Проснулся Генри на продавленном соломенном тюфяке, под плюханье дождевых капель, стекавших в корыто посреди единственной комнаты Окабэ. Справа за занавеской спали с одной стороны Кейко с братом, с другой — их родители.

Дождь мерно стучал по жестяной крыше — нежный, мелодичный перестук, будто во сне. Может, это и есть сон. Может быть, он дома, в своей постели, в комнате с видом на Кантонский бульвар, и окно приоткрыто, несмотря на мамины запреты. Генри закрыл глаза, принюхался — пахло дождем, но не морем и рыбой, как в Сиэтле. Он здесь. Он добрался до Минидоки. Мало того, он дома у Кейко.

Кейко не хотела его отпускать, а он не хотел уходить. И они встретились позади гостевого корпуса. Лагерь был задуман так, чтобы оттуда никто не сбежал, зато входить можно было свободно. Генри не ожидал, что зайти окажется так просто. Он лишь пообещал удивленному Шелдону: «Встретимся завтра!» — схватил стопку учебников, что носили учителя-квакеры, и прошел с ними вместе мимо поста. Единственный раз в жизни ему было на руку, что белые приняли его за японца.

Генри заворочался, потер глаза, зевнул было — да и застыл с открытым ртом. Кейко лежала на кровати, подперев руками подбородок, и смотрела на него. Всклокоченные волосы торчали во все стороны, но, как ни странно, ей это очень шло. Она улыбнулась, и Генри закрыл рот. Не верилось, что он здесь. И тем более не верилось, что ее родители не против. Его родители на их месте, пожалуй, вышвырнули бы его вон. Но Кейко пообещала, что все будет хорошо, — так оно и вышло. Ее родители были даже польщены, что в их новом доме, окруженном колючей проволокой, прожекторами и пулеметными вышками, настоящий гость.

Генри долго не решался войти в дом следом за Кейко. Ее родители были смущены и обрадованы, но почему-то почти не удивились. И Генри понял: Кейко его не забыла. Как раз наоборот.

Генри перевернулся на живот, чтобы лучше видеть Кейко, укрылся лоскутным одеялом. Кейко была совсем близко.

— Мне приснилось, что ты приехал, — шепнула она, откинув с лица волосы. — Проснулась, смотрю, а ты здесь.

— Не верится, что я здесь. Не верю, что твои родители…

— Генри, дело не в нас. То есть, конечно, в нас, но они о тебе судят не по значку, а по поступкам. И то, что ты сюда приехал наперекор своей семье, говорит о многом. И главное, они американцы, ты для них не враг.

От этих слов у Генри потеплело на душе. Значит, его принимают за своего? Чувствовать к себе расположение было непривычно и неловко — как писать левой рукой. Генри посмотрел на спящих родителей Кейко. В холодном и сыром бараке они казались безмятежнее, чем его отец с матерью дома, в тепле и уюте.

— Мне придется сегодня уехать. Нам с Шелдоном нужно успеть на вечерний автобус.

— Знаю. Ты не можешь остаться здесь навсегда. Да и кто-нибудь из соседей запросто нас выдаст. Ты наша тайна, но она может легко выплыть наружу.

— А ты умеешь хранить тайны? — спросил Генри.

Кейко села на постели, взбила подушку у себя на коленях, завернулась в одеяло, отсалютовала:

— Слово скаута!

— Вообще-то я собирался выкрасть тебя, а не прокрасться к тебе.

— Как — выкрасть?

— Не знаю. Наверное, отдал бы тебе значок, как тогда, на вокзале…

— Ты чудо, Генри. Если бы я только могла… Но дома тебя ждут большие неприятности. Если приедешь со мной, тебе несдобровать. Оба угодим за решетку… А ты хочешь узнать тайну?

Генри, которому игра пришлась по вкусу, радостно кивнул.

— Я бы поехала. Так что не спрашивай больше, я точно поехала бы с тобой. Рискнула бы.

Генри был польщен и растроган.

— Тогда я буду тебя ждать.

— А я буду писать.

— Ведь это не навсегда, правда?

Оба повернулись к окну, посмотрели сквозь залитое дождем стекло на соседние бараки. Улыбка сошла с лица Кейко.

— Неважно, сколько это продлится. Я тебя дождусь.

Мать Кейко пошевелилась, открыла глаза. Во взгляде, устремленном на Генри, мелькнуло замешательство, но она тут же улыбнулась:

— Доброе утро, Генри, вот ты и стал на денек заключенным. Ну и как?

Генри оглянулся на Кейко.

— Лучший день в моей жизни!

Кейко рассмеялась.

Завтрак был простой, без затей. Рис и яйца вкрутую. Ничего особенного, зато сытно, Генри поел с удовольствием. Окабэ, похоже, рады были обрести постоянный угол вместо стойла в огромном хлеву. Мать Кейко заваривала чай, пока отец читал лагерную газету. Если закрыть глаза на убогое жилище и бедную одежду, выглядели они как обычная американская семья.

— Хорошо, что не надо больше ходить в столовую? — спросил по-английски Генри, пытаясь завести светскую беседу.

— Да, особенно в дождь. — Мать Кейко улыбнулась.

— До сих пор не верится, что я здесь. Спасибо вам.

— Ты наш первый гость, так что мы счастливы, — сказал господин Окабэ. — Нас здесь четыре тысячи человек. Через месяц должны привезти еще шесть тысяч, можешь представить?

Десять тысяч? В голове не укладывается.

— Если вас так много, что вам стоит захватить лагерь?

Господин Окабэ налил жене чаю.

— Это трудный вопрос, Генри. Я и сам об этом думал. Охранников и солдат здесь сотни две, не больше, — а нас тьма. Одних мужчин на целую армию наберется. Знаешь, что нас удерживает?

Генри покачал головой.

— Верность. Мы до сих пор на стороне Соединенных Штатов, а почему? Потому что все мы американцы. Мы не согласны с нашей высылкой, но выразим нашу преданность подчинением. Понимаешь, Генри?

Генри кивнул. О подчинении он знал хорошо. Слишком хорошо. Покорность как выражение преданности, уважения, даже любви — в доме Генри именно так все и устроено. Неужели это он довел отца до болезни? Неужели всему виной его своеволие? Как ни старался Генри уговорить себя, что вины его нет, удавалось ему это плохо.

— Но им мало нашего подчинения, — сказала мать Кейко.

— Да, — согласился господин Окабэ, потягивая чай. — Поговаривают, что Комитет по делам военных переселенцев обяжет всех мужчин старше семнадцати лет подписать присягу верности США.

— Зачем? — удивился Генри. — Заперли вас здесь, а теперь заставляют поклясться в верности?

— Они хотят, чтобы мы за них воевали, — сказала Кейко. — Хотят отправить мужчин на войну с Германией.

Генри это казалось столь же нелепым, как решение отца отправить его в школу для белых со значком «Я китаец».

— И мы пошли бы, с радостью. Я бы пошел, — сказал господин Окабэ. — Многие из нас просились в армию сразу после бомбардировки Перл-Харбора, большинству отказали, некоторые и вовсе за это поплатились.

— Но для чего вам это? — удивился Генри.

Господин Окабэ засмеялся.

— Оглянись вокруг, Генри, мы живем не на Парк-авеню, и я на все пойду, чтобы облегчить страдания моих родных, избавить их от подозрений и позора. Многие из нас на это готовы. Мало того, для некоторых единственный способ доказать, что мы американцы, — пролить кровь за Америку, невзирая на то, как с нами обошлись.

Генри начал понимать, что за чувства стояли за паутиной несправедливости и противоречий.

— Когда вас пошлют на войну?

Господин Окабэ точно не знал, но предполагал, что как только будет построен лагерь. Как только здесь они закончат, их руки могут пригодиться где-то еще.

— Что мы все про войну да про войну? — перебила мать Кейко. — Надо подумать, как тебя сегодня отсюда вывести.

— Верно, — согласился господин Окабэ. — Для нас большая честь, что ты приехал и ухаживаешь за Кейко, но здесь опасно. Мы-то уже привыкли к солдатам и ко всему. Но за неделю до твоего приезда здесь была стрельба, и…

Кровь отхлынула от лица Генри. Он не разобрался, что сильнее напугало его — то, что его назвали ухажером, или что кого-то застрелили.

— Я даже не спросил вашего согласия, — промямлил он.

— Уехать? — удивилась мать Кейко.

— Нет. Ухаживать за вашей дочерью. — Генри напомнил себе, что в тринадцать отец уже был помолвлен с мамой. — Согласны ли вы?

Генри был смущен и растерян. И прежде всего потому, что нарушил все китайские традиции, ведь между двумя семьями должен быть посредник, и во время ухаживания принято обмениваться подарками в знак верности. Но ни то, ни другое было попросту невозможно.

Господин Окабэ дружески смотрел на Генри — вот бы так хоть раз посмотрел на него отец!

— Генри, твое отношение к моей дочери делает тебе честь, и нашей семье ты помогаешь уже не в первый раз. Я согласен — разве то, что ты спал у нас на полу, не знак согласия?

Генри улыбнулся, но тут же поморщился, вспомнив об отце, поймал улыбку Кейко и сразу же забыл обо всем на свете. Кейко поставила перед Генрн чашку с чаем.

— Спасибо. Спасибо за все.

Окабэ вели себя так непринужденно, так естественно — настоящие американцы. Даже о тяготах лагерной жизни они говорили легко, с юмором.

— А почему здесь стреляли?

— Стреляли… — В голосе господина Окабэ проскользнула странная нота. Словно выстрелы за окном — что-то будничное, пусть и не особо веселое. Наверное, ко всему можно привыкнуть, подумал Генри.

— Одного человека — его имя Окамото — застрелили за то, что он остановил грузовик, который ему не полагалось останавливать. Конвоир убил его.

— И что с ним сделали? — спросил Генри. — С солдатом.

— Оштрафовали за небрежное отношение.

— За небрежное отношение? — удивленно повторил Генри.

Господин Окабэ взглянул на жену, вздохнул.

— Боеприпасы, Генри, — сказала мать Кейко. — Он попусту потратил пулю.