На следующий день Деду пришлось ехать в школу, чтобы забрать Мэри: у той поднялась температура и прихватило живот. В Ист-Лейке явно творилось что-то непонятное. Когда мой класс собрался в библиотеке, Ларри Марча, мальчишку, от которого воняло, как из задницы, ни с того ни с сего вырвало на огромный словарь: старик Роджерс, наш библиотекарь, держал его на тумбе у окна. Ларри проводили в фельдшерский кабинет, а потом вызвали уборщика Бориса. Тот пришел с бочонком красной дряни и шваброй. Не знаю, что это была за дрянь, но в моем воображении она состояла из наструганного ластика особого свойства, стиравшего детские грехи. В тот день у Бориса ушло две большие совковые лопаты красной дряни.

Унося погубленный — к явному огорчению мистера Роджера — словарь, Борис сказал:

— Наверное, это из-за черных оливок.

Когда мы вернулись в класс Краппа после библиотеки, вырвало Патрисию Трепедино, а после взгляда на нее — и Фелицию Барнс. На Бориса с его бочонком в этот день был большой спрос, потому что сообщения о приступах рвоты приходили чуть не из всех классов. Крапп был явно потрясен — ноздри его раздувались, глаза стреляли. Когда все было убрано, в классе воцарилась рвотобоязнь. Крапп открыл все окна и принялся крутить нам диафильм об использовании ископаемого топлива, где в главной роли выступал говорящий угольный брикет. Сам Крапп сидел в последнем ряду, промокая лоб платком.

Когда я вернулся домой, то застал там доктора Гербера. Он перетащил кресло-качалку через всю гостиную к дивану, на котором спала завернутая в одеяло Мэри. Под головой у нее лежала подушка с кровати, а на полу стоял большой металлический горшок, по-нашему — «блевотница». Когда я вошел в комнату, доктор открыл глаза и помахал мне. Он курил сигару, которую тут же вытащил изо рта и приложил палец к губам — мол, тихо, не шуми.

Гербер, городской доктор, был человеком плотного сложения, с густой волной черных волос и очками на широком лице. Он неизменно носил черный костюм и не расставался с черным кожаным саквояжем: держал его в руке или ставил рядом с собой. Чего он только не делал с нами, маленькими, — колол, пытался задушить, засовывая в горло палочку, колотил резиновым молоточком по коленям, выслушивал у нас сердце и приходил домой, если мы были слишком больны и не могли добраться до его кабинета. Когда мама вернулась из роддома с крошечной и слабенькой Мэри, Гербер целый месяц ежедневно заходил к нам, помогал маме давать малютке специальное лекарство и заверял всех, что Мэри выживет. Порой его находили, утром или вечером, дремлющим в нашем кресле-качалке, с карманными часами в руке.

Как-то раз во время метели, когда на машине было не проехать, а мама решила, что у Джима приступ аппендицита, мистер Гербер пешком, пробиваясь через снег, преодолел полмили от своего кабинета до нашего дома. Сообщив, что Джима просто распирают газы, доктор покачал головой и рассмеялся. После этого Гербер заглянул к Деду — оба они были лошадниками, — выпил стаканчик «Олд грэнд-дэда», выкурил сигару и откланялся. Я видел в окно, как он уходит в снежную тьму.

В тот день, когда заболела Мэри, доктор не задержался надолго, сказав Бабуле, что у него еще с десяток вызовов к детям и симптомы везде одинаковые. Когда он ушел, я устроился на диване и стал смотреть мультики, выключив звук. Я уже собрался было встать и выйти на улицу, когда Мэри открыла глаза. Ее немножко трясло. Губы у нее зашевелились — она пробормотала что-то. Я встал и пошел к стенному шкафу в коридоре, где лежали полотенца, вытащил оттуда салфетку, намочил ее и положил Мэри на лоб. Она схватила меня за руку.

— Этот мальчик, — сказала она. — Он должен появиться. Я его нашла. — И Мэри показала пальцем в пол.

— Хорошо, — ответил я. — Хорошо.

Сестра снова заснула, и ей вроде бы стало получше. Я со скуки вышел во двор и огляделся — чем бы заняться. Джим, насколько я знал, должен был объявиться еще не скоро — он записался в борцовскую секцию и теперь возвращался поздним автобусом. Я принялся постукивать по стволу вишни детской бейсбольной битой, и в разгар этого занятия до меня вдруг дошел смысл слов, сказанных Мэри.

Я бросился в дом, спустился в подвал и, наклонившись над Драным городом, дернул за шнурок, включая лампочку-солнце. Начав с Хаммонд-лейн, я принялся просматривать весь квартал в поисках фигурки Чарли Эдисона. Миссис Харрингтон, круглая, как мячик, стояла перед своим домом. Мистер Конрад оказался не на своем месте — рядом с миссис Хайес позади дома Хайесов. Мистер Мейсон свалился на своей подъездной дорожке и лежал там, уборщик Борис возился со своей машиной. Нашел я и миссис Эдисон — она шла по Уиллоу-авеню к школе. Вот только Чарли нигде не было видно. Большинство персонажей обычно отирались вблизи своих жилищ, но Чарли там теперь не было.

Я уже собрался было выключить свет и оставить свои поиски, когда наконец-таки увидел его. Чарли был совсем в другой части фанерного щита, за школьными полями и лесом: фигурка лежала на боку в центре сверкающего голубого озера.

Поднявшись наверх, я надел поводок на Джорджа и через мгновение был уже за дверью. Мы побежали по улице и завернули за угол, быстро приближаясь к школе. День клонился к вечеру, уже заметно похолодало. После исчезновения Чарли лес нагонял на меня страх, и к тому же мне не разрешали ходить туда одному. Но я колебался лишь несколько мгновений, а потом устремился в гущу деревьев.

Мы пошли по главной дорожке и через десять минут быстрой ходьбы уже стояли на берегу озерца. Все родители говорили своим детям, что оно бездонное. Но чем старше я становился, тем сильнее укреплялись во мне подозрения, что это все выдумки с целью отвадить нас от купания или плавания по озеру на плоту.

Поверхность озера усеяли опавшие листья, а там, где виднелась вода, чуть подрагивали отражения стоящих вокруг деревьев — от ветерка поверхность подернулась рябью. Вокруг царили тишина и покой. Я не знал, чего ищу (может быть, тело, плавающее посередине), но озеро выглядело как и всегда в эту пору. Я довольно долго стоял там, слыша, как в лесу вокруг меня падают желуди и ветки, и думая о Чарли, — как он лежит на спине с широко распахнутыми глазами и открытым, словно в крике, ртом. Я представлял себе, как его руки тянутся к последним лучам солнца, виднеющегося за деревьями, как он рассекает воду, выбираясь назад в наш мир из своего мрачного кошмара. Сгущающиеся сумерки погнали нас с Джорджем прочь из леса.

Той ночью я проснулся оттого, что меня проняла дрожь. Дул ветер, и антенна на крыше над моей комнатой вибрировала, издавая высокий вой, словно стонал сам дом. Я добрался до туалета, где меня вырвало, а потом поплелся назад в кровать и снова погрузился в лихорадочные сны. В них был нескончаемый хоровод образов, что перемежались картинами сточной трубы, озера, уходящей вниз кирпичной лестницы в Святом Ансельме. Ко мне приходил Тедди Данден. Меня преследовали Чарли, его мать, человек в белой машине, бледное лицо в окне и сам Перно Шелл: они все набивались ко мне в друзья, предавали меня, а потом все это вдруг прекратилось. Я услышал чириканье птиц, открыл глаза и увидел красноватое зарево за окном. На лбу у меня лежала влажная салфетка. Потом я различил неясный силуэт отца в ногах кровати. Он сидел, наклонившись вперед, с закрытыми глазами, одна рука лежала на одеяле рядом с моей щиколоткой. Отец, вероятно, почувствовал, что я шевельнулся, и прошептал:

— Я здесь. Спи-спи.

Хотя жар у меня спал и к девяти часам я чувствовал себя гораздо лучше, вирус в тот день избавил меня от школы. Мэри тоже не пошла учиться, и мама осталась ухаживать за нами. Все было как в старые деньки, еще до того, как она пристрастилась к бутылке и начались трудности с деньгами. Пришла Бабуля, и мы все после завтрака просидели целый час за обеденным столом, играя в карты — в «казино» и «даму пик». Потом я с увлечением подвигал пластмассовых солдатиков на подоконнике гостиной, хотя до этого много месяцев не прикасался к ним. А за окном сиял великолепный холодный день. Мы посмотрели по телику детектив с Питером Лорре в роли мистера Мото, сыщика и любителя квашеной капусты, а мама приготовила спагетти с маслом.

Около трех часов я улегся на диван и закрыл глаза. Мэри сидела на полу в кухне, складывая головоломку, а мама расположилась в кресле-качалке рядом со мной и дремала. Было тихо-тихо, если не считать шелеста ветра за окном.

Я вернулся мыслями в то время, когда учился в четвертом классе и целых полтора месяца не ходил в школу. Мама тогда не работала, и если я не хотел идти в школу, она разрешала мне оставаться дома. В тот год я по-настоящему открыл для себя книги и большую часть времени валялся в кровати, пожирая одну за другой: «Ясон и аргонавты», «Остров сокровищ», «Марсианские хроники», «Паутинка Шарлотты». Для меня не имело особого значения, что я читаю, а персонажи казались мне куда реальнее моих одноклассников и учителей.

К ланчу я выползал в гостиную, мама готовила спагетти, и мы смотрели какой-нибудь старый фильм. Я был единственным четвероклассником, который мог отличить Пола Муни от Лесли Говарда. Я обожал детективы, их сюжеты, ощущение напряженного ожидания. Больше всего я любил сериал «Тощий человек», а мама, конечно, неровно дышала к Бэзилу Рэтбоуну в роли Холмса. Мистер Клири грозил оставить меня на второй год, но мама сходила в школу и сказала ему, что я не останусь, и я не остался.

Вспоминая тот год, я понял, насколько мама отличалась от других родителей. Это отличие было как свет, который всегда горел где-то передо мной, пусть даже все погружалось во мрак, когда мама напивалась. Она пугала меня, и я ненавидел женщину, которой она становилась, но этот свет был чем-то вроде обещания вернуться к той, прежней жизни. Эти воспоминания оберегали меня, когда я во сне попадал в сотни разных историй.

Я пробудился от мирной, без сновидений, дремоты только потому, что Джим большим пальцем приоткрыл мое веко.

— Этот уже мертв, доктор, — сказал он.

Я стряхнул с себя сон и увидел, что за окном уже сумерки. Из кухни доносилось позвякивание горлышка винной бутылки о край стакана. Первая моя мысль была о Чарли на дне озера. Кому я мог об этом сказать? Кто бы поверил тому, что мне казалось непреложной истиной?

После обеда мама поставила на «виктролу» пластинку «Кингстон-трио» и села за обеденный стол, попивая вино и почитывая газету. Мэри, надев роликовые коньки, закладывала виражи вокруг плетеного коврика в гостиной. Джим показал мне кое-какие борцовские приемчики.

— А не пойти ли тебе?.. — услышал я голос мамы, а потом она позвала нас всех.

Мы с Джимом подошли и встали по сторонам кресла, и она показала нам фотографию в газете:

— Посмотрите-ка, кто это.

Сначала я его не узнал, потому что он был без бумажной шляпы, но Джим наконец сказал:

— Эй, да это же Тай-во-рту.

И тогда перед мной возникло удлиненное, худое лицо мороженщика. Я почти что услышал его голос: «Тебе чего, цыпочка?»

Мама сказала, что Тай-во-рту арестован за растление малолетних в другом штате. Некоторое время его подозревали в похищении Чарли Эдисона, но потом это обвинение было с него снято.

— Что такое растление малолетних? — спросил я.

— Это значит, что он — мерзавец, — сказала мама и перевернула страницу.

— Это значит, что он кому-то из ребят сделал Особый Тай-во-рту, — сказал Джим.

Мама попыталась хлестнуть его газетой, но Джим был парень проворный.

— И куда только катится этот мир? — проговорила она и отхлебнула еще вина.

В ту ночь мне было не уснуть — отчасти потому, что я выспался днем, отчасти потому, что мысли были полны темных вещей, которые проникли в мой мир. Я воображал себе плод «солнца митры», только что сорванный с ветки, но червивый. Антенна стонала на ветру, и не имело значения, насколько Перно Шеллу удалось приблизиться к золотым улицам Эльдорадо, потому что запах трубочного табака не давал мне сосредоточиться на книге.

Я встал, подошел к письменному столу, открыл ящик и вытащил кипу карточек, полученных от мистера Тай-во-рту. Ванильная конусная головка, как мне показалось теперь, дышала злобой, ухмыляясь своей застывшей улыбкой. Я сгреб их и выкинул в мусорное ведро. Но, вернувшись в кровать, я обнаружил, что думаю только о той единственной карточке — глазах, — которая мне так и не досталась. Мне никак не удавалось выкинуть эту карточку, похоронить ее, сжечь с остальными — эти глаза все время набирали силу, они смотрели на меня изнутри моей собственной головы. Я забрался с головой под одеяло и стал прислушиваться — не вернулся ли с работы отец.

Но вместо этого услышал крик Мэри внизу и лай Джорджа. Я выскочил из кровати и бросился вниз. Следом за мной бежал Джим. Когда мы добрались до неосвещенной комнаты Мэри, она сидела в кровати с перекошенным от ужаса лицом.

— Что такое? — спросил Джим.

— Там кто-то есть, — сказала она. — Я видела лицо в окне.

Джордж фыркнул и зарычал.

Я почувствовал кого-то у себя за спиной и мгновенно повернулся. Это была Бабуля в своем стеганом халате, с сеточкой на волосах, а в руке она сжимала кухонный нож.

Джим взял Джорджа за ошейник и отвел на кухню.

— Взять их, Джордж, — сказал он и открыл заднюю дверь.

Пес, рыча, бросился в темноту. Мэри, Бабуля, Джим и я стояли в ожидании — не схватит ли он кого-нибудь. Прошла минута-другая, Бабуля велела нам оставаться на месте, а сама шагнула в темноту, держа нож наготове. Несколько секунд спустя она вернулась, следом семенил Джордж.

— Кто бы это ни был, его здесь уже нет, — сказала Бабуля и отправила меня с Джимом спать, сказав, что посидит с Мэри, пока не вернется отец.

Мама и глаз не открыла, и, проходя мимо ее спальни — смежной со спальней Мэри, — я увидел, что она лежит с открытым ртом, придавленная «Холмсом».