В трамвае, направляющемся к центру, мне наконец удалось совладать со своими эмоциями, и я спросил себя — а какие у меня есть основания полагать, будто миссис Шарбук так уж страшно меня оскорбила? Она играла на мне, как на свистульке, и любой ее образ, созданный в моем воображении, должен был быть основательно проникнут склонностью к садизму, — но имело ли для нашего договора значение то, что она шпионит за мной? Давала ли ей обещанная мне сумма право знать мою жизнь во всех подробностях? И тут я понял — больше всего в этой ситуации выводит меня из себя тот факт, что ее присутствие в мире неуловимо, словно потерли усыпанную алмазами лампу, когда-то в древности принадлежавшую султану, и на свободе оказался злокозненный джин. Пока я знал, где она находится, — за ширмой, в этой тихой комнате, — загадка имела свои пределы, и я мог предпринимать попытки, пусть и самые неудачные, решать ее на моих собственных условиях. Миссис Шарбук в этой ситуации имела такой же статус, как, скажем, персонаж книги, некая мифологическая фигура, а я всего лишь должен был стать ее иллюстратором. Но теперь она пустилась странствовать по миру, а это подразумевало определенную материальность, которая в то же время не была связана с определенным местом. Моя заказчица могла оказаться кем угодно — женщиной, которая сидела рядом со мной, молоденькой девушкой, идущей по улице. Не исключено, что она переодевалась в мужскую одежду, а потому вполне могла быть кондуктором трамвая. Я бессчетное число раз был на спектаклях Саманты и видел, как убедительно мужчины изображают женщин и женщины — мужчин. И поскольку миссис Шарбук могла оказаться кем угодно, то я мог подозревать ее в каждом. Волосы у меня на голове встали дыбом, когда я почувствовал, как обволакивают меня снаружи и изнутри тонкие щупальца паранойи. Я чувствовал их у себя на шее, в желудке, в каждом биении сердца и в конечном счете запутался в густой паутине устремленных на меня взглядов. За мной, вне всяких сомнений, наблюдали.

Я обвел взглядом моих попутчиков — может, кто-то из них, мужчина или женщина, невольно выдаст себя, обнаружит в себе мою заказчицу. Я вышел из трамвая задолго до моей остановки, чтобы прогуляться — на улице я не ощущал вокруг себя замкнутого пространства, в котором трудно дышать. Под открытым небом я в меньшей степени был выставочным экспонатом и тешил себя хотя бы той мыслью, что свободен в собственных передвижениях. Из галантерейного магазина вышла совершенно незнакомая мне женщина, одарила меня мгновенной улыбкой и кивнула. С какой стати? Я неодобрительно нахмурился ей в ответ, и она быстро отвернулась. Куда бы я ни посмотрел, я видел пару направленных на меня глаз, и груз этих взглядов в конце концов заставил меня остановиться. Толпа обтекала меня, как поток воды обтекает большой камень, а я поворачивался, пытаясь увидеть всех тех, кто видит меня. Чтобы успокоиться, я сомкнул веки и ощутил, что весь этот кишащий людьми миллионный город вперился в меня своими глазами.

Почувствовав, что голова наконец перестала кружиться, я снова открыл глаза и обнаружил, что передо мной стоит мальчишка лет шести-семи в шапочке и поношенном пальто. Его пухлые щечки были красными от холода, а улыбка говорила об отсутствии по меньшей мере трех зубов. Я подумал было, что мальчишка попрошайничает, потому что он протягивал мне руку. И только сунув руку в карман за мелочью, я понял, что он протягивает карточку.

— Мне уже заплатили, — сказал он и сунул бумажный квадратик в мою руку.

— Что ты делаешь? — спросил я. — Что это?

Прежде чем я успел закончить свой второй вопрос, мальчишка исчез, юркнув в водоворот толпы. Я попробовал было проследить, куда он бежит, но через секунду он затерялся среди людей. Мне быстро стало понятно, что я в буквальном смысле выставляю себя сумасшедшим, препятствуя движению людей по тротуару. Я быстро пошел вперед. И только оказавшись в уединении и безопасности Мэдисон-Сквер-парка, я сел на скамейку и обследовал подарок, полученный от мальчика. Перевернув белый прямоугольник, я увидел написанные чернилами слова — послание неровным, дергающимся почерком. Я целую минуту разглядывал написанное, прежде чем смысл этих слов дошел до меня.

Зачем вы встречаетесь с моей женой?

Шарбук

Я быстро кинул взгляд сначала через одно плечо, потом через другое, внимательно осмотрел парк перед собой. Когда я снова вернулся к посланию, то попытался увидеть его в новом свете, но все равно слова дышали злобой, даже явной угрозой. Поднявшись, я сунул карточку в карман пальто и направился к улице. Остановив первый попавшийся кеб, я направился прямо домой. Закрыв за собой дверь, я проверил все комнаты.

Сидя в своей мастерской, я размышлял о событиях этого дня. Мне становилось все понятнее, что миссис Шарбук на свой тонкий манер пытается вывести меня из равновесия. Как искусно намекнула она, что ей известен каждый мой шаг. «За что она платит — за портрет или за возможность позабавиться с его автором?» — спрашивал я себя.

Откуда ни возьмись, вдруг материализовался ее муж и вплел новую нить в ткавшийся гобелен. Я бы ничуть не удивился, узнав, что она сама написала эту записку и приказала Уоткину найти уличного сорванца, чтобы тот доставил ее по назначению. Она явно хотела услышать вопрос о ее муже. А может, вся эта катавасия была задумана, как я и подозревал раньше, только для того, чтобы дать ей возможность рассказать о своей жизни, а наши встречи в чем-то сродни исповедям? От этой извращенной шарады у меня голова шла кругом.

И тогда я решил, что больше не буду валять дурака перед миссис Шарбук. Я приду и напрямую спрошу ее о муже — не тогда, когда ей это понадобится. Она вела нечестную игру, и я тоже больше не считал себя обязанным держаться правил. Мне требовался некий систематический план наступления, подход, который позволил бы выявить ее обличье способом более надежным, чем догадки, основанные на сомнительной автобиографии. А еще я начну потихоньку ронять замечания во время наших диалогов — пусть знает, что мне о ней известно больше, чем она думает. Кое-что можно выудить из сведений, сообщенных Борном, кое-что можно просто выдумать. Больше всего мне сейчас нужно было потрясти ее уверенность в себе, как она потрясла мою.

Скопившееся за день напряжение не отпускало меня, но я попытался избавиться от него и сел за свой рабочий стол. На большом листе бумаги, покрывавшем всю столешницу, я начал рисовать образы всех персонажей, населявших ее историю, и окружающую их обстановку, но делал каждый набросок небольшим по размеру. Я хотел уместить их на одной поверхности, чтобы увидеть всех разом. Дом в горах, оптический увеличитель, лицо ее матери, ее отца, охотника, который явно искал там не только мертвые тела. Еще я нарисовал волка и медальон на цепочке, книгу сказок, открытую на рисунке с лампой Аладдина, — сбоку в поле листа вторгалась мужская рука, держащая карточку с посланием на ней. Заполняя пустые пространства между предметами, я изобразил шестиконечные снежные кристаллы — все разные. В отличие от Господа, Пьямбо был из числа непогрешимых.

Работал я быстро, обнаружив у себя запас энергии, который дал о себе знать за столом. Наконец я встал и чуть отошел от листа, чтобы обозреть историю миссис Шарбук, переложенную мной в карандашные наброски. Как на старинных иллюстрациях к житиям святых, где все деяния святого показаны одновременно и в одной плоскости, словно время можно остановить, а историю рассматривать как единичное событие, так и мои рисунки передавали все — от поломанного дивана в кабинете до убийства миссис Лонделл с любовником среди одиноких сосен свихнувшимся кристаллогогистом.

Я подсознательно расположил все элементы этой истории по кругу. Глядя на свое творение, я удовлетворенно улыбался его непреднамеренному, но совершенному равновесию. И только после того, как я, так сказать, погладил себя по головке, мне стало ясно, что в самом центре рисунка, вокруг которого словно бы вращалось все остальное, был маленький кружок, сверкавший незапятнанной белизной. Конечно же, эта пустота сияла там, где должен был находиться портрет ребенка — Лусьеры Лонделл. И взирала на меня.

Я чувствовал себя слишком усталым, чтобы в очередной раз сетовать на несправедливость судьбы. На сегодня было достаточно и того, что я хоть немного продвинулся на пути исполнения заказа, оставил хоть какие-то росчерки на бумаге. Я положил свой угольный карандаш и отправился в спальню.

Я снял туфли и собрался было уже раздеться, но тут услышал какой-то шум с улицы, словно кто-то ходил по камням у окна моей спальни. Страх, пережитый днем, сразу же вернулся; я встал и застыл недвижно, прислушиваясь так напряженно, что даже уши зашевелились. Я поборол желание опуститься на четвереньки и спрятаться за кроватью, но постепенно чувство злости преодолело ползучую паранойю страха.

«Просто смешно!» — громко сказал я и бросился к окну, решительно отдернул занавеску, но увидел за окном только черноту ночи. Сидя за рисовальным столом, я не отдавал себе отчета, сколько прошло времени. Темнота немного охладила мою решимость, но я все же набрался мужества, отодвинул защелку и распахнул окно.

На меня хлынул поток холодного воздуха, взметнувший занавески.

— Кто там? — крикнул я.

— Ш-ш-ш, — услышал я в ответ. — Пьямбо, это я.

Я сразу же узнал голос Шенца.

— Шенц, черт подери, что ты здесь делаешь? — спросил я.

— Ш-ш-ш, — сказал он. — Тише, Пьямбо. Только шепотом. Мы здесь, потому что не хотим, чтобы нас видели у твоей парадной двери.

— А кто там еще с тобой? — спросил я, понижая голос.

Мои глаза понемногу привыкли к темноте, и я увидел Шенца, который подошел ближе к окну. В пятне света из спальной я хорошо различал его лицо. Из тени появилась еще одна фигура и встала рядом с ним — крупная женщина в длинном черном пальто, с цветастым платком на голове. Я прищурился, чтобы разглядеть ее получше, и понял, что, видимо, нe видел женщины уродливее. Грубые черты лица, поросшего щетиной, и к тому же с усами.

— Хэлло, — сказала она грубоватым голосом. Я ничего не ответил, только отпрянул немного.

— Пьямбо, это наш ключ от склада Оссиака, — пояснил Шенц, указывая на нее.

— Мне казалось, ты говорил о джентльмене.

Шенц тихонько рассмеялся, его спутница улыбнулась.

— Просто он переоделся, — сказал мой друг. — Поздоровайся с мистером Вулфом.