Через два дня после Рождества разбушевалась метель. Оттепель закончилась, и мы все собрались на кухне, устроившись на лежанках из диванных подушек. Духовка была включена, а ее дверца открыта. Мама повесила одеяла на входах в гостиную и столовую. У Мэри, Джима и мамы был грипп: завернутые в одеяла, они кашляли и температурили. Отец сидел в холодной столовой, пил кофе и читал старую газету. Вдруг он окликнул меня.

— Иди-ка наверх и оденься потеплее. Если будешь сидеть здесь со мной, то, может, не заразишься от них. — Изо рта его шел пар. — А то пойди к Бабуле и Деду — у них включен электрообогреватель.

Я кивнул и пошел мимо него к лестнице. Краем глаза я увидел выходящее на улицу окно — ту его часть, что не была закрыта рождественской елкой: стена снега поднималась выше верхнего края стекла. Ветер, завывая, гулял вокруг дома.

— И сколько ж его навыпадало? — спросил я.

Отец повернулся к окну гостиной.

— Пару часов назад по радио передавали — пять футов. Но вокруг домов намело аж до крыш. Серьезный снегопад.

У себя в комнате, стуча от холода зубами, я натянул на себя сколько мог пижам, рубашек и брюк, надел носки и кроссовки, хотя обычно дома их не носил. За моим обледеневшим окном, перед домом, виднелся белый холм, понижавшийся футов до четырех где-то посередине между домом Фарли и нашим. Улицы видно не было, угадывались только крыши на противоположной стороне. Нас словно закупорил ветер внутри снежного шара.

Когда я спустился по лестнице, мама курила на другом конце обеденного стола; ее трясло, несмотря на шаль, накинутую поверх халата.

— Нам нужен аспирин — взрослый и детский, замороженный апельсиновый сок, пачка сигарет. Винный вряд ли открыт, но если они работают, возьми полгаллона, — сказала она.

Отец сидел, ссутулившись, за столом и записывал за ней огрызком карандаша на почтовом конверте.

— Заметано, — сказал он.

— А как ты выйдешь на улицу? — спросила мама.

— Я мог бы выйти через заднюю дверь. Но, судя по всему, чтобы добраться до дороги, придется продираться через сугроб перед домом. А там футов двенадцать снега. Самое главное — выйти на дорогу, там все будет в порядке. Я ночью слышал, как раза два проехала уборочная машина.

— Через переднюю дверь не выйти.

— А я и не собираюсь. Выберусь через окно наверху. А там лягу на пузо и — брассом до самой улицы, — улыбнулся отец и, закурив, добавил: — Вот через минуту и пойду.

— А как ты вернешься?

— Подумаю об этом потом.

После этого отец повернулся ко мне и сказал:

— Сходи к Бабуле и Деду, узнай, не нужно ли им чего.

Я отправился к старикам — ну и тепло же было у них! Кольца маленького нагревателя светились ярко-оранжевым цветом. Дед, закинув назад голову, похрапывал на кресле в углу, а Бабуля расположилась на диване с подносом и книжкой-раскраской.

Подняв на меня глаза, она сказала:

— Быстро закрой дверь.

Я закрыл и подошел к ней посмотреть, что за картинку она раскрашивает. Оказалось, что это тореадор. Правда, Бабуля вылезала за линии, но цветовые пятна уже складывались в изображение.

— Здорово, — одобрил я и спросил, не нужно ли ей чего в магазине.

— А кто туда пойдет в такую метель?

— Папа пойдет. Он вылезет через окно наверху.

Через несколько минут отец, одетый в куртку, перчатки и черную вязаную шапочку Джима, повел Бабулю, маму и меня на второй этаж, в комнату Джима. Там он стал отодвигать от окна письменный стол и стул. Я выглянул наружу и увидел, что снег достает до кромки крыши. Отец сначала вытащил зимнюю раму, а потом поднял до конца наружную. В комнату ворвались снег и ветер, и мы отпрянули от окна. Отец сказал:

— Если я провалюсь, кинете мне канат, — и, рассмеявшись, стал вылезать наружу.

Мама, Бабуля и я сгрудились у окна, ветер швырял снег нам в лицо. Отец пополз по наклонной крыше, добрался до края и лег на живот. Затем он осторожно перекатился на снег и сразу провалился фута на два.

— Боже мой! — воскликнула мама.

— Он любит стихию, — сказала Бабуля.

Отец стал пробираться к улице, очень медленно, и я подумал, что сугроб может поглотить его в любую секунду. На полпути он остановился и замер.

Мама крикнула ему:

— Как дела?

— Тут все колышется маленько.

Он двинулся дальше, а приблизившись вплотную к улице, встал на четвереньки, пополз быстро, как краб, и скрылся из вида. Не знаю, слышал ли он нас, но мы ему похлопали. Сильный порыв ветра отбросил нас от окна. Мама шагнула вперед, преодолевая сопротивление ветра, и со стуком закрыла окно. Комната сразу погрузилась в полную тишину.

— На улице уже так темно, — сказала Бабуля.

Мы спустились по лестнице, и мама вернулась на кухню, а мы с Бабулей пошли на ее половину. Она включила для меня телевизор и занялась своей раскраской, а я смотрел кино про Геракла, убрав звук. Прошлой ночью я плохо спал, потому что на кухне все кашляли и ворочались. От усталости и тепла меня сморило. Когда я немного спустя проснулся, Бабуля уже убрала краски и теперь готовила свиную отбивную в своей маленькой духовке. В телевизоре Геракл поднимал громадный камень. Дед проснулся и читал журнал. Увидев, что я тоже не сплю, он кивнул на телевизор со словами:

— Не нужно тебе смотреть эту дрянь. Лучше почитай журнал. Это познавательно. Видишь?

Он повернул журнал так, чтобы мне была видна страница, на которой он остановился. Текста там не было — только фотография голой женщины на коленях кого-то в костюме гориллы. Меня бросило в краску. Бабуля повернула голову и рассмеялась.

— Убери это, — сказала она.

Дед закрыл журнал и бросил на пол рядом со своим креслом.

После ланча Дед вытащил свою недоделанную работу. Я сидел рядом с ним за кухонным столом, а он собирал из пластмассового конструктора две фигуры — с одной стороны маленькой платформы расположился неандерталец, а с другой — человеческий скелет. Пещерный человек был уже готов и стоял, одетый в леопардовую шкуру, с дубинкой в руке. Дед работал теперь над грудной клеткой скелета, приклеивая одну за другой тонкие кости, а я держал череп, двигая нижнюю челюсть. Перед нами то и дело мелькала Бабуля, которая совершала свой ежедневный моцион — сто прогулок из кухни в гостиную и обратно.

Пока мы работали, Дед прихлебывал из стакана «Олд грэнд-дэд» и рассказывал мне об одном из своих морских похождений. Его корабль шел к побережью Италии, и они должны были зайти в порт. Стоял великолепный ясный день. Светило солнце.

— На горизонте появился город, в который мы направлялись, — рассказывал он. — Мне показалось, что я вижу рай небесный. В солнечных лучах здания отливали чистейшей белизной. Чем ближе мы подходили, тем красивее он становился — даже улицы были белыми. И пусть это послужит тебе уроком…

Я кивнул.

— Наш корабль привлек чаек — сотни их кружили в небесах, думая, что подходит рыболовецкое судно. Вот тогда-то я и понял, отчего город такой белый: дома и улицы были покрыты засохшим птичьим дерьмом. За долгие годы эти чайки изгадили там все.

Когда я вернулся в нашу половину, мама выпивала и курила за обеденным столом. По ее лицу я понял, что она не в настроении, а потому, несмотря на холод, пошел в свою комнату, забрался одетый в кровать и натянул на себя одеяло. Немного спустя в моем коконе накопилось тепло, и меня сморил сон. Мне казалось, что прошло всего несколько минут, когда меня разбудил Джим — он стоял рядом с кроватью, завернутый в одеяло.

— Вставай, — сказал он.

Я открыл глаза.

— Сейчас полчетвертого, а папа все еще не вернулся.

— И сколько времени прошло?

— Уже часов пять. Даже если бы он полз, все равно должен был вернуться.

— А что говорит ма?

Джим закрыл глаза, закинул назад голову и издал носом хриплый звук.

— Она вырубилась на кухне. А Мэри стало еще хуже. Нам нужен детский аспирин. Бабуля взяла Мэри к себе, закутала и уложила на диван. А я иду искать папу.

— Тебе стало лучше?

Он сел на краешек кровати и покачал головой. Я только раз видел брата таким слабым — когда пошел на одно из его борцовских соревнований и он проиграл. Мне представился отец — как, увязнув по пояс в снегу, он не может сделать ни шагу и медленно погружается все глубже и глубже, точно в болото.

— Я пойду, — вызвался я.

— Хорошо, — согласился Джим.

Я сбросил с себя одеяло.

— Я смогу, — сказал я, и та часть меня, которая не хотела никуда идти, вдруг куда-то исчезла.

— Тебе придется через окно.

— Я только боюсь провалиться.

— Снег уже не идет, а сугробы вроде покрылись коркой льда, так что будешь нормально скользить.

Я встал с кровати и пошел к шкафу — взять пальто.

— Уже поздно, скоро стемнеет. Нужно добраться до магазинов и поискать его. Если там не найдешь, сразу же возвращайся.

— Хорошо.

Перчатки мои были давно потеряны, а потому я достал из комода пару белых носков и надел на руки.

— Капюшон подними, — сказал Джим.

Мы пошли в его комнату.

— А Бабуля знает? — спросил я.

— Если б знала, то фиг бы тебя отпустила.

И Джим поднял окно.

Внутрь ворвался холодный ветер, и я подошел к окну. Брат помог мне забраться на подоконник, и я наконец выполз на крышу. Неожиданный холод и вид домов, засыпанных снегом, напугали меня, и я присел на корточки. Свинцовые краски неба были такими же насыщенными, как цвет лампочек с пузырьками.

— Ну, если не будешь срать, то слезай с горшка! — прокричал Джим, и я почувствовал его руку у себя на плече.

Я оглянулся — он стоял, высовываясь из окна. Добравшись до края крыши, я лег на живот, как прежде отец. Джим был прав: на поверхности снега была ледяная корочка. Я уже успел проделать половину пути, когда меня обуял страх провалиться. Я вообразил себе, как задыхаюсь в снежном плену, от ужаса стал двигаться быстрее и наконец упал. Решив, что я все-таки провалился, я закричал. Снег, который самортизировал мое падение, доходил мне только до пояса. Я встал и перевел дыхание, удивляясь тому, что сумел выбраться на дорогу. Насколько хватало глаз, дома с обеих сторон улицы были засыпаны снегом, причем высота заносов понижалась к проезжей части. Я вспомнил урок Закона Божьего, на котором миссис Гримм рассказывала нам, как расступилось Красное море.

Медленно, словно во сне, я двигался вперед. Ветер стих, и воцарилась такая тишина, что в какой-то момент мои уши сами произвели звук и мне показалось, что я слышу, как меня зовет Бабуля. Я пробирался к Хаммонд-лейн в конце квартала, надеясь, что снегоуборочная машина прошла там больше чем один раз.

Снова повалил снег. Громадные влажные снежинки падали вокруг, и когда я выбрался на Хаммонд, до наступления темноты оставалось не больше часа. Мои кроссовки промокли и подмерзли. Снег забивался под брюки, а носки были совсем не то что перчатки. Из носа капало. В конце квартала пришлось перебираться через громадный сугроб, нанесенный снегоуборочной машиной. Снег в сугробе был довольно плотным, но мне было страшно забираться наверх, потому что снежная груда казалась высоченной — футов под двадцать. Спустился я на улицу, покрытую всего несколькими дюймами утрамбованного снега. Хаммонд-лейн вела прямо к магазинам. Я устал, но идти стало нетрудно, и я вздохнул с облегчением. За моей спиной из мрака появился черный автомобиль, цепи на его колесах издавали ритмичный звук. Я знал, что это мистер Клири, директор Ист-Лейка, потому что левую руку он держал на баранке, а правую, как и всегда, у горла. Я помахал ему, но он меня не заметил.

Парковка перед магазинами была расчищена и окружена высоченными снежными стенами, напоминая форт. В гастрономе, кондитерской, супермаркете и «Пицце Хауи» было темно, но в конце аптеки вроде бы горел свет. Я представил себе отца — как он стоит у прилавка и разговаривает с продавцом, на носу у которого очки с толстенными стеклами, — и прибавил шаг.

В окне аптеки висел старый постер: коппертоновская девочка, с которой собачонка стаскивает трусики. Внутри явно горел свет, и я, берясь за ручку двери, заглянул внутрь, увидев главный проход между полками. Дверь была заперта. Я попробовал еще и еще раз, потом перешел к боковой двери, чтобы заглянуть в другой проход, но там никого не было. Я постучал в окно. Тупо вглядываясь в освещенное неоновыми лампами пространство, я услышал звук колесных цепей на Хаммонд-лейн. Ритм движения замедлился, и я понял, что машина сворачивает на парковку. Оглянувшись через плечо, я увидел длинную белую машину, которая свернула с дороги и направилась прямо на меня; от света ее фар я сощурился. Я почувствовал такую слабость в коленках, что даже не мог сдвинуться с места. Во рту у меня пересохло. Колесные цепи машины, медленно двигающейся по парковке, клацали в такт с биениями моего сердца. Когда машина доехала до «Пиццы Хауи», страх взорвался во мне, и я бросился за угол аптеки. Передо мной была стена снега, наваленного уборочной машиной. Я вскочил на первую обледеневшую глыбу и стал карабкаться вверх, словно обезьяна, слыша, как за моей спиной останавливается машина и открывается дверь. Добравшись до вершины, я оглянулся на секунду, но, только спрыгнув, понял, что рядом с машиной стоит вовсе не человек в белом плаще, а продавец из аптеки. Падал я примерно с двенадцатифутовой высоты, и в момент приземления на снежный ковер глубиной в два фута колени мои подогнулись, так что я зарылся лицом в снег.

Я поднялся, собираясь перебраться через снежную гору, но передо мной предстала непреодолимая стена льда. Я едва не разрыдался, но все же сдержался. Сгустившаяся тьма навела меня на мысль о теплой кухне — как было бы здорово снова там оказаться. Я несколько раз глубоко вздохнул, думая о том, как вернуться домой. Улица за магазинами, где я оказался, была мне незнакома. Где-то рядом жил Хинкли, а потому я предпочитал здесь не появляться. Но я знал, что эта извивающаяся улица упирается в лес. Я подумал, что снежные заносы под деревьями, наверное, не так высоки и мне удастся пробраться на задний двор Мейсонов, а там — через заборы к нашему дому.

Я отправился в путь, петляя между снежными наносами. Каждое новое освещенное окно — в некоторых виднелись рождественские елки — прибавляло мне настроения. Потом ветер усилился, а вместе с ним — и снег, который бил мне в лицо. Уши у меня ломило от холода, а руки мерзли в карманах пальто. Я едва видел верхушки деревьев в лесу — они терялись наверху в сумерках еще более темных, чем вечерний мрак за домом, мимо которого я проходил. Метель неистовствовала, и мне, чтобы передохнуть, нужно было забраться под деревья. Я прошел по подъездной дорожке темного дома на задний двор и на пути к лесу увидел старый деревянный гараж. Снег нанесло только с одной его стороны. Дверь была открыта, и я на минутку вошел внутрь, чтобы отдохнуть. Там пахло бензином, но какое это было наслаждение — стоять на твердом бетонном полу! Прислонясь к стене и закрыв глаза, я слушал вой ветра.

Я мог бы долго оставаться в гараже. Вскоре я обнаружил, что мои глаза привыкли к темноте, и понял, что всего в футе от меня стоит машина. Белая машина. Я прищурился, вспомнив, как промахнулся с машиной продавца, но тут увидел кое-что за задним сиденьем, возле изогнутого стекла. Опираясь на «плавник» машины, я придвинулся поближе. Это была ребячья бейсболка. Увидев улыбку «Кливлендского индейца», я повернулся и посмотрел на дом. В верхнем окне загорелся свет. Тут я испустил приглушенный крик и пустился наутек. Я и опомниться не успел, как оказался в лесу, несясь по колено в снегу.

Не знаю, как это случилось, но внезапно, придя в себя, я обнаружил, что стучу в заднюю дверь нашего дома. Отец открыл ее и поднял меня на руки.

— Все в порядке, — сказал он, и только тут я понял, как тяжело дышу.

Я стащил с головы капюшон и на мгновение защитился ладонью от яркого света.

— Я ходил тебя искать, — проговорил я чуть ли не сквозь слезы.

— Я знаю, — ответил он и сильнее прижал меня к себе.

Рядом с нами, на полу у входа в гостиную, спала мама, Мэри сидела, читая старую программку скачек, а Джим лежал, натянув на себя несколько одеял и глядя на меня. Его трясло от лихорадки, но он все же сказал:

— Отличная работа.

Я показал на Мэри:

— Ей лучше?

— Да, — ответил отец. — Она пропотела, и вся дрянь из нее ушла.

— Я ее выпотела, — сказала Мэри, оторвавшись от своей программки.

Джим рассмеялся.

Отец послал меня в ванную — снимать мокрую одежду, а сам поднялся в мою комнату и принес мне белье, носки, тапочки и две пижамы. Ноги у меня начали отходить и ужасно зачесались. Одевшись, я вышел в гостиную, где на диване перед елкой сидел отец. На кофейном столике стояли две рюмки и низенькая темная бутылка ликера «Драмбуи». Я сел рядом с отцом, и он налил в рюмки золотистую тягучую жидкость, а потом чиркнул спичкой и поднес ее к моей рюмке. На поверхности ликера заплясал голубой огонек. Отец несколько секунд смотрел на него, а потом сказал:

— А теперь задуй.

Я задул.

— Пусть постоит минуту, — посоветовал мне отец и отхлебнул из своей рюмки, потом закурил сигарету. — Не знаю, как тебе это удалось. Погодка — ого-го-го. Я уже собирался одеваться и искать тебя.

— А почему тебя так долго не было?

— Понимаешь, добрался я до Хаммонд. Там прошла уборочная машина, и я двинулся к магазинам. Прошел с полпути, голову вбок повернул — а там рука из снега торчит. Сначала я подумал, что мне показалось. Но потом подошел поближе, стал разгребать снег, а там — тело.

И отец еще раз отхлебнул из стакана.

— И что ты сделал?

— Ну, выкопал я его. Он замерз совсем. Весь твердый был — ну ровно как статуя. Наконец я перевернул тело — глаза у него потрескались, как стекло. И знаешь, кто это был?

— Кто?

Он показал в сторону улицы двумя пальцами, между которыми была зажата сигарета.

— Мужик с нашей улицы. Ну, ты его знаешь. С белками.

— Мистер Барзита, — сказал я и ощутил этот снег у себя на лице.

Я представил Барзиту — как он сидит под деревьями с ружьем на коленях, а глаза у него все потрескались — и потянулся к стакану с «Драмбуи». Глоток — и во рту у меня очутилась сладковатая расплавленная лава. Барзита превратился в конфетти.

— Так что сорвал он свою последнюю инжирину, — продолжил отец. — Ну, нашел я его, а значит, нужно было идти в магазин и там с таксофона звонить в полицию. Мне сказали, чтобы я вернулся и ждал у тела. Вот я и вернулся. Простоял там на холоде два часа. Наконец приехал полицейский, мы с ним отволокли тело на заднее сиденье его машины и отвезли в больницу. По пути туда мы забуксовали в снегу, и пришлось откапываться. А еще другим помогали, кто забуксовал. Вот такая канитель — одно на другое, одно на другое. Чего только у меня не спрашивали. Они решили, что бедняга пошел в магазин, а его в темноте, наверно, сшибла уборочная машина — у него шея была сломана. Когда все это закончилось, полицейский отвез меня назад. Мне ведь нужно было купить аспирин и еще кое-чего. Но по пути новая фигня — ему поступил вызов, так что он меня высадил у библиотеки. Вот так, одно к другому.

Отец встал и выключил свет, оставив только гирлянду на елке. Мы сидели молча, глядя на цветные колбочки. Я выпил только полрюмки «Драмбуи» и поставил ликер на стол.

— Ну, ты уже щурился в этом году? — спросил он.

Была у него такая фишка — щуриться, глядя на рождественскую елку в темноте. Мы оба пощурились некоторое время, потом я закинул голову и закрыл глаза.

— Ну хорошо, — сказал отец. — А сколько будет девятью девять?

Я притворился, что сплю, и услышал тихий голос Мэри из кухни:

— Восемьдесят один.