В автобусе Генри упал в кресло и почти до самого дома не произнес ни слова. На сердце было тяжело еще и от мыслей, как там родители. Но он должен был съездить к Кейко, а теперь должен ответить за последствия. Неожиданное утешение принесло осознание, что дальше разочаровывать отца уже нельзя. Он дошел до самой точки.

А мама? Генри было неспокойно за нее. Он оставил на подушке короткую записку. Написал, что едет к Кейко, вместе с другом, вернется в воскресенье поздно вечером. На комоде лежала опорожненная копилка, чтобы мама поняла: денег на дорогу ему хватит. Но Генри еще ни разу не уезжал из дома так надолго. И мама наверняка места себе не находила эти дни.

После этой поездки Генри стало ясно, каково было отцу, когда тот в тринадцать лет покинул дом. Страх, волнение, смятение. Отец, должно быть, гордился своей самостоятельностью, но гордость была разбавлена горечью и ощущением пустоты. Теперь-то Генри в полной мере понимал отцовские чувства. Боль, одиночество и желание исполнить долг. Для отца долг состоял в том, чтобы поддержать тех, кто воевал в Китае. Для Генри — в том, чтобы поддержать Кейко.

Когда они с Шелдоном вылезли наконец из автобуса, Генри от усталости едва стоял, хотя и продремал почти всю дорогу.

— Боишься, что дома ждет взбучка? — спросил Шелдон.

Генри зевнул и равнодушно мотнул головой.

Шелдон выразительно приподнял брови.

— Да ничего со мной не будет, — успокоил его Генри.

— Тогда удачного дня, сэр! — И Шелдон зашагал в сторону Саут-Джексон.

По лестнице Генри поднимался с тягостным чувством, будто идет в чужой дом. Дом ему показался меньше, лестница теснее.

Дверь не заперта. Добрый знак.

Внутри было темно и тихо. В маленькой квартирке влажный запах вареного риса смешался с терпким ароматом сигарет «Кэмел», отцовских любимых. Но теперь их покуривала мама: одна из перемен, пришедших с болезнью отца. А тот к табаку потерял интерес, теперь его занимали только два дела: с утра до вечера он изучал карту военных действий в Китае и не замечал Генри.

Во всей квартире горела лишь настольная керамическая лампа на кухне — мама сделала ее сама, в мастерской «Йок Фунь», много лет назад, когда Генри еще и на свете-то не было. До его рождения у мамы была совсем другая жизнь. Вернется ли она к ней, если он уедет? Рядом с лампой стояла небольшая тарелка с рисом и вялеными утиными сосисками — любимая еда Генри.

Генри огляделся. Дверь в комнату отца приоткрыта. Генри не понимал, что удивило его сильнее: вкусный ужин или то, что мама его не встретила.

Тишина угнетала.

Взяв тарелку, Генри прошел к себе в комнату и замер, переступив порог: на кровати лежал серый костюм, явно на вырост. На полу — коричневые кожаные туфли, размера на два больше, чем нужно. Костюм западного покроя, но на кармане пиджака вышит витой узор — дело маминых рук: современно, но с восточными мотивами, заявка на свое место в нынешнем мире.

Страшная догадка пронзила Генри. Отец умер.

Никогда в жизни у Генри не было такой красивой и взрослой одежды. У него был только один костюм — школьный, который он носил изо дня в день. Каждые несколько дней мама стирала его, отглаживала, и на следующее утро Генри снова отправлялся в нем в школу.

Генри коснулся мягкой ткани и тотчас с облегчением сообразил: костюм не белый. Если бы костюм предназначался для похорон, мама наверняка бы выбрала традиционный траурный цвет — белый. Этот костюм не годился для похорон.

Генри быстро пересек коридор, открыл дверь в родительскую комнату. Мама спала на кровати, отец полулежал в кресле. Дышал он прерывисто, но не тяжелее, чем три дня назад. Живой. Генри выдохнул, и чувство вины сменилось тихим облегчением.

Он вернулся к себе, сел на кровать и, поглядывая на костюм, принялся за холодный ужин. Сосиска была чуть сладкая, упругая, ароматная. Смакуя последний кусочек, Генри заметил в нагрудном кармане пиджака уголок конверта.

Отставив тарелку, Генри осторожно развернул костюм, показавшийся ему огромным. Мама есть мама, как всегда купила на вырост. Вещи должны служить долго.

Генри достал конверт, прочел надпись: «Китайская пароходная компания». Даже не открывая конверта, Генри понял, что внутри. Билеты до Китая.

— Это тебе. От нас с напой.

В дверях, кутаясь в пестрый халат, стояла мама. Кантонского наречия Генри не слышал почти три дня.

— Японцы отступают, — продолжала мама. — Гоминьдан оттеснил японскую армию далеко к северу. Отец решил, что ты можешь ехать в Кантон. Доучиваться в китайской школе.

Генри молча смотрел на мать. В автобусе на обратном пути он слышал, что американцы пустили ко дну четыре японских авианосца в битве за атолл Мидуэй. Но его родители всегда воспринимали войну с Японией с точки зрения Китая. Они вели совсем иную войну. С другой стороны, ему уже тринадцать, для отца он теперь мужчина и… больше не сын. Как бы то ни было, отец предлагал Генри то, что всегда мечтал ему дать, — возможность поехать в Китай, в страну, где Генри никогда не был и о которой ничего не знал, поселиться у родственников, которых Генри ни разу не видел. По мнению отца, это лучший подарок. Генри всегда страшился этого дня, но и мечтал поехать в Китай — хотя бы для того, чтобы понять, что сделало отца таким, какой он есть.

Но сейчас он знал, что за этим стоит.

— Он просто хочет нас разлучить.

— Это его мечта. Он столько лет работал, копил на твою поездку. Для тебя. Чтобы ты знал, откуда ты родом. Хотя ты его сильно разочаровал.

Слова задели Генри за живое. Но ему было не привыкать.

— Почему именно сейчас?

— Сейчас стало безопасно.

— Почему именно сегодня? Опасность никуда не делась. Японские подлодки атакуют все южно-китайские суда. Спросишь, откуда я знаю? Отец только об этом и твердил всю мою жизнь!

— Здесь его дом. Ты его сын, — сказала мама тихо, чтобы не разбудить отца, но с невиданной доселе решимостью.

Она всегда держалась середины между ним и отцом, твердо стояла на ничейной полосе, которую Генри с отцом никогда не переходили. И вот впервые решилась высказать свое мнение. Да, она любит сына, но и уважает мужа, а потому иного выбора у нее нет. Даже прикованный к постели и почти лишенный дара речи, отец Генри оставался главой семьи.

— Я не хочу ехать. Это его мечта. Не моя! Я даже не знаю диалекта, на котором говорят у них в деревне. Я там буду таким же чужаком, как в школе для белых, куда он меня отправил. Может, с меня хватит?

— Хватит? Да уж, хватит! Ты стал заодно с врагом. Врагом Китая и Америки! И все равно он для тебя старается. Для тебя!

— Не для меня, — мягко возразил Генри. — И я ни в чем не виноват. — Генри почти верил собственным словам. Почти. Но, взглянув на маму — по лицу ее катились слезы, она дрожала всем телом, — он понял, что совесть его никогда не успокоится, что вина всегда будет придавливать его.

Генри посмотрел на костюм. Дорогой, сшитый на заказ. И билеты недешевы. Генри знать не знал, куда едет, к кому и надолго ли. Но слезы матери, которая посвятила себя умирающему мужу, его умирающему отцу, лишили Генри решимости. Возможно, тринадцать лет — не тот возраст, когда можно восстать против родительского гнета. А возможно, ему никогда от него не освободиться.

— Когда я уезжаю? — спросил Генри, будто поднимая белый флаг. Он думал о Кейко, отдаляясь от нее с каждой секундой, словно уже был на борту и уносился прочь, в душное Южно-Китайское море.

— На будущей неделе, — шепнула мама.

— Надолго?

Мать медлила с ответом. Этот выбор дался ей нелегко. Она отсылала прочь единственное дитя, покоряясь воле мужа.

— Года на три-четыре.

Генри задумался. По правде сказать, неизвестно, когда Кейко вернется домой, если вообще вернется. Да и где ее дом? Есть ли ей куда возвращаться? А вдруг войне не будет конца? Вдруг Кейко отправят в Японию? Можно только гадать. Но четыре года… Представить страшно. Генри никогда не разлучался с родителями и на четыре дня.

— Я… не могу.

— Ты должен. Выбора нет. Все решено.

— Решать буду я. В моем возрасте отец ушел из дома и сам принимал решения. Если я поеду, это будет мой выбор, — сказал Генри, чувствуя, что мать колеблется, что она готова исполнить волю мужа, но не готова потерять сына. — Мой, а не его. И не твой.

— Что я ему скажу?

— Скажи, что я поеду в Китай, но не сейчас, а когда закончится война. И когда она вернется. Я обещал ждать. Я дал слово.

— Но ты с ней не увидишься, может быть, еще много лет.

— Я буду ей писать каждую неделю.

— Я не смогу ему сказать…

— Значит, поступай как я. Ничего не говори. Мама обхватила себя руками.

— Ты упрямый. Весь в отца.

— Это он сделал меня таким.

Генри тут же пожалел об этих словах, но ведь он сказал правду, разве нет?