И вот пришла новость, которой Генри с ужасом ждал все лето. Он знал, что рано или поздно это все равно случится. Кейко переводят в глубь страны.

Лагерь «Гармония» изначально был задуман как временный, пока не построят постоянные поселения внутри страны — подальше от побережья, где лагеря уязвимы для бомбежек или захвата. В прибрежных колониях каждый японец мог оказаться шпионом — следить за перемещениями военного флота и кораблей снабжения. Поэтому чем дальше от побережья отослать японцев, тем лучше. «Для нашей безопасности», — повторял отец Генри еще в те времена, когда разговаривал с ним. Но эти его слова по-прежнему звучали в ушах Генри, нарушая угрюмую тишину квартирки на Кантонском бульваре.

Кейко писала Генри каждую неделю. Иногда просила какие-нибудь пустяки вроде газет или вещи поважнее: мыло, зубной порошок — то, что Генри с миссис Битти могли провезти за колючую проволоку. В лагере для переселенцев всего не хватало.

Вначале Генри сомневался, сможет ли он получать письма Кейко. Отец разорвал бы в клочки любое послание из японского лагеря. Но письма первой находила мама — она ежедневно проверяла почту и прятала письмо Кейко под подушку Генри. И хотя она тоже хранила упорное молчание, Генри знал, что это дело ее рук. Она старалась повиноваться мужу, уважать его желания, но и сына она любила. Генри хотелось поблагодарить ее, но разговор даже наедине был невозможен: заметить, что мама нарушает отцовские правила, попросту значило бы оскорбить ее. И Генри молчал. И лелеял свою благодарность молча.

В последнем письме Кейко сообщила, что ее отец уже уехал — отправился добровольцем в лагерь Минидока в Айдахо, на самой границе с Орегоном. Мистер Окабэ попросился в рабочую бригаду — строить столовые, жилые помещения и даже школу.

Кейко уже рассказывала, что ее отец, адвокат, теперь работает бок о бок с врачами и другими людьми умственного труда — все они стали разнорабочими, трудились за гроши под жарким летним солнцем. И, как видно, не зря. Добровольцы стремились остаться поближе к дому, к Сиэтлу. К тому же им обещали скорое воссоединение с родными, как только достроят лагерь. Другие семьи разлучали, отправляли кого в Техас, кого в Неваду. Что ж, хотя бы Окабэ останутся вместе.

Генри знал, что в его распоряжении остаются считанные дни. Нынешняя поездка в лагерь, возможно, последняя. В следующий раз он увидит Кейко неизвестно когда. И неизвестно, увидит ли вообще.

На четвертом участке Генри побывал уже не меньше десяти раз. То на кухне, то в столовой, то у гостевой ограды, где встречался с Кейко, а иногда и с ее родителями, стоя среди других посетителей, — днем их обычно бывало немного, человек пять-семь. Но внутри лагеря он ни разу не был. В том числе и на бывшей ярмарочной площади, ныне ставшей общим двором. Сейчас площадь представляла собой пыльный (а после дождей — грязный) пустырь, вытоптанный башмаками узников.

Сегодня будет по-другому. Генри уже привык к этому странному месту. К собакам, охранявшим главный вход. К пулеметным вышкам. Даже к солдатам с винтовками. Все здесь теперь казалось ему обыденным. Но сегодня, привычно суетясь в столовой, Генри решил повидать Кейко. Не у ограды. Он собрался проникнуть в лагерь.

Когда большинство японцев уже обедали и работы на раздаче почти не осталось, Генри отпросился в уборную. Народу немного, напарник справится и один.

Кейко в столовой пока не появлялась. Она старалась приходить попозже, чтобы поболтать с ним, не задерживая очередь.

Из кухни Генри выскользнул через черный ход, постаравшись незаметно прошмыгнуть мимо миссис Битти — та, попыхивая сигаретой, болтала с сержантом-снабженцем. Если она и видела Генри, то ничем этого не выдала.

В уборную Генри не пошел, а обогнул столовую и затерялся в толпе японцев, возвращавшихся к большому сараю, где теперь ютились триста человек. Значок «Я китаец» он предусмотрительно сунул в карман.

«Если попадусь, — думал Генри, — вряд ли меня сюда еще пустят. Ох и влетит от миссис Битти. Но раз Кейко уезжает, то и я сюда больше не приеду, так не все ли равно? Для меня это последние выходные в лагере — и для Кейко тоже».

Возможно, узникам и показалось странным, что за ними увязался мальчишка-китаец, но никто не подал виду. Они негромко переговаривались по-японски и по-английски, обсуждали предстоящий переезд — слухами о нем гудел весь лагерь. Переезд, как выяснил Генри, был запланирован на будущую неделю.

Приблизившись к огромному бараку, где обитало большинство семей, Генри удивился, до чего мирно течет здесь жизнь. Благообразные старички, сидя в самодельных креслах, покуривали трубки, дети играли в классики. Женщины развешивали на веревках белье, а некоторые даже возились на грядках, разбитых вдоль стены.

Главный вход, тяжелую раздвижную дверь, днем держали открытой, чтобы проветрить душное помещение. Внутри тянулись рядами стойла, почти все занавешенные кусками материи — от посторонних глаз. Как понял Генри, лишь у немногих счастливцев имелись окна, куда проникал свежий воздух. Сквозь гул людских голосов неслись звуки флейты, замирая в длинном, нескончаемом проходе. Каждое стойло занимала семья, и жильцы навели на бывшем скотном дворе идеальную чистоту. И ничто здесь не напоминало о хлеве.

Генри блуждал вдоль проходов, между рядами комнатушек-времянок, не зная, где искать Кейко с семьей. Над некоторыми закутками висели таблички или плакаты — на английском или японском, а иногда на двух языках сразу. Но неподписанных жилищ было намного больше.

Внезапно Генри заметил самодельный плакатик и улыбнулся. На листе бумага, приколотом к занавеске, было написано по-английски: «Добро пожаловать в отель „Панама“».

Генри постучал по балке в углу стойла:

— Коннитива!

— Доната дэс ка? — послышалось из-за занавески. Кто там? Генри узнал голос Кейко. Интересно, когда она успела выучить японский? А сам он с каких пор здоровается по-японски?

— Есть свободные номера в отеле?

Молчание.

— Возможно, но вам здесь вряд ли понравится: бани сэнто в нижнем этаже переполнены.

— Я просто шел мимо и не против у вас остановиться, если найдется местечко.

— Сейчас узнаю у управляющего — нет, извините, свободных мест нет. Загляните в свинарник по соседству. Говорят, там чудные комнаты.

Генри затопал, притворяясь, будто уходит.

— Спасибо за совет, удачного дня! — крикнул он.

Кейко отдернула занавеску:

— Быстро же ты сдался — и не скажешь, что это ты искал меня на вокзале, забитом солдатами!

Генри подошел к Кейко, осмотрелся.

— А где твои?

— У брата разболелось ухо, и мама повела его к врачу, а про папу ты знаешь — уехал неделю назад, доделывать крышу в лагере в Айдахо. Скоро и мы туда. Я всегда мечтала попутешествовать. — Кейко внезапно нахмурилась. — Пробравшись сюда, ты переступил черту, — понимаешь, Генри?

Генри молча смотрел на нее. Она была в желтом летнем платье и сандалиях, волосы перехвачены белой лентой — той, что был перевязан его подарок. Выбившиеся черные пряди обрамляли лицо, сильно загоревшее за время, проведенное в лагере.

Генри пожал плечами:

— Я давно уже нарушил все правила.

— Ты ведь знаешь, что я уезжаю? — спросила Кейко. — Ты же получил мое письмо. Ты знаешь, мы все уезжаем.

Генри бодро кивнул, чтобы не расстроить Кейко еще сильней.

— На следующей неделе нас везут в Минидоку. Многие семьи с других участков уже уехали. Как бы и хотела, чтобы ты поехал с нами!

— Я тоже, — сказал Генри. — Но не могу. Ты ведь думала об этом, да?

— О том, чтобы ты уехал с нами или я с тобой?

— Все равно.

— Мне некуда ехать, Генри. Нихонмати больше нет. И с родными я не могу расстаться. Как и ты. Я все понимаю. Мы с тобой похожи.

— Дома меня ничего не держит. Но и с тобой я не могу поехать, хотя, если честно, подумывал, что сумею смешаться с толпой и пристроиться к вам. Пара пустяков. Но я китаец, а не японец. Все сразу узнают. А я не могу скрывать, кто я такой. И родители мои тут же поймут, куда я подевался. Тогда уж точно будет плохо.

— А как ты сюда попал? С миссис Битти?

— Просто пришел повидать тебя. С глазу на глаз. И еще попросить прощения за тот первый день в школе.

— Не понимаю…

— Я тебя боялся. Честное слово. Боялся отца, того, что он скажет или сделает. Он столько всего про японцев наговорил — я не знал, что и думать. У меня ведь не было прежде друзей среди японцев, тем более… — Генри не мог заставить себя произнести «подруг», но Кейко и так все поняла.

Она улыбнулась, карие глаза смотрели на него в упор, не мигая.

— Мы теперь долго не увидимся — очень долго. Неизвестно, когда ты вернешься и пустят ли тебя обратно, ведь кое-кто из сенаторов хочет отправить вас в Японию.

— Верно. — кивнула Кейко. — Но я буду писать тебе — если захочешь. Твой отец знает про письма?

Генри покачал головой.

— Прости, что из-за меня у тебя столько неприятностей, — сказала Кейко. — Я не буду писать, если от моих писем у вас разлад в семье.

— Мне скоро тринадцать. Отец в мои годы уехал из дома и нашел работу в Китае. Я уже взрослый, могу сам принимать решения.

Кейко подалась к нему:

— И что же ты решил, Генри?

Он подыскивал слова. На уроках английского в Рейнире не учили ничему подобному. Он видел в кино, как главный герой обнимает девушку, тогда обязательно звучит красивая музыка. Хорошо бы обнять Кейко, прижать к себе и не отпускать. Но Генри вырос в семье, где даже самые бурные чувства принято выражать кивком, в крайнем случае улыбкой. Он считал, что таковы все семьи, все люди. — пока не встретил Кейко и ее родных.

— Я… я просто…

Он должен отпустить ее, у нее своя семья, свой народ, своя жизнь.

— Я буду по тебе скучать. — Генри спрятал руки в карманы.

Кейко поникла.

— Ты и не представляешь, как я буду скучать, Генри.

Генри просидел еще час, слушая рассказы Кейко о всяких мелочах: какие игрушки мастерил отец для ее братишки, как старушка за стеной мешала всем спать — ночь напролет храпела и пукала, а сама спала как убитая. Время летело. Они больше не заговаривали ни о своих чувствах, ни о скорой разлуке. Они были вместе, но их будто разделяла колючая проволока: Генри по одну сторону, Кейко по другую.