Дура, дура, дура. Если бы я раньше погасила свет в палатке, если бы не засиделась так поздно за чтением Магдиной жизни, вместо того чтобы позаботиться о своей собственной, если бы, если бы, если бы…

Теперь, когда я пытаюсь представить себе дьявола, у него лицо Джека, его понимание подоплеки международных финансовых каналов, его логика. Джек; потомок Айронстоунов по прямой линии от пламени и серы. До того, как я встретила его, мое восхищение перед учеными покоилось на твердых основаниях. Власть ученых над незримой Вселенной, вот что меня привлекало. То были люди, на чьей стороне стояла логика. Задай им любой вопрос, и на все у них найдется теория, гипотеза. Спроси у них, почему течет чайник, и они выдадут тебе Теорему Чайника, Второй Закон Протекаемости, Последнюю Теорему «Твайнингс». Разумеется, со временем станет ясно, что знание причины протечки не означает, что ее можно остановить, и кое-кто в таком случае мог бы отказаться от подписки на «Нью сайентист» или «Сайентифик америкэн». Или, возможно, сдать билеты на очередной сеанс «Стар трека». Но только не я. Я продолжала верить. Пока не повстречала Джека. А теперь моя вера постепенно идет на убыль.

 

9

В тот период развития ботанической науки, когда мулов в основном заменил микроскоп, картами «Ксанаду» служили истории, легенды и слухи. Из Сиккима экспедиция двинулась на восток по тропе, которая проходила через горный хребет Донгку и вступала в тибетскую долину, известную Кристиану как Чумби, проводникам-бхотия как Амочу, тибетским китайцам как речная долина Дромо Мачу, а некоторым лепча как долина Цветов.

— А у нее есть какое-нибудь собственное название? — громко поинтересовалась Клер, шагая в сумерках сквозь упавшее созвездие светлячков.

Все свое время она проводила в воображаемом мире, который трудно было оставить, сказочном краю, где жили Магда, Арун и все остальные безвестные индийские художники и проводники, которые проходили этими тропами до них. Джек. немного отставший от головной группы, чтобы подогнать ее, положил руку на затылок девушки, но Клер немедленно отпрянула и начала оглядываться, чтобы увериться, что никто не увидел. Ее родственник нахмурился и сунул руку в карман.

— Ты только делаешь все хуже, Клер.

— Что делаю хуже? — Она злилась на него за то, что он прервал ее внутреннюю беседу с Аруном.

— Ты гораздо яснее даешь понять, что между нами что-то есть.

— Что? Что между нами есть?

— Ничего, о чем стоило бы поднимать столько шуму. Зуд, который надо было унять.

Клер вскинулась, готовая расплакаться.

— Похоже, любовь тебя ничему не научила, так, Джек?

Она тут же пожалела, что заговорила о любви. Еще одно щекотливое понятие, вроде героев и надежды.

— Давай-ка подумаем, чему меня научила любовь? — Джек почесал следы укусов насекомых на своей шее так яростно, будто это ее вопрос их вызвал. — Полагаю, она научила меня тому, что плохим бракам, как плохим гибридам, присущи пошлые цвета и болезни. И еще урок измены и предательства — вот что я выучил. Ты любишь кого-то, а потом предаешь его. Тот, кто любит тебя, всегда в конце концов изменит тебе. Все эти Иудины пакости, отсутствие веры — в других, в себя, наконец. Чем больше ты кого-то любишь, тем больше предаешь себя самое.

Клер обратила внимание, что его лицо, и без того тонкое, превратилось в лезвие топора из-за плохого питания и длинных переходов; все в нем казалось острым и резким.

— Тебя научила этому какая-нибудь женщина? — спросила она, и ее голос был мягче, чем слова.

— Это урок моего отца, преподанный ему на коленях твоей любезной Магды.

Боясь, что он вот-вот уменьшит ее грезы до размеров пластикового пакетика, Клер резко отошла от своего родственника; она предпочитала сохранять дистанцию между ними, свято оберегая собственные мифы.

* * *

За храмом Неба, Западный Бутан, ноябрь 1988 г.

К нашему всеобщему удивлению, мы благополучно миновали долину Чумби на прошлой неделе, лишь для того, чтобы едва избежать опасности сегодня, по пути в монастырь Таксанг, который называют Логовом Тигра; он прильнул к отвесной трехтысячефутовой скале. За ним лежит Санг-тог Пери, храм Неба, где Кристиан надеялся найти записи о зеленом маке, но наши проводники углядели бутанский военный патруль на дороге, что вынудило нас свернуть в лес и пойти по этой, более пустынной тропе. Горы, окружающие нашу сегодняшнюю стоянку, особенно остры, сумрачны и мертвенны; сложно поверить, что здесь кто-нибудь может выжить. Даже молитвенные флажки разорваны. И все же мы проходили мимо нескольких деревушек из трех домов, пропахших древесным дымом, и обнаружили карликовую примулу eburnea — неземную жемчужину, укрывшуюся от ветра в морщинах и складках торфяного покрывала.

Теперь наши заботы заключаются в том, чтобы избегать военных отрядов, которые разместились по обеим сторонам больших перевалов, ведущих в Тибет, еще со времен индокитайской войны 1962 года. Для этого, учитывая, как стесняют наше передвижение тяжелая поклажа носильщиков, обремененных образцами почв, и необходимость скрываться, проводники Джека предложили попытать счастья на переходе Як Ла, по которому местные торговцы-бхотия и погонщики яков все еще пробираются в район Тибета Хангмар.

*

— Если Крис добьется своего, то мы принесем в Тибет половину Сиккима и Бутана, — заметил Джек, наблюдая за неуклюжим передвижением их команды. — А на обратном пути мы понесем Тибет через Бутан и Сикким.

Кристиан вставил, что Шеклтон требовал бережно хранить тяжелые стеклянные фотопластинки во время своей антарктической экспедиции даже после того, как запасы продовольствия стали выдаваться ограниченными пайками.

— А Скотт по-прежнему таскал с собой тридцать фунтов образцов горных пород и собирал еще больше за несколько дней до своей смерти.

— Ну и что стало с этим Скоттом? — ответил Джек. — Впрочем, уверен, отрадно знать, что хотя бы его образцы пород выжили.

Вскоре после этого обмена колкими репликами один из перегруженных носильщиков поскользнулся на тропе и чуть не упал в ручей, покрытый толстой коркой льда, вода под которым казалась такой же тягучей, как замороженная водка. Это происшествие убедило Кристиана оставить весь день и ночь на отдых перед заключительным тяжелым рывком через северную границу Бутана. Они собирались сделать стоянку в долине, к которой вел подъем через один из тех лесов, которые, вероятно, видел еще Хукер, когда впервые посетил Гималаи в середине девятнадцатого века. Каждую ветку пригибали к земле темно-синие орхидеи, чьи огромные соцветия вырисовывались на деревьях, словно рождественские огоньки.

— Напоминает мне одну поездку в венецианский стеклодувный музей в Мурано, — воскликнул Кристиан, которого редко трогало что-либо, помимо хлорофилла. — Их стеклянные канделябры отличались такой же замысловатой хрупкостью. — Он повернулся к Джеку. — Не думал, что они будут цвести так поздно. Какой это вид?

Джек навел бинокль на ближайшее дерево и покачал головой.

— Какая-то очень редкая разновидность Vanda caerulea, по-моему. Стоят целое состояние, если найти правильного покупателя.

— Даже обыкновенный сорт не так-то часто встретишь, — сказал Бен. — Их естественные популяции в основном истреблены.

Вот дикий сад, из которого произошли все наши собственные домашние дворики, думала Клер, после полудня пробираясь сквозь пришвартованную флотилию колыхавшихся цветов. Здесь, в нижней части долины, Кристиан предложил носильщикам остаться и разбить лагерь, пока четверо мужчин и девушка поднимутся еще на тысячу футов, чтобы бросить первый взгляд на Тибет. Это был трудный двухчасовой подъем, но их наградой стал вид раскинувшейся на горизонте цепи бесконечных гор, величественного хребта белых как кость пиков, чьи изгибы убегали прочь от них, чтобы слиться с сумрачной, серовато-коричневой шкурой Тибета. И в этот час, проведенный на пороге того, что Хукер называл «ревущей глушью», команда почувствовала себя сплоченной, как никогда в эти дни.

Вернувшись в лагерь в долине, Клер оставила мужчин и рано ушла спать. Ей хотелось вновь присоединиться к Магде и Аруну, которые провели весеннюю ночь вместе на вершине неподалеку отсюда, наблюдая, как снег застывает на их теодолите. «Вынужденные пробираться вслепую по склону коварного утеса, мы, до того как спустилась темнота, под разными углами поворачивались к северным заснеженным пикам, искрившимся в последних лучах солнца, и на один полный час, когда мы карабкались вниз сквозь бледно-синий лес орхидей, нашим глазам представилось прекрасное зрелище, ради которого стоило вытерпеть следующие шесть месяцев дождей».

«Если мы можем оглянуться и мельком приметить этих старых призраков, — писала Ктер, — могут ли они пронзить взглядом туман и точно так же увидеть наши собственные тени?»

Решив поймать на пленку те образы, что вдохновили Магду, девушка встала на рассвете и ушла, оставив записку, в которой объяснила, что собралась провести пару часов, фотографируя лес орхидей внизу.

То, что Клер обнаружила внизу после долгого спуска, довело ее до слез. Деревья, вчера мерцавшие синим светом цветов, были ободраны, а куски орхидей валялись на тропе, словно разбитое стекло канделябров, о которых говорил Кристиан. Чтобы заполучить превосходные экземпляры, небольшие кусты срубили, редкие папоротники искромсали в клочья, чтобы высвободить орхидеи, росшие в их листьях. Почти не раздумывая, Клер принялась фотографировать, так же как любые другие трупы; к тому времени, как она вернулась в лагерь, ее уже переполняло настоящее бешенство, которое повело ее сразу к Кристиану.

— На этот раз надо остановить их, — начала она. — Они не могли уйти слишком далеко с таким грузом и…

— Кого остановить? Что случилось?

Клер, у которой в памяти жива еще была картина разорения, вопрос Кристиана застал врасплох.

— Контрабандистов, — ответила она и быстро объяснила, что обнаружила, ожидая услышать гневные возгласы, под стать ее собственным.

Кристиан потер свой гладкий, как у младенца, подбородок — с его внешностью актера рекламы это выглядело пародией на испуг здравомыслящего человека. Он медленно провел рукой по своим сияющим каштановым волосам. «Се разум» будет высечено на его могиле, подумала Клер, когда генетик стал повторять те же доводы, что и раньше: контрабандисты пойдут обратно в Индию; они смогут идти быстро. Даже если и получится догнать их, растения едва ли можно вернуть на место.

Один из Опиумной Пятерки подошел к Джеку с Кристианом и принялся что-то шептать; что бы он ни сказал, это остановило поток речи генетика на середине.

— А, понятно, — сказал Кристиан. — Сколько носильщиков ушло — трое, четверо?

Мужчины вступили в пространные рассуждения, в которых Клер была безмолвным участником. Бен убедительно говорил что-то о «ботанической Гернике», и Ник поддержал его. Завязался оживленный спор, в котором Джек неизменно опровергал, а Кристиан демонстрировал свои организаторские способности. Потрясение, оскорбление, наконец, компромисс — все это напомнило Клер заседание парламента. В результате было решено, что, хотя в ущербе, вероятно, виновны исчезнувшие носильщики Опиумной Пятерки, команда «Ксанаду» должна скорее идти дальше. Денежная компенсация правительству Бутана от ЮНИСЕНС последует.

— Давайте внесем ясность, — вмешалась Клер, не стараясь сдерживать свой гнев. — Мы ничего не имеем против того, чтобы пересечь границу нелегально, ничего против того, чтобы украсть зеленый мак, если найдем его, ничего против того, что наши действия сделали возможным для членов нашей группы искромсать растения на кусочки. — Бен положил руку на ее плечо, но она стряхнула ее. — Так скажите мне, пожалуйста: что именно отделяет нас от них?

— Разведчики сообщили об отряде бутанских солдат на дороге, по которой мы надеялись пересечь перевал Як Ла, — сказал Джек, словно она ничего и не говорила. Его голос был торопливым, он едва скрывал нетерпение. — Это означает, что нам предстоит долгий окольный путь. Надо двигаться быстро, если мы хотим попасть в Тибет прежде, чем выпадет снег.

 

10

В низкогорных долинах, через которые они проходили, не стихал дождь — дождь, туман, какая-то повсеместная мглистость, которая рассеивала свет и давила и на ботинки, и на мысли. Однажды ночью Клер выстирала свои носки и нижнее белье и развесила их внутри палатки сушиться. Наутро, когда она встала, шел сильный снег, а ее белье обледенело до того, что стало плоским, как одежда бумажной куклы, и таким жестким, что пришлось греть его в кастрюле над огнем. Мокрая изнутри и снаружи, она утомленно слушала мужчин, анализировавших алкалоиды и кислоты, и снова задавала себе вопрос, каким же образом остались неизвестными кумиры Салли, анонимные художники девятнадцатого века, хотя так точно были изображены растения, каждое название которых служило указателем, помогающим воссоздать историю.

* * *

Окольный путь между Бутаном и Тибетом, ноябрь 1988 г…

Falconeri

barbatum

Thomsonii

Thomsonii, названо по имени доктора Томаса Томсона, который нагрузил двести человек растениями, включая семь бочек голубой орхидеи, Vanda caerulea, и наблюдал, как команда Фальконера за один день отослала тысячу корзин похищенных орхидей, проклиная между тем других ботаников, следовавших за ними. Очень немного образцов достигло Англии живыми. Те орхидеи, что сумели выжить, часто погибали в течение нескольких недель по приезде или увядали от небрежения. За столь долгое время умерло так много растений, что к 1850 году директор Кью-Гарденз провозгласил Англию кладбищем всех тропических орхидей.

*

Ночью Клер лежала в своей палатке и размышляла о кладбище орхидей, представляя их зеленый мак на месте маленьких Vanda, этого вида орхидей с подкупающе открытым и веснушчатым личиком. Вырванные из высокогорных влажных тропических лесов, которые цветы так любили, брошенные в трюм корабля девятнадцатого века и перевозившиеся неделями по нестерпимой жаре, растения в буквальном смысле сваривались заживо.

Находясь на границе между сном и явью, она едва ли сознавала, что переписывает в свою собственную кадастровую опись слова Магды: «Орхидея — реликвия, оставшаяся от древних времен. Если ее не тревожить, она может пережить своих хозяев во много раз, может и в самом деле жить вечно. Спустя полвека после открытия волшебной орхидеи это когда-то широко распространенное растение стало настолько редким, что в 1904 году питомник орхидей предложил тысячу фунтов тому, кто найдет его снова. Что же тогда говорить о нашем неуловимом маке?»

Она случайно услышала, как Джек рассказывал Нику историю об одном своем знакомом американце — контрабандисте орхидей, который заявлял, что сделал более четырехсот тысяч долларов на спекуляциях с орхидеями; одним из его трофеев была волшебная орхидея, украденная в Бутане и впоследствии проданная за двадцать пять тысяч долларов.

— Даже венерин башмачок, более распространенный вид орхидей, он продает по шесть тысяч долларов за штуку.

— Почему так дорого? — спросила Клер.

— Потому что венерин башмачок не поддается разведению, а орхидеи редко дают семена, — объяснил Ник. — К тому же семенам требуется семь лет, чтобы созреть и расцвести.

— Этот парень хвастался, что никогда не платил местным больше двух долларов за растение, — вставил Джек.

— А сколько ты заплатил за те, что украл сам, Джек? — спросила Клер. — Сколько ты мог бы выручить на свободном рынке за наш зеленый мак?

Он ушел прочь, не ответив.

— Мы все сейчас слишком напряжены для этого, Клер, — сказал Ник. — И Джек больше, чем кто-либо из нас. Не его вина, что люди, которых он нанял, украли эти орхидеи.

Ей хотелось поверить в Джека так же, как верил Ник, как ему приходилось верить, если он хотел идти дальше, но она не могла.

— С какой стати Джек напряжен больше, чем мы все?

— В первую очередь потому, что именно он убедил нас приехать сюда.

В добавление к язвам, вызванным пиявками, царапинам и укусам москитов, от которых страдали все, каждый из западных участников группы начал выказывать собственные признаки утомления. Ник, не расстававшийся с наушниками, постоянно тер то место, где пластиковый протез соединялся с его рукой. Кристиан стал чистить зубы нитью от случая к случаю, и не только после еды. Джек непрерывно дымил. Бен шагал так, будто это он нес свое тело, а не оно его. После того как Д. Р. Дамсанг вместе с большинством бутанцев повернул обратно возле границы Тибета, Клер почувствовала себя еще более одинокой. Из их первоначальной команды оставались только трое лепча и один тибетец, присоединившийся к ним из монастыря в Калимпонге. За исключением Опиумной Пятерки, носильщики и проводники были новыми.

Она потихоньку теряла счет дням. Кожа зудела под лифчиком, который она больше не трудилась снимать; ногам всегда было холодно. Когда Кристиан, заботливо обращаясь к ней, словно доктор, показывающий историю болезни неизлечимо больному пациенту, пытался держать девушку в курсе их местоположения, она рассматривала его непригодные карты с отчуждением и недоверием. Вежливо кивая, когда он показывал ей широту и долготу, указательным пальцем она легонько выбивала собственную тревожную морзянку на словах, напечатапных поперек всей области за Гималаями, которую они пересекали: ПОДЛИННОСТЬ ВНЕШНИХ ГРАНИЦ НА ЭТИХ КАРТАХ тук-тук НЕ БЫЛА УСТАНОВЛЕНА тук-тук ВСЛЕДСТВИЕ ЧЕГО тук-тук-тук ОНИ МОГУТ БЫТЬ НЕТОЧНЫМИ тук-тук. Единственные географические записи, которые ее теперь интересовали, были старые кадастровые карты Джека, где перечислялись отдельные деревья, деревушки и надгробные камни, утрату которых Клер отмечала в своем дневнике вместе с названиями растений и мифами лепча: «Пилда Мун: жрицы лепча, наделенные властью призывать души умерших обратно в их тела и говорить голосами мертвых».

Для Клер изменение высоты отмечалось не картами, а исчезновением пиявок выше шести тысяч футов и заплатками снега, покрывавшего утесы, словно белый лишайник. Высокогорные пастбища обозначало появление темных палаток пастухов яков, а об альпийских лесах возвестили серебристая береза и рододендрон, сменившие бамбук и кипарисы, пышно росшие между девятью и двенадцатью тысячами футов.

Они вступили в Тибет по тропе контрабандистов, такой узкой, что даже погонщики яков избегали ее, жалуясь на то, что рога их животных застревали между скалами, высившимися по обеим сторонам дороги. Новобранцы Джека сумели раздобыть джипы в приграничном городке, который, по слухам, был самым грязным в Азии; в это, однако, было сложно поверить, учитывая, сколько неряшливых городишек группа повстречала на своем пути через Южный Тибет. На труднопроходимых дорогах, по которым приходилось ехать джипам, чтобы избежать военных патрулей, большую часть времени Клер провела обмотав лицо шарфом, борясь со всепроникающей пылью, однородным осадком, заползавшим под одежду, от которого грубела кожа. В Тибете она узнала, что до некоторых мест, которые, казалось бы, находятся всего в нескольких милях, можно ехать часами. Прошлое было куда ближе. Иногда она погружалась в него, как в глубокую воду, выплывая на поверхность лишь в те редкие мгновения, когда им приходилось съехать с дороги, чтобы уклониться от встречи с военным транспортным средством. Но гораздо чаще их путь пролегал по местности, куда забредали лишь овцы, козы, мулы и яки, по немощеным дорогам, которые трудно было отличить от каменистой пыли. Закрывая глаза, Клер погружалась в транс, повторяя слова Магды: «Идея дороги как линии, отделяющей собственность одного человека от собственности другого, чужда здесь; здесь, где земля обваливается и дрейфует, кочуя так же, как и люди, которые по ней путешествуют. Рыхлый и зыбучий песок, как в пустыне, не позволяет построить здесь настоящие дороги, и все тропинки вскоре скрываются под песком и теряются, зачастую и вовсе не оставив следа».

Лишившись живых героев, Клер влюбилась в Аруна так, как подростком влюблялась в героев книжек, вроде Дарси и мистера Рочестера. «Он захватывает меня, но совсем не так, как захватывают вражеское государство, — писала она в своем дневнике. — Я чувствую, что там, где кончается его история, начинается моя». И без всякой остановки продолжила, списывая слова Магды: «Я начал понимать: сохранить что-то можно, лишь остановив течение жизни, — сказал он. — Все наши ботанические сады отражают только предвзятый характер любой системы классификации. Что есть государство, как не очередной музей, навязывающий свою логику там, где ее нет?» Однако которая из двух — Магда или Клер — опустила перо, девушку уже почти не заботило.

«„Каждое дерево умирает по-своему, — рассказал он мне в один из наших долгих походов, — и строение всего леса зависит от того, как умирают его деревья".

Как люди, подумала я; как страны.

Примеры этому он искал и находил в течение последних нескольких месяцев, проведенных в Англии, так же как делал это в Индии. „Ни один человек, который любит разнообразие дикого леса, не посадит платан, — говорил он. — Так как если английская липа прогнивает у самых корней и падает, оставляя пенек, который пустит ростки и займет то же самое место, то платан, потакая своим захватническим привычкам, далеко разбрасывает семена, производя на свет сотни побегов, которые умножатся при первой же возможности, вытесняя менее цепкие местные деревья".

— Но дубы умирают стоя, — продолжал он, — медленно. Дуб может пять сотен лет простоять в одиночестве, словно часовой, но за те двадцать пять, что его корни сгнивают и дерево рушится под своей тяжестью внутрь, в него давно уже проникают более крепкие соседи.

— Ты хочешь сказать, оно гниет изнутри, — ответила я, — подобно плохо управляемой стране, которая становится беззащитна перед вторжением.

Сеянцы дубов встретишь редко, объяснил он мне, даже в дубовых рощах, потому что они не выносят тени, равно как и гусениц, кишащих в родительских деревьях; под пологом другого дуба побеги вскоре умирают. „Чтобы снова вырасти, дубу нужно пространство — вдали даже от собственного вида", — объяснил он. Я нахожу странной эту нужду дуба в свободе, учитывая, что в Англии эти деревья обычно отмечают собственность, старинные границы — между одним приходом и другим, между этим миром и следующим».

Как-то раз Бен подошел к Клер и протянул ей свой экземпляр «Книги мертвых», объясняя, что там она найдет указания, как пройти Бардо, что по-тибетски означало «между двух существований».

— Это период перед реинкарнацией, сопровождающийся галлюцинациями, — сказал он; его голос дрожал от волнения, а на лбу выступил пот, словно он участвовал в трудном забеге.

— Мне понадобится компас? — Мысленно она задала себе вопрос: кто из них двоих более безумен.

Джек обернулся посмотреть, что вызвало задержку, и Клер осторожно объяснила, что Бен подозревает ее в том, что она уже полумертвая.

— Зато просветленная, — подтвердил Бен, — потому что только просветленные могут воскрешать в памяти воспоминания о прошлых существованиях, которые иначе кажутся лишь мимолетными призраками, тревожно знакомыми.

Джек как-то странно посмотрел на них обоих.

— Шоколадное голодание, — грубо пошутил он, теряя терпение от убежденной метафизики Бена. — Ты, наверно, уже все свои батончики прикончил.

Клер не помнила, когда же стало ясно, что Кристиан потерял веру в мак.

— Какие у нас есть подлинные доказательства? — услышала она его разговор с Ником во время одного из длинных переходов, когда они уже давно оставили джипы позади; переходов, очерченных горизонтами, столь далекими, что они казались искусственными, подобно тому образцу растения, зажатого между страницами гербария, в который они все верили: его цвет слишком поблек, чтобы служить доказательством. — Мне всегда казалось странным, что ни один другой ботаник не отметил его существования.

Бен отозвался с редким для него порывом страсти:

— У научных идей всегда есть свое место и время, ты же знаешь, Крис! Если ты прочтешь дневник Бейли за тот день, когда он нашел голубой мак, то увидишь лишь заметки о том, что среди альпийских цветов были голубые маки, которых он никогда раньше не видел, или что-то в этом роде. А ведь это цветок, который, как он позже признавал, послужил ему пропуском в вечность, стал единственным, что обессмертило его имя, в то время как все его военные подвиги и исследования канули в Лету! И все же тогда он и понятия не имел об этом! И потом, подумай о тысячах лекарственных растений, которые проглядели только потому, что западная наука не подтвердила их применение, и о восьми миллионах листов высушенных растений в Кью и Музее естественной истории — просто высохшая река новых сведений: растения, которые исчезли, экземпляры, известные народам, не имеющим собственных памятников письменности, народам, чье исчезновение с лица земли забирает вместе с ними все их знания.

Бен оглянулся на безмолвный круг лиц, таких же осунувшихся и обветренных, как и его собственное.

— Ладно, я горожу чушь. Но думаю, нам надо идти дальше.

— С этим я согласен, — отозвался Ник.

Кристиан снова утомленно взвалил на плечи свой рюкзак.

— Знаете, какое одно-единственное свойство Шеклтон ценил превыше других в членах своих экспедиций?

— Непроходимую тупость? — предположил Джек.

— Надежду, — сказал Кристиан.

 

11

Они стояли на границе с ничем, так казалось Клер, в две тысячи футов над рекой Конгбо-Цангпо, посередине отвесных скал, блестящих и гладких, как обожженная кожа. Склоны этого ущелья какой-то исполинский топор избороздил кровоточащими геологическими ранами; расселины изрезали камень там, где земля прогнулась и раскололась.

Это было совсем не подходящее место для человека, страдающего от страха высоты. На севере голубая По-Цангпо прорезала себе путь в ущелье, где ее гут же поглощала бурлящая серая грязь Конгбо-Цангпо, вливавшейся с юга, и примерно каждую милю зазубренные шпоры камня вонзались в сдвоенную реку поперек ущелья, заставляя ее яростно выгибаться и корчиться, словно угорь, которого тыкают ножом. Острые и плоские, эти шпоры были рассечены ощетинившимися джунглями, которые начинались умеренным влажным тропическим лесом, росшим по верху ущелья на высоте восемь тысяч футов, с чудовищными дубами и магнолиями; этот лес стремительно опускался через несколько климатических зон, пока не превращался в субтропические джунгли, где Кристиан измерил сорокафутовый бамбук: на высоте два фута от земли его обхват составлял сорок три дюйма, листья были длиной десять футов и шириной три фута; он высился посреди невероятных зарослей таких же великанов.

— Трава динозавров, — сказал потрясенный Бен. — Из одного этого растения можно изготовить всю садовую мебель в Нантакете.

Сейчас стояло единственное время года, когда можно было предпринять такой поход сквозь глубокое ущелье Цангпо (или ущелье Брахмапутры, как реку называли теперь): вода находилась на самом низком уровне. Исследуя нижнюю часть бассейна, группа отметила критическую точку на высоте примерно пять тысяч футов; понижение в уровне составляло четыре тысячи футов.

— Одно из глубочайших ущелий мира, — сказал Кристиан, — и, возможно, одно из самых разнообразных биологически.

По совету местных проводников-охотников, заново набранных в этом краю Опиумной Пятеркой Джека, команда карабкалась на отвесные зеленые гребни, клинья, вбитые в голые обрывистые склоны, продвигаясь по ландшафту, настолько неохватному для человеческого разума, что Клер теряла всякое чувство перспективы. Она уже привыкла пробираться по густому, древнему лесу, а потом проходить, словно сквозь зеленый занавес, на тоскливое Тибетское нагорье. На вершине одного из утесов, где на карте был обозначен монастырь, они нашли беспорядочно разбросанные камни внутри огромного амфитеатра скал и льда.

— Проклятые китайцы! — сказал Ник.

Клер знала, что ее страх высоты задерживает экспедицию, особенно в эти последние десять дней, когда они следовали по звериным тропам вдоль бурных речных порогов внизу ущелья. Пересечь все многочисленные шпоры скал, что вставали у них на пути, можно было только хватаясь за зацепки, выбитые в граните. Каждый раз Клер бросала всего один взгляд в пропасть, в которой несколькими тысячами футов ниже бурлила река, и знала, что не может это сделать; и каждый раз носильщикам приходилось подбадривать ее, а потом спускать в веревочной люльке, беспомощную, как дитя.

— Как Фрэнк Кингдон-Вард, — твердила она, стараясь не чувствовать себя униженной.

И в лучшее время это был чрезвычайно трудный поход, а настойчивые требования Кристиана собирать образцы лишь прибавляли группе невзгод. Но именно в ущелье команда услышала первые сообщения о зеленых маках.

* * *

Ущелье реки Цангпо, ноябрь 1988 г.

Мак, наконец-то! Или хотя бы намеки на него. С помощью тибетца из монастыря в Калимпонге, одного из носильщиков, который был с нами с самого начала, Нику удалось перевести рассказы тех нескольких людей, что мы повстречали (в основном лхопа и пара монба).

Две недели назад мы купили трех овец, чтобы везти экземпляры растений и образцы почв (первое наше стадо осталось в Сиккиме), и вчера одно из животных оступилось на узкой охотничьей тропе, по которой мы шли, и упало с обрыва, сломав спину и вдребезги разбив ящики, которые несло. Зрелище прояснило мое сознание, а также вернуло все мои страхи.

После этого несчастного случая мы оставили овец на вершине, когда спускались. Они, кажется, весьма этому обрадовались. Сомневаюсь, что это горные овцы; в любом случае они точно не ущельные.

*

Клер, заметив, что пятерку Джека снедает беспокойство, гадала, не пообещал ли он им что-нибудь, чего не выполняет. Она не стала бы винить их за то, что им до смерти надоел утомительный процесс собирания почвы, ставший еще более тяжким без овец.

— Почвы не всегда развиваются одинаково только потому, что происходят от одних и тех же материнских горных пород, — говорил Кристиан, когда начинали раздаваться жалобы на все более тяжелые образцы грунта, которые приходится выносить из ущелья в собственных рюкзаках. — У мира есть подземный пейзаж, совсем как у нас. Почвы проявляют различные свойства в слоях, которые называются горизонтами, и чем глубже выкапывается или подвергается эрозии, размывается грунт, тем больше он напоминает свои минеральные источники. Макам, чтобы выжить вне своей обычной среды обитания, может понадобиться такая почва.

Материнская порода — так назвал это Кристиан, а в своем дневнике Клер записала: «Искусственные горизонты. Сперва выкопанные Джеком, а потом подвергнутые эрозии. Все, что от меня осталось, — почти одни лишь кости, мои минеральные источники. От души к почве, от неизменного к низменному: простая описка. В одной букве вся разница».

Ник сумел собрать по крупицам сведения о местонахождении мака у пары шаманов лхопа. Они поначалу не желали говорить о цветке, но переменились после того, как каждому предложили часы, и предупредили, что мак ядовит для тех, кто не понимает, как его использовать. Растение исчезло с лица земли, утверждали они, везде, кроме глубочайшей части ущелья, пяти непроходимых миль тропы, бежавшей вдоль изломанного течения реки на север за священной пещерой в Дракпук Кавасум, воротами в бейул, или «скрытые земли» Пемако.

— Растет на скале рядом с огромным водопадом, вот где вы найдете его.

Джек наблюдал за этой сделкой с выражением человека, на которого наступает располагающий к себе, но подозрительный торговец подержанными машинами. Когда шаманы пошли своей дорогой, вполне довольные наградой, Кристиан повернулся к нему:

— Думаешь, они нас надули?

— Это были дешевые часы.

— Затерянный водопад ущелья Цангпо и затерянный зеленый мак? — Голос Кристиана звучал сардонически, в тон Джеку. — Интересное совпадение, а?

— Вообще-то они не говорили про зеленый мак, — признался Ник. — Это был зеленый цветок.

Четверо мужчин принялись обсуждать историю шаманов; Кристиан беспокоился, что легенда об их зеленом маке, «снежном барсе», могла быть обязана своим происхождением ошибке в триангуляции, неправильному переводу.

— Вроде того, что превратил «затерянный водопад ущелья реки Цангпо» в гималайскую Ниагару, один из великих мифов девятнадцатого и двадцатого веков, — сказал он, — цель бесконечных экспедиций.

До сих пор Клер видела в Кристиане мужчину почти нечеловеческой уверенности в себе, одного из тех, кому никогда не снятся дурные сны, кого всегда выбирают в какое-либо общество — будь то дискуссионный клуб в колледже или закрытый правительственный научный форум. Но в этом путешествии вся его гладкая наружность огрубела, словно пемзой провели по нежной коже, и стала не такой уж непроницаемой для сомнений. Слушая его рассказ о местном пандите по имени Кинтуп, который вдохновил европейцев на поиски водопадов, Клер вдруг ясно осознала, что Кристиан убеждает себя самого с таким же трудом, как и других. Всем им необходимо было верить в правдивость Кинтупа, потому что их история отчасти повторяла его.

— Если подумать, как долго все верили Кинтупу… — начал Кристиан.

— Но «Великий водопад» описан также в священных путевых книгах тибетских монахов, — вставил Бен. — И не следует забывать, что другие географические отчеты Кинтупа оказались поразительно точными.

— Ни один исследователь после него не сумел найти водопад, — возразил Кристиан. — Даже полковник Бейли, который сократил неисследованную часть ущелья до менее чем сорока миль, в конце концов решил, что водопад такой величины просто не мог существовать.

— А что на это ответил Кинтуп? — спросила Клер.

— Ничего, — сказал Кристиан. — Считалось, что он скрылся в горах, как большинство пандитов, и умер там.

Еще один безвестный местный исследователь среди многих.

— Лишь за три месяца до начала Первой мировой войны и спустя тридцать лет, как Кинтуп вернулся из Тибета, этого легендарного человека наконец нашли — в Дарджилинге; он был жив, но жил в стесненных обстоятельствах, зарабатывая себе на жизнь портняжным искусством.

— Плел сказки, — вкралась в рассказ шутка Бена.

— Полковник Бейли побеседовал с пандитом на горной станции Симлы, — продолжал Кристиан, — и там оказалось, что воспоминания Кинтупа, даже после всех этих лет, остались четкими: он видел не исполинский водопад, но реку, падающую со скалы несколькими последовательными уступами, а в единую Ниагару ее превратили буддийский монах, записывавший его отчет, и плохой английский переводчик. Будучи неграмотным, Кинтуп тогда ничего не знал об ошибке, а получше расспросить его никто не попытался.

— Но легенда сохранилась, несмотря на заявление Кинтупа? — спросила Клер Кристиана. — И она манила исследователей поколение за поколением?

— Лишь до тех пор, пока Фрэнк Кингдон-Вард не сумел проникнуть вглубь последнего отрезка реки в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, — ответил Кристиан. — Прошел все, кроме пяти миль.

— Но тем не менее пять миль он не исследовал, — не унималась Клер. — Если бы это был недостающий ген или цепочка ДНК, вы бы так легко к этому не относились.

На ее глазах загадку постепенно стирали, соскабливали, пока не осталось ничего, кроме тени, нечитаемой строчки.

— Может, они не там искали.

— Она права, — сказал Ник. — Все-таки Кингдон-Вард действительно положил конец всем западным научным исследованиям ущелья на три четверти столетия.

— Не говоря уже о снимках со спутников наблюдения, которые ничего не показали, — вставил Кристиан. — Пять миль едва ли могли бы скрыть вторую Ниагару.

Не Ниагару, думала Клер, но все-таки что-то.

— Впрочем, благодаря чудесам замечательного лазерного дальномера Кристиана, — ехидно добавил Джек, — мы теперь знаем, что Кингдон-Вард ошибся по крайней мере в одном из своих расчетов. Высота водопада, которым он удовольствовался, семьдесят футов, как мы вчера доказали. Почти двое больше той цифры, которую назвал он.

Мысли Клер блуждали по тем оставшимся милям, которые Кингдон-Вард не вполне изучил, в той четырехтысячефутовой трещине в земной поверхности, где обзор загораживался крепостным валом, выступавшим из отвесных скал, где река сужалась со ста ярдов до семидесяти футов, а шум, исходивший из пропасти, напоминал пушечную пальбу. Что если тибетские мифы, завлекавшие исследователей в самую опасную часть ущелья, были сочетанием нарочитой лжи, выдуманной, чтобы смутить или охладить всех, кроме истинного паломника? Если стопятидесятифутовый водопад мог ускользнуть от всех исследовательских потуг Британской империи, то насколько легче это удавалось маку?

 

12

Несмотря на ухудшающуюся погоду и скудеющие запасы продовольствия, Кристиан согласился предпринять последнюю попытку проникнуть в глубочайшую часть ущелья. Проникновение, думала Клер, медленно пробираясь к тому месту, которое сочли самым благоприятным для спуска, — это все для мужчин, для членов. Оно подразумевает определенную степень сопротивления от того, во что проникают (нож не входит в масло так, как входит в плоть). Сама погода противилась им: пасмурное небо было затянуто облаками, и тучи заполнили глубокую долину, словно рану, набитую ватой. Когда звериная тропа, по которой они шли, сузилась до выступа, не шире, чем кухонная полка, Клер пришлось повернуться лицом к скале, как она это обычно делала, цепляясь обеими руками за обомшелый камень и волоча ноги, продвигаться вперед. Она старалась не замечать, что остальные члены группы оставили позади ее и Бена, и воображала себя лишайником, частью горной породы — этому фокусу научил ее тератолог.

— Я буду единственным человеком, который прошел через Гималаи, не восхищаясь красотами, — крикнула она ему, не отрывая взгляда от успокаивающего гранита в дюйме от ее носа.

— Знаешь, вот это и есть мужество, — отозвался Бен. — Если не бояться, то нет нужды быть храбрым.

Собираясь прокричать ему спасибо за моральную поддержку, она услышала, как он крякнул, — так он всегда с удовольствием покряхтывал, снимая ботинки на ночь. Потом грохот осыпающейся гальки. Позабыв о собственных страхах, девушка оглянулась на Бена: он лежал на спине и смеялся. Когда он начал скользить вниз, его глаза расширились. Он как будто сам удивлялся своему движению. Потом закричал. Он сползал к обрыву, цепляясь за жесткую придорожную травку, не удержался и покатился вниз, ударяясь по пути о кусты и камни. Она криком позвала Джека и побежала к тому месту, где исчез Бен. Подползя к краю настолько близко, насколько осмелилась, Клер увидела его примерно в двадцати футах ниже себя, на середине каменистой осыпи, которая заканчивалась отвесной пропастью и уходила к реке, что текла на тысячу футов ниже; его рука, согнутая под странным углом, обвилась вокруг сломанного стебля бамбука.

— Бен!

— Зови на помощь. — Его голос был очень слабым.

— Я не могу тебя бросить.

— Зови на помощь, — повторил он. — Я не знаю, как долго все это еще протянет.

Она побежала, цепляясь и карабкаясь вверх по тропе, совершенно забыв об обрыве, пока не пересеклась с остальными членами группы, спускавшимися ей навстречу.

— Бен упал. Там, сзади. — Она показала на тропу, внезапно задрожав. — Он, кажется, ранен.

Джек, уже сбрасывая с плеч рюкзак, знаком подозвал к себе лепча.

— Принесите паланкин.

Паланкином лепча называли грубый гамак, который когда-то использовали для того, чтобы перевозить хилых викторианских мем-саиб; теперь в этом приспособлении они несли образцы почвы. Кристиан взял веревки, и Клер пошла было за ними.

— Оставайся здесь! — скомандовал Джек, и Ник обнял ее здоровой рукой, не то успокаивая, не то удерживая.

Мужчинам понадобилось больше часа, чтобы поднять Бена с помощью веревок и наспех сделанной обвязки; когда они вернулись, он без сознания лежал в паланкине.

— У него скверный прокол под мышкой, — сказал Джек. — Похоже, он сломал ногами бамбук, когда приземлился, и это замедлило его падение, слава богу. Обломок бамбука продырявил ему руку и резко остановил его.

— О господи, — прошептала Клер.

— Нанизали, как тушу в мясной лавке, — добавил Джек жестко. — Вероятно, бамбук спас ему жизнь, но Бен, похоже, сломал лодыжку.

Его положили на два спальных мешка, и Кристиан принялся осматривать его с мягкостью, удивившей Клер; однако при первом же прикосновении к его подмышке Бен с воплем очнулся и тут же снова отключился.

— Он все еще без сознания, — сказал Кристиан, делая Бену укол пенициллина. — Не думаю, что он ударился головой или потерял слишком много крови — рана на руке вроде не слишком глубокая. И полагаю, его лодыжка скорее растянута, чем сломана. — Он умолк и снова взглянул в раскрасневшееся лицо Бена. — Но у него, кажется, жар, возможно, инфекция от укусов пиявок в сочетании с общей слабостью. Сложно сказать.

— Бен уже давно жаловался на температуру, — вмешалась Клер; она говорила тонким и напряженным голоском. — Он боялся, что это малярия, потому что забывал принимать лекарства несколько дней после того, как мы выехали из Калимпонга.

— Он что? — обрушился на нее Кристиан. — Почему он не сказал нам? Почему ты нам не сказала?

Она чувствовала, как к горлу подступают слезы.

— Он не хотел поднимать шум.

Именно поэтому она оставалась с ним позади, зачастую притворяясь, что фотографирует в действительности ненужные вещи, и возилась гораздо дольше, чем было необходимо, стараясь прикрыть Бена.

— Ему и так было плохо оттого, что он идет так медленно, всех задерживает.

— Еще бы, — отозвался Джек. — После всех этих лекций о чертовом хинном дереве, и чертов доктор забывает принять свое лекарство.

— Ох, Джек, пошел ты знаешь куда? — Ник, казалось, готов был наброситься на него с кулаками.

— Ясно одно, — произнес Кристиан. — Этот парень не может идти дальше. Поразительно, как он держался до сих пор. — Он положил руку на лоб Бена. — Мы должны были заметить. Не знаю, куда я смотрел.

Клер видела, как Ник пытливо взглянул на вытянувшееся лицо Кристиана.

— Это не твоя вина, Крис. Мы все устали.

Кристиан встал.

— Бену срочно нужен отдых, но вряд ли здесь для этого лучшее место. Нам надо доставить его в какой-нибудь дом, сухой и теплый, где он сможет отдохнуть. — Он уставился на крутую узкую тропинку, на которой они остановились. — Насколько я понимаю, проблема в том, что мы находимся в пятнадцати милях от последней приличной деревни — целых четыре дня ходьбы даже без больного человека.

— Ты имеешь в виду ту приличную деревню на севере? — спросил Джек. — Ту, в которой мы чуть не напоролись на китайский патруль?

— И мы не знаем точно, сколько идти до следующей, — вставил Ник.

— Согласно карте… — начал Кристиан.

Джек перебил его:

— Согласно карте, последняя деревня вообще не существовала, а та, что находилась перед ней, город призраков, была преуспевающим мегаполисом. Вопрос в следующем: идем ли мы дальше и пытаемся найти следующую деревню или возвращаемся назад, на что нам потребуется самое малое пять или шесть дней, и рискуем нарваться на патрули?

— Та последняя деревня мато напоминала Танбридж-Уэлс, — заметил Ник.

Проводники, нанятые пятеркой Джека, хранили полное молчание, что показалось Клер странным: ведь это была их страна. Когда Кристиан обратился к ним за советом, в какой деревне можно найти подходящий приют для Бена, они угрюмо пожали плечами и сказали, что не знают. Тут впервые подал голос тибетский носильщик из Калимпонга. Он рассказал о деревне с хорошим врачом — не так далеко отсюда, заявил он, возможно, в четырех днях пути.

— Никаких китайцев. Только тибетцы и люди племени.

Клер не смогла уловить название деревни, хотя он повторил его три раза, так же как и название долины, в которой она располагалась.

— Покажи мне на карте, — велел Кристиан, разворачивая ее.

— Долина, о которой я говорю, не указана на таких рисунках, сэр.

Кристиан пытливо посмотрел на карту.

— Согласен, она не очень подробная. Но все-таки ты, конечно же, можешь рассказать нам хоть в общих чертах о том, как туда добраться?

— Как добраться — да, но названия на этой карте не написаны.

Тибетец происходил из местности, где реки меняют свои названия вместе с направлением, объяснил он; следовательно, с его точки зрения, река Цангпо/Брахмапутра на карте Кристиана являлась ошибкой.

— Ну, не знаю… — Голос Кристиана звучал недоверчиво. — Ты уверен, что твоя деревня все еще существует?

— Она была там до того, как китайцы выгнали меня в шестьдесят шестом из Лхасы, где в молодости я был монахом.

— Это случилось двадцать два года назад, — возразил Джек. — Вполне вероятно, что деревню уже сожгли китайцы или ее просто там больше нет.

— О да, ее и в самом деле сожгли, — ответил тибетец с неторопливой учтивостью человека, который спешит лишь на одно свидание — с собственной совестью. — И все же я верю, что она еще там.

Однако его уверенность не смогла поколебать Кристиана.

— Что бы мы ни решили, нам лучше, по крайней мере, поискать более защищенное место для лагеря до того, как стемнеет, — сказал Джек. — А то мы торчим на этой скале, как летучие мыши.

Полил сильный дождь, и от перемены температуры со дна ущелья струйками поднялся туман, полностью окружив группу, словно поместив ее в призрачный китайский пейзаж; это время дня Клер любила больше всего. Окутанная акварельной дымкой, она уже не видела, как высоко они забрались.

В конце концов, пройдя с милю, они достигли более широкого участка тропы, где ранее половину склона горы вымыло оползнем, и остановились переждать дождь. Даже там ставить лагерь было опасно. Чтобы не скатиться к обрыву, необходимо было окопаться на самом ровном по возможности месте — за пнем или рядом с каким-нибудь валуном. Носильщики и проводники сгрудились по двое и по трое под наскоро сооруженными навесами, и западные члены команды последовали их примеру: Кристиан и Ник под одним навесом, Клер, Бен и Джек под другим. Почти забыв о присутствии своего родственника, Клер уснула с мыслями о непроизносимом названии тибетской долины, слове, которое началось со звука, похожего на «р», и струилось прочь от нее, о шелестящем названии, таком же влажном, как дождь.

 

13

Клер проснулась и увидела Джека; он лежал, подперев голову рукой, и наблюдал за ней поверх храпящего Бена.

— Нам надо поговорить, — заявил он без предисловий. — Ник и Кристиан ушли вперед: решили в последний раз попытать счастья с поисками водопада — и мака, конечно. Они направились к самой глубокой части ущелья за несколько часов до рассвета, с легкими рюкзаками и альпинистским снаряжением.

Клер резко села и стукнулась головой об один из алюминиевых столбиков, поддерживавших навес. Потирая ушибленный череп, она спросила:

— Как, несмотря на болезнь Бена?

— Бен знал, чем рискует, когда соглашался идти в горы. Сейчас мы как никогда близки к этому последнему неисследованному участку ущелья. И, как тебе известно, спуститься туда можно только в это время года, когда вода стоит на самом низком уровне. На организацию другой такой экспедиции могут уйти годы. Остальные — кроме двух носильщиков, которых Ник и Кристиан взяли с собой, — должны пробираться дальше к надежной деревне и найти постель и медицинскую помощь для Бена. Мы выдвигаемся немедленно и встретимся с Ником и Крисом либо в Гиале, либо же, на худой конец, в Пе, где, по словам проводников, есть китайский поселок с медпунктом и гостиницей.

— Почему они ушли, не сообщив мне? Ведь именно я убедила их в существовании водопада. Я тоже хотела его увидеть! — Клер слышала, что ее голос стал высоким и раздражительным, как у ребенка, которого лишили обещанного лакомства.

— Ты боишься высоты. А прошлой ночью ты была вымотана, подавлена…

— Не больше, чем любой из вас, — упрямо возразила она, не желая верить в то, что Ник ушел, не дав ей знать. — И как же мы встретимся снова?

Джек терпеливо объяснил, что Кристиан рассчитал на спуск день или около того.

— Если водопад там, где указывают старые записи…

— А если нет?

— Он положил еще один день на сбор проб, если там можно хоть что-нибудь взять, и еще один день на возвращение. Три или четыре дня самое большее. Потом четырехдневный переход к деревне, где мы будем ждать их, пока Бен немного оклемается. Если Ник и Кристиан не появятся через неделю, мы должны отправиться обратно в Калимпонг по южному рукаву Цангпо. — Он протянул руку, чтобы погладить девушку по лицу, но отдернул ее, когда Клер тряхнула головой.

— Не понимаю, — сказала она, — почему мы не можем подождать здесь? Или чуть дальше на дороге?

— Бену нужен отдых…

— В хорошем, сухом и теплом месте, — передразнила она. — И вы, парни, думаете, что для него будет лучше трястись и прыгать по этим горам в течение трех дней? — Она прикоснулась ко лбу Бена: тот был прохладнее, чем в предыдущую ночь. — Он все еще без сознания.

— Я дал ему кое-что, чтобы он уснул, так что его мышцы будут более расслаблены во время поездки в паланкине.

— Каких носильщиков забрали с собой Ник и Крис — лепча?

Прежде чем ответить, ее родственник на мгновение отвел глаза, и в открывшейся пропасти противоречий между тем, что Джек хотел сказать ей, а что — нет, Клер почувствовала, как ее злость сменяется тревогой. Что-то было не так.

— Нет, — сказал Джек. — Крис решил, что местные проводники будут полезней.

Он встал и вышел из-под навеса, положив этим конец дальнейшим обсуждениям.

Через несколько минут Клер услышала, как он рассказывает сокращенную версию своего объяснения остальным. Она с интересом заметила, что, пока Джек говорил, члены Опиумной Пятерки ухмылялись и весело переговаривались, словно знали, что раскол планировался уже давно.

Девушку удивило, что ее родственник приказал носильщикам оставить все пробы грунта и большинство образцов растений.

— Без этих тяжелых тюков нам будет гораздо легче идти, — объяснил Джек. — А Бен быстрее попадет к доктору или хотя бы в теплую постель.

Носильщики, которые, как она была уверена, все равно никогда не видели смысла в этих образцах, с готовностью избавлялись от увесистых пластиковых пакетов с землей.

— Но мы целыми неделями собирали все это, — пожаловалась она Джеку.

— Если Кристиан и Ник найдут свой зеленый мак в ущелье, эти кучи грязи будут по большей части излишни.

— А если они не найдут?

— Тебе что важнее — грязь или Бен?

Клер, отчаянно желая, чтобы здесь был кто-то, к кому можно обратиться за советом, ясно вспомнила гордое замечание Кристиана о Скотте, который продолжал собирать пробы горной породы в Антарктиде почти до самой смерти. И ответ Джека.

— Надо хотя бы положить образцы в какое-нибудь укрытие, на случай, если Крису они понадобятся, — сказала она, стараясь не замечать то, что отделила замыслы Кристиана от стремлений своего родственника.

Когда Джек возразил, что под оставшимся навесом столько грунта едва ли поместится, Клер заявила, озаренная вдохновением:

— Можно закопать образцы в земле. Вырыть неглубокую канаву и накрыть ее камнями…

— Сделать пирамиду? — Он сдержал смех, ограничившись улыбкой. — Превосходно — только давай быстрее.

Копать канаву в твердой земле оказалось непросто, даже с помощью лепча и калимпонгского тибетца. Ей вспомнилось, как Д. Р. Дамсанга сильно увлекла идея того, что в первую очередь нужно тщательно собрать, распаковать и определить землю. Он смотрел на это как на религиозный обряд, не менее труднообъяснимый для непосвященных, чем его собственный обход всех буддийских храмов по часовой стрелке: может, это и бесполезно, но необходимо.

— А теперь вы положите ее в новое место, чтобы перезахоронить? — спросил тибетец. — Это обычай вашей страны? — Он озадаченно уставился на груду пластиковых пакетов в неглубокой могиле.

Клер объяснила, что делает так потому, что в образцах грунта могут содержаться семена.

— Мы хотим сохранить семена, понимаете?

Он предложил ей вывалить содержимое пакетов в землю.

— Тогда у семян будет возможность прорасти, мисс. А внутри пакетов они не выживут.

— Прах к праху, — произнес Джек.

Не обращая внимания на его сарказм, Клер закопала пакеты под футом гравия и потом еще больше позабавила своего родственника тем, что положила сверху насколько перекрещенных палочек, чтобы отметить место захоронения. После этого она не смогла придумать ничего лучше, кроме как оставить записку в таком же пластиковом пакете, прижав ее камнем у дерева, возле которого Ник поставил свой теперь уже пустой навес.

Если она и испытывала любопытство касательно того, какие же образцы растений Джек счел достойными для сохранения, то оно покинуло ее в течение продолжительных переходов следующих трех дней. Она поняла, что Бен, стонавший всякий раз, когда лепча клали его на паланкин или снимали оттуда, стал яблоком раздора с Опиумной Пятеркой. Их предводитель начал спорить с Джеком уже после первого часа трудного восхождения обратно на тропу; Джек отвечал ему в тон. Словно быки, сцепившиеся рогами, подумала о них Клер; Джек вышел победителем — пока что.

Идти вперед — вот и все, что она могла; рядом с Беном, сжимая его руку, как только он открывал глаза, и слушая странные фразы, которые он бормотал; судя по ним, он явно обитал в ином мире, чем все остальные. На третий день, вскоре после обеда, калимпонгский тибетец по секрету сообщил ей, что группа давно уже отклонилась с курса, заявленного Джеком.

— Так где же мы теперь?

— Идем на юго-восток, к высокогорным перевалам в Пемако. Это одна из наших скрытых земель, бейул. Туда советуют забираться только паломникам огромной выносливости.

— Что ж, значит, это не для нас двоих, — сказала Клер, опустив взгляд на бледное лицо Бена.

Судя по тому, что она читала о Пемако, этот край был не столько скрыт, сколько уединен и негостеприимен. В нем обитали в основном племена; там не было проезжих дорог, соединявших его с остальной частью страны, а его девственные джунгли составляли часть области, являвшейся предметом политических споров: одна треть ее располагалась в Тибете, а остальное — в Аруначал-Прадеш. Аруначал-Прадеш, как вспомнила Клер, был родиной второго химика, предводителя Опиумной Пятерки; это штат на границе с Бирмой, где наркобароны, вроде любителя орхидей Хун Са, ходили в героях.

Джек гнал носильщиков так, будто они должны были придерживаться строгого расписания или успеть на важную деловую встречу, но когда ближе к вечеру пошел сильный снег, стало ясно, что нет ни единой возможности идти дальше. Они пересекли открытую всем ветрам седловину меж двух крутых утесов и вынуждены были наскоро разбить какой-никакой лагерь под защитой черного валуна размером с пятиэтажный дом. Пока лепча и тибетец быстро убирали свою поклажу внутрь палаток, Клер заметила, что все мешки с ее проявленной и непроявленной пленкой, магнитофонными лентами Ника и оставшимися образцами растений другие носильщики просто оставили валяться в снегу. Настойчивые просьбы помочь ей занести их в укрытие не возымели действия, и когда она подошла, чтобы взять один из мешков, предводитель Опиумной Пятерки дернул его из ее рук так сильно, что содержимое просыпалось на снег. Клер была так ошеломлена поступком мужчины, что не сразу узнала высохшие растения, лежавшие перед ней.

— Орхидеи! — воскликнула она.

Чувствуя, как кровь пульсирует в голове, она думала: если они избавляются от этих украденных орхидей, что же находится в тех тюках, которые они хранят? Так она стояла, безмолвная и оглушенная, а мужчина изрыгал ей в лицо фразы на незнакомом языке, распалясь до такой степени, что только появление Джека спасло ее от угрозы физического насилия.

— Что такое, Клер?

Она без слов указала на землю и увидела, что ее родственник воспринял открытие чуть ли не с безразличием. Точно так же он мог бы смотреть на крышечки от бутылок или зубочистки. Он бросил пару скупых фраз мужчине перед ними; тот выступил вперед и снова принялся кричать, еще более воинственно. Джек минуту слушал его с каменным лицом, потом вынул свой пистолет — довольно небрежно, подумала Клер, но не оставляя ни малейших сомнений в том, что он знал, как им пользоваться. Вокруг них собрались другие члены Опиумной Пятерки. С угрюмыми лицами они наблюдали, как Джек толкнул девушку себе за спину, не отрывая взгляда от мужчин, и велел ей идти обратно в палатку к Бену.

— Но моя пленка…

— Забудь о ней, Клер. Я сыт по горло всей этой глупостью.

Она выдернула руку и пошла к мешку с пленкой.

— Живо в палатку! — рявкнул Айронстоун, снова хватая ее и спихивая с дороги с такой силой, что она чуть не упала.

Держись, держись, держись. Не давай ему увидеть, как ты плачешь. Клер повторяла себе это, шагая обратно к палатке. Когда она забралась внутрь, Бен открыл глаза.

— Мне на минуту показалось, что я слышал выстрел. — Это было его первое осмысленное замечание после несчастного случая, но голос звучал так, будто ему не хватало смазки.

Она тоже слышала выстрел.

— Просто палатка хлопает на ветру. Там страшная буря. — Она попыталась улыбнуться, не желая беспокоить его — или себя. Палатку ли они слышали?

Улыбка Бена была под стать его голосу.

— Опять дурные сны. Как насчет хорошей комедии и немного попкорна? — Его взгляд упал на лицо Клер, исказившееся от едва сдерживаемых слез. — Прости, неудачная шутка.

— Я ненавижу попкорн. Он напоминает мне о… — Она услышала голос Джека позади себя.

— Что, совсем никакого попкорна, Клер? — мягко сказал он. — Я думал, все американцы обожают попкорн в масле. — Он наклонился к Бену: — Как самочувствие?

— Если ты не против, прямо сейчас я бы предпочел не карабкаться на Эверест, — ответил Бен. — Но лучше, определенно лучше.

Джек положил руку ему на лоб.

— Температура, похоже, спала. Наверняка это все из-за пиявок, а вовсе не малярия. — Его взгляд метнулся в сторону Клер, забиравшейся в спальный мешок. — С тобой все в порядке, Клер? — Она не ответила. — Ладно, приятных снов вам обоим.

Это все масло, думала Клер, слушая, как он уходит, запах масла. Именно он покоробил меня в ЮНИСЕНС, когда Кристиан повел нас всех к этой своей машине в стиле Вуди Аллена. Запах масла напомнил мне о попкорне, а попкорн — это запах смерти, смерти Робина. Если бы Джек мог видеть меня тогда, он не был бы во мне так уверен, не стал бы думать, что мною можно так легко управлять. Он и понятия не имеет, насколько я сильная. Она закрыла глаза и вспомнила последнюю ночь, проведенную с Робином. Жидкость, скопившаяся в его легких, тогда уже не позволяла ему разговаривать, кроме как в случае крайней необходимости, но ему все же удалось приподнять брови при появлении больничных сестер, католических монашек с ласковыми лицами и такими же банальностями. Клер видела, как он изо всех сил старается выдумать язвительную шуточку, но его гримаса была неверно истолкована. Одна из монашек опустилась на колени помолиться ангелам. Робин подмигнул Клер, и она поняла, что он просит ее отослать женщину. Как же я могу это сделать, спросила сама себя Клер. Кто я такая, чтобы решать, кому следует отдавать предпочтение — молекулам или ангелам? Он прошептал: «Молится, как богомол». Женщину как ветром сдуло.

— Им что, хорошо от этого? — спросил он. — Нет, правда: им что, от этого ХОРОШО? Святая. Живая, рядом со всей этой гнилью.

За его головой происходила обычная сцена: больные СПИДом, которые еще могли ходить, тянули за собой переносные капельницы, словно манекены из универсама.

Ей стало стыдно, что уже после второй ночи, проведенной на стуле возле Робина, она сломалась: не могла выносить стонов молодого человека рядом с ним: «Не оставляй меня, мамочка! Не оставляй меня!», беспокойного морфинового сна самого Робина, когда он метался и кричал, то загадочно, то комически, то трагически: «Будет много крови!», или «Помада!», или «Считайте пеленки! Считайте пеленки!»

Медсестра рассказала ей, что последние два месяца он носит одноразовые подгузники.

— Ваш брат такой душка! Он называет их «пеленки», совсем как англичане.

Как их английский папа, могла бы добавить Клер.

Днем он обычно наполовину просыпался и, прежде чем полностью прийти в себя, икая, выдавал длинный список «хочу»:

Я хочу…

Хочу…

Хочу…

Его лицо становилось озадаченным, словно он пытался припомнить имя или лицо. Потом: «Я написал в подушку» или «Мне нужно сменить пеленки. Хочу сиделку».

Штат больницы был весьма скудно укомплектован. Бюджетные сокращения, как объяснили ей медсестры.

К концу недели Клер уже вовсе не была убеждена в том, что повседневная рутина учета температуры, кровяного давления, количества вышедшей мочи действительно помогала сохранять то, что можно было назвать жизнью. Хранить жизнь! Как в банке, чертовом банке крови. Зачем хранить?

В последний день, когда мама ушла домой спать, Робин и Клер сумели убедить врача, что капельница и препараты, которые вводились в его кровь, уже не успокаивали боль. Робина можно было отключать. Почти сразу же он начал пухнуть от жидкости, которая больше не выкачивалась лекарствами. Клер сняла с него браслет, удостоверяющий личность, когда увидела, что тот врезается в кожу его запястья. Он пошутил, что личность уже ему не нужна. Даже тогда продолжались битвы; долгие часы она висела на телефоне, умоляя прочих безликих докторов увеличить дозу морфина. Ей объясняли снова и снова последствия подобного решения. По сути, это убьет его. Непредумышленное убийство, подумалось ей.

— Вы же понимаете, что, если увеличить дозу морфина до того количества, о котором вы просите, дыхание его станет затрудненным, пока наконец совсем не остановится.

Эта фраза повторялась с ничтожными изменениями до тех пор, пока она и вправду не начала чувствовать себя убийцей, пока не втащила доктора в палату и не заставила Робина самого ответить на вопросы, словно он стоял у алтаря, как жених поневоле, или за трибуной свидетеля, а она была обвинителем:

— Робин, ты понимаешь, что если они продолжат увеличивать дозу морфина, то это в конце концов тебя прикончит?

— Да.

— Ты умрешь.

— Да.

— Ты хочешь этого?

— Хочу. — Видно было, как лицо его напряглось; он пытался оставаться в сознании, создать впечатление того, что говорит осознанно, чтобы ее не могли ни в чем обвинить.

— На самом деле мы убиваем тебя, Робин.

Я даю им разрешение убить тебя.

— Нет. — Он мог выдавливать из себя только односложные ответы.

— Нет? — переспросил доктор, которому очень хотелось уклониться от этого решения. — Вы не хотите этого?

— Не убиваете, — проговорил Робин. — Отпускаете меня.

Клер уже плакала, не сознавая, что слезы текут по ее лицу.

— О Робин. Но этого ли ты хочешь, ты уверен?

Его подбородок опустился, и на секунду она подумала, что он так и останется. Потом он сделал глубокий вдох и произнес:

— Этого я хочу. Морфина.

О да, никто не мог бы сказать, что Клер Флитвуд не распробовала горький вкус этого алкалоида.

Она оставалась с ним с пяти пополудни, наблюдая, как сестры приходят и уходят, делают ему уколы морфина, все больше и чаще, слушая последние загадочные упоминания о помаде. Где-то около половины третьего ночи он глубоко вздохнул, каким-то дребезжащим вздохом. Она наклонилась к нему ближе и шепотом спросила:

— Ты еще здесь, Робин? — и подумала: странно, я чувствую запах попкорна. Так пахнет смерть? — Смерть — это плохое кино, Робин, — прошептала она, гадая, жив ли он еще, и если да, то что он может слышать или понять. — Я знаю, ты бы смеялся.

Она положила его прохладную одутловатую руку на простыню и пошла на пост медсестер, где запах попкорна чувствовался еще сильнее.

— Мне кажется… — начала Клер.

Ее перебила одна из сиделок, толстая лесбиянка в хоккейной футболке:

— Мы делаем попкорн — хочешь?

— Вообще-то, мне кажется… — сказала Клер. Ей не хотелось говорить, срывать это веселое собрание известием, что ее брат умер.

— Ну конечно, дорогая, бери! — Добродушная медсестра насыпала попкорн в руки Клер, прежде чем та смогла возразить. — Еда ночной сиделки: попкорн, лапша быстрого приготовления, суп из пакетика!

Клер уставилась на кучку попкорна в своих ладонях.

— Вообще-то, мне кажется, мой брат только что умер.

— Да не, — весело ответила сиделка. — Это все морфин. Они из-за морфина постоянно такое выделывают: сначала короткие вдохи, а потом долгая тишина, пока ты не испугаешься, а потом такой глубокий вздох. Это днями может продолжаться.

Она прошла в палату и взглянула на Робина.

— Ты еще с нами, а, ангелочек?

Сиделка натянула латексную перчатку, взяла его руку и крепко вдавила свой ноготь в кожу его большого пальца.

— Если они еще живы, это на них всегда действует! — сказала она Клер, выдохнув вместе со словами волну запаха масла и попкорна.

Робин сделал глубокий вдох. Готовится к долгому погружению в бездну, подумала Клер. Сиделка улыбнулась и вышла.

Доев попкорн, Клер стряхнула соль и снова взяла Робина за руку. Его рука была очень холодная, как и его лоб, холодный как камень. Она позвала толстую медсестру и сказала, что на этот раз, похоже, ее брат действительно умер. Та не выказала никакого беспокойства, однако нащупать пульс ей не удавалось. Она прикладывала стетоскоп к груди Робина то там, то здесь. Хруст попкорна, который она жевала, вряд ли помогал ей слышать.

— Видите ли, — произнесла наконец сиделка, — мне бы не хотелось будить дежурного доктора, пока я не удостоверюсь, что ваш брат умер.

— Да, я понимаю, — ответила Клер.

Казалось, это было вполне разумно. Мертвецов не разбудишь; зачем же поднимать живых?

В конце концов медсестра позвала одного из интернов из раковой палаты этажом ниже. Это был паренек-китаец, очень симпатичный, подумала Клер. Ему как будто было не больше семнадцати. Он пришел в дежурную медсестер и, закидывая в рот большие пригоршни попкорна, спросил:

— Ну, где наш труп?

Сиделки смутились. Клер махнула в сторону палаты Робина, и молодой интерн улыбнулся девушке заинтересованной улыбкой.

— Новенькая? Сейчас не на дежурстве?

Клер кивнула:

— Да, пожалуй, уже не на дежурстве. Он мой брат.

Улыбка интерна пропала. Он уронил попкорн обратно в миску и вытер жирные руки о зеленые больничные штаны.

— О… Я сожалею.

— Все в порядке. — Клер тоже чувствовала сожаление оттого, что расстроила его. — Он любил попкорн.

Через несколько минут он вышел из палаты Робина, стягивая с рук прозрачные латексные перчатки и робко кивая Клер.

— Н-да. Сожалею. Ваш брат э-э… отошел… скончался…

Клер сознавала, что на нее все смотрят. Как ей хотелось не чувствовать себя сейчас такой иссушенной.

— Значит, он умер?

— Хочешь побыть с ним? — спросила толстая медсестра. — В конце концов, он ведь твой брат, дорогуша.

Только не то, что лежит там, подумала Клер. Это не Робин.

— Вы, ребята, наверно, были не очень близки, — заметила медсестра. Ее лицо выражало полное отсутствие иллюзий по поводу родственников больных СПИДом, которые не хотели пачкать руки.

— Мне надо позвонить маме, — сказала Клер.

К тому времени, как она вернулась в гостиницу, было уже светло, но глаза ее были открыты и напряжены, словно через них пропустили электрический ток. Внезапно ощутив голод, она включила телевизор и целый час смотрела повторы комедийных шоу, поедая залежавшуюся сырную закуску из мини-бара.

Только спустя два дня она начала плакать.

Сейчас Клер сумела достаточно долго удерживаться от слез, пока не залезла с головой в спальный мешок. Только тогда она позволила себе безмолвно заплакать, так, как учил ее Робин, когда ее задирали в очередной школе.

— Никогда не давай этим козлам видеть, как ты плачешь, — говорил он.

Робин, как же мне тебя не хватает, думала Клер. И почти услышала, как он велит ей держать выше нос. Нет — носы, так он говорил: «Выше носы, Клер!» Робин, чья теория о старых и новых душах счастливо выводила его из дурных компаний, где его сексуальная ориентация вызывала насмешки или агрессию: «Новых душ нужно остерегаться, Клер. Старые души, те, что давно уже здесь болтаются, они терпимы».

— С тобой все хорошо, Клер? — спросил Бен.

— Все отлично.

Естественно, у нее были кошмары, как и в те несколько недель после смерти Робина. На этот раз ей приснился дом, который одновременно был и не был Эдемом. Она стояла в подвале, смотрела, как вода проступает через половицы. Сколько бы она ни вычерпывала воду, та все равно поднималась, черная и илистая, пока Клер наконец не поплыла. Каменный ангел парил над ней, и она не понимала, крылья или руки он поднял над головой. Она хотела предупредить его: погрузись в этот колодец, и ты никогда не выберешься, ты войдешь в этот сад и скроешься навсегда. Но в комнате был кто-то еще, кто нуждался в ее помощи, какая-то женщина сидела на стуле и одной рукой указывала в окно на что-то, похожее на незасаженные клумбы, земляные насыпи — она настаивала, что это могилы. «Клумбы для мертвецов», — сказала она, протягивая Клер другую руку, и когда Клер схватила ее, то почувствовала, хотя и не увидела, третью руку, липкую, льнущую руку, чья плоть отошла и осталась в ее собственной ладони. Латексная перчатка.

Ночью Клер с плачем очнулась от своих дурных снов и, прежде чем полностью проснуться, поняла, что кто-то держит ее в объятиях, гладит вспотевшее лицо прохладной ладонью и шепчет, что все будет хорошо, что она не одна.

— Арун? — произнесла было она, хотя, уже шепча это имя, знала, что это не он, потому что история не могла бы пахнуть так натурально, запахом мужского пота и твидовой куртки вместе с острым едким привкусом табака.

— Все хорошо, милая, — тихонько говорил ей Джек. — Я не дам кошмарам подобраться к тебе.

Ей хотелось рассказать ему, что отец тоже так делал, растягивал это слово, и оно казалось уже совсем не страшным, какими-то кошачьими омарами, не более того, но заснула прежде, чем смогла произнести хоть что-то; а громкий храп Бена заглушал все прочие звуки.

Она проснулась незадолго до рассвета, безумно желая сходить в туалет. Вот она, зависть к пенису, думала Клер. Если бы Фрейд только знал. Все ради удобства, и пол тут ни при чем. Как же Магда управлялась во всех своих викторианских юбках?

Она вылезла из палатки в ночь. Снаружи было очень темно, но совсем не так холодно, как она ожидала, — мягкая, мечтательная темнота. Сначала она заметила только то, что ветер и снег полностью улеглись. Клер медленно двинулась вниз по склону, жалея, что не догадалась захватить фонарик. Через несколько шагов она почувствовала, как в ней начинает расти чувство тревоги: палаток Джека и его проводников не было видно. Они как будто были гораздо ближе, когда носильщики разбивали лагерь. Она оставила свой след на снегу и пробралась еще немного дальше в сторону других палаток, туда, где должна была стоять палатка Джека и где ее не было.

 

14

Джек исчез. Исчезли также все ее камеры, более тяжелые сканеры и исследовательское оборудование, которое Кристиан не взял с собой в ущелье, а также все, кроме лепча и калимпонгского тибетца. Опиумная Пятерка со своим вожаком двинулась к более заманчивым целям. Клер, опустошенная, выжатая как лимон, вернулась в палатку и лежала без сна до тех пор, пока не рассвело. Тогда она пересекла широкое плоское урочище и направилась к горному гребню, с которого открывался вид на следующую долину. Свежий снег скрипел под ботинками, а слабые порывы легкого ветерка вздымали вокруг нее белую пыль, призраков, которые, танцуя, следовали за ней по пятам. Чувствуя себя невесомой, не думая ни о чем, девушка вскарабкалась наверх и обнаружила, что ветер дочиста отскоблил черную поверхность камня, будто тефлоновую сковородку. Однако даже с помощью бинокля ей не удалось увидеть Джека. Снег накрыл все, что оставалось от троп, замел следы, стер прошлое. Интересно, гадала она, увижу ли я снова когда-нибудь Кристиана или Ника, а потом задумалась о вероятности их собственного с Беном выживания. Ее жизнь расстелилась перед ней, словно чистый белый лист бумаги, готовый для написания новой истории.

Она осторожно спустилась со скалы и, повинуясь какой-то странной прихоти, легла навзничь в свежий снег, провела по его поверхности широко раскинутыми руками, соединила их за головой, а потом снова развела в стороны. «Вот я и обогнула прорыв», — подумала Клер, осторожно вставая, так, чтобы не испортить безупречные очертания ангела, оставшегося лежать позади.

Вернувшись по своим следам к палатке, она просунула внутрь лицо и увидела, что Бен уже проснулся. Он ухмыльнулся при виде ее головы, ампутированной молнией: точь-в-точь большой охотничий трофей, висящий на нейлоновой стенке.

— Ну где там твой попкорн? — спросил он, как будто ночь лишь ненадолго прервала их прежний разговор. — Я умираю с голоду.

Клер пообещала раздобыть немного яиц, втайне надеясь, что это возможно.

Еды осталось мало, сообщили ей носилыцики-лепча: яиц не было вовсе, но сохранилось еще некоторое количество муки, которая не стоила того, чтобы тащить ее с собой дальше.

— Вы знаете, когда ушли остальные? — спросила Клер, и тибетец из Калимпонга (единственный, у кого были часы) ответил, что это случилось около трех часов ночи. Он что-то жевал, как и лепча; заметив ее голодный взгляд, тибетец вынул из своего рюкзака пакет сморщенных желтых кубиков и предложил ей один из них.

Она тут же узнала прелый запах корки старого пармезана, вонючий, как носки футболиста.

— Ах, это! Кажется, он у меня тоже есть.

Носильщики улыбнулись и закивали, когда она, выложив из рюкзака все книги, достала давно забытый пакет ячьего сыра, купленный одновременно со снадобьем лепча.

— Очень хорош для долгих походов, — сказал тибетец. — Хватит, чтобы добраться отсюда до моей деревни.

— Вашей деревни? Поэтому вы остались с нами?

— Мы не могли бросить вас, мисс, — ответил ей один из лепча. — К тому же эти люди все равно не взяли бы нас с собой.

— Пожалуй, нет, — отозвалась она, — вы немного не в их вкусе.

Вместе с сыром Клер обнаружила забытый одноразовый фотоаппарат, который дала ей одна из секретарш их офиса. Она осознала, что это единственная камера, которая у нее осталась, и поразилась тому, что всю дорогу из Калимпонга несла с собой настолько примитивное устройство. Она вернулась к Бену, не в силах предложить ему на завтрак ничего лучше, чем ячий сыр.

Он нетерпеливо ждал ее, сидя на камне рядом с палаткой.

— Я подстригся, — заявил он. — Как я выгляжу?

Он выглядел как смерть. Его сизо-серые волосы теперь щетинкой покрывали голову, больше напоминавшую череп, а сам он после нескольких недель лазания по горам и болезни так много потерял в весе, что стал почти неузнаваем.

— Мм… наверное, как невысокий младший брат-еврей Пола Ньюмена.

— Ньюмен и есть еврей.

— О, вот как. Ну, может, он заодно и ростом пониже. — Она протянула ему пакет с ячьим сыром. — Надеюсь, тебе нравятся квадратные яйца.

— Что это?

— Настоящее испытание. Даже для такого скрытого буддиста, как ты.

Он откусил от одного из оранжевых кубиков и поморщился от отвращения.

— Знаешь, что говорит еврейский буддист, когда сталкивается с чем-нибудь вроде этого? Ой! Ом-ой! Ом-ой! Ом.

— Тебе уже точно лучше. Твое отвратительное чувство юмора вернулось.

— Так где Джек и другие носильщики? — спросил Бен, отважно пытаясь разжевать неподатливый сыр.

— Они… эм… ушли.

Он с усилием проглотил. На это ушло много времени. Клер мысленно представила себе, как сыр спускается по его пищеводу, рывками проходит через кишечник и наконец извергается из организма, почти не изменив форму и размер.

— Куда ушли? — в конце концов произнес он.

— Я точно не знаю. Пемако или Аруначал-Прадеш, так думают лепча.

— А Джек?

— Ушел с ними, вероятно.

— Его заставили?

Дай Бену шанс не усомниться в Джеке, сказала себе Клер и решила пока оставить его надежды в целости и сохранности.

— Вообще-то они не оставили мне плана своих передвижений.

Она коротко описала их положение (без проводников, без карт — даже тех, что были у Кристиана, — без пищи), опуская свои подозрения насчет Джека, и смотрела, как Бен пытается вернуть свою прежнюю улыбку, несмотря на то что его лицо, когда-то напоминавшее персик, теперь сморщилось, как высушенный солнцем фрукт. Она рассказала ему, как мало осталось от недель их тяжелого труда: кладбище образцов растений и семян, оставленных позади, и распад всей их команды. Все, что у нее теперь было, — это три коробки пленки, отснятой в ущелье, и собственные записи.

— Давай поговорим с лепча, — предложил он.

— Носильщики знают этот край не лучше, чем мы с тобой. Есть один человек — тот тибетец из монастыря в Калимпонге, он сказал, что родился в деревне неподалеку отсюда. Но…

— Но — что? Звучит превосходно.

— Звучит-то звучит, но… он покинул Тибет двадцать два года назад, когда ему было шестнадцать. К тому же он не смог показать эту свою деревню на карте Кристиана.

Бен тоскливо уставился на остатки ячьего сыра в своей руке.

— Все-таки это наша сама большая надежда.

— Наша единственная надежда, ты хочешь сказать.

Через два часа они отправились в путь к тибетской деревне; Бен тяжело опирался на одного из самых крупных носильщиков. Распухшая лодыжка заставила его обменять свои ботинки на изношенные кроссовки носильщика, и с точки зрения Клер, их продвижение выглядело как забег на трех ногах для калек.

Большая часть съестных припасов кончилась уже на следующий день, за исключением ячьего сыра и тибетского необработанного ячменя, известного как цампа. Бен тратил на ходьбу все силы, так что на разговоры у него просто не оставалось энергии, и засыпал сразу же, как только они останавливались на ночлег. Клер подозревала, что он был уже на полпути в иное воплощение. Ее саму заставляла передвигать ноги лишь мысль о сказочном месте под названием Воздушный лес, мифической родине их зеленого мака. В воображении она представляла его на экране кинотеатра или в раннем черно-белом фильме, его населяли люди, говорившие как Рональд Колман, и множество тех старых актеров — Алек Гиннес, Юл Бриннер — с бронзовой кожей, которые и отдаленно не походили на тибетцев. Иногда во время долгих переходов сквозь пыль, камни и снег она начинала видеть возле себя Аруна, шагавшего рядом, возвращавшего ей стать и силу так же, как он делал это раньше, и в эти часы, когда прошлое маячило слишком близко, она устремляла все свое внимание на тибетского носильщика, человека, безусловно, достаточно необыкновенного, чтобы служить их проводником из этого мира в иной.

Им потребовалось пять дней, чтобы добраться до родной деревни тибетца, где всякие надежды девушки найти Воздушный лес Аруна рассыпались в прах. Эта лишенная деревьев долина с деревушкой из дерна, грязи и ветра даже такому неутомимому оптимисту, как Бен, не могла показаться моделью рая. Клер смотрела, как люди, еще более изнуренные и серо-коричневые, чем окружающая их земля, торопливо перебирались через реку, управляя круглыми, обтянутыми кожей рыбачьими лодками и махая руками в знак приветствия. Отчаянно жестикулировавшие пассажиры суденышек напоминали лапки перевернувшихся на спину жуков.

— Вы говорили про доктора для Бена? — спросила Клер калимпонгского проводника, когда он внес их рюкзаки в темный и затхлый дом для гостей — одну из немногих деревянных построек, но все же самую большую. «Хороший знак», как сказал ей Бен.

— Вы уже встретились с ним, мисс. Мой отец. Он скоро придет и заберет вашего друга в больницу.

Клер поняла, что он говорит о лысом шамане или монахе из тех, кто приехал на лодках-жуках. Ее почти захлестнула волна усталости, такой же сумрачной, как и окружавшая ее обстановка, и она держалась только тем, что призывала весь свой гнев на Джека. Мысль о его дезертирстве придавала ей сил и решимости сделать больше, нежели просто выжить. Она поможет Бену выздороветь и вернется в Лондон в качестве свидетеля. Как там было в той романтичной строчке, которую Бен любил повторять к месту и не к месту? Одного из его любимых древних индийцев: «Нет нужды покидать свой дом, чтобы узреть цветы, мой друг. Не утруждай себя такой поездкой». Собственные внутренние силы, думала она, вот все, что у тебя осталось. Добывай, разрабатывай ресурсы этого моря, вязкие, черные залежи надежды.

— Как зовут таинственного поэта, которого ты всегда цитируешь? — спросила она Бена, уже устроившегося в чистенькой каморке, служившей здесь больницей. — Когда не говоришь мне, что я на полпути в иной мир.

— Вероятно, неправильно цитирую, — ответил он с усталой улыбкой. — Отдыхай, Клер. Не думаю, что этот госпиталь сможет принять еще одного пациента.

Обратный путь к дому для приезжих показал, что деревня состояла не только из грязи. Здесь цвели огороды, в пекарне делали ячменный хлеб и покрытые багровой глазурью пирожные; здесь даже был маленький фруктовый сад абрикосовых и ореховых деревьев. Человек, выращивавший их, протянул ей пригоршню высохших плодов в качестве подарка. Благодарная за хоть какое-то разнообразие в вечной диете из ячьего сыра, Клер присела поесть на солнышке рядом с домом для гостей. Она раздумывала, не разжечь ли огонь из собственной кадастровой описи в знак покаяния в том, что ей никак не удавалось почувствовать достаточно признательности за здешний радушный прием. Она с насмешкой вспомнила время, потраченное впустую, все те ночи в палатке, проведенные за склеиванием страниц вместе. Во время самых трудных переходов она воображала себе, что, если умрет, кто-нибудь, возможно, найдет ее дневник и «узнает, что я существовала, что я, Клер Флитвуд, прошла по этому пути и оставила по себе запись». Осознание бесплодности этого порыва преодолеть безвестность не помешало, впрочем, ее внутреннему методичному составителю списков добавить в дневник еще немного подробностей, и когда спустя час ее нашел тибетский носильщик, она все еще писала.

— Вы грустите, мисс?

— Нет, не грущу. Правда, нет. Я очень устала. Наверно, это все из-за высоты.

— У людей, не привыкших забираться так высоко, всегда бывают с этим сложности. — Он сел рядом и с интересом посмотрел на ее сложенные гармошкой записки. — Это священная книга?

Она рассмеялась:

— Священная! Нет, нет. Хотя, учитывая всю работу, что я проделала, вполне могла бы быть.

— Очень похоже на наши священные книги, они свернуты именно так. Хотите посмотреть на них, мисс?

Бен спал, вся деревня, казалось, весело готовилась к вечернему праздничному пиру, чтобы отметить возвращение домой их сына (Клер гадала: какие же еще кулинарные шедевры могут сравниться с сочетанием цампа, ячьего сыра и сушеных фруктов); что ей было терять?

— Конечно, почему нет.

— С тех пор, как китайцы пришли и сожгли город и монастырь, монахи живут в пещере выше в долине. Там они прячут и наши священные книги. Будет небольшой подъем — страх высоты вам не помешает?

— Нет, ничуть. — Насколько она видела, падать тут было, в общем-то, уже некуда.

По дороге из деревни они миновали выгоревшие остовы деревянных строений и останки разрушенного монастыря, в котором учился проводник Клер, прежде чем поехать в Лхасу; тропинку к монастырю все еще отмечали лохмотья молитвенных флажков и тридцатифутовые бамбуковые шесты. Две деревенские собаки при их появлении отвлеклись от своих игр посреди руин монастыря и увязались за Клер; одна из них добродушно покусывала девушку за пятки, словно стараясь заставить ее держаться ближе к тибетцу; тот хотя вроде бы и шел не быстро, но шагал длинными, равномерными шагами, которые мерили землю с большой скоростью. Наклон тропинки становился все круче по мере того, как долина сужалась, вынуждая их идти друг за другом, и расстояние между ними увеличивалось. Клер хотела попросить его идти медленнее, но никак не могла выговорить его длинное имя. Собаки, трусившие за ним, повернули обратно и залаяли, привлекая внимание мужчины; он остановился подождать ее.

— Извините, — сказала Клер, — но у вашего имени есть уменьшительная форма?

Он произнес имя очень быстро, и оно походило на названия его деревни и этой долины; все три слова принадлежали к незнакомому диалекту его народа и утекли от нее, словно вода, прежде чем она смогла уловить звучание. Она решила, что не расслышала его из-за многоцветных шелковых молитвенных флажков, которые громко, как ружейные выстрелы, бились и трещали на ветру всю последнюю милю.

— Вы не могли бы повторить?

И снова звуки — казалось бы, сплошные гласные, как в итальянском, — с журчанием укатились прочь. Мужчина рассмеялся над ее попытками.

— Простите, — сказала Клер, тоже смеясь, — но это очень скользкое имя.

— Скользкое?

— Как рыба — трудно поймать.

Он кивнул: образ ему понравился.

— Мое имя обозначает что-то вроде рек, rivers. Деревня носит то же имя, этим словом мы называем слияние трех рек или притоков неподалеку отсюда.

— Риверс? Как странно. У меня есть — был — близкий друг по имени Риверс. — Она замялась. — Вы не станете возражать, если я буду звать вас мистер Риверс?

— Именно так большинство людей называли меня и моего родственника в Калимпонге. Те, кто не мог произнести наше племенное имя.

— У вас есть родственник в Калимпонге?

— Да, дальний родственник. Вот почему я отправился именно туда, когда бежал от китайцев из Лхасы.

Он повернулся и снова зашагал по тропинке, слишком узкой, чтобы можно было поддерживать разговор.

 

15

Если бы не грубый, необработанный камень над головой Клер и прохладный минеральный горный ветерок, гулявший в естественных расщелинах и отверстиях в скалистых стенах, было бы трудно поверить, что она находится в пещере. Все поверхности внутри монастыря были разукрашены облаками, раковинами, богами, бесами и драконами — мозаикой всего того, что художники смогли вообразить себе в этой жизни и следующей, а несколько ниш, вырубленных в стенах, приютили металлических будд, покоившихся на шелковых подушках; некоторые из них были вдвое меньше человеческого роста, другие не больше мышей, и умиротворенные выражения их лиц контрастировали со скопищем демонических масок, свирепо взиравших сверху. Монах, приветствовавший Клер у входа, неторопливо повел их к библиотеке; он, казалось, не удивился их визиту, хотя мистер Риверс прошептал девушке, что ему не сообщили об их прибытии в деревню.

— Он говорит, что ожидал нас.

— Как?

— Здешние жрецы знают такие вещи, — ответил ей Риверс, принимая эти противоречия с той же легкостью, с какой принимал идею, что толстый лысый человек может парить, скрестив ноги, на небесном цветке лотоса.

Библиотека представляла собой длинные-длинные ряды широких открытых ячеек, в каждой из которых лежало по свертку желтой или оранжевой ткани, и из одного из этих ярких свертков монах извлек аккуратно сшитый кожаный мешок.

— Это очень старая карта нашей долины, — сказал Риверс, доставая из мешка узкую книжку; ее страницы были соединены между собой тонкими деревянными рейками, достаточно маленькими, чтобы поместиться в ладони Клер.

Она открыла книгу и увидела сплошной черно-белый карандашный рисунок очертаний гор, а также надписи, сделанные безукоризненным, но непостижимым для нее почерком. Несколько минут она открывала и закрывала страницы, словно могла извлечь музыку из мехов этой своеобразной гармони, а потом вернула книгу Риверсу, который показал девушке, что страницы были сложены из единого куска бумаги, «когда-то обернутого вокруг молитвенного колеса».

— Очень интересно, — произнесла она без интонации, не сумев изгнать из голоса голод и холод. Она ощущала себя туристом, случайно наткнувшимся на чьи-то чужие чудеса.

Вот как случается, когда следуешь вдоль неверной ветки своего генеалогического древа, говорила себе Клер: в конце концов ты обязательно окажешься здесь, на таком вот сучке, а дальше идти некуда.

— Да, очень интересно, — кивнул Риверс, принимая ее слова всерьез. — Именно так в свое время британские шпионы прятали свои карты и географические записи, замаскировав их под буддийские молитвы.

— Я читала об этом.

Он положил палец на каллиграфические закорючки под силуэтом одной из гор.

— Вот это, по-моему, карта путешествия. — Он провел указательным пальцем вдоль вершин пиков. — Это наша страна, наши горы. — Палец остановился. — Вот это гора Намджагбарва, твердыня, которую видно из монастыря в ясную погоду. — Палец сдвинулся влево. — Вот здесь Риала Пери, в своем ледяном гнезде. Вот здесь затерянный водопад Цангпо.

«Который не существует», — мысленно добавила Клер; его слова катились мимо, словно он произносил их на каком-то чуждом языке: «просветление… горная цепь… Аруна, возничий Сурьи, бога солнца… орхидеи… Воздушный лес…»

— Простите, вы сказали — Воздушный лес?

Палец остановился.

— Да, вот здесь: наша долина. Это имя старого леса.

— Но здесь нет никакого леса. — Ее логика была здесь бессильна. — У этого названия есть причина? Лес вымышлен?

— Нет. Когда-то эта долина была заполнена первозданным лесом. Когда китайцы вторглись Тибет в пятьдесят пятом году, весь лес пустили на лесозаготовки, срубили все наши деревья. То, что осталось, пошло на растопку. Теперь люди снова начали сажать фруктовые деревья. Но те деревья, что были здесь раньше, нельзя снова вырастить, не при нашей жизни.

— Почему же его назвали Воздушный лес?

— Из-за орхидей, которые росли в нем много лет назад. Они жили в воздухе, в солнечном свете.

— А зеленых маков не было?

— У нас сохранились предания об этих маках, да, но их никогда не видели здесь, во всяком случае, при мне или моем отце.

— Но ведь вы наверняка слышали, как мы говорили о Воздушном лесе и зеленом маке. Почему же вы никогда не рассказывали эти ваши истории никому из команды?

Мистер Риверс пожал плечами:

— Меня не спрашивали.

Кинтуп мог бы сказать то же самое. Клер прикоснулась к крошечной карте.

— Откуда эта книга?

Ее проводник обратился с вопросом к монаху, который с интересом наблюдал за их разговором.

— Он говорит, эта книга была сделана здесь много лет назад.

— Спросите, кто ее сделал.

Снова пришлось ждать, пока Риверс и монах медленно беседовали на своем языке. Даже ее проводник, казалось, был озадачен.

— Сожалею, но он использует старое наречие, которое после стольких лет мне несколько трудно понимать. По-моему, он говорит, что сама книга была… — Он открыл ее и похлопал по обложке, подыскивая подходящее слово.

— Переплетена? Обложка, страницы связаны вместе?

— Да, книга была переплетена здесь монахами. Страницы взяли из другого места. — Он снова повернулся к монаху. — Да, у замерзшего человека, которого они нашли.

— Замерзшего человека?

— Извините, он имел в виду человека, который, по их мнению, замерз до смерти, — поправился он. — Много лет назад. Так много, что даже этот монах, который очень стар, не может сказать, сколько именно, хотя он посещал то место, оно находится неподалеку от узкого перевала, ведущего в эту долину с юга, возле слияния трех рек. Считают, что замерзший человек был шпионом, потому что, хотя он и был в одежде паломника, имел при себе молитвенное колесо и четки, на его четках было всего сто бусин, а не сто восемь. Колесо и четки монахи принесли сюда и внутри молитвенного колеса нашли эту карту.

Она чувствовала, как на виске усиленно забилась жилка, маленький красный червячок нервного возбуждения.

— Монах утверждает, что они взяли его вещи только для того, чтобы сохранить их от бандитов и воров, — быстро сказал Риверс с озабоченным видом.

— Он все еще там? То есть кости? Они сохранили скелет?

— Держать труп в священном месте было бы святотатством. И они не потревожили бы кости.

Монах что-то пробормотал.

— Что он говорит?

— Говорит, что не знает, там еще тело или нет, но оно лежит на совсем безлюдной, заброшенной тропе, по которой много лет назад ходили лесники, когда здесь еще росли большие деревья. Скелет находится рядом с пещерой. Но я уверен…

— Отведите меня туда! — потребовала Клер. — Или скажите, как туда добраться.

Как могла она объяснить свою настойчивость, свой порыв, который как рукой снял ее прежнюю усталость? Слова Риверса таили в себе невозможное, какую-то тератологию, словно одна большая история включила в себя элементы всех остальных.

— Вам там не понравится, — ответил он. — Путь очень крутой и ведет в горы.

— Есть еще время добраться туда и вернуться до темноты?

Глубоко посаженные глаза Риверса пристально посмотрели на нее, словно он подозревал ее в нездоровом любопытстве.

— Да, — медленно ответил он, вытягивая слово, точно тонкую шелковую нить, которая могла лопнуть, надави Клер слишком сильно. — Думаю, есть.

— Пожалуйста, мистер Риверс. Вы можете — вы отведете меня туда?

Они поднимались в бесплодную зиму. Сильный ветер с песком упорно цеплялся за них своими пальцами всю дорогу вверх по прибрежной тропе, с треском проносясь по обнаженным кустам, бросая им в лицо пригоршни гравия. Чем выше они забирались, тем больше сужалась дорога, постепенно превращаясь в еле видную звериную тропу, петлявшую между огромными валунами из льда и камня, которые нестихающие ветра обтесали в пирамиды и обелиски. Здесь простирался бескрайний дзен-буддийский сад выветренного гранита и пересохших каменных ручьев, и Клер не смогла себе представить, чтобы в этом месте когда-либо росли деревья, если бы мистер Риверс не указал ей на серебристые пластинки пней, вдавленные в землю, словно отраженные луны, — все, что осталось от поваленных стволов.

— Забавно… — начала она. — У меня такое странное чувство, будто один мой дальний родственник, возможно, проходил здесь.

— Это объяснило бы, почему монахи вас знают, — невозмутимо ответил Риверс.

Клер улыбнулась тому, как он поместил ее чудаковатые фантазии в область собственных верований.

— Ее звали Магда Флитвуд. Во всяком случае, это ее девичья фамилия.

— О да, весьма достойная женщина, основавшая поселение Айронстоун. — Мистер Риверс почтенно кивнул. — Для меня большая честь познакомиться с вами.

— Вы слышали о ней? Мне бы хотелось… Мне бы хотелось точно знать, проходила ли она здесь…

— Тогда вам нужно поговорить с ее бывшим проводником, когда вернетесь обратно. Это мой родственник, — продолжал он, не замечая, что у Клер дух перехватило, — Он, пока не вышел на покой, был садовником в поселениях Айронстоун, где я тоже работал какое-то время.

— Ее проводник? Нет, это невозможно… Потому что он… Ну конечно, он… — Она спотыкалась на словах. — Наверняка всякий, кто был проводником у Магды, давно уже умер.

— Нет, мисс. Миссис Айронстоун совершила свое последнее путешествие в тысяча девятьсот двадцатом году, вместе с моим родственником, которому тогда был всего двадцать один год. Естественно, он уже очень старый человек, но все еще жив — живет на холме, где теснятся садоводческие поселения Айронстоун, с той стороны, что обращена к Дарджилингу. Его дом называют «надежда Магды». — Он усмехнулся. — Все надеются, что когда-нибудь там вырастет хороший чай.

— Вы можете остановиться на минутку? — попросила Клер. — Мне нужно найти кое-что. — Она порылась в рюкзаке. Разумеется, он все еще был там. Все случайные вещи остались при ней. Она показала тибетцу спичечный коробок из бара «Гомпу». — Это имя — вашего родственника?

Он бросил на него быстрый взгляд.

— Да, мисс. Моего родственника и этой долины. Нас всех здесь зовут одним и тем же именем.

— А это? — Страницы ее дневника захлопали на ветру, когда она раскрыла тетрадь в том месте, куда вклеила кусочек голубого мака из ботанического сада.

Тибетец неуверенно провел пальцем по округлому, затейливому почерку, написавшему слова.

— Второе слово, думаю, да, — хотя оно очень странно написано. Впрочем, это очень старый шрифт. Первое слово означает Арункала, священная смуглая гора.

Арункала. Арун Риверс. Клер почувствовала, что у нее кружится голова. Это из-за высоты, подумала она, а потом: пройти весь этот путь, потерять все, чтобы вдруг вот так случайно встретиться с прошлым в грязной долине возле грязного, мутного источника. До сих пор она играла в шахматы со своими воображаемыми Магдой, Аруном и Джозефом, переставляя их с черного квадратика на белый и обратно. Теперь же равновесие сил сместилось, круто переменилось, и старая история брала верх.

— Вы должны попросить моего родственника сыграть на волынке, когда познакомитесь с ним, — сказал Риверс с убежденностью человека, знавшего, что это знакомство неизбежно. — Только не «Auld Lang Syne» Он его ненавидит.

Если бы им не сказали точно, где найти скелет, они вполне могли сотню раз пройти мимо, не заметив его. Он вжался в неглубокую нишу между треугольным выступом и поверхностью скалы; там он застыл в позе человека, страдающего от холода, словно ожидающего скорого перерождения (или погребения): ноги поджаты к туловищу, грудь обхватил руками, чтобы не упустить ни капли тепла. Хотя его поза зародыша постепенно сникла, пока истлевали кожа и одежда, узкий клин скалы, в который он плотно втиснулся, замечательно сохранил положение тела. Клер присела на колени и прикоснулась к тонкому кружеву костей его руки, потом к ноге; она заметила, что на его левой ступне не хватает трех пальцев. Вставая, она пыталась понять, о чем же напоминает ей это место, эти камни-пирамиды, которым песок и ветер придали суровый загар египетского пейзажа. Могила фараона, решила она, или святого мученика. Она повернулась к Риверсу.

— Мне нужно кое-что сделать. Это не займет много времени.

— Вы не станете осквернять кости? — Он явно находил ее поведение возмутительным.

— Я не прикоснусь к ним, Я хочу… хочу в некотором роде помолиться за него.

Он кивнул, все еще неуверенный в ее намерениях, потом повернулся и указал обратно на тропу.

— Если вы не против, я пройду немного вниз, туда, где ветер дует не так сильно.

— Как я найду вас?

— Там есть природный гейзер, за другими камнями такой же формы. — Он указал на песочного цвета валуны, укрывавшие скелет. — Вы найдете меня, увидев клубы пара, поднимающегося над гейзером.

Когда он скрылся из виду, Клер достала маленький одноразовый фотоаппарат с его жалкими двадцатью четырьмя кадрами, и близко не похожий на то, в чем она нуждалась для каталога, который хотела составить, и взялась за работу, обращая особое внимание на левую ступню скелета с отсутствующими пальцами. Она старалась быть методичной, сдерживать волнение, чтобы оно не затемняло ее сознание, однако это были первые кости после Салли, при виде которых ей захотелось плакать.

Ничто не указывало на то, кем был этот человек, индийцем или европейцем. Он не носил ни колец, ни распятия, не имел ни карманных часов, ни монет. Безвестный паломник, чье платье давно уже сгнило за годы мороза и весенней оттепели, при котором, как утверждал монах Риверса, не нашли никакого топографического снаряжения, кроме поддельных четок и молитвенного колеса со спрятанной внутри картой. Беспокоясь, что качество пленки, на которую она снимала, окажется удручающе несовершенным, она снова присела на корточки и, поколебавшись лишь мгновение, осторожно взяла кусочек кости пальца с поврежденной ступни и положила его в свой карман. Реликвия из гробницы мученика.

Наклонившись за обломком кости, Клер заметила что-то под левым бедром скелета — небольшой предмет размером со спичечный коробок. Она просунула руку под кости и извлекла маленькую коробочку, всю покрытую ржавчиной; когда она сунула ее в карман вместе с костью, в ней что-то тихонько загремело, словно она была наполнена крошечными подшипниками. Или семенами. С ощущением того, что нашла путь к знакомому месту, — такое бывает в чужой стране, когда неожиданно встретишь знакомого с родины, — она вспомнила слова Ника: что бы ты ни искал на Востоке, ты найдешь это, и найденное будет отражением тебя самого.

 

16

Даже ослабленное состояние Бена не могло помешать ему допоздна засидеться на празднике, устроенном вечером по случаю возвращения мистера Риверса домой.

— Завидую твоей энергии, — сказала Клер.

Она обернула своего друга одеялами и усадила на скамью возле огня.

Он улыбнулся ей в ответ.

— Я-то сегодня не совершал паломничества.

От доверчивой, усталой улыбки Бена Клер стало немного совестно. По причинам, которые она сама для себя еще не прояснила, она рассказала ему только про монастырь, и ничего больше. Она сохранила в тайне скелет, Воздушный лес и семена, взяв с мистера Риверса слово, что он тоже ничего не расскажет.

— Пока Бену не станет лучше, — объяснила она; хилая отговорка, о которой тибетец не стал расспрашивать.

Когда Клер уходила с вечеринки, направляясь обратно в обезлюдевшую деревню, то слышала, как Бен радостно поверял Риверсу:

— Замечательная вечеринка! Напоминает мне о банкете в честь моей бармицвы.

Неясный треугольник лунного света лег через открытую дверь на пол дома для приезжих, и Клер решила, что найдет дорогу к своей кровати и без фонарика; она начала долгий процесс смены нескольких слоев грязной одежды на другие, как будто менее грязные (или, по крайней мере, ношенные не так недавно), когда сигаретный дым перебил все остальные запахи в едком воздухе дома.

— Джек!

— Ты же не думала, что я уйду, не попрощавшись, а? — Голос ее родственника шел от смутных очертаний какого-то предмета — Клер знала, что это кровать Бена.

Она включила фонарь и осветила комнату. В футе от того места, где она стояла, находился рюкзак ее родственника. За ним был и сам Джек: он, дрожа, лежал на кровати Бена в спальном мешке, будто закутанный в пеленки.

— Скверно выглядишь, Джек. Желтый, как развернутая мумия.

Он поднял пластиковый пузырек из-под таблеток, почти пустой.

— Я кое-что принимал в последние дни, чтобы убить голод, совсем как рабочие на фабрике костной муки моего прадедушки в свое время. Полезная штука, этот морфин.

Она видела, что он весь какой-то издерганный.

— Полагаю, ты один, Джек, иначе я бы заметила твоих друзей поблизости. Как ты нашел нас?

— Шел по вашим следам.

— Когда ты сюда попал?

Джек, должно быть, появился после темноты, думала Клер, а то кто-нибудь отметил бы его присутствие.

— Зависит от того, что ты называешь «сюда». — Он глубоко затянулся сигаретой и закашлялся. — Черт! Курева почти не осталось.

— Зачем ты вернулся? — В том, что знает, почему он уехал, она и так была почти уверена. — Как ты мог оставить нас как… — Она прикусила язык, злясь на себя за то, что ее голос выдавал ее чувства. Как мог он, после того, как обнимал ее, когда ей снились кошмары? Она ответила сама себе: предательство. Он признал, что способен на него, еще много дней назад.

— Уже не такой герой, да? — Горький смешок, последовавший за этим замечанием, прервался очередным приступом кашля, долгий, надрывный звук которого было больно слышать. — Ты все сделала правильно. Я знал, что ты справишься.

— Не благодаря тебе, ублюдок! У нас не было еды, не было…

— Пора тебе было распробовать прелести цампа. — Он срыгнул и плюнул на пол. — Как бы то ни было, мои очаровательные деловые партнеры не оставили мне свободы выбора.

— Что там было, Джек? Наркотики? Героин, который твои дружки делали в Калькутте?

Он ответил не сразу.

— Ты и об этом узнала, правда? — В его голосе звучало почти восхищение. — С производством героина я не имею ничего общего, конечно. Это все их собственная умелая работенка. Но я дал пару других обещаний, которые не мог не выполнить. Не только Крис питал большие надежды найти этот чертов мак!

— Только не говори, что эта твоя Опиумная Пятерка была заинтересована в лекарстве от рака!

— Как ты назвала их? — Он засмеялся и снова зашелся в кашле. — Опиумная Пятерка? Мне нравится. Но ты к ним несправедлива. Они были заинтересованы в лекарстве от рака — если оно сулило им больше прибыли, чем героин. И еще больше они были заинтересованы в опийном маке, который можно выращивать на необычайно большой высоте, как эта, если судить по результатам моих исследований, в маке, который они смогли бы выращивать в уединенных горных областях вдали от любопытных глаз. Беда в том, что они так и не смогли себе уяснить, что «денег вперед» не будет, что фактически вопрос денег вообще не стоит, пока не установлено точное местоположение мака и не доказаны все теории относительно алкалоидов, извлеченных из настоящего растения.

Клер задавала себе вопрос: зачем он ей все это рассказывает? Какая ему от этого польза?

— Значит, орхидей, которые они украли по пути, им уже было недостаточно?

Джек что-то уклончиво пробурчал в ответ и принялся блуждать взглядом по комнате.

— Приятно, что тебя разместили в лучшем месте во всей деревне. Хотя не очень-то похоже на рай, верно? — Он изучат длинные потолочные перекладины с вырезанными на них драконами и облаками, массивные опорные столбы, на которых еще можно было разглядеть следы того, что когда-то, похоже, было ярко раскрашенными узорами. — Странно видеть здесь эти балки, учитывая, что в долине практически нет деревьев. Они есть у довольно немногих старых домов, тех, что не сожгли. Ты видела эти выдолбленные каноэ за руинами монастыря? Сорок футов длиной, из цельных бревен.

— Может, это не каноэ. — Не успев произнести слова отрицания, она с тревогой подумала о том, что такой человек, как Джек, мог бы сделать с этим местом, если бы догадался о том же, о чем и она?

Она ясно представляла, что могло случиться: китайцы требуют обратно долину, которую оставили, монахи снова в изгнании, жители деревни выселены, и их фруктовые сады выкорчеваны, а землю прочесывают и просеивают в поисках семян. Приезжают либо китайцы, либо другие охотники за наживой, под предлогом облагодетельствования человечества, а тем временем деньги и помощь уходят ко всем, кроме тех, кто в них нуждается больше всего.

— Разумеется, это каноэ, — сказал Джек тоном знатока. — На них еще видны потертости там, где весла соприкасались с деревом. Забавно, что сейчас эти люди вынуждены обходиться кожаными рыбачьими лодочками.

— Здесь ничего нет, никаких растений, только грязь. — Клер сама слышала напряжение в своем голосе. Зачем она упомянула растения? — Никаких наркотиков. Ничего того, чего тебе бы хотелось.

— Здесь, должно быть, когда-то был лес из больших деревьев где-нибудь неподалеку, — размышлял Джек, не обращая внимания на ее возражения. — Может, и до сих пор есть.

Он затушил сигарету, легонько постучав ею, словно отбивая ритм, и процитировал:

— Леса, древние как мир…

Именно Джек первым рассказал ей о зеленых маках и Воздушном лесе. Необходимо было остановить его, не дать ему соединить все ниточки вместе, остановить хотя бы на мгновение, чтобы у нее появилось время подумать, решить. Ее взгляд упал на кучу тяжелой одежды, которую Джек оставил возле своего рюкзака: старая куртка его отца, индийский жилет, который был на нем в ту ночь, когда они танцевали вместе; танцевали вместе, напомнила она себе, и ее грудь тогда крепко прижималась к его, ощущая что-то, что, возможно, было… Месяц назад следующий шаг ей и в голову бы не пришел. Она не была игроком, авантюристом. Не как Джек. Месяц назад ей еще нечего было защищать, она была другим человеком, мягче, еще не отчаявшейся…

Она направила свет прямо ему в глаза и держала фонарь так, пока он не поднял руку, недовольно говоря, что она ослепляет его, тогда она выключила фонарик, нарочно бросила на пол и сказала:

— Черт! Я уронила фонарь.

В темноте суматошные поиски в его рюкзаке, казалось, заняли целую вечность. Может, его вообще там не было. Разве Опиумная Пятерка не отобрала бы такую полезную вещь? А может, именно так Джек и сбежал?

Когда она снова включила фонарь, дуло пистолета уже смотрело на ее родственника. Клер чувствовала себя немного глупо: она ведь даже не была уверена в том, заряжен он или нет. И что делать, если Джек не позволит себя обмануть? Но это был единственный способ отвлечь его внимание, какой она смогла придумать.

— Очень соблазнительно. — Судя по издевательскому тону, Джек не принимал ее затею всерьез. — Хотя ты мало похожа на вооруженную мстительницу. Боюсь, несколько миниатюрна для роли. И вообще, ты чего это? Оттого, что, по-твоему, я вас бросил? У меня не было выбора. Я был страховкой для моих партнеров. Как только стало возможно, я от них ускользнул.

Он резко сел в кровати и свесил ноги. Притом, что он до сих пор был в спальном мешке Бена, впечатление получилось скорее комическое, нежели устрашающее.

— Ну же, Клер! Опусти пушку.

— Я бы сначала хотела прояснить пару вещей.

Он поднял руки ладонями вверх, в насмешливом жесте чистосердечного признания, одновременно стараясь выпутаться из спального мешка, который еще туже затянулся вокруг его ног после первого внезапного движения.

— Расскажи мне о своих экспериментах с хлорофиллом, Джек, тех, что не вышли, тех, что тебе удалось замять с помощью твоих друзей-химиков.

Этого хватит для начала, займет его на время, пока она придумает альтернативу дурацкому пистолету. Она была довольна, что голос ее не дрожал, в отличие от ног.

Джек явно не это ожидал услышать от нее. Тщательно выстроенный фасад самоуверенности слетел с его лица, слез, как старые обои. Он медленно надевал свою решительную маску обратно.

— Давай не будем играть в суд присяжных, Клер. Бен еще учинит мне допрос. Отчего не предоставить это дело ему?

Он не упомянул Ника и Кристиана. Успел ли он уже убедиться, что их нет в деревне, или и так знал, что они не придут?

— До Бена еще дойдет очередь. Я жду, Джек.

Она видела, как он пытается выдумать правдоподобную ложь.

— Это глупо, Клер. Ты же не застрелишь меня.

— Может, и нет. Но опять же, испугавшись присутствия незнакомца в моей комнате, я могу случайно спустить курок и попасть тебе в коленную чашечку. Или по яйцам.

Джек попытался встать. Его щиколотки застряли в перекрученном спальном мешке, отчего он потерял равновесие и снова резко сел.

— Сволочь! — Он яростно лягнул мешок.

Клер сняла пистолет с предохранителя. Этот почти не слышный щелчок заставил ее родственника остановиться как вкопанного.

— Начнем с того, как из-за светоразрушительных свойств хлорофилла у твоих испытуемых начали отваливаться уши.

Она думала, он рассмеется, но даже в тусклом свете фонарика видела, как в уголках его рта прорезались морщины, а глаза запали настолько, что извлечь их обратно можно было бы только скальпелем.

— Кто рассказал тебе об этом?

— Не важно, кто мне рассказал.

— Дай подумать, это было шесть или семь лет назад, кажется, вскоре после того, как я наткнулся на записи о зеленом маке. — Джек говорил медленно, не отводя глаз от оружия. — Я начал исследовать светоразрушительную способность хлорофилла как возможное лечение рака. — Он бросил на нее быстрый взгляд. — Полагаю, ты знаешь, что антиоксиданты, содержащиеся в зеленых овощах, находятся там для того, чтобы защитить их от всяческих смертоносных каскадов свободных радикалов, вызванных хлорофиллом?

Она попыталась отмахнуться от его замечания, коротко кивнув с видом знатока: давно уже прошло то время, когда он мог отвлечь ее своими энциклопедическими знаниями.

— Как бы то ни было, — продолжат он, — я придумал ввести в опухоль одно из этих светочувствительных веществ, а потом вдарить по ним лучом лазера, чтобы вызвать взрыв свободных радикалов, которые уничтожили бы раковые клетки. Когда появился Кристиан, он приложил много усилий для того, чтобы изобрести подобные хлорофиллу молекулы, которые могли бы наводиться на опухоли, накапливаться там и полностью поглощать длину волны лазерного излучения, вызывая тем самым максимальное разрушение клетки.

Все это обилие технических сведений делало с ней примерно то же самое.

— Ближе к делу, Джек!

Он попытался изобразить одну из своих удрученных улыбочек: ее края получились несколько рваными, как манжеты рубашки, истончившейся от слишком долгой носки. Ее родственник мог быть обаятельным, когда ему это было нужно, подумала Клер. Жуликам, торговцам и актерам всегда приходилось полагаться на собственное обаяние.

— Это не очень интересно, — сказал он, — гнусная история. Видишь ли, мы и близко не подходили к тем результатам, которых, как утверждали отчеты Флитвуда, добивались тибетцы и бхотия своими крайне примитивными методами. А племенные шаманы всегда подчеркивали, что использовали экстракты мака, чтобы лечить «всего человека», так что я продолжал пробовать разные способы — духи, крем для кожи, пищу. Я начал извлекать сок из листьев растений с высоким содержанием хлорофилла, отделяя белковую фракцию и превращая ее в съедобные продукты, и обнаружил, что белок в листьях всегда зеленый, потому что хлорофилл в нем очень устойчив. Это не обеспокоило меня, пока я не начал работать с двумя химиками в Калькутте, проводя опыты с кормлением крыс, — Он замолчал и похлопал рукой по карману рубашки. — Умираю без сигареты. Не можешь кинуть мне штучку, а? — Ее взгляд ответил на его вопрос. — Похоже, нет… Как бы то ни было, мое главное прегрешение было в том… что я шел недостаточно медленно… Мне хотелось добиться чего-то прежде Кристиана… Я не стал ждать результатов опытов с крысами… — Тут его исповедь, которую он вытягивал из себя по кусочкам, словно наткнулась на препятствие и замерла. — Неужели ты не понимаешь, Клер? Мне сорок четыре — сорок один в то время… Я искал выход! — Его голос сорвался, и ему пришлось начать заново: — Я искал выход из всей этой мелочности, в которую превратилась моя жизнь, вони чужих тел, кремов, разглаживавших тщеславие богатых старух.

Она сознавала, что он пытается преодолеть расстояние между ними, ту дальность, которую он в свое время с такими усилиями поддерживал, желая, чтобы она посмотрела на все с его точки зрения (мы похожи, мы родственники, я был частью тебя, внутри тебя).

— Не думай, что я буду жалеть тебя, Джек.

Ее родственник уронил голову, и цвет его лица приобрел тусклый оттенок красного.

— Я пошел дальше и провел несколько незаконных экспериментов на людях. А потом однажды… Потом однажды, — продолжил он деревянным голосом, — я заметил, что у крыс начали развиваться ужасные кожные поражения. Производные хлорофилла накапливались в их коже и делали этих созданий светочувствительными. Лабораторные крысы — альбиносы, так что у них с этим особые трудности.

Клер подумала о том мгновении, когда проявляешь фотографии и понимаешь, что передержал снимок: позитив становится негативом.

— И оказалось, что люди подвержены тем же проблемам, что и крысы, — закончила она, уверенная, что надо произнести это так, словно все, что ей нужно, — это подтверждение. Голос девушки звучал спокойно и ровно, но спокойствие было обманчивым; она просто держалась. Подтверждение ее худших подозрений против Джека было последним, чего она хотела.

И вдруг оказалось, что вовсе не оружие вынуждало Джека говорить. Пистолет был игрушкой. Куском дерева, а курок изображал поднятый палец. Подобно неверному мужу, отчаянно желающему признаться в своих изменах жене, Джек хотел исповеди. Он вернулся за отпущением грехов.

— У некоторых людей — тех, у кого очень светлая кожа, если они соблюдают эту насыщенную хлорофиллом диету, воздействие солнечного света может вызвать рак кожи. У людей с короткими волосами, даже темнокожих, с которыми я работал, поражаются кончики ушей, те части тела, которые больше всего открыты для солнца. И разрушение тканей может действительно отделить ухо от тела.

— Их уши отваливаются! — (Вот что имел в виду сын химика!) — Ник не поверил мне, когда я ему рассказала. Он подумал, я сошла с ума, мщу…

— Ник? Ты сказала Нику? — Его лицо, похожее на лезвие, заострилось еще больше и стало из смиренного настороженным; Айронстоун уже нисколько не напоминая милого, хотя и слегка потрепанного дядюшку, пойманного на мелком проступке.

Клер, ослабившая было хватку, снова направила пистолет на Джека. Не совершила ли она ошибку, сообщив ему, как много знает?

— Это же не конец твоей гнусной истории, верно? И что было дальше? Эти двое химиков решили шантажировать тебя?

Джек нерешительно пошевелил ногами, все еще плененными спальным мешком.

— Не совсем. Но я не мог рассказать Кристиану о моих проблемах из-за экспериментов с белком листьев, иначе он бы тут же меня уволил и было бы сложно скрыть то, что случилось. — Он снова закашлялся. — Поэтому… я решил откупиться от этих жалких ублюдков, которые остались без ушей, а взамен, за дополнительное вознаграждение, два моих приятеля-химика взяли вину на себя, сказали, что они случайно перепутали лабораторные пробы и что у этих испытуемых уже был рак, когда они пришли в ЮНИСЕНС. Вся беда была в том, что круг людей, знавших об этой напасти, все расширялся. У меня просто не было столько денег, чтобы заткнуть им всем рты. — Он крепко прижал пальцы к вискам. Его руки тряслись. — Я пытался одолжить немного у этой суки, моей тети…

— Поэтому ты поссорился с Алекс?

— Я надеялся, что открытие зеленого мака может вытащить меня из всего этого дерьма, но в то время мне были нужны живые деньги.

— Если бы ты признался руководству компании в том, что ты сделал, пострадавшие могли бы получить компенсацию…

— Нет. У ЮНИСЕНС в договоре, который должны подписать все служащие и испытуемые, есть пункт об ограничении ответственности. Больные могли подать в суд на меня, но не на компанию, а я попал бы в тюрьму, и тогда никто вообще не увидел бы никаких денег.

— Так что вместо этого ты согласился перевозить героин под прикрытием ЮНИСЕНС.

Он попытался улыбнуться, но безуспешно.

— Я предпочитаю считать это оказанием финансовой помощи освободительному движению в Аруначал-Прадеш. Поддержка местной экономики. Пара пакетов туда, пара пакетов сюда.

— И Дерек Риверс, значит, передавал для тебя кое-какие крохи?

Это была очередная безумная догадка, одна из многих теорий, что приходили ей на ум после того, как Джек бросил их. «Гипотеза», — подумала Клер.

Однако Джек опустил голову и заговорил в пол бесцветным голосом, от которого все его обаяние испарилось:

— Мне нужно было срочно найти кого-то. С торговлей наркотиками я плохо знаком, что бы ты там ни думала. Через Ника и Салли я узнал о довольно неприглядных связях ее отца.

— Расскажи мне о Салли. Поэтому Дерек бил ее, так? Он как-то впутал ее в свои дела с наркотиками, и это ее убило.

Джек поднял глаза и уставился на нее, искренне потрясенный.

— Нет! Ничего подобного! По крайней мере… Послушай, Клер, ты все не так поняла. Это… досадная ошибка.

— Ошибка?!

— Прости, я не это имел в виду. То есть я хотел сказать, побои… Салли была милой девушкой. Я бы ни за что… Я познакомился с ней через Алекс — они всегда были близки. Какое-то время Салли даже была чем-то вроде посредника между мной и Алекс. Я изучал подоплеку нелепого завещания Магды и раскопал кое-что о родстве между Айронстоунами и Риверсами. Только это я и сообщил Салли. Она оказалась достаточно глупа, чтобы рассказать своей матери, похоже, и Дерек узнал об этом. В один прекрасный день этот сукин сын припер меня к стенке, ухватился за совершенно неверный конец веревки, думал, это родство сулит ему деньги. Только на это и хватило его скудного воображения. Он велел Салли порыскать по твоему дому, вынюхивать, искать доказательств.

— И она… стала вынюхивать?

Скажи «нет», думала Клер. Пожалуйста, скажи «нет».

— Сначала да, но потом, когда узнала тебя получше, только притворялась, что высматривает. Она категорически отказалась продолжать, даже когда Дерек обнаружил это и начал ее поколачивать. Она обратилась ко мне за помощью. Я тотчас же отправился к Дереку и объяснил ему, что он во всем ошибся. Что у него нет законных прав на Эдем, что не существует никакого закопанного завещания, или какая там еще дурацкая мысль взбрела в его тупую башку. Я попытался довести до его сознания, что родство было через индийского доктора, который работал на Магду и…

— Индийского доктора?

— Все, что ответил мне Дерек, — что он «не родственник никакому гребаному пакистанцу». Итак…

— Почему ты не обратился к другим попечителям, к поверенному? Потому что Дерек отказался бы принимать участие в твоих маленьких сделках с наркотиками?

— Я… Это… сложно. Но я не думаю, что Дерек приложил руку к смерти Салли. Во всяком случае… он был подонок, но он не устроил бы убийство собственной дочери, — поспешно ответил Джек резким от волнения голосом. — Никто не сожалел больше, чем я, о том, что Салли… что она умерла.

Клер хотелось задать ему еще больше вопросов, но она была уверена, что если станет давить на Джека с требованием заполнить некоторые пробелы в его истории, он просто солжет — если уже не солгал. Что он выигрывал оттого, что говорил ей правду? В конце концов, всякий начинает лгать, когда оказывается на месте свидетеля. Какова бы ни была причина, всякий встает и клянется — на Библии, на Коране, на могиле своего брата. Говорит: да, этот тот самый человек, Номер Третий, да, я абсолютно уверен, что он полностью виновен.

А еще какая-то крошечная часть ее самой все-таки хотела, чтобы ее родственник вышел сухим из воды.

— Ты интересовалась индийским доктором, родством между Магдой и Риверсами? — спросил Джек, заставая ее врасплох, подбрасывая самую непреодолимую приманку.

 

17

Клер встревожило, что Джек вновь обрел спокойствие. Резкие, скрипучие нотки исчезли из его голоса, глаза снова заблестели.

— Не собрать ли нам всю историю вместе? — сказал он. — Мы могли бы начать с конца апреля тысяча восемьсот восемьдесят восьмого, когда Магда и ее муж отплыли на пароходе из Калькутты в Англию.

Она и без Джека могла нарисовать себе это. Картина уже была там, в ее сознании, не хватало только года, чтобы поместить ее в бумажную повесть — вещественное доказательство «О». Она видела древнюю реку, корабли с высокими мачтами, состязавшиеся за место с беспорядочной флотилией шлюпов и пароходов, сампанов и паромов. И трупов, припомнила Клер: за один год в реку сбросили пять тысяч трупов, как жаловался член бенгальской санитарной комиссии, — полторы тысячи покойников из одной только главной больницы Калькутты. Еще там наверняка были обезьяны: целые стаи обезьян устроились на ступеньках гхатов, точно туристы, машущие вслед кораблю, когда он проплывал рядом с дворцами короля Ауда. Река так спокойна, что женщине на палубе ясно видны королевский птичник, дворец старшей королевы, павлины; ее снимки лишь слегка затуманены у краев, может, виной тому поднимающийся туман, а может — устаревший фотографический процесс. Она думает о своем муже, о том, как долго еще будет действовать змеиный корень. «Пока смерть не разлучит нас. Смерть или обстоятельства».

— Пассажиры, плывшие на том корабле, вспомнили Магду, — продолжал Джек, — но Джозефа видели на палубе лишь один раз, когда он появился в инвалидном кресле, которое толкал его индийский доктор — «высокий мужчина», как один пассажир сообщил полицейским, с бронзовой кожей тибетца. Гипнотический взгляд, сказал другой. Они находили его красивым, но подозрительным, сдержанным, «очень надменным для туземца».

— Сообщил полицейским?

— Полицейским, расследовавшим исчезновение моего дедушки — Джозефа.

— Зачем полицейским допрашивать пассажиров корабля, если прошло столько месяцев?

— Затем, что они все еще пытались установить, куда делся индийский доктор, который исчез одновременно со своим пациентом. Я нашел эту историю много лет назад в старых полицейских отчетах и газетных сообщениях того времени.

Пистолет оттягивал ей руку, клонил ее вниз. Клер внезапно захотелось перестать копаться в прошлом, оставить все, что было похоронено, в своей могиле.

— Морская поездка, казалось, вернула Джозефа к жизни, — говорил Джек, нагнетая напряжение, не называя имен, — ибо по приезде в Лондон он снова взялся за фотографию, отвергая возражения своей жены, что он должен отдохнуть.

В ответ на возражения самой Клер, что он никак не может этого знать, Джек улыбнулся:

— У тебя дневники Магды, у меня Джозефа; не такие многословные, как у нее. Нашел их в подвале. — Джек охотно признал, что искал свидетельства, которые позволили бы ему вернуть свой фамильный дом. — Это уродливое старое место, но с какой стати тебе владеть им? А потом твоей дочери и дочери твоей дочери? Не говоря уже обо всех прочих, незаконных обитателях Эдема, которым уже столько лет удается дурачить попечителей. Ты знаешь, что в конце концов Алекс оставила все — все свои деньги — попечительскому совету Эдема?

Она видела, что он изучает, как она держит пистолет, оценивает щели в ее броне, слабые места, за которые он мог бы зацепиться, и сумела собрать для ответа все свое безразличие:

— Ну а индийский доктор-то какое ко всему этому имеет отношение?

— Терпение, Клер, терпение. Много лет назад Алекс показала мне подробные записки о домашней жизни семьи, оставленные лондонской экономкой Джозефа и Магды, миссис Бинг. Она отмечала все, включая погоду (и ее воздействие на мягкость булочек — она была ученой женщиной для своего класса), а также время, когда ее хозяева уезжали в свой загородный дом и возвращались обратно в течение тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года.

Несколько месяцев семья оставалась в Лондоне, сказал Джек, прежде чем переехать в небольшое имение в Суффолке, которое Лютер Айронстоун оставил своему сыну.

— Миссис Бинг несколько раз упоминает индийского доктора. Она отмечает свое неодобрение по отношению к его жене, «смуглой, невежественной женщине», которая вместе с двумя детьми устроилась в задней части поместья, в домике, который позже стал номером один в Эдеме. Здесь семья тотчас же развела огород, соперничавший с любимыми георгинами миссис Бинг. Его пышность и щедрые урожаи экономка приписала «мерзким индусским привычкам», так же как и запах чеснока, доносившийся с кухни, которая представляла собой «именно то, что только можно было ожидать от этих грязных дикарей, полная семян, огрызков коры и странных порошков. Риверсы, вот как эти индусы называют сами себя, не имея даже достаточно такта, чтобы подосадовать такому бессовестному использованию доброго христианского имени». — Джек получал явное удовольствие, изображая нетерпимую экономку.

«Мой папа всегда жил в номере первом». Именно так говорила Салли.

— Ник и его дедушка тоже состоят в каком-то запутанном родстве с доктором Риверсом, — продолжал Джек. — Индийский доктор был весьма плодовит, в отличие от моей семьи.

С первого августа по ноябрь Айронстоуны и их индийский врач каждый месяц проводили около недели в городе, а все остальное время жили в Суффолке. Клер увидела складывающуюся картину задолго до Джека.

— Никаких объяснений этим посещениям не было, — размышлял ее родственник. — Полагаю, Джозефу нужно было пополнять свои запасы морфина — к тому времени он уже почти, без сомнения, был наркоманом, если продолжал в том же духе, что и в первый год в Калькутте, когда его дневниковые записи были более или менее связными.

— А потом они такими не были?

— Настоящий бред, как у Нижинского. Джозеф, бедняга, подозревал, что индийский доктор пытается отравить его. На самом деле Риверс лечил его змеиным корнем, вполне подходящим лекарством от маниакальной депрессии и…

— Раздвоившейся души.

Клер, повторяя фразу из дневников Магды, задавалась вопросом: неужели только к этому сводилась вся жизнь человека, к странному, разрозненному набору предписаний, открыток и сплетен прислуги? Вещественное доказательство «П»: «Однажды он попросил Аруна о более постоянном лекарстве, нежели этот змеиный корень, который он принимал, и мой друг, ничего не ответив, просто вложил в ладонь Джозефа жестянку с семенами мака». Вот что записала Магда. «Он хотел лекарства от того, чем являлся».

— Но ведь индийский доктор не мог вылечить его?

— Дневник Джозефа, в сочетании с фотографиями, которые он снимал, свидетельствует о прогрессировавшем помрачении рассудка. Довольно неприглядная коллекция — все эти снимки. Я нашел некоторые из них в ботанической библиотеке в Калькутте.

— Часть «Наследия Айронстоун». Интересно, что еще там отсутствует.

Джек продолжил свой рассказ, словно ее замечание к нему не относилось:

— Айронстоуны были в городе в понедельник, на праздник шестого августа. Джозеф остался в своей проявочной, которую соорудил в подвале, а Магда взяла Кона, Алекс и миссис Бинг, и все вместе они отправились в экипаже к дворцу Александра; там они стояли под непрестанно моросившим дождем («типичным для этого хмурого лета», как писала миссис Бинг) и смотрели, как бесстрашный профессор Болдуин на тысячу футов поднялся на своем воздушном шаре, а затем опустился на землю. «Семья уехала в загородный дом на следующий день, рано утром, слишком рано, и потому не успела прочитать сообщения, появившиеся в газетах в тот день, седьмого августа».

— Сообщения в газетах? — переспросила Клер.

— Твой отец никогда их тебе не показывал? Я удивлен. Может, он уже оставил эту свою безумную теорию.

— Какую теорию?

— Помнится, он сравнивал все даты, пытаясь установить, кто же все-таки был виновен — Джозеф или его индийский доктор.

— Какие даты? Виновен в чем?

Ее родственник наслаждался тем, что держал ее в неведении, снова обретя власть, несмотря на пистолет в ее руках. Он дразнил ее своим молчанием, чтобы причинить боль, совсем как тогда, с сигаретой и пиявками.

— Твой отец всегда гордился своей коллекцией газетных вырезок. Думаю, их собрала сама отважная миссис Бинг. Его теория была правдоподобна, конечно, хотя не более чем сотня других теорий, над которыми полиция ломала голову с тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года.

1888-й: год Джека, Джека, мастера на все руки, и в особенности на убийства. Она почувствовала, что все время, проведенное в Эдеме, было потрачено на то, чтобы собрать вместе эти осколки костей. «И снова Джек!» Газетный текст поплыл перед глазами, подробности утрачены, а в сознании отпечатались броские слова: УЖАС УАЙТЧЕПЕЛА. Марта, Полли и Темная Энни, Длинная Лиз и Кэтрин, а также (самая кровавая из всех) Мэри. Она попросила своего родственника повторить даты пребывания Айронстоунов в Лондоне — с первого августа до восьмого, с тридцатого августа до десятого сентября, с двадцать восьмого сентября до второго октября, с тридцать первого октября до конца декабря — и сопоставила их со старой детской мантрой жертв и дат преступлений Потрошителя:

7 августа: Марта

31 августа и 8 сентября: Полли и Темная Энни

30 сентября: Длинная Лиз и Кэтрин

9 ноября: Мэри

— Я посвящу тебя в семейную тайну, касающуюся Магды и ее мужа, — произнес Джек. — Она затрагивает в частности их отношения с привлекательным, гипнотическим индийским доктором — доктором Риверсом, который имел родственников в Калимпонге, куда Магда отправилась весной тысяча восемьсот восемьдесят девятого, чтобы основать сиротский приют для детей смешанной расы, и один из них был Уильям — Билли — Флитвуд, ему тогда было всего несколько месяцев. — Он замолчал. — Твой дедушка. По официальной версии, дальний родственник Магды.

— И?

— Магда была единственным ребенком. Сестра ее отца умерла много лет назад. Больше не было никаких Флитвудов, ни дальних, ни ближних.

— Может, он был найденышем, — быстро сказала Клер, пытаясь уклониться от вывода, навязываемого Джеком. — Она не назвала бы его Флитвудом, если бы он был ее сыном…

— Может, и нет.

— Если это правда, если то, на что ты намекаешь, правда, почему доктор Риверс не признал свое отцовство?

— Может, не знал, а может, была веская причина, по которой Магда не хотела, чтобы ее отпрыска воспитывал Риверс, доктор Риверс… который пропал столь же таинственным образом одновременно с убийство» Джозефа.

— Исчезновением: Джозеф исчез, — возразила Клер; голос Джека эхом отдавался в ее голове. — Тело не нашли.

— Разве? А что же ты откопала в своем саду?

— Ты не можешь знать, что это было убийство.

Однако Клер видела пулевые отверстия в бедре и руках скелета. Сад ее отца, сад Джека: вот что он имел в виду. Все ее внутренние силы, всю ее выдержку вывернуло наизнанку, вырвало из-под контроля в этом последнем головокружительном витке на карусели. Раздвоившиеся души.

— Это было убийство. Мой отец видел его. Или по крайней мере, он видел, как его мать склонилась над телом его отца, лежавшим на земле. Девятое ноября тысяча восемьсот восемьдесят восьмого: ему было всего лишь семь лет, но такое зрелище трудно забыть.

И Джозеф, и индийский доктор исчезли приблизительно в ночь последнего убийства Потрошителя. Джозеф и Арун. Любой из них мог быть, мог совершить… Клер не закончила. Отстраняясь от Джека и его слов, качая головой, отвергая все, все это, она почувствовала дурноту, головокружение.

— Это не Арун. И не Магда. Я знаю их, Джек.

— Арун? Кто такой Арун?

Она хотела, чтобы Джек замолчал, чтобы он перестал говорить, и говорить, и говорить, дал ей время подумать обо все этом более ясно. Она хотела ясности. Как же его остановить? Он уже высвободил ноги из спального мешка. Интересно, подумала она, будет ли эта история волновать людей много лет спустя, терзать их, как джек-рассел-терьеры терзают крыс, как мне не дает покоя история Магды. Что подумает Бен? Правда в том, что она всегда была способна зайти слишком далеко, и Магда тоже. Под взглядом Клер ее родственник отбросил прочь спальный мешок и пошел к ней (его рассказ дал ему время, которое ему было нужно), и в это время она увидела все, всю историю, которая повторяла сама себя…

Снаружи было ясно и холодно; звезды прожигали завесу неба. Его силуэт чернел на фоне этого неба. Она боялась того, что он может сделать и что уже сделал. Побоится ли он убить ее? Он что-то шептал. Ее пальцы сжимали пистолет. Позднее она назовет это кошмаром наяву.

Его глаза были более привычны к темноте. Он застыл, спросил, что ей нужно от него.

— Исповеди.

Оправдания того, что она намеревалась совершить.

Ее руки дрожали, и она сомневалась, что сможет сделать все необходимое.

Он принялся молить о понимании. Но она не желала больше ничего понимать.

Он повернулся, хотел убежать, и тогда она нажала на курок, закрыв глаза, вопреки тому, как ее учили. Плохой выстрел: пуля прошла сквозь бедро, толкнув мужчину, заставив снова наполовину развернуться к ней. Он неловко упал, выставив левую руку, чтобы смягчить удар. Так заваливаются олени, упираясь в землю рогами с одной стороны. Следующий выстрел она сделала с открытыми глазами. Он поднял правую руку ладонью наружу. Так олень обращает взгляд на своих убийц.

«Это началось в саду, в саду и закончится, — думала она. — Джек мертв; я убила его».

Одна и та же пуля прошла сквозь его воздетую руку и череп, и одновременно с выстрелом послышался долгий, пронзительный вопль, неестественный звук, словно лисица схватила кролика; она повернулась и увидела маленькую фигурку Кона: он стоял у задней двери. Мальчик все кричал и кричал, и она велела ему бежать в дом, мамочка застрелила грабителя, убийцу, похитителя, который забрал папу.

— Беги! Беги! — повторяла она.

Но прежде чем он послушался ее, прошло целых тридцать секунд, и за это время к нему успела присоединиться Александра, и Магде не оставалось ничего другого, кроме как втолкнуть их внутрь, захлопнуть дверь и запереть замок. У нее еще было много дел. Джеком называла она его, копая, вонзая лопату в землю и корни. Не его собственным библейским именем, но Джеком, той безликостью, которой он наделил себя сам, именем, которое позволило ей отмежеваться от ее поступка.

Может быть, случилось именно так, думала Клер, а не вовсе то, что нарисовал Джек, не та, другая, худшая вероятность… Арун. («Теперь они говорят, что я доктор, ха-ха!»)

В комнате становилось темнее. Клер, встряхнув фонарик, поняла, что садится батарейка, и опустила глаза на мгновение. Не больше. Джек бросился к пистолету, и девушка еще успела услышать шум выстрела, глухой звук пули, входящей в плоть, прежде чем упала на пол и почувствовала, как ее одолевает мертвящий сон.

 

18

Бен, которому Риверс помог дойти обратно до дома для гостей, вошел слишком поздно и не застал выстрел.

— Это был несчастный случай, — заявила Клер, когда очнулась, и настаивала на этой лжи все то недолгое время, пока Бен допрашивал ее. Оглушенная падением, хотя отделавшаяся всего лишь ушибленным плечом, она и сама не знала, зачем солгала. Чтобы выиграть время? — Я очень устала, — сказала она, когда он снова попытался выяснить у нее подробности, причины. — Я хочу спать.

Она не стала смотреть, как деревенские мужчины, которых позвал Риверс, выносили Джека, отказываясь признавать то, на что оказалась способна во имя грязной долины и давно умершего человека.

Ее ночь была полна дурных снов, внушенных Джеком, включая и тот, что, должно быть, всю жизнь преследовал се отца. Она видела старую карту, приколотую к стене флитвудовского трейлера, когда они с Робином были детьми, «Описательную карту лондонской бедноты», выпущенную в 1880-х; на ней были показаны улицы, которые, как она теперь знала, лежали к югу от Эдема. Они были отмечены черным, чтобы обозначить их принадлежность порочным классам. Тесные, извилистые переулки и тупики между Петтикоут-лейн и Брик-лейн представляли собой лабиринт, по которому человек мог передвигаться, словно тень. (Но не индийский доктор, не Риверс, Арун Риверс; он не мог знать улицы настолько хорошо, чтобы ускользнуть от полиции так, как ускользал Потрошитель. Клер стояла на этом.) Она видела подвал, в котором Джозеф провел столько времени, ящики, полные обрезков ногтей, зубов и завитков волос. К этим ужасающим уликам в деле против Джозефа она добавила его бесконечные визиты на могилу сестры, его одержимость двухголовым мальчиком, безумную мать — наркоманку, принимавшую опийную настойку, умершую по собственной вине, из-за того, что жевала щепки, которые звались конгривами или шведскими спичками.

Но разве Джозеф не стал бы делать снимки? Люди заметили бы фотографа на месте преступлений. Они ведь замечали очень много всего, в том числе и индийского доктора. Она отгоняла эту мысль от себя прочь, пока вперед не выступила свидетельница, прачка, Сара Льюис, заявившая, что после последнего убийства видела на месте преступления человека с черным кожаным портфелем:

— Сумка примерно двенадцати дюймов длиной. Может, доктора.

Или фотографа, упорствовала Клер, засыпая, чтобы грезить о потоках крови, одной только крови, крови Джека.

На следующее утро Бен пришел вместе с Риверсом и его отцом справиться о состоянии Клер; они принесли с собой тарелку маленьких квадратных пирожных из пекарни, покрытых пурпурной и кислотно-желтой глазурью. Бен говорил о синяках, боли в плече, возможности сотрясения мозга и перелома — о чем угодно, только не о Джеке и пистолете.

Клер сама подняла эту тему.

— Как он? — спросила она, когда Риверс и его отец оставили их наедине со снедью, лежавшей между их коленями, наподобие психоделической шахматной доски.

— Хороший выстрел навылет. Он выживет. — Улыбка, появившаяся на лице Бена, была бледной копией его обычной ухмылки. — Ты этого хотела?

— Я же тебе сказала вчера. Это был несчастный случай.

Избегая ее взгляда, Бен взял с тарелки пирожное.

— Пробовала? В свое время, я думаю, они даже могли бы заменить мне шоколадные батончики. — Он положил пирожное обратно, не откусив.

— Он говорит иначе?

— Джек? Он вообще ничего не говорит.

Дальнейшим обсуждениям помешал приход ее родственника. Он встал на порядочном расстоянии от кровати Клер, переминаясь с ноги на ногу и, вероятно, безумно желая закурить.

— Что, по-твоему, я должен сказать, Бен?

— Больно? — спросила Клер, кивая на плечо Джека.

Он неопределенно пожал плечами в знак отрицания, лишь слегка вздрогнув, когда движение задело то место, где прошла ее пуля.

— Колдун вчера наложил туда компост из своих загадочных листьев и прутиков.

Бен встал — чтобы придать себе внушительности, решила Клер, хотя вся его внушительность была Джеку по плечо.

— Думаю, пора одному из вас, ребята, объяснить поподробней то, что случилось вчера ночью. Можешь начать с того, почему ты нас бросил, Джек, и продолжать с этого места.

Джек вкратце повторил то же оправдание, которое услышала Клер прошлой ночью:

— Эти парни — Опиумная Пятерка, так вы их называете? — думали, что я нарочно держу местонахождение мака в секрете, чтобы получить все деньги самому. Как только они поняли, что я ни черта не знаю, они отпустили меня и пошли дальше в Аруначал-Прадеш, где некоторые из них связаны с освободительным движением… — Его взгляд тревожно метнулся в сторону Клер, ожидая, что она подтвердит или опровергнет его историю.

— Ты можешь оставить нас вдвоем на пару минут, Бен? — спросила она.

— Ты уверена, что это разумно?

— Мне всего лишь нужно прояснить кое-что с Джеком, задать ему несколько семейных вопросов.

Довольно неохотно Бен все же согласился выйти.

— Но я буду поблизости.

— Не могу поверить, что осталось что-то, чего ты еще не спросила, — сказал ей Джек, когда шага Бена затихли на засыпанной гравием дорожке, — или не потребовала тебе рассказать. Сколько еще скелетов ты намерена выкопать?

Она покачала головой, сама не уверенная в том, как много еще желала знать.

— Я просто… Мне просто хотелось спросить, обсуждал ли когда-нибудь твой отец то, что случилось наутро после убийства?

Он пожал плечами.

— Алекс была слишком маленькой, чтобы что-то помнить, а у него самого в воспоминаниях о той ночи было очень много пробелов, что неудивительно. Он помнил, как Магда заперла их в доме и взяла слово молчать обо всем, как потом на следующий день приехала полиция. Возможно, Риверс помогал ей закапывать его, кто знает? Моего отца и Алекс посчитали слишком маленькими и не стали допрашивать.

— А после того, как Магда уехала в Индию, что сталось с ними?

— Она навещала Алекс и моего отца несколько раз, пока они еще учились в школе. Когда стало ясно, что их мать больше не вернется из Индии, они прочесали весь дом, систематически уничтожая все ее портреты. Ничего удивительного. Как ни крути, Магда либо убийца, либо соучастница убийства. Твоя прабабушка и моя бабушка.

Она попыталась слабо улыбнуться.

— Из этого не обязательно следует, что мы с тобой плохие люди. Ничто не мешает убийцам иметь детей. Я хочу сказать, если чей-то отец был хирургом, это совсем не означает, что его отпрыски будут шустро орудовать скальпелем и хирургической иглой…

— Или пистолетом.

— Даже если так, это не все, чем она являлась, это ее не определяет…

— Разве? По-моему, убийство — весьма определенная штука Клер подумала, что, если достаточно долго отвергать версию убийства, может вырисоваться другая точка зрения на эти давние события. Мысленно она уже доказывала, что со стороны Магды это была самозащита, в худшем случае — непредумышленное убийство.

— Я хочу сказать, у нее были и другие стороны. Она не стояла на месте. В Калькутте она стала чем-то вроде полусвятой, основала благотворительные заведения для сирот и вдов…

— От своих собственных детей она отказалась, оставив их на попечение ряда дорогих интернатов, летних школ, пансионов, репетиторов, — кисло возразил Джек. — Мой отец всегда был холодной, бесчувственной скотиной. Едва ли можно винить его за это, с такими-то родителями. Вероятно, он всю жизнь высматривал признаки сумасшествия в каждом своем движении.

А Джек — высматривал ли он те же признаки в себе самом?

— Твой отец наверняка — ты-то должен был читать ее дневники.

Он устало улыбнулся.

— Поверь мне, я пытался, когда искал способ оспорить ее завещание. Но Магда вела записи пятьдесят лет! Ты прочла лишь крохотную часть ее тоскливого эпоса. За то время, что мне бы потребовались, чтобы прочитать всю ее жизнь, я уже потратил бы свою собственную.

Вместо того чтобы потратить ее так, как сделал ты, подумала Клер.

— Что ты скажешь обо мне Бену? — резко спросил Джек. С него было достаточно истории.

Вот это был вопрос на миллион долларов. Что ее остановило, почему она не выложила Бену всю правду прошлой ночью — из-за усталости или же осознав, что, расскажи она ему все, исход событий снова окажется в руках мужчин, как и вся эта экспедиция?

* * *

Воздушный лес, февраль 1989 г.

Спустя десять дней после того, как мы сюда попали, мистер Риверс, Бен, Джек, несколько жителей деревни и я отправились обратно к ущелью реки Цангпо на поиски Ника и Кристиана. Мы нашли навес и мою записку в пластиковом пакете, по-прежнему под камнем, и ничего больше. Туземцы, которых мы встретили, ничего не слыхали о европейских путешественниках. Тибетцы сказали, что возле обрывов не видно следов, которые показали бы, в каком месте Ник и Кристиан начали спуск. Мистер Риверс предположил, что наших друзей мог схватить китайский патруль.

— В этом случае, вероятно, лучше всего будет подождать, пока вы не вернетесь в Англию, прежде чем обращаться к властям.

— Иначе жителей его деревни могут обвинить в том, что они приняли у себя нелегальную экспедицию, — сказал Джек.

Все, что я смогла придумать, — это оставить под камнем еще одну записку, объясняющую, как добраться до долины, и выкопать кое-какие из проб грунта, взятых в ущелье Цангпо, вдруг в них окажется что-нибудь, представляющее интерес.

Мы прожили в этой долине уже шесть недель, в ожидании — по настоянию Бена — и в надежде, что наши пропавшие друзья могут каким-то чудесным образом здесь появиться. Он продолжает верить в чудеса, несмотря на то что вскоре мы отбываем в Калимпонг вместе в двумя деревенскими монахами: они проведут нас вплоть до бутанской границы, откуда лепча уже знают дорогу. Бен предположил, что Ник и Кристиан, возможно, вышли из ущелья по другой дороге и поэтому не нашли мою записку.

— Или встретились с китайскими пограничниками, — добавил Джек, а мистер Риверс обещал продолжать здесь их поиски.

Лично я по-настоящему ничего особенно и не жду. Уже несколько дней мне снится Ник, всегда в одном и том же сне: эта его пластиковая рука с магниевым стержнем вырастает из снега, словно причудливое розовое дерево или флаг, водруженный на вершину горы.

Бен большую часть времени помогал в больнице и делал записи о местных лекарствах со слов шаманов и жрецов. Он заявил мне, что был бы вполне счастлив остаться в деревне навсегда, будь в Тибете иная политическая ситуация. Это место ему подходит, и как тератологу, и как ботанику-любителю.

— Может, я помог бы им придумать план новых зеленых насаждений, — сказал он сегодня и подмигнул мне, легонько похлопав по рюкзаку, в котором он держал образцы грунта из ущелья Цангпо и долины.

Я все еще не сообщила ему о той ржавой жестянке с семенами, которую нашла рядом со скелетом.

— Кто знает, что мы могли бы обнаружить в этой долине? — сказал он. — Чисто случайно. Как столь многие научные открытия.

— Вечный оптимист, — отозвался Джек. — Китайцы ее начисто обобрали.

Если мой родственник и спрашивал у жителей деревни про старые леса и зеленые маки, до нас с Беном это не дошло. Джек как будто потерял к ним интерес. Возможно, он, как и я, был потрясен тем, что почти случилось с ним, что я почти совершила, так легко могла совершить.

*

— Ты тот самый человек, который наследует Эдем после меня, верно, Джек? — спросила Клер своего родственника на следующее утро после своего выстрела. — Я последняя, да? Это же так очевидно. Я уже давно должна была догадаться.

Айронстоун тяжело вздохнул, словно подводя этим одним-единственным вздохом черту под докучливой историей своей семьи.

— На здоровье, Клер. Тебе придется годами вести юридические войны, чтобы избавиться от всех пиявок и прихлебателей, что живут в приютах. Уж я-то знаю; я впустую потратил несколько лет, обхаживая и кормя обедами этого старого скучного пердуна Фрэнка Баррета, прежде чем сумел выжать из него тот факт, что, когда наследниц наконец не останется, имение перейдет ко мне — но только та его часть, в которой ты сейчас живешь.

— Но ведь главный дом тебе все-таки по душе, а?

— Мне никогда не нужен был дом.

— Тогда к чему все эти намеки на нарушение завещания Магды?

— Я Me говорил о доме. Не совсем. Главное было в другом — в том, чтобы нарушить ее последнюю волю, ее намерения. Я хотел иного наследства, чем то, что она оставила мне.

К своему удивлению, Клер обнаружила, что может простить Джеку очень многое. В конце концов, все свелось к делам семейным, решила она, и тут она была виновна не менее, чем и Салли, желавшая защитить собственную семью. Придумывая разумное объяснение преступлениям Джека, она увидела, как наркотики начались с попытки исправить его ошибку. А наркотики были весьма тонкой моральной гранью; она не была бы дочерью своих родителей, если бы не признавала, что в их употреблении по-своему проявлялась свобода воли. Она подозревала — она надеялась, — что Джек, в сущности, был мелким преступником, которого толкали дальше обстоятельства. Он мог не суметь помочь ей, как она не сумела помочь Салли, но не стал бы прямо вредить ей. Вероятно, не стал бы. Впрочем, косвенный вред, который Джек и ему подобные могли нанести людям в этой долине, измерить было невозможно.

План, который она составила, был рискованным. Клер мысленно прощупала все его слабые места, словно калека с костылем. Она знала, что даже если расскажет Бену всю правду о том, что Джек делал в Калькутте, ее родственник сможет отвертеться. Джеку не нужно было напоминать ей, что двое химиков, замешанных в махинациях с хлорофиллом, давно исчезли или что большинство больных раком уже либо умерли, либо получили достаточно денег, чтобы держать рот на замке. Она ставила исключительно на незначительность преступлений Джека и на его желание — что бы он там ни говорил — завладеть поместьем Эдем.

— Предлагаю сделку, — сказала она ему. — Довольно банальную, но это лучшее, что я могу сейчас придумать. Мы напишем одно заявление, в котором я отказываюсь от всех своих законных прав на Эдем, а во втором заявлении я запишу все, что ты рассказал мне, и ты его подпишешь. Потом мы положим твое признание вместе с моим дневником в конверт, вроде тех, что показывают по телевизору, — «открыть в случае смерти или исчезновения Клер Флитвуд», что-нибудь в этом духе, — и пошлем оба заявления заказной почтой или как там это называется Фрэнку Баррету. В этом случае, если ты решишь…

— Я тебя понял, Клер. — Он настороженно обдумывал эту идею. — Какие гарантии у меня будут, что по возвращении в Лондон ты не передумаешь, не сдашь меня, не попросишь Баррета открыть это мое ужасное признание?

— Никаких. Никаких гарантий. Тебе просто придется поверить мне, Джек. У тебя больше оснований доверять мне, чем у меня — тебе.

— Я все-таки не понимаю, что ты получаешь из этого соглашения, кроме палки, которой можно бить меня всякий раз, как только я шагну в сторону с пути истинного?

— Не ты один не любишь поместье Эдем, Джек, но ты хотя бы испытываешь к нему сентиментальную привязанность. Что до меня, то оно слишком большое, слишком… — «Полное одежды мертвецов». Слова Робина, — Но мне очень нравится сад. Часть нашего соглашения будет состоять в том, что я стану главным садовником. А твое признание дает мне кое-какие рычаги, если что-то пойдет не так.

Однако не слишком много, подумалось ей. Не в том случае, если Джек решит, что не хочет возвращаться в Англию на таких условиях.

Им не пришлось доверяться почте, потому что, как оказалось, отец мистера Риверса был знаком с одним экскурсоводом в Пе, который согласился переправить посылку из Тибета с сотрудником туристического агентства. Бену Клер сказала, что это отчет о том, что они нашли во время путешествия. Под видом походного маршрута для туристов и паломников кадастровая опись Клер и признание Джека уехали в Лондон в туристическом автобусе за неделю до отъезда самой экспедиции «Ксанаду», вернее, того, что от нее осталось. Восемь человек — Бен, Клер, Джек, а также лепча и два водителя — поехали на паре комбинированных транспортных средств, одолженных в соседней деревне. Эти машины, представлявшие собой на одну треть «лендровер» и деревенский автобус, а на две трети — тибетскую грязь (Клер немедленно окрестила их «пыль-ровер» и «автодидакт»), тряслись и громыхали по дороге паломников из Тибета, огибавшей большинство крупных городов и военных лагерей вдоль границ. На эту часть пути ушло три недели, прежде чем водители смогли передать группу в надежные руки кочевых погонщиков яков — бхотия, путешествовавших на юго-восток, в Бутан.

Весна еще не пришла на дороги, по которым они пошли дальше. Следуя за яками по заброшенным тропам, уводившим на головокружительную высоту горных кряжей или погребенным под лавинами, группа пробиралась сквозь обширное покрывало вечнозеленых растений, все еще зажатых белыми пальцами ледников, а потом оставила яков и их пастухов позади, на высокогорных пастбищах, усыпанных ранними альпийскими цветами, яркими и густыми, как эмалированное основание хрустального итальянского пресс-папье.

Ожидая от Джека следующего шага, Клер постоянно чувствовала на себе его взгляд. Они оба знали: вероятность того, что его исповедь так и не достигнет Лондона, очень велика, и в этом случае им придется возобновить свою игру в кошки-мышки. Если бы Клер пошла в полицию, ее первым же делом спросили бы, почему она не заговорила раньше. Даже засыпая под печальную песню таящего снега, Клер не расслаблялась. Она просыпалась с болью в затекших мышцах, часто в той же самой позе, в какой отключилась накануне, а рядом с ней лежал пистолет Джека: Бен согласился оставить его девушке только потому, что у нее была собственная палатка. Хотя Клер была убеждена, что у нее не хватит духу использовать оружие снова, она все-таки держала его рядом с собой во всех сменявших друг друга автобусах и грузовиках, что везли их через Бутан. Она заметила, что ее родственник всегда садился в автобус последним и первым выходил из него. Если представлялась возможность, он занимал место позади нее и Бена, прижав настороженное лицо к оконному стеклу и излучая напряжение, словно статическое электричество. Его длинный подбородок зарос серой щетиной, а если он и брил его, то мерно взмахивал бритвой, словно совершал какой-то обряд. Предвосхищая дальнейшие события, Клер решила, что Джек похож на каторжника, собирающегося с силами для последней попытки вновь обрести свободу.

 

19

Спустя пять месяцев с того самого дня, как они покинули Калимпонг, Джек, Бен и Клер снова вернулись в маленький приграничный город. Один из носильщиков сильно ослаб из-за инфекции, попавшей в рану на его ступне во время шестинедельного возвращения из грязной долины Риверса, поэтому Джек и Бен решили отвезти его в главную больницу в Дарджилинге, пока Клер согласовывает их вылет в Лондон. Однако перед этим она хотела согласовать еще кое-что. Мысленно она называла это заключительным этапом, необходимым, чтобы наглухо захлопнуть и навсегда предать забвению определенную часть ее самой.

Водитель джипа, которого она наняла в Калимпонге, круто свернул с пути в поселения Айронстоун и съехал на дорогу, больше напоминавшую американские горки; она опускалась все ниже и ниже сквозь мили растущего чая и потеряла в высоте три тысячи футов, прежде чем они переехали вброд мелкую речушку рядом с заброшенной чайной фабрикой, на облупившейся стене которой все еще были различимы поблекшие слова «Надежда Магды», резко повернули и снова начали взбираться по сужавшейся тропинке. Гравий на ней вскоре сменился обыкновенной грязью, изрытой глубокими колеями, из которых торчало столько корней, что едва ли это вообще можно было назвать дорогой. Зеленые холмики чая полысели от небрежения, словно потертые бархатные диванные подушки, а когда колеса джипа стали цепляться за поверхность последнего, почти отвесного отрезка пути, Клер пришлось закрыть глаза, чтобы не видеть крутой обрыв слева от себя.

После такой головокружительной поездки тем более неожиданным оказался дом, представший ее глазам. Его как будто перенесли сюда прямиком из Абердина, такими прочными и серыми выглядели его мрачные гранитные стены. От Индии была лишь крыша из рифленого железа и пурпурная бугенвиллея, обвившаяся вокруг каменной веранды, на которой ожидал старик с безмятежным лицом тибетского монаха. Он был едва ли выше среднего роста, но военная выправка добавляла ему дюймов, так же как древний пиджак и полосатый галстук. Клер, запинаясь, попробовала выговорить его непроизносимое имя, но сдалась:

— Мистер Риверс?

— Так меня называют уже много лет, кроме близких друзей и родственников. — Он жестом пригласил ее войти в дом. — Выпьете чаю со мной и моей женой? Боюсь, в наших краях это традиция. А кофе у нас очень скверный. За хорошим кофе нужно ехать на юг Индии.

Дом, как он сообщил ей, принадлежал миссис Гупта, которая сдавала ему и его жене одну лишь комнату на втором этаже.

— Вы должны извинить миссис Риверс, — мягко прибавил он, ведя Клер в прихожую, заставленную темной колониальной мебелью. — У нее ужасный артрит, а то мы бы подали вам чай на веранде.

Слева Клер заметила огромный аквариум, в котором светящийся череп из пластика открывал и закрывал рот, беззвучно изображая смех.

— Миссис Гупта держит сиамских бойцовых рыбок, — пояснил мистер Риверс. — Череп насыщает аквариум воздухом. А также отпугивает кота.

В неосвещенном коридоре второго этажа и вправду сильно несло кошатиной; запах усилился, когда они подошли к самой дальней комнате — полутемному, благоухавшему гроту площадью не более двенадцати квадратных футов. Клер была рада, что Риверс упомянул про жену, иначе ее ошеломил бы на удивление сильный голос, неожиданно гаркнувший приветствие откуда-то из глубины каморки. Счет из лондонского магазина «Либерти», пожелтевший от времени, кружась, приземлился на пол к ногам девушки, а когда она двинулась дальше сквозь полумрак, за ней последовал шквал более срочных векселей. Она по-прежнему не могла понять, откуда доносился голос. Не считая огромной незастеленной кровати, которая занимала большую часть комнаты, и двух сломанных стульев (на одном из них умещалась просторная плетеная крысоловка, а на другом — стопка папок и яблочный огрызок), все остальное пространство было заставлено деревянными ящиками из-под чая, набитыми книгами, газетами, пожелтевшими журналами Королевского географического общества и картонными папками с загнутыми уголками страниц. Еще больше журналов и папок хранилось на полках, поднимавшихся от пола до потолка вдоль трех стен и тянувшихся поперек окна, отчего свет проникал внутрь лишь волнистыми полосками. Этого света, впрочем, хватало, чтобы увидеть, что четвертую стену закрывала огромная карта Центральной Азии. Давным-давно, когда полки заполнились до отказа, для папок расчистили также место на кровати, где к ним добавилась еще и домашняя коллекция рулонов туалетной бумаги, батареек, старых карманных фонариков, садоводческих журналов, луковиц цветов и кип каталогов семян.

Комната казалась слишком маленькой, чтобы вмещать в себя весь этот груз старинной информации. Только когда Риверс убрал крысоловку, чтобы Клер могла сесть, девушка наконец разглядела хрупкое, высохшее тело, утонувшее в железной кровати.

— Простите за беспорядок, дорогая, — произнес этот скелет, с изысканными интонациями рождественской речи английской королевы, — но я тридцать лет не покидала этой комнаты. — Она ухватилась за ходунки, стоявшие рядом с кроватью, и села, подавшись вперед, так что Клер наконец смогла увидеть ее птичье личико. — Мой муж сказал, что вы, возможно, приходитесь родственницей Магде Айронстоун.

Клер с любопытством уставилась на шерстяную лыжную шапочку, покрывавшую большую часть воробьиной головы миссис Риверс. Старушка похлопала по шапочке рукой и прогудела:

— Это от тараканов. Ужасные твари. Один залез мне в ухо месяц назад. Я целыми днями слушала, как он там все хрустел и хрустел. Пришлось вызвать доктора-лепча. Потрясающий человек. Ну, так о Магде…

— Я не уверена, родственники ли мы… — нерешительно начала Клер. — По крайней мере… я внучка Уильяма Флитвуда и думаю, что Магда, возможно, была… — Она замялась. — Мой дедушка, возможно, был незаконнорожденным сыном Магды. Но у меня нет доказательств.

— Да мы все здесь ублюдки, милочка! — пророкотала старая леди. — Это все чай. — Своей костлявой рукой она взяла фонарик и посветила на лицо Клер. — Бог мой, девочка! Да ты же черная, как тамилка! Не лучше нашего брата.

— Я долго была в горах, — ответила Клер, мысленно удивляясь своему извиняющемуся тону, — Солнце просто палило.

— Моя жена наполовину лепча, наполовину йоркширка, — вставил Риверс, как будто это многое объясняло.

Клер подпрыгнула и взвизгнула, когда к ней на колени тяжело приземлилось что-то пушистое.

— Это Гладстон, — спокойно сказала миссис Риверс. — Мы получили его в наследство от одной женщины-парси, жившей по соседству, которая умерла. Звали по имени какой-то дурацкой индусской кинозвезды.

— Женщину? — Здесь сложно было уследить за цепочкой связей.

— Кота. Пока мы не объяснили ей, что это самец.

Гладстон вонзил когти в бедро Клер.

— Сбросьте этого мерзавца на пол, если он вам докучает. Сама терпеть не могу проклятого кота. Но ему он нравится. — Она качнула лыжной шапочкой в сторону Риверса. — Паршивый, никчемный крысолов.

Клер, пытаясь не захихикать вслух, с несколько истеричным любопытством подумала, кого же имела в виду миссис Риверс — мужа или кота. Девушка дала Гладстону увесистый шлепок под зад, тот зашипел и нырнул под кровать, откуда тотчас же донесся грохот бьющихся бутылок и сильный запах алкоголя.

— Этот суки сын перевернул наш бар! — воскликнула миссис Риверс. — Я убью его, если он разбил бренди!

— По-моему, это джин, — оценивающе потянул носом воздух мистер Риверс.

— Мы получили его от бутанской королевы-матери, в качестве платы за нарциссы.

— Моя жена раньше разводила превосходные махровые нарциссы.

— Было время, когда всякий мечтал заполучить мои цветы, — вздохнула миссис Риверс, но тут же оживилась. — Ну же, старик! Не забывай, девочка приехала сюда не для того, чтобы обсуждать луковицы!

— Нет, нет… — Он принялся неуклюже рыться среди папок, наваленных на кровати. — Позвольте — а, вот, нашел! — В руки Клер лег инструмент, сочетавший в себе телескоп и подвижное зеркальце.

— Гелиограф, — сказал Риверс. — От греческого слова. Обозначает запись с помощью солнца. У меня в саду есть цветок с похожим именем, гелиотроп…

Изгнанный подсолнечник, подумала Клер.

Миссис Риверс прокашлялась.

Ее муж поспешно продолжил:

— Этот прибор раньше использовали для подачи сигналов, особенно в геодезических работах. Зеркало, отражая солнечные лучи, служило своего рода искусственным горизонтом. Этот гелиограф принадлежал моему деду, его отправили мне после смерти Магды Айронстоун, вместе с запиской и рисунками.

Он снова зарылся в бумагах, а потом поднялся, ликующе размахивая каким-то письмом.

— Вот то, что вам нужно! Видите ли, моим дедушкой был Арункала Риш — условимся называть его Риверсом. Его сыну — моему отцу — было десять лет, когда семья уехала в Англию, в Лондон. В тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году, кажется, это было. Дедушка был доктором Айронстоунов. Отец вернулся сюда и влюбился в местную девушку… Ну а в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году родился я…

— Еще один ублюдок в компании поселенцев Айронстоун, — хохотнула его жена.

— Молодость, моя дорогая, известное дело. В любом случае отец решил, что Индия ему не подходит, поэтому вернулся в Лондон, где впоследствии женился. На англичанке. Мы всегда поддерживали связь, по крайней мере до войны. У них было много детей — даже внуков. Кто-то из них вступил в брак с местными индийцами, кто-то женился на англичанках. Все они остались в имении миссис Айронстоун — поместье Эдем.

Салли, мистер Банерджи, Ник. Клер мысленно представила их всех. И Дерек Риверс, конечно. Кем он приходился Аруну — правнуком? Еще один дальний родственник?

— Продолжай же! — Миссис Риверс, судя по всему, привыкла служить акселератором для непрестанно глохнувшего мотора своего мужа.

— Да, так вот. Эту записку, как вы увидите, послал мне некий Уильям — Билли, как мы называли его, — Флитвуд.

Клер взяла конверт в обе руки, не решаясь открыть. Мой дедушка, подумала она. В горле образовался комок.

Миссис Риверс протянула ей один из фонариков, лежавших на кровати.

— Воспользуйтесь этим, дорогая. Будет легче читать.

— Билли отправил мне это письмо спустя несколько месяцев после смерти Магды. Она надиктовала его Уильяму, как вы поймете, но она хотела, чтобы я тоже знал эту историю.

«Мой дорогой Риверс, — начиналось письмо от Уильяма — Билли — Флитвуда, — приношу свои извинения за то, что использую английское имя, но именно так я знал тебя в Поселениях. Пишу тебе, сидя за столом, глядя на оживленные улицы Калькутты и представляя себе тот высокий, прохладный край, где мы родились. С прискорбием вынужден сообщить тебе, что наша дорогая сестра Сарасвати — миссис Айронстоун (как я по-прежнему думаю о ней) — отошла в лучший мир».

Он не называл ее своей матерью, подумала Клер. Значит, мы ошиблись, Джек и я ошиблись. Магда все-таки мне не принадлежала. Стоит только потерять бдительность, расслабиться, и это тотчас же случится: история подпрыгнет к тебе в виде осклабившегося светящегося черепа, схватит за горло и исторгнет из тебя вопль.

* * *

Уильям остановился и пристально взглянул на гелиограф, стоявший на его столе, вспомнив слова Магды: «Единственное мое земное сокровище, единственное, потерю чего я не смогла бы перенести». Потом он снова начал писать: «Вследствие этого я сам вскоре отправлюсь в Англию, ибо моя дорогая наставница оставила мне художественную галерею в Уайтчепеле, можешь ли себе представить? Она, по-видимому, желала, чтобы я продолжал начатую ею работу. Похоже, я наконец-то своими глазами увижу Тауэр, совсем как мы с тобой мечтали столько лет тому назад!

В конце жизни у миссис Айронстоун осталось очень немного личных вещей, и этот гелиограф, подаренный ей твоим дедушкой, Аруном Риверсом, был ей очень дорог. Она пожелала передать его тебе вместе с тем рассказом, что последует ниже (большую часть его ты уже знаешь, конечно, раз играл такую важную роль, будучи ее проводником в последних экспедициях)». Никто и не осознавал, насколько стара была Магда, подумалось Уильяму; он помнил, как она ходила и ездила верхом, словно молодая девушка, еще за несколько месяцев до рокового удара, сразившего ее наповал. Проводники в гималайских горах видели, как она целыми днями не слезала с седла, а съедала лишь по пригоршне цампа и кубику ячьего сыра. Казалось, она питается только воздухом и солнечным светом, подобно папоротникам и орхидеям, которыми так восхищалась.

Перечитав написанное, Уильям добавил: «Итак, в подтверждение тех историй, что ты, бывало, рассказывал мне о мужестве своего деда, посылаю тебе эту повесть, слово в слово, как ее надиктовала мне Магда Айронстоун за несколько недель до своей смерти». Повесть, которая является и моей историей тоже, подумал Уильям, хотя она рассказала ее задом наперед, против быстрого течения, как делала столь многое.

*

После моего недолгого визита в Калимпонг в 1889 году (тогда я не встретила Аруна, ибо он в это время вел ботаническую экспедицию в Тибет) я на целых пять лет покинула Индию. С нетерпением я ожидала, пока Александра достаточно подрастет, чтобы отослать ее в пансион, — а к тому времени туман Англии уже прокрался мне в душу, и Арун снова растворился в горах. Однако, хотя он никогда не писал прямо ко мне, в Калимпонге у него были дальние родственники, которых он время от времени навещал, а слухи в маленьком городке распространяются быстро, как тебе известно. Таким образом, до меня доходили новости о нем, нерегулярно, как и все из Индии, в посылках с сообщениями о твоих успехах и жизни в Поселениях.

Вернувшись в Калимпонг в 1894-м, я разыскала родственников Аруна и узнала, что он взялся за прежние поиски своего отца и зеленого мака. Его следы привели меня в деревню на границе между Сиккимом и Бутаном, где он служил проводником для различных ботанических и политических миссий; там мы и встретились — уже не те люди, что расстались шесть лет тому назад. Я была немолодой вдовой, а Арун… у Аруна, которого я все еще помнила юным, было лицо человека, отрекшегося почти от всего на свете.

Вот так мы снова начали путешествовать вместе и повидали невероятные вещи и необычайные события — возможно, даже более необычайные, чем те, с которыми мы сталкивались в наших прежних путешествиях. Я верила, что он все еще любил меня, как и я любила его, но между нами пролегла пропасть — то непростительное деяние, которое столь многого стоило нам обоим.

В этом месте на какую-то долю секунды этот ее хриплый, слегка властный голос изменил ей, вспомнил Уильям.

Стояла зима 1895 года. Четыре дня мы скакали на пони вдоль заснеженной пирамиды священной Чумолархи. Вечером третьего дня пошел снег, и мы больше не могли разглядеть следы наших носильщиков, уехавших, как обычно, вперед, чтобы поставить лагерь. Очень скоро нас прочно окутал невыносимый блеск этой метели, и мы действительно заблудились. Будь над нашими головами хотя бы клочок голубого неба, мы, возможно, почувствовали бы облегчение, но нас окружила слепящая мгла, наполнив глаза бесцветным сиянием. Снежная слепота ничто по сравнению с этим! Что оставалось нам делать, кроме как обернуть шарфами лица и довериться лошадям? Только мы начали опасаться, что нам придется провести ночь под открытым небом, как услышали крик, и впереди, из неистового снегопада выросли двое мужчин, державших перед собою факел: то были наши старшие носильщики, уведомившие нас, что в этом диком краю негде укрыться. Но дальше, сказали они, через ущелье реки переброшен мост, и за мостом можно найти защиту от снежной бури. Нам пришлось отпустить пони, надеясь, что они сами найдут дорогу к пристанищу. Ты знаешь, как меня пугают эти мосты лепча, Уильям, сколько бы раз я с ними ни сталкивалась. Этот, уже весьма ветхий, мы переходили последними, Арун и я. И едва я ступила на него, как у меня появилось дурное предчувствие, а все это тонкое соединение канатов зашаталось и задрожало так, что я вынуждена была остановиться.

— Иди вперед, — сказал Арун. — Быстро. Трос не натянут. — Он передал мне сумку, в которой нес свой гелиограф и прочее снаряжение для топографической съемки. — Возьми это.

— Я подожду тебя.

— Иди вперед! Я задержусь лишь настолько, чтобы укрепить канат. Для меня будет безопаснее, если ты уже перейдешь мост.

Я оглянулась только раз и увидела его там, низко склонившегося позади меня на этой обледеневшей арке, поправлявшего тросы, чтобы обезопасить переправу для следующего путника, так, как обучены делать все мужчины в этой горной области. Потом действие слепящего света на мое зрение стало таким сильным, что я не в силах описать, и все попытки держать открытыми мои непрестанно слезившиеся глаза превратились в сущую муку. Я снова закутала лицо и пошла вслепую, точно лунатик, по этому предательскому мосту, доверяя только Аруну, который выкрикивал мне все слова, которыми лепча называют эти мосты, пока я с трудом продвигалась вперед, — то была наша старая игра, чтобы придать мне храбрости.

Саомгьянг, Ахул, Саомблок, Саомнгур, Саомвенг. Клер мысленно повторила их.

Или так я вообразила себе. На самом деле это говорил ветер, скрипел и жаловался мост.

Перейдя на другую сторону, я прижала голову почти к земле, пытаясь разглядеть тропинку, и после некоторых поисков увидела следы крови в снегу, оставленные каким-то беднягой, чьи ноги, должно быть, порезало льдом. Я устремилась вперед, открывая глаза лишь для того, чтобы увериться в дороге перед собой, и на какое-то мгновение различила впереди двух наших носильщиков, прежде чем все снова скрыла тьма. Хвала Всевышнему, из этой снежной пустоты до меня донесся голос старшего носильщика, он взял меня за руку и отвел к нашей группе, укрывшейся от ветра в нескольких сотнях ярдов от того места, где мне показалось, что я заблудилась.

Я сказала ему, что он должен вернуться поискать Аруна.

Лицо мужчины было столь же непроницаемым, как и снег.

— Его больше нет, мем-саиб.

— Нет? О чем ты? — воскликнула я, махнув в сторону паутины из лиан, укрывшейся за белоснежной стеной. — Он шел позади меня, чинил канаты на мосту.

— Моста тоже больше нет, мем-саиб.

От того, как он спокойно все принимал, мне хотелось кричать.

— Не будь дураком! Я только что была на нем.

Он кивнул.

— Моста больше нет, мем-саиб.

Больше я не видела Аруна Риверса и ничего не слышала о нем целых двадцать пять лет.

 

20

Комната обретала прежние, расплывшиеся было очертания перед глазами Клер, которая едва ли осознала, что плачет. Она где-то читала о квантовой памяти, о том, что каждая частица, когда-либо соприкасавшаяся с другой частицей, способна хранить воспоминания об этом взаимодействии. Именно это я почувствовала на мосту, думала Клер, тут же прогоняя прочь невероятную мысль: это Магда выкрикивала те слова, что я слышала. Вот так они и расстались: Магда на одной стороне ущелья, Арун на другой. Он не упал. Он подождал, пока она перейдет мост, потом прошел обратно и перерубил тростниковые канаты, так чтобы она не могла вернуться, перерезал ту длинную тонкую спираль из переплетенных нитей, связывавших воедино две истории.

Но почему он сделал это, если любил ее, как она утверждала? Из-за ее непростительного поступка — или его?

Миссис Риверс жадно наблюдала за Клер.

— Вы добрались до той части, где описывается последнее путешествие Магды и моего мужа, то самое, которое она предприняла с ним, чтобы найти Арункалу?

— Нет. — Клер с трудом удавалось выговаривать слова. — Как она сумела отыскать его снова?

— Шла по тропе его отца! — Миссис Риверс лучилась гордой улыбкой, а нос ее почти касался подбородка. — Моему мужу был всего лишь двадцать один год, но он уже прославился как проводник. Годами Магда тщетно рыскала по этим горам, возвращаясь в Англию между экспедициями. — Она махнула рукой в сторону настенных карт, словно желая собрать весь край за Гималаями в своем маленьком сжатом кулачке. — Но только когда мой муж помог ей, Магда сумела найти то, что хотела. Мистер Риверс мягко возразил:

— Безусловно, за время своих более ранних путешествий Магда приобрела репутацию ботанического исследователя. Вы слышали о рододендроне fleetwoodii и о примуле arunii, мисс Флитвуд?

— Нет.

— Но вы, должно быть, знаете различные гималайские маки, которые открыла Магда (хотя ни один из них и близко не был зеленым)? Ей уже было за шестьдесят, но она по-прежнему оставалась очень сильной и здоровой, не хуже любого мужчины.

Клер робко покачала головой.

— Я не очень сильна в ботанике, миссис Риверс.

— Однако же то последнее путешествие: оно началось в тысяча девятьсот девятнадцатом году, — не унималась миссис Риверс, — вместе с моим мужем! Это была его идея начать с ущелья реки Цангпо, потом пробраться на юго-восток в горы между Тибетом и Ассамом, следуя дорогами отца Аруна.

— У нас ушел год на то, чтобы найти его, — вставил мистер Риверс, — потому что Арункала всегда путешествовал скрытно, понимаете, меняя обличья, представляясь монахом, художником, торговцем солью, врачом, и редко под своим собственным именем. То были опасные времена — русские не любили, когда представители Британской империи вторгались в границы их владений, и, подобно ему, нам часто приходилось выбирать довольно глухие маршруты, чтобы избежать ареста. Иногда мы с Магдой целыми днями карабкались, не встретив ни души, поднимались, спускались, ползли, как муравьи, вдоль речных ущелий по тропинкам, которые были не больше царапин, оставленных ногтями великана на классной доске отвесных утесов. Мы обыскали все места, где отец Аруна видел мак, этого снежного барса, но цветок всегда ускользал от нас. Мы не встретили зеленых маков — и не встретили Аруна. Ожидая, пока горные перевалы очистятся от снега, мы наткнулись на деревню, в которой Арун ходил от дома к дому, читая священные книги, и тамошние жители описывали его как шамана, знавшего лекарственные травы. «Владеет большим искусством передавать сходство», — сказал нам один человек, он познакомил нас с семьей, в которой Арун выменял рисунки на еду. Женщина средних лет вынесла сделанный им портрет ее отца, который умер, когда ей было одиннадцать лет. «Конечно же, мой отец был гораздо больше, — сказала она, — а эта картинка маленькая. Он как будто так далеко». Она не понимала европейского подхода к перспективе, которому был обучен Арун. — Он продолжил рассказ, вдыхая жизнь в письмо у нее в руках. — В монастыре, расположенном ниже по реке от Пемакочунга, Магда узнала его руку на картинах и фресках, которые мой дедушка помог восстановить, чтобы заработать на дальнейший путь. Монахи переучили его, так они нам сказали. Для них вся жизнь — это майя, или иллюзия, а поскольку искусство по самой своей природе является иллюзией, то оно действительно лишь как средство, призванное очистить отношения человека с Богом. Полная противоположность тому, чему моего дедушку учили в Калькуттском ботаническом саду. У монахов он перенял искусство золочения будд вдвое выше своего собственного роста, и свет горящих масляных ламп поощрял его забыть о точности и вместо того рисовать облака, курчавившиеся, словно волны, в багряных небесах, и синеликих богов, поднимавшихся из исполинских цветков лотоса.

— Как вы можете быть уверены в том, что это была его работа, — спросила Клер, — если сама цель буддийского искусства в том, что в него не должна вмешиваться личность художника?

Риверс улыбнулся:

— С этим-то и были трудности у моего дедушки. Его цветки лотоса отличались слишком большой ботанической точностью. Так жаловались монахи. Слишком натуралистично, говорили они. А еще мы узнали, что он начал оставлять свои записи у наиболее надежных монахов — длинные ленты бумаги, которые он прятал в барабане своего молитвенного колеса и на которых записал крошечные пейзажи и ботанические исследования; они стали картами, направлявшими нас.

— С чего вдруг монахам отдавать вам его заметки?

Риверс пожал плечами:

— Они доверяли нам, мисс Флитвуд, возможно, потому, что я мог растолковать записи моего деда, чего даже им не удавалось. Он снова начал писать на языке своего отца, понимаете.

«Дикий болотистый сад рододендронов становится менее безликим после того, как в нем определят каждую разновидность, но о чем нам это говорит? Неужели человека определяет его рост, кожа, цвет, имя? Как мы должны решить, какие виды сохранить? Должны ли мы основываться в выборе лишь соображениями о практической пользе растения для человека? Что же сказать об этом лесе дубов, стволы которых, заросшие мхом толщиной в дюйм, вознеслись прямо, словно бамбуковые молитвенные шесты, на высоту четырехсот футов, а над ними раскинулись ветви, обвитые ползучими побегами, каждый длиною сотни футов?» — Риверс мог цитировать своего дедушку почти слово в слово. — «Подобно колоннам с каннелюрами», — сказал он Клер, указывая на страницу письма, где Магда повторила слова Аруна. — Вот что написал мой дед. Столбы, подпирающие небо.

Ни один убийца не смог бы написать такое, в этом Клер была уверена — почти уверена, и она понимала, как женщина могла положить все свои силы, всю свою жизнь на то, чтобы сохранить память о человеке, видевшем мир таким образом.

— Одно время мы с Магдой шли по следам Аруна там, где он отклонился от главной реки, вынужденный отступить почти к самой границе Бутана, чтобы избежать встречи с конными грабителями, разбойниками того сорта, которые оставили его отца умирать много лет назад. Несколько недель Арун жил в этих пограничных деревнях, зарабатывая на хлеб тем, что учил местных лавочников индусскому способу вести расчеты, все еще использовавшемуся, когда мы туда прибыли.

Именно здесь сила духа изменила Аруну, как прочитала Клер. «Потерял всякую надежду отыскать мак, — писал он. — И все же я полон решимости преодолеть мое уныние и предпринять еще одну попытку выяснить, что случилось с моим отцом». В этом монастыре, сообщала Магда, Арун оставил записи, проникнутые его уверенностью в том, что зеленый опийный мак был капризом природы, случайной прихотью растительной тератологии, приспособленной только к своему собственному царству. Он не выжил бы в другой среде.

— К тому времени, как мы покинули последний монастырь, уже приближалась зима, а бандиты на Чайной дороге в Лхасу были готовы на все, — произнес Риверс с дрожью в старческом голосе. — Чтобы спастись от них, мы пересекали поднявшиеся, окруженные льдом реки на надутых воловьих шкурах; там умерли двое из наших носильщиков. В одно утро мы проснулись и увидели, что яки, из-за отсутствия хорошего корма, дошли до того, что стали есть нашу палатку. «Возможно, нам следует оставить его в покое», — сказала мне однажды Магда. Похоже, мы оба пришли к мысли, что в конце концов ни Арун, ни его отец не хотели, чтобы их нашли — ни эти зеленые маки, ни этот великий водопад, ни эту затерянную долину. — Риверс бросил взгляд на свою крошечную, сморщенную жену, и она протянула ему пальцы в ответ.

Клер поразилась тому, что их мог так глубоко взволновать человек, которого они никогда не встречали, события, которые произошли почти семьдесят лет назад. Опустив взгляд на письмо в своей руке, она услышала голос, с которым путешествовала все эти месяцы: «На гималайских вершинах мы увидели, как природные гейзеры с силой выбрасывают пенистые фонтаны кипящей воды из скованной льдом земли. На шестьдесят футов в воздух, и этот воздух был настолько холоден — до девяти-десяти часов утра ртуть вообще не поднималась из шарика термометра, — что арки обжигающей жидкости, исторгнутой из земных недр, падая, застывали в виде огромных ледяных монолитов и пирамид.

Когда мы нашли его, он превратился в замерзшего фараона в ледяном Египте. Давно уже умер, сжавшись, словно ожидая перерождения. Замерзший фараон — а мы были археологами, расхищавшими его могилу. Наша триангуляция была завершена».

— Но откуда вы узнали, что это был Арун, мистер Риверс?

— Она знала. Во время одной из их совместных экспедиций он потерял три пальца на левой ноге из-за обморожения. К тому же, видите ли, потом мы спустились по тропке с перевала в долину, и монахи показали нам карты Аруна, его записки. — Он нежно улыбнулся. — В те дни, когда китайцы еще не пришли туда, долина была полна деревьев и цветов.

— И маков?

— О да, там были маки, хотя ни один из них мы не увидели в цвету.

Риверсы хранили молчание, пока Клер читала постскриптум, прибавленный Уильямом: «Как ты можешь догадаться, Риверс, я по-прежнему жаждал получить некоторое подтверждение того, что мы с тобой всегда подозревали, и впервые в жизни, зная, что другой возможности может не представиться, я осмелился спросить у миссис Айронстоун то, о чем никогда не спрашивал раньше. „Ты мой, Уильям, — тут же ответила она. — Пожалуйста, прости меня за то, что я никогда не говорила тебе этого. Клянусь, я думала, что будет лучше, если ты возмужаешь в поселениях Айронстоун, нежели со мной. Это решение непросто было принять, но право, полагавшееся тебе по рождению, было не единственным моим секретом, и в течение многих лет я боялась других вопросов, которые ты мог бы мне задать, будь я вынуждена признаться"».

«Чтобы объяснить все как следует, мне придется рассказать тебе о последней ночи, которую Арун Риверс провел в Лондоне… О, я и сама была безумна в ту ночь. Мысль о ней почти невыносима. Мои собственные дневники показывают женщину, которую я не узнаю, столько тайн она хранит даже от себя самой. Снова и снова я спрашиваю себя, почему я решила выйти замуж за Джозефа, человека из этой странной, загнивающей семьи, человека, чей разум извратился и обратился на себя самое из-за его отца, из-за трагических обстоятельств смерти его матери и сестры. Но теперь я могу лишь догадываться о том, чем руководствовалась эта женщина; возможно, она верила, что ее любовь сможет изменить характер человека, развернуть весь ход его жизни. Я узнала, что детские раны продолжают беспокоить нас всю жизнь, словно сломанная нога, кости которой плохо срослись и вынуждают нас прихрамывать при ходьбе.

В оправдание того, что я собираюсь тебе поведать, я могу сказать лишь, что со временем я стала считать своего мужа чудовищем. Я следовала за ним на самое дно, видела те ужасные вещи, которые он фотографировал. Изнасилованных женщин, утонувших женщин. Все более и более жуткими они становились, эти снимки, которые я позднее уничтожила. Я была измучена его безумием, боялась за себя и детей. А потом, как тебе известно, появились все эти сообщения в газетах об ужасах Уайтчепела и даты, которые в точности соответствовали нашим ежемесячным визитам в Лондон. А в последнюю ночь… в последнюю ночь, когда я увидела его в саду, с окровавленными руками и одеждой… в ту ночь я взяла пистолет и совершила тот поступок, который пытаюсь искупить уже столько лет. После такого деяния как могла я считать себя подходящей матерью для детей, что у меня уже были, не говоря уже о том, которого носила в себе?

Не ты один пострадал из-за того, что я совершила. Мой страшный поступок стоил мне любви других моих детей — и любви Аруна, в конце концов. Ходили дурацкие слухи об «индийском докторе», замешанном в уайтчепельских убийствах, ведь люди знали, что Арун лечил некоторых нищих обитателей этого квартала, так же как лечил Джозефа. Я умоляла Аруна бежать от сплетен и мести, для которой он стал бы легкой мишенью. Он не хотел оставлять свою жену и детей, но я обещала ему, что у них всегда будет кров. И он уехал, вернулся в Индию и взял свое прежнее имя.

Я знаю, он сомневался в том, что двигало мною в ту ночь; думаю, он умер с этими сомнениями. Арун настаивал на том, что Джозеф не был жестоким человеком. Больным, да, психически неуравновешенным, безусловно, — возможно, потому, что Джозеф заставлял себя смотреть на такие вещи, от которых другие отворачивались; Джозеф сам вверг себя в преисподнюю, а потом снова попытался выбраться наружу. Отец сказал бы, что мы с Джозефом заплыли в Бокка Тигрис — Пасть Тигра и не смогли найти обратную дорогу. И если я ошибалась насчет Джозефа, как считал Арун, то почему убийства прекратились после смерти моего мужа?

О, но когда я вижу, каким прекрасным человеком ты вырос, я понимаю, что эта история, связавшая жизни трех человек, история, которая началась в одном саду и закончилась в другом, все-таки не могла быть напрасной. Ты должен верить, что я любила тебя больше всех моих детей, возможно, из-за твоего собственного доброго нрава, а возможно, в память о той любви, что я питала к Аруну Риверсу, который так и не узнал, что ты был его сыном».

— За этим вы проделали весь свой путь? — спросила миссис Риверс.

— Кажется, да, — ответила Клер.

Подумать только, а ведь она оставила Эдем, чтобы избавиться от всех этих костей и мелодрам! Но сказала ли Магда правду? Где был Арун, когда она убивала Джозефа, закапывала его?

— Ужасная история, — пробормотал Риверс.

— Странно, почему она так долго не говорила Уильяму, что он ее сын, сын Аруна, — сказала Клер старику. — В конце концов, если уж на то пошло, ей и не нужно было сообщать ему об этом. Или вам.

Что если Уильям Флитвуд был ребенком не Аруна, но Джозефа? Что если Арун вовсе не был так невинен, как настаивала Магда? Люди всегда стараются выставить свои действия в лучшем свете, даже в собственных дневниках. Как же узнать истину? Самая передовая компьютерная программа, со сложными графиками, показывающими точную ректальную температуру и температуру окружающей среды, сравнивающая ее с весом тела, одежды, влажностью, — даже она может определить время смерти лишь в пределах пяти часов и двенадцати минут; и она не может сообщить вам мотив или определить меру поступкам, совершенным сотню лет назад. Клер пришла к выводу, что история представляет собой слабо натянутую сеть, а то, что выскальзывает через нее и уплывает, и есть истина.

— Она перенесла несколько менее серьезных ударов за несколько месяцев до того, который унес ее жизнь, — объяснил Риверс, — достаточно, чтобы у нее появилось предчувствие смерти. До тех пор мы все считали ее бессмертной. Думаю, она хотела успеть очистить моего деда от всех возможных подозрений относительно его действий во время убийств и исчезновения Джозефа.

— Даже в Индии люди слышали о Джеке Потрошителе! — увлеченно заявила его жена. — Я всегда жадно следила за всеми теориями. Вы знаете, все больше стали говорить об этом индийском докторе как возможном подозреваемом. — Тут же, без всякой паузы она спросила, не выпьет ли Клер еще чашечку чаю, прежде чем возвращаться в Калимпонг.

— Спасибо, не откажусь, — ответила девушка. — Чай с этих плантаций?

— Эта дрянь! — фыркнула миссис Риверс, — Калимпонг никогда не славился чаем. Мы пьем дарджилингский «Каслтон» второго сбора. Лучшее, что здесь есть!

С чаем они съели еще немного черствого печенья, подававшегося на тарелках веджвудского фарфора с выщербленными краями, а потом мистер Риверс проводил Клер вниз мимо ухмылявшегося черепа. Пожимая девушке руку у двери, он заявил, что счастлив был познакомиться с нею.

— Обязательно заходите снова, мисс Флитвуд, как только окажетесь в наших краях. Миссис Риверс не шибко любит гостей — из-за своих суставов, понимаете, но… для семьи у нас всегда открыты двери.

Вместе они вгляделись в почти непроезжую дорогу, протянувшуюся за верандой, и задумались о малой вероятности еще одного случайного визита.

Сидя между Беном и Джеком в самолете, уносившем их в Лондон, Клер вспоминала тот образ, мистера Риверса на его веранде, — наложенный путем двойного, тройного экспонирования на изображения затерянных рек, одно за другим, а за ним маячили все жители тибетской деревни с их призрачным лесом и великий голубой занавес Гималаев, который растворялся в утреннем свете, как на картинах Тернера. «Земля растворяется в свете», — записала Клер; то говорил ее собственный голос, не Магдин, а новый голос, обретенный в пейзаже неизменных горизонтов: «В Японии это назвали бы „заимствованным видом”: когда удаленная сцена специально помещается внутрь снятого крупным планом изображения садовых насаждений. И куда бы я ни отправилась, что бы ни сделал Джек, этот заимствованный вид будет частью меня».