Последние два дня были настоящей круговертью событий – не столь приятных, сколь ужасающих. Единственное утешение я находил в том, что центром этой воронки был ваш покорный слуга. Господа присяжные заседатели! Я предстал перед судом, и поскольку завтра вы вынесете свой окончательный приговор, сегодня я счел за лучшее вернуться к работе и совершить еще одно путешествие в Запределье. По мнению Фескина, у обвинения больше шансов, хотя почти все улики косвенные. Однако и он, и я надеемся, что завтра я выйду из зала суда свободным человеком.

Стражник в коридоре храпит, как бородавочник, поэтому я спокойно ввел себе оставшуюся дозу красоты. Какое же это облегчение после безумия последних дней! Но прежде чем бросить свое бренное тело в камере и отправиться в дебри на поиски Клэя, я еще на несколько минут отвлеку вас рассказом о том, что произошло на суде.

Фескин уговорил констебля, что заковывать в кандалы меня не нужно, и тот милостиво согласился. Впрочем, для того, чтобы препроводить меня в зал суда, ко мне приставили не меньше десятка типов с ружьями… Наутро после первого, самого прискорбного дня моего заключения, мой вечно дремлющий страж повернул в замке непомерно большой ключ. Шагнув на свободу из зарешеченной кельи, я сам себе напомнил Клэя, заново родившегося в глуши Запределья. Но стоило мне расправить затекшие крылья, как все десять ружей разом вскинулись, как по команде. Если бы у этих кретинов хватило ума спустить курки – как пить дать, они перестреляли бы друг друга.

Накануне мой адвокат Фескин уговорил меня облачиться в одежду, и теперь, с достоинством вышагивая по залу суда меж двух рядов скамей, я чувствовал, что выгляжу великолепно. Мимоходом задавшись вопросом: кто из этой почтенной публики нынче ночью был в той толпе, что под окнами камеры требовала моей немедленной казни, – я повернулся и улыбнулся всем и каждому. Эмилия вместе с матерью сидела где-то на галерке. Девочка помахала мне рукой, я ответил ей тем же.

Обвинитель был, что называется, истово верующий – желчный заморыш по прозванию Джасвет Фрабон (и какая мать способна одарить своего сына таким имечком?). На нем был коричневый, лоснящийся дешевизной костюм. Волос у этого типа явно недоставало, хотя три жидкие космы, зачесанные на лоб, призваны были убедить присутствующих в обратном. При одном взгляде на него становилось ясно: он слишком благочестив, чтобы есть. Желтые ногти, желтые зубы, кожа цвета бледной поганки…

Когда констебль вызвал Фрабона для вступительной речи, тот сразу набросился на меня с напыщенными религиозными сентенциями. Когда же я поправил его небрежную цитату из Святого Ильфа, оба, и Спенсер и Фескин, велели мне замолчать. Я скромно повиновался.

По законам Вено, чтобы изложить дело, обвинению предоставлялся первый день заседания. На следующий день защита имела возможность опровергнуть выдвинутые обвинения. Утром третьего дня констебль выносил свой вердикт. Фрабон начал с того, что пригласил в качестве свидетеля Семлу Худ и заставил ее вновь повторить историю с каменным ножом. На губах старухи играла самодовольная ухмылка, когда она стояла перед залом, высоко, на всеобщее обозрение, подняв оружие над головой. Пока она разглагольствовала, Фескин наклонился ко мне и зашептал, что планирует подать встречный иск с требованием ее ареста за воровство. Я горько рассмеялся. Спенсер утихомирил меня строгим взглядом, а по морю зевак прокатилась волна возмущенного ропота.

Вслед за Семлой Худ перед судом выступили ее соплеменники – троица достопочтенных идиотов, которые по очереди дали одинаково бессвязные показания. К тому времени, когда они кончили, весь зал погрузился в дремоту. Однако когда Фрабон предъявил новую улику – книжицу в красной обложке, так называемый «дневник Клэя», – аудитория встрепенулась. Вытащив откуда-то страничку одной из знаменитых рукописей Клэя, обвинитель положил ее на стол перед Спенсером, рядом с книжечкой.

– Обратите внимание, – обратился он к констеблю, – на полную идентичность образцов почерка.

Констебль поводил глазами из стороны в сторону, после чего кивнул и попросил:

– Нельзя ли поконкретнее?

– Разумеется! – воскликнул Фрабон и пустился в доскональное сравнение точек над «и» и хвостиков после буквы «у». – У «М» же в слове «Мисрикс», что очень характерно, ваша честь, имеются острые кончики, подобные рогам демона, – сказал он, а когда Спенсер склонился над бумагами, окинул меня уничтожающим взором. В ответ на это я поднял хвост, изогнув кончик в совершенном подобии вопросительного знака. В публике послышались смешки.

– Если вас не затруднит, ваша честь, прочтите вот это место, – попросил обвинитель, тыча пальцем в раскрытый дневник.

– Как вам угодно, – отозвался Спенсер. Он откашлялся и своим резким голосом приступил к чтению: – «Черного пса нет вот уже два дня, и, боюсь, его сожрал демон. Прошлой ночью я проснулся и обнаружил его стоящим надо мной с алчным блеском в желтых глазах. С губ его капала слюна, и я уверен, что если бы не проснулся вовремя и не вытащил нож, он бы с удовольствием закусил мною. Думаю, он прикончит меня – это вопрос пары дней. Запределье овладевает им, и он не раз говорил мне, что хочет снова стать с ним единым целым. Я предлагал ему расстаться, но он уверяет, что я в безопасности. Однако вот уже несколько дней я замечаю, что он смотрит на меня так, как я мог бы смотреть на олений бифштекс, о котором мечтаю с тех пор, как попал в этот ад»…

– Очень хорошо, ваша честь, – сказал Фрабон, когда констебль сделал паузу. – Здесь есть еще два отрывка, в которых подозрения Клэя превращаются в уверенность и он прощается с миром… Если позволите, я прочту один из них.

Обвинитель потянулся за дневником, и Спенсер согласно кивнул. Сделав шаг мне навстречу, Фрабон начал читать:

«Последнюю неделю я прячусь от Мисрикса в этой пещере. Вуд так и не вернулся. Пишу я лишь для того, чтобы немного развеять тревогу. Когда я сижу с ножом в руках и жду, что сейчас раздастся клацанье копыт по камням или шум крыльев, мне иногда кажется, что я до сих пор в памяти Белоу. Прошлой ночью мне снились Анотина и Арла и еще какая-то женщина на улицах Анамасобии. Прошлое захлестывает меня, наводняя намеками, притом абсолютно бессмысленными. Раствориться в глуши – разве не об этом я мечтал?»

Обвинитель захлопнул дневник у меня перед носом, потом повернулся на каблуках и вернулся к Спенсеру.

– Теперь, когда вы услышали это, осталось узнать последнее, – произнес Фрабон.

– И что же? – спросил констебль.

Обвинитель медленно полистал книжицу. Добравшись до последней странички, он горестно покачал головой.

– Последние написанные Клэем слова, его послание к нам, гласят: «Я не понимаю…»

Выдержав паузу, Фрабон продолжил:

– Я тоже не понимаю. Не понимаю: к чему судить дикого зверя? Его место не здесь, а где-нибудь в лесах, подальше от города. Это оскорбление самой идеи Правосудия!

– Полегче, Джасвет, – перебил его Спенсер и объявил обеденный перерыв.

Меня отвели назад в камеру, где стражник спросил, что я буду есть. Я, как обычно, заказал вегетарианское блюдо, но прежде сказал:

– Как насчет Фрабона, с печеными яблоками в каждом отверстии?

Когорта моих стражников от души рассмеялась.

Только теперь, когда я вновь оказался в камере, устроенный обвинителем цирк начал бесить меня. Ложь от первого до последнего слова! Он как будто говорил о каком-то другом, им самим придуманном мире! Оставалось только успокаивать себя мыслью: «Ты был там с Клэем, ты знаешь, что произошло. Не позволяй этой чепухе сбить тебя с толку».

Вскоре Фескин пришел навестить меня. Стражники с ружьями ушли обедать, и в коридоре остался только один усталый сонный охранник. На всякий случай, мы решили переговариваться шепотом. Учитель сел на койку – туда, где сидел предыдущей ночью призрак Белоу.

– Что в твоей рукописи такого, что может опровергнуть улики Фрабона? – спросил он устало.

– Доказательство того, что Клэй жил еще много лет после того, как я покинул Запределье, а возможно, жив и поныне, – спокойно отвечал я.

– И эти записки объективны? – уточнил Фескин. Я объяснил ему, каким образом я нашел след Клэя, как собирал образчики элементов Запределья… Когда я закончил краткий рассказ о злоключениях охотника, у Фескина тряслись руки.

– Ты сам знаешь, – сказал он, – после перерыва Фрабон собирается вызвать для дачи показаний Хораса Ватта. Тот предъявит им труп. Думаешь, твоя история будет столь же убедительна?

– Я продемонстрирую свои способности суду, – заверил я.

– Порой я думаю, что напрасно пригласил тебя в город, – признался Фескин.

Я шагнул к нему и опустил ему на плечо руку:

– Вы добрый человек.

Хорас Ватт, чья внешность целиком и полностью соответствовала его репутации отважного путешественника, выступил вперед, возвышаясь над Фрабоном, как скала над коровником. Он был молод – пожалуй, даже моложе Фескина, но вдвое шире в плечах, густые светлые волосы спутанной гривой спускались по плечам. В глазах его еще светилась дикость Запределья, однако он был столь же спокоен, сколь суетлив был Фрабон.

– Мы побывали в Запределье, – начал Ватт. – Когда мы перешли границу, нас было одиннадцать. Вернулись только семеро да один разложившийся труп. Демоны, на вид такие же, как этот, – он указал на меня, – словно бешеные собаки, загрызли четверых моих товарищей. Мы подстрелили их без счета, но всегда появлялись новые, и им не было конца. Мы взяли с собой двух собак-ищеек, которые в первую же неделю привели нас к пещере, где мы нашли останки Клэя. Потребовалось почти три месяца, чтобы выбраться оттуда. Завладев тобой. Запределье не любит выпускать добычу.

– По поводу трупа, – перебил его Фрабон. – Что именно вы обнаружили?

– Трудно сказать. Тело было растерзано и обглодано до костей. И потом, прошло столько лет… Но на костях видны следы укусов, а в груди – дыры от острых рогов. Точно такие же раны мои товарищи получили, сражаясь с этими тварями. Еще мы нашли в пещере дневник, пару башмаков и черную шляпу с широкими полями и индюшачьими перьями под лентой…

Я больше не в силах был молча выслушивать этот бред. Молодой Ватт, по всей видимости, не врал, но мне казалось, будто он говорит о ком-то другом – о каком-то порочном злодее, который внушал ужас мне самому. Пока он говорил, я стонал от несправедливой убедительности его слов. Если я когда-нибудь и мог отречься от человечности и выпустить на свободу дремлющего во мне демона – это должно было случиться именно теперь. Но вместо этого я глубоко вздохнул, подавил мстительные порывы и, когда слушания были закончены, покорно вернулся в камеру.

Всю ночь я думал только об одном. Допустим, всего на одну минуту, что я действительно совершил все то, в чем меня обвиняют. Тогда чем, кроме злой иронии, можно объяснить тот факт, что я, растворившись в Запределье, потеряв человеческую природу, сделал шаг, окончательно и бесповоротно доказывающий мою человечность? Как сказал Белоу: «Разве они арестовывают зверей?» Этот суд, несмотря на весь ужас направленных против меня обвинений, должен был стать моим спасением.

После бессонной ночи наступил день моей защиты. Фескин специально пришел пораньше, чтобы посвятить меня в свои планы.

Все их улики подлинны, – говорил он мне, сидя в камере, – но превратно истолкованы. Как они смогут доказать, что с Клэем расправился именно ты, а не какой-нибудь совершенно посторонний демон? Пусть ты даже преследовал его, кто-то другой мог опередить тебя в убийстве. Присутствие каменного ножа в твоем музее еще ничего не значит. Улика, основанная на сомнительных воспоминаниях старой грымзы, – еще не улика.

– А дневник? – напомнил я.

– Но Клэй ведь нигде не пишет, что именно ты убил его, – возразил Фескин. – Да и как бы он мог это сделать?

У меня были еще вопросы, но прежде чем я успел задать их, за решеткой камеры появились стражники. Мы снова совершили короткую прогулку до зала суда, но в этот раз я был не столь самоуверен. Я чувствовал, как колотится сердце, и старался не смотреть на лица горожан.

Фескин сделал все возможное, чтобы посеять в душе Спенсера зерно сомнения. Он рассказал констеблю все то, о чем говорил со мной, только гораздо более подробно и аргументировано. На все вопросы у него был один ответ – отсутствие прямых доказательств моей вины. Единственный промах он допустил, расспрашивая Ватта об ищейках. Учитель полюбопытствовал: как это собаки смогли взять след по прошествии стольких лет? Ответ Хораса был прост и неоспорим: ищейки эти вели свою родословную от псов, выведенных в Отличном городе.

– Они и через двадцать лет могут обыскать весь континент, чтобы найти зернышко перца, – добавил Ватт.

Когда Фескин попытался поднять вопрос об аресте Семлы Худ, Спенсер сразу остановил его словами:

– Этой дорогой мы уже хаживали, и я не собираюсь ступать на нее снова.

Это заявление вызвало в толпе шквал шепотков, но констебль оборвал их, грохнув ладонью по столу, и призвал собрание к порядку.

В перерыве я уговорил Фескина вызвать меня в качестве свидетеля защиты. Он обещал, что выполнит мое желание, хоть это и опасно. Возвращаясь в зал суда, я сжимал под мышкой эти страницы и не смотрел в пол. Я вышел из камеры с гордо поднятой головой и твердым намерением открыть всю правду – такую, какой она виделась мне.

Когда публика угомонилась, меня вызвали. Фескин сказал только:

– А теперь в свою защиту хочет выступить обвиняемый Мисрикс.

После этого он вернулся на свое место в первом ряду и, закрыв глаза, замер в неподвижности.

Я, не теряя времени, сразу приступил к объяснениям. Я поведал собравшимся о том, как узнал о судьбе Клэя в Запределье. Я детально описал свое путешествие к границе леса и процесс сбора предметов, необходимых для расшифровки этой истории. Но когда речь зашла о том, как я вычленял элементы и находил в них информацию касательно жизни Клэя, публика разразилась хохотом и свистом.

– Это правда! – воскликнул я, но мой голос потонул в насмешливом гвалте.

Спенсер заставил зрителей замолчать, а затем обратился ко мне.

– Я, признаться, тоже нахожу ваше заявление неправдоподобным, – сказал он. – Можете ли вы как-то подтвердить эти свои «особые способности»?

– Я могу положить вам лапу на голову и войти в вашу память, – сказал я. В толпе снова захихикали.

– Докажите, – потребовал Спенсер.

Этот приказ выбил меня из колеи. Перед глазами всё кружились смеющиеся лица, жуткие маски презрения и насмешки.

– Скажите-ка обо мне что-нибудь такое, чего не могли знать заранее, – предложил Спенсер.

Как только я шагнул к нему и протянул руку, один из стражников выступил вперед и нацелил ружье мне в грудь.

– Все в порядке, – успокоил его констебль. Стражник попятился.

Ладони мои были мокры от пота, мысли мешались. Из-за волнения у меня не получалось вызвать то, что я привык называть «ветром наваждения», вместо этого в мозгу снова и снова вспыхивал образ растерзанного Клэя… Тогда я встряхнул головой и попытался уловить хоть малейшее дуновение ветерка, который унес бы мои мысли в память констебля Спенсера. Не знаю, сколько прошло времени. Мысленным взором я видел Анотину в кубе льда, воющего у озера Вуда, растерзанный труп Миснутишула…

– Ну и? – осведомился Спенсер, которому не терпелось поскорее высвободить голову из моих когтей.

Лишь тогда я уловил искорку того, что принял за фрагмент его памяти. Едва успев что-то ощутить, я отступил от констебля.

– Вы женаты, – объявил я, обернувшись к аудитории, чтобы увидеть их реакцию на явившееся мне откровение, – на женщине с темными волосами и зелеными глазами. Ее зовут Лилит Марнс.

Настала полная тишина.

Я победно улыбнулся, но тут Спенсер сказал:

– Я никогда не был женат.

Я обернулся к нему, а за моей спиной взорвалась волна гиканья. Констебль постучал ладонью по столу.

– Ну-с, – сказал он без тени неприязни в голосе, – что еще вы имеете нам представить?

– Вот записки… – обреченно промямлил я, – о моих прозрениях…

– Не годится, – отрезал он.

Я был потрясен. Чтобы увести меня обратно в камеру, Фескину пришлось взять меня за руку. Уже на пороге зала он обернулся, чтобы сказать Спенсеру:

– Мы закончили на сегодня.

Все было как в тумане, когда мы шли сквозь толпу повскакавших со своих мест людей. Я чувствовал, что тону в море голосов, вопивших: "Убийца!», и других (их было гораздо меньше) – тех, что скандировали: «Свободу демону!» Где-то посреди этой давки мелькнула Эмилия. Я наклонился к ней, чтобы понять, что она говорит, но так и не разобрал слов. Тогда она схватила меня за руку и вложила мне в ладонь клочок бумаги. Я крепко сжал кулак с запиской, и стремительным людским потоком девочку тут же отнесло прочь.

На этот раз Фескин не стал заходить со мной в камеру.

– Не волнуйся, Мисрикс, – сказал он. – Может, обойдется как-нибудь и без твоих записок. Будем надеяться на Спенсера.

Я ведь готов был прочесть… – сказал я, словно откуда-то издалека.

– Знаю, – ответил он. Потом покачал головой и двинулся прочь по коридору.

Лишь поздно вечером я прочел записку Эмилии. На листке бумаги ее аккуратным почерком были выведены слова: «Я знаю кое-что, что может помочь».

Теперь, сквозь фильтр наркотика, я ясно вижу все это в перспективе. Сегодня я был настоящим человеком, которого можно убедить словами и логикой. Я счастлив этому. Пусть завтра меня признают виновным – я все равно буду счастлив. В углах моей камеры нет троп, где не важны ни Пространство, ни Бремя, и мне остается одно: с достоинством принимать свою судьбу.